Читать книгу Брачные игры каннибалов - Дж. Маартен Троост - Страница 7

В которой Автор развивает тему Отсутствия, в частности Отсутствия некоторых продуктов питания, и повествует о Великом Пивном Кризисе, случившемся, когда корабль, поставляющий сей божественный напиток на остров, необъяснимым образом причалил к Киритимати, лишив Единственной Радости тех, кто в ней больше всего нуждался.

Не исключено, что где-то на планете Земля есть кухня еще более отвратительная, чем на Кирибати. Эту возможность нельзя отрицать, как нельзя отрицать существование иных видов разумной жизни во Вселенной. Однако я никогда не встречал ничего хуже. И не могу вообразить, что такое возможно. Я лишь признаю, что есть статистическая вероятность, что где-то все-таки может быть хуже. Статистическая вероятность – один к ста тысячам миллиардов.

Как такое возможно, спросите вы, если на Кирибати столько рыбы? Прекрасной рыбы. Вкусной рыбы. Достаточно закинуть в океан удочку с шестью крючками длиной примерно 150 ярдов, подождать минуты две, и шесть огромных сочных луцианов[24] окажутся у вас на тарелке. Захотелось осьминога? Прогуляйтесь по рифу в отлив, заглядывая под камни. А как насчет раков-богомолов? Отыщите их норки в песке и поймайте членистоногое на наживку из угря. Суп из акульих плавников? Разрежьте пополам пару летучих рыб, потрясите в воде погремушкой, быстро уберите руку и ждите неизбежного появления голодной акулы. Насадите на крючок, привяжите леску к лодке и покатайтесь, пока акула не устанет. Тогда можно отрезать плавник. А черепашьего супа не хотите? Хотя нет, это уже слишком.

Люди из других стран готовы платить кучу денег за рыбу, пойманную на Кирибати. И они платят. Периодически в здешних водах появляется ветхое китайское суденышко, чтобы забрать сотни акульих плавников, отрезанных рыбаками с дальних островов. Китайцы закупают и живую рифовую рыбу – чем ярче чешуя, тем лучше. Все это затем отправляется в Гонконг, где на обед обязательно подают какой-нибудь редкий вид на грани исчезновения. А вот осьминоги и морские огурцы (толстые колбаски, выполняющие роль рифовых санитаров) – излюбленный деликатес в Японии. Жители этой страны хоть и повернуты на гигиене, но явно не подозревают о том, от чего именно очищает кораллы санитар рифа на Кирибати.

Однако главный промысел Кирибати – тунец, ведь его популяция в местных водах – сама большая в мире. Десятки промышленных рыболовных кораблей из Японии, Тайваня, Южной Кореи, Испании и США бороздят два миллиона квадратных миль океанского пространства – особую экономическую зону Кирибати. Эти же плавучие колонии траулеров и плавучих баз – своего рода «Звезда Смерти» в мире рыболовства – некогда опустошили север Атлантического океана и Южно-Китайское море, убив в них всякую жизнь. Кроме них, в районе орудует неустановленное число нелегалов из Китая, Тайваня, Кореи и России. Зная об этом, начинаешь понимать, что промышленное рыболовство очень сильно отличается от рыбалки, описанной в романах, с подозрительной регулярностью производимых на свет писателями американских мегаполисов. Жители развитых стран вообще любят говорить красивые слова, воспевать оды экологической сознательности, рассуждать об уважительном пользовании ресурсами и сочинять стихи о природе. Но кушать всем по-прежнему хочется.

Каждый год в Тихоокеанском регионе только легально тунца добывается на сумму два миллиарда долларов. Это огромная куча денег, особенно для государств, где шлёпки считаются признаком богатства. Однако тихоокеанские нации получают от продажи рыболовных лицензий лишь около шестидесяти миллионов в год. А Кирибати, что неудивительно, и того меньше. Причина в том, что. как бы это повежливее выразиться. типичный министр рыболовного хозяйства тихоокеанской страны 1) идиот, 2) взяточник, 3) и то, и другое (как правило). Хуже всего то, что лицензия на рыболовство привязана к гуманитарной помощи. Японцы, к примеру, отказываются выплачивать более 4–5 процентов стоимости улова, объясняя это тем, что компенсируют недостачу гуманитарной помощью. Но что это за помощь? На Кирибати она состоит в организации Центра подготовки персонала рыболовных траулеров, где молодых людей с Кирибати учат работать на японских судах за зарплату, на которую никогда не согласится ни один японец. Также местное население принимает участие в постройке нового рыболовного порта, который предназначен – угадайте с трех раз – для японских рыболовных траулеров. Неплохо, да?

Конечно, на Кирибати ловят рыбу не только жадные иностранцы. Страна находится на грани выживания, и основным видом пищи здесь является рыба. Задумайтесь над такой цифрой: ежегодное потребление рыбы на Кирибати составляет более четырехсот фунтов на душу населения[25]. Сядьте на минутку и поразмышляйте над этим шокирующим фактом. Среднестатистический мужчина, женщина, ребенок на Кирибати съедает более четырехсот фунтов рыбы каждый год. Рыба на завтрак, обед и ужин. Рыба на Кирибати подается в двух видах: сырая или вареная. Это открытие, как понимаете, меня крайне огорчило. Мне и раньше приходилось есть сырую рыбу, однако то была рыба, которая до этого лежала в холодильнике. Без холодильника же она становилась лучшим средством для похудения. А вареная рыба… ну что тут сказать? Думаю, в появлении этого деликатеса в меню можно винить англичан. Я жалею о том, что Кирибати колонизовали не французы, особенно после того, как поинтересовался у Бвенавы, какие приправы есть на острове.

– Приправы? – переспросил он.

– Ну да. Соль, перец, шафран. и прочее.

– А… соленая рыба?

– Что за соленая рыба?

Тут Бвенава обратил мое внимание на две жерди, подвешенные на расстоянии примерно четырех футов над землей. На них висела распотрошенная рыба. Она жарилась на солнце, и тушки едва просматривались под сплошным покрывалом из мух, облепивших их со всех сторон.

– Смотри, – сказал Бвенава. – Вода на солнце высыхает, и остается соль. Канг-канг! (Вкусно!) Мы зовем это «соленая рыба».

– Ага, – сообразил я. – А у нас это зовется «тухлая рыба».

Поскольку у меня было, по выражению Сильвии, «больше свободного времени», задача добыть рыбу к ужину обычно ложилась на мои плечи. После обеда, проведя напряженный день в размышлениях, я обычно шел кататься на велосипеде. Иногда я сворачивал налево и ехал в гору, иногда – направо и под гору, но, если честно, мне очень хотелось, чтобы было еще какое-нибудь направление помимо этих двух, ведь, если два года каждый день кататься туда-сюда по острову, островная лихорадка обеспечена. Однако задача по поиску съедобной пищи придавала моим прогулкам приятную осмысленность.

Как я вскоре выяснил, найти еду на Тараве, которая была бы вкусной и питательной, – задача не из простых. Я также выяснил, что найти какую-либо еду на Тараве – задача не из простых. Исколесив весь остров вдоль и поперек, я понял, что он делится на две непохожие друг на друга части. Та часть, что расположена вдоль южной оси атолла, с единственной приличной дорогой, зовется Южной Таравой. Там, где дорога переходит в узкую тропинку, связывающую деревню Буота и овеваемый ветрами и омываемый волнами северный край атолла, – Наа Северная Тарава. Пропасть между этими двумя частями огромна. Северная Тарава, которая считается на острове окраиной, просто очаровательна. Там нет никаких признаков современной цивилизации. Ни электричества, ни водопровода, ни поселков, ни даже дорог. Днем, когда океан плещется, а в ветвях казуаринов порхают белоснежные крачки, это место очень похоже на рай, не считая, разумеется, адской жары. Почти каждые выходные нас как магнитом притягивало туда. Зачарованные километрами золотистых пляжей, мы гуляли по ним как туристы, разглядывали кораллы, выброшенные на берег приливом, и вглядывались вдаль, высматривая черепах. Добраться до Северной Таравы можно было, переплыв канал, разделявший деревни Танаэа и Буота, – в прилив один из местных жителей переправлял нас на каноэ, отталкиваясь шестом. Дальше наш путь лежал по тропинке через рощу кокосовых пальм к Сломанному мосту (название, целиком соответствующее действительности) – цементной балке, переброшенной через кишащий рыбой ручей. На той стороне моста лежит островок Абатао, один из двадцати девяти островов, составляющих Северную Тараву, изрезанную каналами, которые дважды в день заполняются океанской водой. Чем дальше от моста, тем более дикими выглядят места. Море и ослепительное солнце на Тараве везде, но в северной ее части ветер особенно суров. Вскоре начинаешь понимать, почему три тысячи обитателей Северной Таравы редко заходят на Наа, самую северную оконечность атолла. Там водятся привидения. Когда стоишь на этом безлюдном мысе, где ветер превратил большинство деревьев в безжизненные пни, где океанские волны выше головы ударяются о риф с величественным безразличием, возникает стойкое ощущение присутствия рядом чего-то зловещего. Оно сохраняется, пока не повернешься и не пойдешь обратно как можно быстрее – мимо могил японских солдат, что умерли на Тараве (покончив с собой), в деревню Буарики с видом на приветливую лагуну и приветливые мангровые заросли. Там можно сесть в манеабе, с благодарностью прихлебывая сок из протянутого кокоса, и рассказать местным унимане, как на ай-кирибати «страшно».

Рыболовство на Тараве – образ жизни, а не способ заработать. Оно является неотъемлемым условием для жизни и, как любая древняя традиция, сопровождается магическими ритуалами и табу. На Северной Тараве, как и на других островах Кирибати, семьи сами добывают себе пропитание. Поэтому рыбацкая технология (место и способ) держится в строжайшем секрете, несмотря на то что костяные крючки давно заменили металлическими, а кокосовое волокно – промышленными лесками и сетями. Во время отлива рыбаки ставят ловушки, обыскивают обнажившиеся участки, приподнимают камни – вот тебе и ужин. Воду берут из мелких колодцев. В ямах выращивают ба-баи – клубни таро[26]. Дома строят из дерева и тростника. Алкоголь употреблять запрещено. Все споры улаживаются в манеабе.

На Южной Тараве все совсем иначе. В бархатном свете раннего вечера, во время прилива, когда мужчины на деревьях собирают пальмовый сок и поют протяжные песни о женщинах или рыбах, которые ушли, легко поверить, что далекая Южная Тарава – земной рай земной. На закате здесь и вправду было прекрасно. Любуясь таким феерическим небом, таким сладостным окончанием каждого дня, легко было предаться иллюзиям и помутнениям рассудка. Однако в полуденном пекле, когда отлив обнажает безжизненную пустоту рифовой отмели и лагуна отступает, а на смену ей приходит пустыня, эстетический дисбаланс закатов и приливов корректируется и Южная Тарава становится тем, чем является на самом деле, – проклятым островом, похожим на заброшенный лагерь беженцев. От Бонрики до Бикенибеу, мимо большой манеабы на Эйте и на пути к Амбо, Байрики и Бетио идиллические виды вдоль единственной дороги на Тараве сменяются дикими, а потом и вовсе картинами адского запустения.

Проблема в том, что на Южной Тараве слишком много народу. Особенно это касается острова Бетио, мирового чемпиона по плотности населения – здесь она выше, чем в Гонконге. Однако, в отличие от Гонконга, города небоскребов, самый высокий дом на Бетио – двухэтажный. И восемнадцать тысяч человек – почти четверть населения страны – ютятся на несчастном пятачке в одну квадратную милю, который соединяется с остальной Таравой дорогой в милю длиной. Поначалу убогость их существования нас шокировала, но постепенно все чувства омертвели. Дома по большей части были построены из странной смеси материалов: дерево кокосовой пальмы, солома, рифленая жесть, фанера, мешки из-под риса. Лишь со временем мы научились отличать человеческое жилье от свиного. Пляжи на Бетио, как с океанской стороны, так и со стороны лагуны, представляли собой настоящее минное поле из фекалий. Во время отлива вонь от пекущихся на солнце экскрементов, человеческого и прочего происхождения, была поистине отвратной – словно восемнадцать тысяч бомб-вонючек взорвались одновременно. Найти чистую воду было нереально. Большинство людей пили воду из колодцев, для этого не нужно было рыть глубоко. Водный горизонт находился всего в пяти футах от поверхности земли. В принципе, пользоваться колодцами было бы удобно, если бы не пористая структура коралла, благодаря которой грунтовые воды моментально впитывали все, что пролилось или упало на землю, будь то моча или бензин. Поэтому воды становились рассадником самых разнообразных паразитов. Кипятить воду было необходимо для выживания, однако мало у кого из туземцев были плиты или возможность регулярно платить за газ в баллонах. На Бетио все еще сохранились пальмы, обеспечивающие местных жителей кокосами и тодди, однако уже не осталось кустарника для дров. Впрочем, дрова – не лучший источник тепла. Как следствие, глисты были у каждого. Все дети болели гепатитом А. Свирепствовал туберкулез. Встречалась и проказа. Холеры тоже было не избежать: однажды эпидемия уже вспыхнула, значит, она вполне могла и повториться. Местные по-прежнему вели себя так, будто живут в деревне, однако Бетио давно перестал быть деревней и превратился в трущобы. В остальной части Южной Таравы дело обстояло еще хуже.

В этих условиях раздобыть качественную еду было просто невозможно. На Южной Тараве все, что было поймано вблизи берега – рифовая рыба, осьминоги, раки, морские черви, – гарантированно приводило несчастного едока к настоящему желудочно-кишечному взрыву. Но куда больше меня беспокоили частые случаи сигуатерного отравления. Такое случается, когда загрязненные воды (технический эвфемизм слова «дерьмо») сливаются в водоемы и вызывают разрастание токсичных водорослей. Рыба ест водоросли, а человек – рыбу. За этим следует покалывание во рту, онемение нёба и языка – первые признаки надвигающегося паралича. Отнимаются руки и ноги. Сквозь кожу словно пропускают электрические токи. Кости скрипят. Если болезнь одолевает старика, ребенка или человека со слабым иммунитетом, смертельный исход практически неизбежен. Самый разумный совет по лечению этого заболевания дал нам учитель-волонтер с одного из дальних островов: он подхватил сигуатеру, полакомившись зараженным красным луцианом на своем первом дне рождения в Кирибати – праздновании, унесшем жизни троих детей и одного старика. Совет заключается вот в чем: при первых же признаках онемения нужно сунуть пальцы в глотку и блевать, блевать, блевать до тех пор, пока ничего не останется. Но даже тогда может быть слишком поздно.