Читать книгу На дороге - Джек Керуак - Страница 12

Я опаздывал на встречу с Реми Бонкёром на две недели. Автобусная поездка из Денвера во Фриско состоялась непримечательно, если не считать того, что чем ближе подъезжали, тем сильнее туда рвалась моя душа. Опять Шайенн, на сей раз днем, потом на запад, через хребет; в полночь в Крестоне пересекли Раздел[38], на заре прибыли в Солт-Лейк-Сити – это город газонных поливалок, Дин не мог родиться в месте невероятнее; затем дальше, в Неваду под жарким солнцем, к вечеру – Рино, его мерцающие китайские улочки; потом наверх, в Сьерра-Неваду, сосны, звезды, горные приюты, символы сан-францисских шашней, – маленькая девочка хнычет матери на заднем сиденье:

– Мама, когда мы приедем домой в Траки? – И вот сам Траки, уютный Траки, и вниз по склону, на равнину Сакраменто. Я вдруг сообразил, что я в Калифорнии. Теплый, пальмовый воздух – такой можно целовать – и пальмы. Вдоль знаменитой реки Сакраменто по скоростной супертрассе; снова в горы; вверх, вниз; как вдруг ширь залива (как раз перед зарей) с гирляндами сонных огней Фриско на той стороне. На Оклендском мосту я глубоко заснул – впервые с Денвера; поэтому меня грубо растолкали на автостанции на углу Маркет и Четвертой, и ко мне вернулась память о том, что я в трех тысячах двухстах милях от дома моей тетки в Патерсоне, Нью-Джерси. Я выбрел наружу драным призраком – и вот он передо мною, Фриско: длинные унылые улицы с трамвайными проводами, полностью укутанные в туман и белизну. Я проковылял несколько кварталов. Жуткого вида бичи (угол Миссии и Третьей) на рассвете попросили у меня разменной мелочи. Где-то играла музыка. «Ух как же я потом во все это врублюсь! Но сначала надо найти Реми Бонкёра».

Милл-Сити, где жил Реми, оказался скопищем лачуг в долине – хижины выстроили для расселения рабочих Военно-морской верфи в войну; находился он в каньоне, довольно глубоком, по всем склонам деревья в изобилии. Там были свои лавки, свои цирюльни и портные для местных. Говорили, что это единственная община в Америке, где белые и негры живут вместе добровольно; и оказалось действительно так – места дичей и веселее я с тех пор не видел. На двери хижины Реми висела записка, которую он приколол три недели назад:

Сал Парадиз! [огромными печатными буквами] Если никого нет дома,

залезай в окно.

Подпись,

Реми Бонкёр

Записка уже излохматилась и посерела.

Я влез внутрь, и хозяин оказался дома – спал со своей девчонкой Ли-Энн на койке, которую украл с торгового судна, как он мне потом сообщил; представьте палубного механика торгового судна, который украдкой перелезает с койкой через борт и, потея, наваливается на весла к берегу. В этом едва ли весь Реми Бонкёр.

Я так подробно пускаюсь во все, что произошло в Сан-Фране, потому что оно увязано со всем остальным, происходившим по пути. Мы с Реми Бонкёром познакомились много лет назад, еще в приготовительной школе; но по-настоящему нас связывала друг с другом моя бывшая жена. Реми нашел ее первым. Однажды ближе к вечеру зашел ко мне в комнату общаги и сказал:

– Парадиз, подымайся, старый маэстро пришел тебя навестить. – Я поднялся и, пока натягивал штаны, рассыпал мелочь. Было четыре часа дня; в колледже я обычно все время спал. – Ладно-ладно, нечего разбрасывать свое злато по всей комнате. Я нашел клевейшую девчоночку на свете и сегодня вечером отправляюсь с нею прямиком в «Логово льва».

И он потащил меня с нею знакомиться. Через неделю она уже ходила со мной. Реми был высокий, темный, симпатичный француз (похож на какого-нибудь марсельского фарцовщика лет двадцати); поскольку он был француз, то говорил на таком джазовом американском языке; английский у него был безупречен, французский – тоже. Любил одеваться шикарно, с легким закосом под делового, ходить с причудливыми блондинками и сорить деньгами. Не то чтоб когда-либо упрекнул он меня за то, что я увел его девушку; это просто всегда привязывало нас друг к другу; парень мне благоволил и по-настоящему симпатизировал – Бог знает почему.

Когда я тем утром нашел его в Милл-Сити, для него как раз настали те битые и недобрые дни, какие обычно приходят к парням вокруг двадцати пяти. Он болтался на биче в ожидании судна, а на кусок хлеба зарабатывал, охраняя бараки на другой стороне каньона. У его девчонки Ли-Энн не язычок был, а бритва, и каждый день она устраивала ему взбучку. Всю неделю они экономили на каждом пенни, а в субботу выходили и спускали полсотни дубов за три часа. По дому Реми разгуливал в шортах и дурацкой армейской пилотке. Ли-Энн ходила в бигудях. В таком виде они всю неделю орали друг на дружку. Я отродясь не видывал столько грызни. Зато в субботу вечером, мило улыбаясь друг дружке, они, как пара преуспевающих голливудских персонажей, снимались с места и ехали в город.

Реми проснулся и увидел, как я лезу в окно. В ушах у меня зазвенел его хохот – самый замечательный хохот в мире:

– Аааахаха, Парадиз – лезет в окно, все делает точно по инструкции. Где ты шлялся, ты опоздал на две недели? – Он хлопал меня по спине, пихал Ли-Энн кулаком под ребра, в изнеможении наваливался на стену, хохотал и плакал, он колотил по столу так, что слыхать на весь Милл-Сити, и это громкое долгое «Ааахаха» эхом разносилось по всему каньону. – Парадиз! – вопил он. – Единственный и незаменимый Парадиз!

По пути сюда я прошел через рыбацкий поселочек Сосалито и первым делом сказал ему:

– В Сосалито, должно быть, много итальянцев.

– В Сосалито, должно быть, много итальянцев! – заорал он во всю силу легких. – Ааахаха! – Он барабанил кулаками по самому себе, он упал на койку, он чуть не скатился на пол. – Вы слышали, что сказал Парадиз? В Сосалито, должно быть, много итальянцев. Аааааха-хаааа! Уууу! В-во! Уииии! – От смеха он весь побагровел, как свекла. – Ох, Парадиз, ты меня убиваешь, ты самый большой комик на свете, вот ты и здесь, добрался наконец, он влез в окно, ты видела, Ли-Энн, он следовал инструкциям и залез через окно. Ааахаха! Ууухуху!

Самое странное, что по соседству с Реми жил негр по имени мистер Снех, чей хохот, клянусь на Библии, был положительно и окончательно самым выдающимся смехом на свете. Этот мистер Снех как-то раз начал хохотать за ужином, когда его старушка жена мимоходом что-то заметила; встал из-за стола, очевидно, поперхнувшись, оперся о стену, задрал голову к небесам и начал; он вывалился из дверей, цепляясь за соседские стены; он опьянел от хохота, он шатался по всему Милл-Сити в тени домов, все выше вознося свой надсадный вопль торжества во славу того демонического божества, что, должно быть, его к этому подначивало. Так и не знаю, доел ли он свой ужин. Вполне вероятно, что Реми, сам того не сознавая, перенял смех у этого замечательного человека, мистера Снеха. И хотя у Реми были сложности с работой и неудавшаяся семейная жизнь с языкастой бабой, он хотя б научился ржать едва ли не лучше всех на свете, и я сразу увидел всю ту веселуху, что ожидала нас во Фриско.

Расклад был такой: Реми с Ли-Энн спали на койке в дальнем углу комнаты, а я – на раскладушке под окном. Трогать Ли-Энн мне запрещено. Реми сразу же произнес касательно этого речь:

– Я не хочу застать тут вас двоих за баловством, когда вы думаете, что я не вижу. Старого маэстро новой песенке не научишь. Это моя собственная поговорка. – Я взглянул на Ли-Энн. Лакомый кусочек, этакое существо медового цвета, но в глазах ее горела ненависть к нам обоим. Ее устремлением в жизни было выйти за богача. Родилась она в каком-то орегонском городишке. Проклинала тот день, когда связалась с Реми. В один свой выпендрежный выходной он истратил на нее сотню долларов, и она решила, будто отыскала себе наследничка. Однако вместо этого застряла в его хижине, и за неимением чего-то лучшего пришлось остаться. Во Фриско у нее была работа: каждый день ей приходилось туда ездить, подсаживаясь на перекрестке на «борзой» автобус. Этого она Реми так и не простила.

Мне полагалось сидеть в хижине и писать блестящий оригинальный рассказ для голливудской студии. Реми собирался слететь с небес на стратосферном авиалайнере с арфой под мышкой и всех нас озолотить; Ли-Энн должна была лететь вместе с ним; он собирался представить ее отцу одного своего приятеля – знаменитому режиссеру, который был на короткой ноге с В. К. Фильдсом [39]. Поэтому всю первую неделю я сидел в халабуде Милл-Сити и яростно писал какую-то мрачную сказку про Нью-Йорк, которая, как я считал, удовлетворит голливудского режиссера, и единственная беда тут была в том, что рассказ выходил слишком тоскливым. Реми едва смог прочесть его, поэтому пару недель спустя просто отнес его в Голливуд. Ли-Энн все и без того осточертело, и она чересчур нас ненавидела, а потому читать его даже не стала. Бессчетные дождливые часы я только и пил кофе да карябал. В конце концов сказал Реми, что так дело не пойдет; я хочу работу; а то без них я даже сигарет себе купить не могу. Чело Реми омрачила тень разочарования – вечно его разочаровывало самое потешное. Сердце у него золотое.

Он устроил меня туда же, где работал сам, охранником в бараки: я прошел все необходимые процедуры, и, к моему удивлению, те гады меня наняли. Местный начальник полиции принял у меня присягу, мне выдали жетон, дубинку, и я теперь стал «особым полицейским». Что бы сказали Дин, Карло или Старый Бык Ли, узнай они об этом? Мне полагалось носить темно-синие брюки, черную тужурку и полицейскую фуражку; первые две недели приходилось надевать брюки Реми, а поскольку он был высокого роста и имел солидное брюшко, потому что от скуки много и жадно ел, то на свое первое ночное дежурство я отправился, поддергивая штаны, как Чарли Чаплин. Реми дал мне фонарик и свой автоматический пистолет 32-го калибра.

– Где ты его взял? – спросил я.

– Прошлым летом, когда ехал на Побережье – спрыгнул с поезда в Северном Платте, Небраска, ноги размять, смотрю – а в витрине этот уникальный пистолетик, я его быстренько приобрел и чуть не опоздал на поезд.

Я тоже попытался рассказать ему, что́ для меня самого значит Северный Платт, когда мы с парнями покупали там виски, а он хлопнул меня по спине и сказал, что я самый большой комик в мире.

Освещая себе фонариком дорогу, я поднялся по крутым склонам южного каньона, вылез на шоссе, по которому к ночному Фриско потоком неслись машины, на другой стороне слез с обочины, чуть не упал и вышел на дно оврага, где у ручья стояла небольшая ферма и каждую божью ночь на меня гавкала одна и та же собака. Оттуда идти уже было легче и быстрее – по серебристой пыльной дороге под чернильно-черными деревьями Калифорнии, по дороге, как в фильме «Знак Зорро»[40], такие дороги видишь во всех этих дешевых вестернах. Я обычно вытаскивал пистолет и в темноте играл в ковбоев. Потом поднимался еще на одну горку, а там уже стояли бараки. Предназначались они для временного размещения строительных рабочих, направлявшихся за границу. В них останавливались те, кто оказывался тут проездом и ждал судна. Почти все ехали на Окинаву. Почти все от чего-то скрывались – обычно от закона. Там были крутые шараги из Алабамы, ловкачи из Нью-Йорка – в общем, отовсюду шушеры хватало. И во всей полноте представляя себе, как ужасно будет целый год вкалывать на Окинаве, они бухали. Работа особых охранников состояла в том, чтоб следить, не разнесли б они эти бараки. Наша штаб-квартира располагалась в главном здании – деревянном сооружении с дежуркой, обшитой панелями. Здесь мы и сидели вокруг конторки, сдвинув с бедер пистолеты и зевая, а старые копы травили байки.

Кошмарная команда – люди с фараонскими душами все, кроме нас с Реми. Он-то пытался этим просто заработать на жизнь, я – тоже, а вот те и впрямь хотели производить аресты и получать благодарности от начальника городской полиции. Они даже утверждали, что, если не сделаешь хотя бы один арест в месяц, тебя уволят. Я чуть не подавился от перспективы кого-нибудь арестовать. На самом же деле вышло так, что в ту ночь, когда разыгралась вся свистопляска, я был так же пьян, как и вся барачная блотня.

Как раз на ту ночь график сложился так, что на целых шесть часов я остался совсем один – единственный легавый на весь участок; а в бараках нажрались, казалось, все до единого. Дело в том, что утром отходило их судно. Вот они и квасили, как моряки, которым наутро сниматься с якоря. Я сидел в дежурке, задрав ноги на стол, и читал «Синюю книгу»[41] с приключениями в Орегоне и на северных землях, когда вдруг понял, что в обычно спокойной ночи громко жужжит какая-то суета. Я вышел на улицу. Буквально в каждой чертовой халабуде на участке горел свет. Орали люди, бились бутылки. Тут мне либо сделай, либо сдохни. Я вытащил фонарик, подошел к самой шумной двери и постучал. Кто-то приоткрыл ее дюймов на шесть.

– Тебе чего?

Я ответил:

– Сегодня ночью я охраняю эти бараки, и вы, парни, должны себя вести как можно тише, – или же ляпнул какую-то подобную глупость. Дверь передо мной захлопнули. Я стоял и смотрел на ее древесину у меня перед носом. Все как в вестерне; пришло время заявить о себе. Я снова постучал. На сей раз дверь распахнули. – Послушайте, – сказал я. – Мне не хочется вас лишний раз беспокоить, чуваки, но я потеряю работу, если вы будете так сильно шуметь.

– Ты кто?

– Я тут охранник.

– Я тебя раньше не видел.

– Ну вот жетон.

– А зачем тебе хлопушка на жопе?

– Она не моя, – извинился я. – Взял на время поносить.

– Ну на, хлебни за ради бога. – Хлебнуть я был не прочь. И даже дважды.

Потом сказал:

– Лады, парни? Будете сидеть тихо, ага? Мне тут устроят, сами понимаете.

– Все нормально, пацан, – ответили мне. – Вали на свои обходы. Захочешь хлебнуть еще – приходи.

Таким манером я пошел по всем дверям и довольно скоро накушался так же, как остальные. По утрам моей обязанностью было поднимать на шестидесятифутовом шесте американский флаг, и в то утро я повесил его низом кверху и отправился домой спать. А когда вечером явился снова, постоянные лягаши хмуро сидели в дежурке.

– Выкладывай, паря, что тут за шум был прошлой ночью? Нам поступили жалобы от людей из домов аж на той стороне каньона.

– Не знаю, – ответил я. – Сейчас же вроде все спокойно.

– Контингент уплыл. Тебе полагалось ночью поддерживать тут порядок, начальство на тебя орет. И вот еще что – ты знаешь, что можешь загреметь в тюрьму за то, что поднял на правительственной мачте государственный флаг вверх тормашками?

– Вверх тормашками? – Я был в ужасе; конечно, я этого не сознавал. Каждое утро проделывал это машинально.

– Да, сэр, – сказал жирный фараон, двадцать два года прослуживший охранником в Алькатрасе[42]. – За такое можно запросто загреметь. – Остальные мрачно кивали. Они всегда прочно усаживались своими жопами; своей работой они гордились. Поглаживали пистолеты и говорили о них. Им не терпелось кого-нибудь застрелить. Нас с Реми.

У того, что был вертухаем в Алькатрасе, было жирное брюхо, он уже подбирался к шестидесяти и вышел на пенсию, но не мог сидеть вдали от той среды, что всю жизнь питала его черствую душу. Каждый вечер приезжал на работу в своем «форде» 35-го года, точно вовремя отмечался и усаживался за конторку. Потом мучительно пыхтел, заполняя простейший бланк, который надо заполнять всем каждую ночь: обходы, время, происшествия и так далее. После этого откидывался назад и заводил:

– Жалко, что тебя здесь не было пару месяцев назад, когда мы с Кувалдой, – (то был еще один лягаш, молодой тип, раньше хотевший стать объездчиком в Техасе, но вынужденный довольствоваться нынешней участью), – арестовали пьянчугу в бараке Г. Ну, парень, надо было видеть, как кровища хлестала. Я сегодня тебя туда свожу – сам посмотришь пятна на стенке. Он у нас летал из угла в угол. Сперва Кувалда ему двинул, потом я, потом он затих и подчинился. Парень поклялся нас урыть, как только выйдет из тюрьмы – получил тридцать суток. И вот уже шестьдесят прошло, а он еще не появлялся. – В этом как раз и была соль всей истории. Они его так застращали, что он трусил вернуться и попробовать их угробить.

А старый фараон продолжал мило вспоминать об ужасах Алькатраса:

– Мы, бывало, заставляли их маршировать на завтрак, как взвод в армии. Пусть только кто попробует не в ногу идти. Все тикало, как часы. Видел бы ты. Я проработал там охранником двадцать два года. Никогда никаких хлопот. Те парни знали, что мы не шутим. Многие мягчают, охраняя зэков, такие-то обычно и попадают переплет. Ну вот взять тебя: гляжу на тебя, и сдается мне, ты слишком много поблажек даешь. – Он поднял дубинку и колюче взглянул на меня. – А они, знаешь, этим пользуются.

Я знал. И сказал ему, что не скроен быть легавым.

– Да, но ты ж устраивался сюда. Теперь нужно решать – туда или сюда, иначе никогда ничего не добьешься. Это твой долг. Ты принял присягу. А тут не бывает компромиссов. Надо поддерживать закон и порядок.

Я не знал, что ответить; он был прав; но больше всего мне хотелось выбраться отсюда в ночь и исчезнуть где-нибудь, ходить по всей стране и смотреть, чем люди занимаются.

Другой лягаш, Кувалда, был высоким, мускулистым, черноволосым, коротко стриженным, и у него нервно подергивалась шея – как у боксера, кто постоянно бьет одним кулаком в другой. Он лепил себя под этакого техасского объездчика былых времен. Револьвер носил низко вместе с патронташем, постоянно таскал с собой какой-то маленький арапник, везде свисают лоскутья кожи, словно в ходячей камере пыток: ботинки блестят, тужурка болтается, фуражка набекрень, сапог только не хватает. Он постоянно показывал мне захваты – подцеплял меня между ног и проворно поднимал в воздух. В смысле силы я мог бы тем же самым приемом подбросить его к потолку, и я это знал; но никогда не подавал виду, чтоб он не захотел устроить со мной борцовский поединок. Схватка с таким парнем неизбежно кончится стрельбой. А я уверен, что стрелял он лучше; у меня-то в жизни никогда не было пистолета. Я его даже заряжать боялся. Ему отчаянно хотелось кого-то арестовывать. Однажды ночью мы с ним были на дежурстве вдвоем и он влетел в нашу контору багровый от злости.

– Я там сказал парням, чтобы вели себя тихо, а они все равно шумят. Я им еще раз сказал. Я всегда даю мужику два шанса. Третьего не даю. Пойдем-ка со мной, я туда вернусь и арестую их.

– Слушай, давай я им дам третий шанс, – предложил я. – Я с ними поговорю.

– Нет, сэр, я никогда никому не даю больше двух шансов. – Я вздохнул. Ну вот, приехали. Мы пошли в комнату к нарушителям, Кувалда открыл дверь и велел всем выходить по одному. Было очень стремно. Все мы покраснели от смущения. Такова история Америки. Каждый делает то, что считает для себя должным. Что с того, если компашка людей громко разговаривает и киряет ночь напролет? Но Кувалде хотелось что-то доказать. Он и меня притащил с собой – на тот случай, если до него прыгнут. А запросто могли бы. Все они были братья, все из Алабамы. Мы зашагали обратно в дежурку – Кувалда впереди, я сзади.

Один парень сказал мне:

– Ты скажи этому говнюку жопоухому, чтоб не сильно с нами дрыгался. Нас за это могут уволить, и мы не доедем до Окинавы.

– Поговорю.

В дежурке я посоветовал Кувалде бросить эту затею. Тот, покраснев до ушей, ответил так, чтобы всем было слышно:

– Я никогда никому не даю больше двух шансов.

– Какого буйвола, – сказал алабамец, – да какая разница? Мы ж работу можем потерять. – Кувалда ничего на это не ответил и стал заполнять бланки на арест. Арестовал только одного; синеглазку вызвали из города. Те приехали и забрали чувака. Остальные братья угрюмо вышли на улицу.

– Что Ма скажет? – говорили они.

Один вернулся ко мне:

– Скажи этому техасскому сучьему потроху, что завтра вечером его возьмут за жопу, если мой братан не выйдет из тюряги.

Я Кувалде так и передал, только нейтральней, и он ничего не ответил. Братец их отделался легким испугом и ничего не произошло. Эту партию тоже благополучно сплавили на пароход; заехала новая дикая компания. Если б не Реми Бонкёр, я б не задержался на этой работе больше пары часов.

Но мы с Реми оставались вдвоем на ночном дежурстве много раз, и вот тогда-то все было ништяк. Лениво делали первый вечерний обход, Реми дергал все двери – проверял, хорошо ли заперты, и надеялся, что какая-нибудь откроется. Говорил:

– Уже много лет у меня есть мысль натренировать пса на сверхвора: заходит он в комнаты к этим парням и вытаскивает у них из карманов доллары. Я б натаскал его не брать ничего, кроме зелени; я б заставлял его нюхать их целыми днями. А если б это было вообще в человеческих силах, я б натаскал его брать только двадцатки. – Из Реми так и перли безумные планы; про этого пса он рассказывал мне целыми неделями. Всего однажды он в самом деле нашел незапертую дверь. Мне его замысел не понравился, и я прошел по коридору дальше. Реми украдкой приотворил ее. И нос к носу столкнулся с управляющим всех бараков. Реми ненавидел эту рожу. Спрашивал у меня: – Как фамилия того русского писателя, о ком ты все время трындишь, – ну он еще пихал газеты себе в ботинки и ходил в цилиндре, который вытащил из мусорного ведра? – Это была карикатура на то, что я рассказывал Реми о Достоевском. – А-а, всё, вспомнил… этот… Достаёвский. У человека с такой рожей, как у нашего управляющего, может быть только одна фамилия – Достаёвский. – Единственная незапертая дверь, которую он вообще обнаружил, была Достаёвского. Д. спал, когда услышал, как кто-то балуется с его дверной ручкой. Подскочил в одной пижаме. У двери он выглядел вдвойне уродливей. Отворив ее, Реми увидел помятую харю, гноящуюся ненавистью и тупой злобой:

– Что все это означает?

– Я только пробовал дверь. Думал, что это… э-э… кладовка. Я искал половую тряпку.

– В каком это смысле – «искал тряпку»?

– Ну… это…

Тут я вышел вперед и сказал:

– Наверху в коридоре кого-то стошнило. Надо подтереть.

– Это не кладовка, и здесь нет никаких тряпок. Это моя комната. Еще одно такое происшествие – и я назначу вам, парни, служебное расследование, вас вышвырнут! Вы меня ясно поняли?

– Наверху кого-то стошнило, – повторил я.

– Кладовка – в том конце коридора. Вон там. – И он показал пальцем, подождал, пока мы туда сходим, принесем швабру, что мы и сделали и, как идиоты, потащили ее наверх.

Я сказал:

– Черт бы тебя брал, Реми, из-за тебя мы всегда во что-нибудь впутываемся. Чего тебе спокойно не сидится? Зачем обязательно что-то красть?

– Мир мне кой-чего задолжал, вот и все. Старого маэстро новой песне не научишь. А если будешь со мной и дальше в таком духе разговаривать, я стану и тебя звать Достаёвским.

Реми был совсем как дитя малое. Где-то в прошлом, в его одиноком школьном детстве во Франции у него всё отбирали; приемные родители просто запихивали его в разные школы и бросали там; в школе ему обычно сильно стучали по мозгам и выбрасывали в другую; по ночам он бродил по французским дорогам и изобретал проклятья из своего невинного словарного запаса. Теперь он мог наконец оторваться на том, чего был лишен, а утраты его не знали предела; все это обречено было тянуться вечно.

Поживой нам служил кафетерий при бараках. Мы озирались, не смотрит ли кто, а в особенности – не рыщут ли где наши легавые дружочки, проверяя нас; затем я пригибался, Реми ставил ноги мне на плечи – и вот он уже наверху. Открывал окно, которое никогда не запиралось, поскольку он сам обеспечивал это по вечерам, пролезал внутрь и приземлялся на столе для замеса теста. Я был чуть проворней и просто подпрыгивал до окна и залезал сам. Затем мы шли к стойке с газировкой. Здесь, осуществляя свою детскую мечту, я снимал крышку с шоколадного мороженого, засовывал туда руку по самое запястье и извлекал наружу целую горсть, а потом слизывал. Мы брали коробки, набивали их мороженым, поливали сверху шоколадным сиропом, а иногда и клубнику клали, потом ходили по всей кухне, открывали ледники и смотрели, нельзя ли чего прихватить с собой в карманах. Я частенько отдирал кусок ростбифа и заворачивал в салфетку.

– Знаешь, что сказал президент Трумэн? – говорил Реми. – «Мы должны подреза́ть прожиточный минимум».

Как-то вечером я долго ждал, пока он наполнит здоровенный ящик всякой бакалеей. Потом мы не смогли вытащить его через окно. Реми пришлось выложить все обратно и расставить по местам. Позже ночью, когда его дежурство закончилось, а я остался на базе совсем один, произошла странная штука. Я пошел прогуляться по старой тропе в каньоне в надежде увидеть оленя (Реми там встретил одного, эта местность была еще дикой даже в 47-м), как вдруг услыхал в темноте жуткий шум. Кто-то фыркал и пыхтел. Я даже подумал, что в темноте на меня несется носорог. Я схватился за пистолет. Из мрака каньона вынырнула высокая фигура; у нее была громадная голова. Вдруг я понял, что это Реми с ящиком продуктов на плече. Он стонал и кряхтел под его тяжестью. Где-то он нашел ключ от кафетерия и вынес свою бакалею через парадный вход. Я сказал:

– Реми, я думал, ты уже давно дома; какого черта ты тут делаешь?

А он ответил:

– Парадиз, я несколько раз уже говорил тебе, что́ сказал президент Трумэн: мы должны подрезать прожиточный минимум. – И он попыхтел и покряхтел дальше в темноту. Я уже рассказывал про эту ужасную тропку к нашей хибаре – то вверх, то вниз. Он спрятал ящик с провиантом в высокой траве и вернулся ко мне.

– Сал, я один не могу. Я разделю на две коробки, и ты мне поможешь.

– Но я на дежурстве.

– Я тут посторожу, пока ты ходишь. Вокруг становится все круче. Надо приспосабливаться как только можно – и все дела. – Он вытер лицо. – В-во! Я уже сколько раз тебе говорил, Сал: мы кореша, мы с тобой повязаны. Другого выхода у нас нет. Все эти Достаёвские, легавые, Ли-Энны, все эти долбари поганые по всему свету только и думают, как нас отыметь. И никто, кроме нас, не проследит, чтоб никакие пакости не замышлялись. У них-то еще много чего в рукаве, кроме немытых рук. Не забывай об этом. Старого маэстро новой песне не научишь.

Я наконец спросил:

– А как по части нам с тобой выйти в море? – Так мы тут отирались уже больше двух месяцев. Я зарабатывал пятьдесят пять колов в неделю и отправлял тетке что-то около сорока. За все это время в Сан-Франциско я провел всего один вечер. Вся моя жизнь ограничивалась этой хижиной, ссорами Реми с Ли-Энн да ночами в бараках.

Реми растворился во тьме в поисках второй коробки. Ох и понадрывались же мы на той дороге имени старины Зорро. Нагромоздили целую гору продовольствия на кухонный стол Ли-Энн. Та проснулась и протерла глаза.

– Знаешь, что сказал президент Трумэн? – Она была в восторге. Я вдруг понял, что в Америке каждый – прирожденный вор. Я и сам этим заразился. Стал даже проверять, заперты ли двери. Остальные фараоны что-то заподозрили; что-то было видно у нас по глазам; своим безошибочным чутьем они ощущали, что́ мы задумали. За много лет они наловчились на таких, как мы с Реми.

Днем мы брали пистолет и уходили в горы, надеясь подстрелить рябчика. Реми подкрадывался на три шага к клохтавшим птицам и шарахал по ним из своего 32-го. Промахивался. Его гогот громыхал над калифорнийскими лесами и всей Америкой:

– Нам с тобой пришло время навестить Бананового Короля.

Стояла суббота; мы начистили перышки и отправились к автобусной остановке на перекрестке. Приехали в Сан-Франциско и пошли гулять по улицам. Ржание Реми разносилось повсюду, куда б мы ни шли.

– Ты должен написать рассказ про Бананового Короля, – предупредил меня он. – И не пытайся водить старого маэстро за нос и написать о чем-нибудь другом. Банановый Король – вот твой хлеб. Вот он стоит. – Банановым Королем был старик, продававший на углу бананы. Мне он был совершенно скучен. А Реми продолжал тыкать меня кулаком в бок и даже вознамерился подтащить поближе за шиворот. – Будешь писать о Банановом Короле – напишешь о человечески интересном в жизни. – Я сказал ему, что мне глубоко плевать на Бананового Короля. – Пока не научишься осознавать важности Бананового Короля, ты абсолютно ничего не узнаешь о человечески интересном на свете, – прочувствованно ответил Реми.

Посреди залива стоял старый ржавый сухогруз, который применяли как буй. Реми очень хотелось туда сплавать, поэтому как-то днем Ли-Энн упаковала нам обед, мы взяли напрокат лодку и отправились в плавание. Реми прихватил кое-какие инструменты. Ли-Энн сняла с себя всю одежду и улеглась загорать на крыле мостика. Я наблюдал за нею с полуюта. Реми же направился прямиком вниз, в котельные, где суетились крысы, и взялся там стучать и греметь, добывая медную отделку, которой там все равно не было. Я сидел в полуразрушенной кают-компании. Судно было старое-престарое, красиво оборудованное, все дерево в резьбе с завитками и встроенные рундуки. То был призрак Джек-Лондонова Сан-Франциско [43]. Я лежал и грезил на залитом солнцем большом обеденном столе. В кладовой бегали крысы. Давным-давно жил-был синеглазый морской капитан, обедал тут.

Я спустился к Реми в нутро судна. Он дергал за все, что не было привинчено.

– Ни фига нет. Я думал, будет медь, хоть бы какая-нибудь старая рукоятка. Этот пароход уже обчистила шайка воров. – Стоял он посреди залива очень много лет. Всю медь с него украл рукастый матрос, у которого и рук-то больше нет.

Я сказал Реми:

– Было бы клево как-нибудь провести тут ночь на борту, когда опускается туман, все это старое корыто скрипит, и слышны сирены с бакенов.

Это Реми ошеломило; его восхищение мной удвоилось.

– Сал, да я заплачу тебе пять долларов, если тебе хватит на это выдержки. Неужели ты не отдаешь себе отчет, что здесь могут жить призраки старых капитанов? Нет, я не только дам тебе пятерку, я сам тебя сюда на веслах доставлю, сам приготовлю тебе поесть, дам тебе одеял и свечку.

– Договорились! – ответил я.

Реми побежал рассказывать Ли-Энн. Мне хотелось прыгнуть с мачты и приземлиться прямо на нее, но я держал слово, данное Реми. Я отвел взгляд.

Меж тем я начал ездить во Фриско чаще; пытался сделать все, что можно, лишь бы снять себе девчонку. Даже провел целую ночь с одной на скамейке в парке, до самой зари – и без толку. Блондинка была из Миннесоты. Там было полно педиков. Несколько раз я ездил в Сан-Фран со своим пистолетом, и если голубой подходил ко мне в сортире какого-нибудь бара, я вытаскивал ствол и переспрашивал:

– Э? э? вы о чем это? – Тот рвал когти. Я так и не понял, зачем это делал: я знал педиков по всей стране. Наверное, просто одиночество Сан-Франциско да то, что у меня вообще был пистолет. Его надо было кому-нибудь показывать. Я шел мимо ювелирного магазина, как вдруг ощутил внезапный позыв пальнуть в витрину, вытащить самые красивые кольца и браслеты и скорее подарить их Ли-Энн. А потом сбежать с нею в Неваду. Пора сваливать из Фриско, или я тут совсем свихнусь.

Я писал длинные письма Дину и Карло, которые теперь жили в хижине у Старого Быка посреди техасских болот. Они говорили, что готовы приехать ко мне в Сан-Фран, как только что-то у них там наладится. Тем временем у нас с Реми и Ли-Энн все начало рушиться. Хлынули сентябрьские дожди, а вместе с ними пустозвонство. Реми слетал с нею в Голливуд, захватив с собой мою грустную глупую сценарную разработку, и ничего не вышло. Знаменитый режиссер был пьян и не обратил на них никакого внимания; они поболтались по его коттеджу на пляже Малибу, потом начали ссориться на глазах у остальных гостей и прилетели назад.

Последней каплей стали бега. Реми собрал все отложенные деньги, что-то около сотни долларов, вырядил меня в кое-какую свою одежду, зацепил Ли-Энн, и мы отправились на ипподром «Золотые ворота» возле Ричмонда на той стороне залива. Чтобы показать вам, что за душа у этого парня, скажу лишь, что он сложил половину спертых нами продуктов в огромный мешок из бурой бумаги и отвез его знакомой бедной вдове в Ричмонд, та жила в слободке, похожей на нашу, где на калифорнийском солнышке трепыхалось белье. Мы поехали с ним. Там были грустные драные детишки. Женщина стала благодарить Реми. Она была сестрой какого-то моряка, которого он едва знал.

– И думать забудьте, миссис Картер, – произнес Реми своим самым элегантным и учтивым тоном. – Там, откуда оно, его намного больше.

И мы двинулись дальше, на бега. Он делал невероятные двадцатидолларовые ставки на победителя и перед седьмым заездом пролетел окончательно. Все-таки поставил еще раз наши последние два доллара, отложенные на еду, и проиграл. Обратно в Сан-Франциско пришлось добираться стопом. Я снова вышел на дорогу. Подбросил нас какой-то джентльмен в своем шикарном авто. Я сел к нему вперед. Реми пытался повесить ему про то, что посеял свой бумажник где-то за трибунами.

– По правде говоря, – сказал я, – мы просадили все деньги на скачках. И чтоб с ипподрома нас больше не подвозили, отныне будем ходить только к букашке, а, Реми? – Реми покраснел до корней волос. Человек в конце концов признался, что он официальное лицо на ипподроме «Золотые ворота». Высадил нас у элегантного «Палас-Отеля»; мы видели, как он исчезает меж канделябров в фойе – с карманами, набитыми деньгами, и с гордо поднятой головой.

– Уах! В-во! – выл Реми на вечерних улицах Фриско. – Парадиз едет с управляющим скачками и клянется, что переключится на букмекеров. Ли-Энн, Ли-Энн! – Он пихал и дергал ее. – Положительно, крупнейший комик на свете! В Сосалито, должно быть, много итальянцев. А-а-а-ха-ха! – И он обвился вокруг столба, пока не отсмеялся.

Ночью полило, и Ли-Энн метала в нас обоих испепеляющие взгляды. В доме не осталось ни цента. По крыше барабанил дождь.

– Это на всю неделю, – сказал Реми. Он снял красивый костюм и снова остался в своих жалких трусах, майке и армейской пилотке. Его большие карие глаза печально пялились в половицы. На столе лежал пистолет. Где-то в дождливой ночи до умопомрачения хохотал мистер Снех.

– Мне осточертел этот мудозвон, – рявкнула Ли-Энн. Она уже готова была сорваться. Начала пилить Реми. Тот же был занят – листал свой черный блокнотик, куда записывал тех – в основном моряков, – кто был ему должен. Рядом с именами красными чернилами он писал проклятья. Я страшился того дня, когда сам попаду в этот блокнотик. В последнее время я так много денег отсылал тетке, что покупал еды всего на четыре-пять долларов в неделю. Сообразно тому, что сказал президент Трумэн, я увеличил свою долю еще на несколько долларов. Однако Реми казалось, что мой вклад недостаточен; поэтому он взялся развешивать на стенке в ванной магазинные чеки за продукты – такие длинные ленты с наименованиями покупок, – чтобы я их видел и смекал что к чему. Ли-Энн была убеждена, что Реми прячет от нее деньги, – ну, и я за компанию тоже. Пригрозила уйти от него.

Реми скривился:

– Ну и куда ты пойдешь?

– К Джимми.

– К Джимми? К кассиру на ипподроме? Ты слышал это, Сал, Ли-Энн собирается уйти и окрутить кассира со скачек. Не забудь метлу, милая, лошади всю неделю будут жрать много овса на мои сто долларов.

Все стало принимать нехорошие масштабы; дождь хлестал. Ли-Энн жила здесь как бы с самого начала, а поэтому велела Реми собирать манатки и выметаться. Тот начал собирать манатки. Я уже представлял себя в этой дождливой хибаре наедине со строптивой мегерой. Попробовал вмешаться. Реми толкнул Ли-Энн. Та кинулась к пистолету. Реми передал ствол мне и велел спрятать; в обойме оставалось восемь патронов. Ли-Энн завопила и в конце концов накинула плащ и побежала по грязи за фараоном, да еще за каким – за нашим старым другом Алькатрасом. К счастью, того не было дома. Вернулась, совершенно вымокнув. Я затаился у себя в углу, сунув голову между колен. Боже, что я здесь делаю, за три тысячи миль от дома? Зачем я сюда приехал? Где мой неспешный пароход в Китай?[44]

– И вот еще что, мерзавец, – орала Ли-Энн. – Сегодня я тебе в последний раз готовила твои поганые мозги с яичницей и твою поганую баранину с карри, чтоб ты набивал ими свое поганое брюхо, жирел и мерзел прямо у меня на глазах.

– Это ничего, – спокойно ответил Реми. – Это очень даже хорошо. Когда с тобой сошелся, я не ожидал, конечно, никаких розочек и луны в небесах, и сегодня ты меня не удивила. Я для тебя кое-что пытался сделать, я старался для вас обоих; вы оба меня подвели. Я ужасно, ужасно в вас обоих разочарован, – продолжал он абсолютно искренне. – Я думал, из всех нас вместе что-нибудь выйдет – что-нибудь прекрасное и крепкое, я старался, ездил в Голливуд, устроил Сала на работу, я покупал тебе красивые платья, хотел познакомить тебя с лучшими людьми Сан-Франциско. Ты отказалась – вы оба отказывались выполнять ничтожнейшие мои желанья. Я ничего не просил взамен. Теперь прошу об одной последней услуге и больше никогда ни о чем просить не стану. В следующую субботу в Сан-Франциско приезжает мой отчим. Я прошу вас только об одном: чтоб вы поехали со мною и попытались сделать так, чтоб стало похоже на то, о чем я ему писал. Иными словами, ты, Ли-Энн, ты – моя девушка, а ты, Сал, ты – мой друг. Мне удастся занять сотню долларов на субботний вечер. Я сделаю так, чтоб мой отец хорошо провел здесь время и уехал без всякого беспокойства обо мне.

Вот так новость. Отчим Реми был знаменитым врачом с практиками в Вене, Париже и Лондоне. Я сказал:

– Ты имеешь в виду, что намерен истратить сотню долларов на своего отчима? Да у него же больше денег, чем у тебя когда-нибудь будет? Ты залезешь в долги, чувак!

– Это ничего, – тихо ответил Реми, и в голосе его сквозило поражение. – Я прошу вас только об одном: попытайтесь хотя бы сделать вид, что все в порядке, и постарайтесь произвести хорошее впечатление. Я люблю своего отчима и уважаю его. Он приезжает с молодой женой. Мы должны обойтись с ними крайне учтиво. – Временами Реми бывал просто воплощением благородства.

Ли-Энн это впечатлило, и она уже захотела встретиться с отчимом; рассчитывала, что можно будет окрутить папочку, раз уж ничего не вышло с сынком.

Подкатил субботний вечер. Я уже бросил ту работу у легавых – как раз перед тем, как уволят за недостаточность арестов, и тот субботний вечер был у меня последним. Сначала Реми и Ли-Энн отправились на встречу с отчимом к нему в гостиницу; у меня уже были деньги на дорогу, и я пьянствовал себе в баре внизу. Затем поднялся к ним – опоздав, как не знаю кто. Дверь открыл папа – почтенный высокий господин в пенсне.

– Ах, – произнес я, завидя его, – месье Бонкёр, как поживаете? Je suis haut! – воскликнул я по-французски, имея в виду, что «дух мой парит высоко» в том смысле, что я выпивши, но на самом деле это не означало ничего. Доктор был озадачен. Я уже спутал Реми все карты. Он покраснел при моем появлении.

Поесть мы все отправились в роскошный ресторанчик – к «Альфреду» на Северном пляже[45], где бедняга Реми выложил добрых полсотни за нас пятерых – с выпивкой и всем остальным. И тут случилось худшее. Кто б вы думали сидит у стойки бара в этом самом «Альфреде», как не мой старый друг Роланд Мейджор! Только что из Денвера и устроился в какую-то сан-францисскую газетку. Он был уже вдрабадан. Даже не побрился. Подскочил к нам и шлепнул меня по спине как раз в тот миг, когда я подносил к губам фужер. Роланд шлепнулся в кабинку рядом с доктором Бонкёром и перегнулся через его суп поболтать со мной. Реми сидел багровый, как свекла.

– Не хочешь представить нам своего друга, Сал? – спросил он с вымученной улыбкой.

– Роланд Мейджор из сан-францисской «Аргус»[46], – сказал я, пытаясь сохранить невозмутимость. Ли-Энн рассвирепела.

Мейджор понес в самое ухо месье:

– Ну и как вам нравится преподавать французский в средней школе? – вопил он.

– Пардон, я не преподаю французский в средней школе.

– О, а я подумал, что вы преподаете французский в средней школе. – Он намеренно грубил. Я вспомнил ту ночь в Денвере, когда он сам не дал нам повеселиться; но я не держал на него зла.

Я всех простил, я сдался, я напился. Начал болтать про лунный свет и розы с молоденькой женой доктора. Я пил так много, что каждые две минуты надо было отлучаться в мужскую комнату, и я вынужден был скакать через коленки доктора. Всё разваливалось. Мое пребывание в Сан-Франциско подходило к концу. Реми никогда уже не станет со мной разговаривать. Это было ужасно, потому что я поистине любил его и был одним из очень немногих людей на свете, кто знал, какой он настоящий и замечательный друг. Чтобы пережить это, у него уйдет много лет. Какая это катастрофа – по сравнению с тем, что я писал ему из Патерсона, проводя свою красную линию по трассе № 6 через всю Америку. И вот я на краю Америки, суши больше нет – и больше некуда ехать, только назад. Я твердо решил хотя бы замкнуть круг своего путешествия: как раз там и тогда я собрался поехать в Голливуд и назад через Техас, чтобы увидеться со всей моей кодлой на болотах; а там уж хоть трава не расти.

Мейджора из «Альфреда» вышвырнули. Обед наш тем и завершился, и я ушел вместе с Мейджором; вернее, уйти нам предложил Реми, и мы отправились пить дальше. Сидели с ним за столиком в «Железном котле», и он говорил:

– Сэм, мне не нравится вон тот гомик возле бара. – И все это громко.

– О как, Джейк? – переспрашивал я.

– Сэм, – продолжал он. – Я, наверное, сейчас встану и тресну его по кумполу.

– Нет, Джейк, – отвечал я, продолжая закос под Хемингуэя. – Лучше целься прям отсюда – и посмотрим, что получится. – Кончилось тем, что мы с ним, пошатываясь, стояли на каком-то углу.

Наутро, пока Реми с Ли-Энн спали, а я с некоторой грустью взирал на большую кучу грязного белья, которую нам с Реми полагалось выстирать в коммунальной машинке «Бендикс»[47], поставленной в хижине на задворках (а это всегда было такой радостной и солнечной процедурой среди цветных женщин, и мистер Снех хохочет до умопомрачения), я решил все-таки уехать. И вышел на крыльцо. «Ну уж, черта с два, – сказал тут я себе. – Я ведь обещал, что не уеду, покуда не взберусь вон на ту гору». То была высокая дальняя стена каньона, она таинственно отворачивала к Тихому океану.

Поэтому я задержался еще на день. Было воскресенье. Стояла сильная жара; день был прекрасный, к трем солнце побагровело. Я начал подъем и к четырем выбрался на вершину. Со всех сторон нависали эти славные калифорнийские тополя и эвкалипты. У самой верхушки деревьев уже не было – лишь камни да трава. Поверх побережья пасся скот. Вон Тихий океан, всего в нескольких горках от меня, синий и широченный, с громадной стеной белизны, что наползала с легендарной «картофельной грядки»[48], где рождаются сан-францисские туманы. Еще какой-нибудь часок, и она хлынет в Золотые Ворота и укутает весь романтичный город в белое, а юноша будет держать свою девушку за руку и медленно подниматься по длинному белому тротуару с бутылкой токайского в кармане. Да, это Фриско; и прекрасные женщины, стоящие в белых парадных в ожидании своих мужчин; и Башня Койт, и Эмбаркадеро, и Маркет-стрит, и одиннадцать многолюдных холмов.

Я вертелся, пока не закружилась голова; думал, что упаду, как во сне, прямо с утеса. О, где же девушка, которую люблю? Так думал я и смотрел везде, как смотрел везде в этом мирке подо мной. А впереди грубо горбилась громадная туша моего американского континента; где-то вдали на той стороне мрачный чокнутый Нью-Йорк извергал в небеса свою тучу пыли и бурого пара. В Востоке есть что-то бурое и святое; а Калифорния бела, как бельевые веревки, и пустоголова – так я, по крайней мере, думал в то время.