Читать книгу Собрание сочинений в одной книге - Джек Лондон - Страница 11

Три дня покоя, три дня счастливого покоя провел я в обществе Вольфа Ларсена. Я ел за столом в кают-компании и без конца рассуждал с капитаном о жизни, литературе и вопросах мироздания. Томас Мэгридж рвал и метал, но делал за меня мою работу.

– Берегитесь шквала. Вот все, что я могу сказать вам, – предостерегал меня Луи, когда мы остались с ним вдвоем на палубе, в то время как Вольф Ларсен был занят улаживанием очередной ссоры между охотниками. Если смотреть с точки зрения спроса и предложения, то жизнь – самая дешевая вещь на свете. Количество воды, земли и воздуха ограничено, но жизнь, которая может быть рождена, безгранична. Природа расточительна. Возьмите рыб с миллионами зерен икры. Подумайте о себе и обо мне. В нас тоже заложены возможности миллионов жизней. Если бы мы имели время и случай использовать каждую частицу содержащейся в нас нерожденной жизни, мы могли бы стать отцами народов и населить целые материки. Жизнь? Пустое! Она ничего не стоит. Из всех дешевых вещей она самая дешевая. Природа рассыпает ее щедрой рукой. Где есть место для одной жизни, там она сеет тысячи, и везде жизнь пожирает жизнь, пока не остается лишь самая сильная и свинская. Никогда нельзя сказать, что случится, – продолжал Луи в ответ на высказанное мною недоумение. – Этот человек изменчив, как ветры или морские течения. Никогда не угадаешь его намерений. Вам кажется, что вы уже знаете его, что вы хорошо ладите с ним, а он тут как раз повернет, помчится на вас и в клочья разнесет ваши паруса, поставленные для хорошей погоды.

Поэтому я не был особенно удивлен, когда предсказанный Луи шквал налетел на меня. Между мной и капитаном вышел горячий спор – о жизни, конечно, – и, слишком расхрабрившись, я позволил себе пройтись насчет самого Вольфа Ларсена и его жизни. Должен сказать, что я вскрывал и выворачивал его душу наизнанку так же основательно, как он привык проделывать это с другими. Быть может, это мой недостаток: речь моя резка. А тут я отбросил всякую сдержанность, колол и хлестал, пока он не рассвирепел. Смуглая бронза его лица почернела от гнева, глаза выскакивали из орбит. В них уже не было ясной сознательности – ничего, кроме ужасной ярости сумасшедшего. Я видел пред собой волка, волка бешеного.

С глухим ревом прыгнул он ко мне и схватил меня за руку. Я напряг все свои силы для борьбы, хотя внутренне дрожал. Но где мне было устоять перед чудовищной силой этого человека! Он схватил меня за руку выше локтя, и, когда сжал пальцы, я взвыл от боли. У меня подкосились ноги. Я просто не мог стоять и выдерживать эту пытку. Мускулы отказывались служить, боль осиливала их.

Внезапно Ларсен пришел в себя, в глазах его снова засветилось сознание, и он отпустил мою руку с коротким смешком, больше похожим на рычание. Я упал на пол, чувствуя страшную слабость, а он сел тут же, зажег сигару и принялся наблюдать за мной, как кошка, сторожащая мышь. Корчась на полу, я уловил в его глазах то любопытство, которое часто замечал в них, – удивление и недоумение, вопрос: для чего все это?

Наконец мне удалось встать на ноги и подняться по трапу. Пришел конец хорошей погоде, и мне ничего не оставалось, как вернуться в камбуз. Моя левая рука онемела, как будто была парализована, и только спустя несколько дней она смогла служить мне. Неловкость и боль в ней чувствовались еще много недель. А ведь Ларсен просто схватил и сжал ее своей рукой. Он не ломал и не выворачивал ее. Он только стискивал ее упорным нажимом. Что мне грозило, я узнал только на следующий день, когда он просунул голову в камбуз и в знак возобновления дружбы спросил, как поживает моя рука.

– Могло выйти хуже, – улыбнулся он.

Я чистил картофель. Ларсен взял одну из картофелин в руку. Это была большая, твердая, неочищенная картофелина. Он сжал руку, и картофель мокрой кашей проступил у него между пальцами. Бросив оставшийся комок в чан, он ушел. А мне ясно представилось, что произошло бы со мной, если бы чудовище употребило против меня всю свою силу.

И все-таки трехдневный покой принес мне пользу, так как дал моему колену столь необходимый отдых. Ноге стало гораздо лучше, опухоль заметно спала, и коленная чашечка опустилась на свое место. Но тот же трехдневный отдых принес мне и те неприятности, которых я ожидал. Томас Мэгридж ясно проявлял свое намерение заставить меня заплатить за эти три дня сполна. Он обращался со мной злобно, непрестанно ругал меня и взваливал на меня свою работу. Он даже посмел угрожать мне кулаком. Но я сам озверел и огрызнулся так свирепо, что он испугался и отступил. Малопривлекательную картину представлял я, Гэмфри ван Вейден, в этом вонючем камбузе, когда сидел, скорчившись в углу над своей работой, глядя в лицо замахнувшемуся на меня негодяю, скаля зубы, как собака, и сверкая глазами, в которых беспомощность и страх смешивались с мужеством отчаяния. Не нравится мне эта картина. Она слишком напоминает мне крысу в западне. Но эффект был достигнут, и грозивший мне удар предотвращен.

Томас Мэгридж попятился. Глаза его сверкали такой же ненавистью и злобой, как и мои. Мы были как двое зверей, запертых в общей клетке и показывающих друг другу зубы. Он был трус и боялся ударить меня потому, что не сумел заранее запугать. Поэтому он избрал новый путь для моего устрашения. В камбузе был всего один более или менее исправный нож. Благодаря долгому употреблению лезвие его стало узким и тонким. Этот нож имел необычайно зловещий вид, и вначале я всегда с содроганием брал его в руки. Кок занял у Иогансена оселок и принялся точить этот нож с подчеркнутой старательностью, многозначительно поглядывая на меня. Он точил его весь день. Чуть у него выдавалась свободная минутка, он хватал нож и принимался точить его. Сталь приобрела остроту бритвы. Он пробовал ее на пальце и поперек ногтя. Он сбривал волоски с тыльной стороны своей руки, прищурив глаз, глядел вдоль лезвия и каждый раз делал вид, что находит ничтожные зазубринки. Тогда он снова доставал оселок и точил, точил, пока меня не начинал разбирать смех.

Но дело могло принять и серьезный оборот. Вскоре я убедился, что кок действительно способен пустить этот нож в ход и что, при всей своей трусости, он так же, как и я, обладал храбростью исступления, которая могла толкнуть его на поступок, противный его натуре.

«Кок точит нож на Горба», – поговаривали шепотом матросы, и некоторые даже порицали кока. Он сносил это очень спокойно и только с таинственным и довольным видом покачивал головой, пока бывший юнга, Джордж Лич, не позволил себе какую-то грубую шутку на его счет.

Надо заметить, что Лич был одним из тех матросов, которым приказано было окатить Мэгриджа после его игры в карты с капитаном. Очевидно, Мэгридж не забыл, с каким рвением Лич исполнил свою задачу.

Когда Лич задел кока, тот ответил грубой бранью и пригрозил ему ножом, который он точил для меня. Лич расхохотался, ответил новой дерзостью, и, прежде чем мы успели опомниться, его правая рука оказалась разодранной от локтя до кисти быстрым взмахом ножа. Кок отскочил с сатанинским выражением лица и выставил перед собой нож для защиты. Но Лич отнесся к происшедшему крайне спокойно, хотя кровь из его руки хлестала на палубу, как вода из фонтана.

– Я посчитаюсь с тобой, кок, – сказал он, – и посчитаюсь как следует. Спешить не стану. Когда я приду к тебе, ты будешь без ножа.

С этими словами он повернулся и спокойно ушел. Лицо Мэгриджа исказилось страхом перед содеянным им и перед местью, рано или поздно ожидавшей его со стороны Лича. Но его озлобление против меня с этой минуты еще более усилилось. Он видел, что для меня это был наглядный урок, и держался с этих пор еще более заносчиво. Помимо того, в нем проснулась жажда крови, доходившая почти до безумия. Как ни сложны такие психические переживания, все побуждения этого человека были для меня так же ясны, как если бы они были напечатаны в книге.

Проходили дни. «Призрак», гонимый пассатом, все еще спускался к экватору. Я ясно видел, как безумие зреет в глазах Томаса Мэгриджа. Признаюсь, что меня обуял страх, отчаянный страх. Кок все точил и точил свой нож. Когда он ощупывал лезвие и посматривал на меня, в его глазах сверкала хищность зверя. Я боялся поворачиваться спиной к нему и, выходя из камбуза, всегда пятился, что очень забавляло матросов и охотников, нарочно собиравшихся посмотреть на это зрелище. Я страдал от этого невыносимого напряжения. Иногда мне казалось, что мой рассудок не выдержит – да и немудрено было сойти с ума на этом корабле, среди безумных и озверелых людей. Я не был спокоен ни за один час, ни за одну минуту моего существования. Моя душа была в смятении, и на всем судне не было никого, кто выказал бы мне сочувствие и пришел бы на помощь. Порой я подумывал отдать себя под защиту Вольфа Ларсена, но мысль о дьявольской усмешке в его глазах, презиравших жизнь, останавливала меня. Иногда я серьезно помышлял о самоубийстве, и только сила моей оптимистической философии удерживала меня от прыжка в вечный мрак.

Несколько раз Вольф Ларсен пытался втягивать меня в разговор, но я отделывался лаконическими ответами и избегал его. Наконец он приказал мне снова занять место за столом в кают-компании и временно предоставить коку исполнение моей работы. Тогда я высказался откровенно и сообщил капитану, что мне пришлось вытерпеть от Томаса Мэгриджа из-за подаренных мне трех льготных дней.

Вольф Ларсен смотрел на меня, и глаза его улыбались.

– Так вы боитесь, да? – усмехнулся он.

– Да, – честно сказал я, – мне страшно.

– Вот так вы все, – с огорчением в голосе воскликнул капитан, – разводите антимонии о ваших бессмертных душах, а сами боитесь умереть. При виде острого ножа в руках труса вы судорожно цепляетесь за жизнь, и вся дурь вылетает у вас из головы. Как же так, милейший, ведь вы будете жить вечно? Вы – бог, а бога нельзя убить. Кок не может причинить вам зла, так как вы уверены в своем воскресении. Чего же вам бояться?

Перед вами вечная жизнь. Вы миллионер, в смысле бессмертия, и миллионер, не могущий потерять своего состояния, которое долговечнее звезд и безгранично, как пространство и время. Вы не можете растратить своего капитала. Бессмертие не имеет ни начала, ни конца. Вечность есть вечность, и, умирая здесь, вы будете продолжать жить и впредь в другом месте. И как это прекрасно – освобождение от плоти и свободный полет духа. Кок не может причинить вам зла. Он может только подтолкнуть вас на пути, по которому вам суждено идти вечно.

Посмотрим на дело иначе. Если вам не нравится, чтобы вас сейчас толкнул кок, почему бы вам самому не толкнуть его? Согласно вашим воззрениям, он тоже миллионер бессмертия. Вы не можете довести его до банкротства. Его акции всегда будут котироваться альпари. Убив его, вы не можете сократить срок его жизни, так как этот срок не имеет ни начала, ни конца. Где-то, как-то, но этот человек должен жить вечно. Так толкните же его! Воткните в него нож и выпустите его дух на свободу. Этот дух томится в отвратительной тюрьме, и вы только окажете ему любезность, взломав для него дверь. И кто знает, – быть может, это прекраснейший дух, который воспарит в лазурь из своей уродливой оболочки? Толкните его, и я повышу вас, переведу на его место, где он получает сорок пять долларов в месяц.

Ясно было, что мне не приходилось ждать ни помощи, ни жалости от Вольфа Ларсена. Я мог надеяться только на самого себя, и именно мой страх подсказал мне план, как побороть Томаса Мэгриджа его же оружием. Я тоже одолжил у Иогансена оселок!

Луи, рулевой одной из лодок, как-то просил меня достать ему сгущенного молока и сахару. Кладовая, где хранились эти деликатесы, находилась под полом кают-компании. Улучив удобную минуту, я стянул пять жестянок молока и в ту же ночь, когда Луи стоял на вахте на палубе, выменял это молоко на кинжал, такой же длинный и страшный, как кухонный нож Томаса Мэгриджа. Кинжал был заржавленный и тусклый, но мы с Луи отчистили и отточили его. В эту ночь я спал более крепким сном, чем в последнее время.

Утром, после завтрака, Томас Мэгридж опять начал свое: чирк, чирк, чирк. Я с опаской взглянул на него, так как стоял в это время на коленях, выгребая из печки золу. Когда я выбросил ее за борт и вернулся в камбуз, кок разговаривал с Гаррисоном, честное и простодушное лицо которого было полно восхищения.

– Да! – рассказывал Мэгридж, – и что же сделал судья? Дал мне два года тюрьмы. Но мне на это было наплевать, зато я хорошо разукрасил рожу тому подлецу. Жаль, что вы не видели. Нож был вот такой самый. Вошел как в масло. А тот как завопит! Любо слушать было! – Кок бросил взгляд в мою сторону, чтобы убедиться, что я все слышал, а затем продолжал: – «Я не хотел тебя обидеть, Томми, – захныкал он, – убей меня Бог, если я вру!» А я ему в ответ: «Я тебя еще мало проучил». Я исполосовал его всего, а он только визжал, как поросенок. Раз он ухватился рукой за нож и пытался отвести его, а я дернул и разрезал ему руку до кости. Ну и вид же был у него, доложу вам!

Голос штурмана прервал этот кровавый рассказ, и Гаррисону пришлось уйти. Мэгридж уселся на пороге камбуза и продолжал точить свой нож. Я отложил лопату и спокойно расположился на угольном ящике, глядя на моего врага. Он злобно покосился на меня. Сохраняя внешнее спокойствие, хотя сердце сильно колотилось у меня в груди, я вытащит кинжал Луи и принялся точить его о камень. Я ожидал от кока какого-нибудь взрыва, но, к моему удивлению, он как будто не замечал, что я делаю. Он точил свой нож, я – свой. Часа два сидели мы так, лицом к лицу, и точили, точили, точили, пока слух об этом не распространился по шхуне и половина экипажа не столпилась у кухонных дверей полюбоваться таким зрелищем.

Со всех сторон раздавались подбадривающие возгласы и советы. Даже Джок Горнер, спокойный и молчаливый охотник, который, казалось, не мог бы обидеть и мухи, советовал мне пырнуть не в ребра, а в живот, применяя так называемый испанский поворот. Лич, выставив напоказ свою перевязанную руку, просил меня оставить ему хоть кусочек кока, а Вольф Ларсен раза два останавливался в своей прогулке по юту и с любопытством поглядывал на то, что он называл брожением жизненной закваски.

Могу смело сказать, что в эту минуту и для меня жизнь имела незначительную цену. В ней не было ничего привлекательного, ничего божественного – просто два труса сидели друг против друга и точили сталь о камень, а кучка других, таких же, толпилась кругом и глазела. Я уверен, что половина из них жаждала увидеть кровопролитие. Это было бы для них развлечением. И я думаю, что среди них не нашлось бы ни одного, кто вмешался бы, если бы мы схватились не на жизнь, а на смерть.

С другой стороны, во всем этом было много смешного и ребяческого. Чирк, чирк, чирк! Гэмфри ван Вейден, точащий свой нож в камбузе и пробующий на пальце его лезвие, – трудно было выдумать что-либо более нелепое! Знавшие меня люди никогда не поверили бы в возможность чего-то подобного. Недаром меня всю жизнь называли «Сисси» ван Вейден, и то, что Сисси ван Вейден способен на такие вещи, было откровением для Гэмфри ван Вейдена, который не знал, радоваться ли ему или стыдиться за себя.

Однако дело кончилось ничем. Через два часа Томас Мэгридж отложил нож и камень и протянул мне руку.

– К чему нам потешать этих скотов? – спросил он. – Они были бы рады, если бы мы перерезали друг другу глотки. Вы не такая уж дрянь, Горб. В вас есть огонек, как вы, янки, говорите. И вы мне даже нравитесь. Ну, давайте лапу!

Каким бы я ни был трусом, я оказался менее труслив, чем он. Это была явная победа, и я не хотел умалить ее, пожав эту мерзкую руку.

– Ну ладно, – необидчиво заметил он, – не хотите – не надо. Вы все-таки славный парень.

Желая скрыть свое смущение, он грозно повернулся к зрителям.

– Убирайтесь-ка отсюда, лодыри!

Приказ этот был подкреплен кастрюлей кипятку, при виде которой матросы быстро попятились. Таким образом, и Томас Мэгридж одержал победу, которая смягчила ему тяжесть нанесенного мною поражения. Впрочем, он был настолько осторожен, что, прогнав матросов, оставил в покое охотников.

– Ну, коку пришел конец, – поделился Смок своими мыслями с Горнером.

– Верно, – последовал ответ. – Теперь Горб хозяин в камбузе, а коку придется присмиреть.

Мэгридж услыхал это и метнул на меня быстрый взгляд, но я и ухом не повел, как будто разговор этот не долетел до меня. Я не считал свою победу окончательной и полной, но решил не уступать ничего из своих завоеваний. Со временем пророчество Смока оправдалось. Кок держал себя со мной еще более заискивающе и подобострастно, чем с самим Вольфом Ларсеном. Я больше не величал его ни «мистером», ни «сэром», не мыл грязных горшков и не чистил картошки. Я исполнял свою работу и только. И делал ее так, как находил нужным. Кинжал, по обычаю моряков, я носил в ножнах у бедра, а в обращении к Томасу Мэгриджу придерживался властного, грубого и презрительного тона.