Читать книгу Цикличность - Джек Суон - Страница 7

Хоуп лежала на кровати, пряча озябшие ноги под одеялом в грубом белом пододеяльнике с печатью из прачечной. В комнате, кроме неудобной, прикрученной к полу металлической кровати, стояла покосившаяся тумбочка с облупляющейся краской, предназначенная для личных вещей, которых у девушки не было, поэтому на тумбочке лежало полотенце всё с тем же клеймом, завернутая в него зубная щетка, букварь, принесенный сочувствующей медсестрой, стояла железная кружка с торчащей из неё ложкой. Тарелка из этого унылого комплекта стояла на стуле, который завершал список мебели в палате. Голые стены были покрыты противной сыпучей известкой. Окон не было, тусклая лампочка была вмонтирована в потолок.

Часть медперсонала, что позлее и погрубее, называла Хоуп принцессой, а её палату – хоромами. Она была единственной, кто не лежал в общих комнатах, более того, специально для неё из одной палаты убрали все кровати, кроме одной. Не роскошь, конечно, а изоляция. Никто из персонала, кроме главного врача, не знал, кто она и почему она здесь, приказы поступали сверху, сговорчивые получали прибавку, несговорчивые почему-то очень быстро решали уволиться по собственному желанию.

Из-за отсутствия окон, было тяжело вести счет времени, но через неделю после прибытия девушка додумалась каждый раз, когда объявляли вроде бы вечерний отбой, забираться под кровать и старательно выводить на мягкой, вечно сырой штукатурке зарубки ногтем. Их было уже почти сто, когда она считала в последний раз. Спустя столько времени, всем уже стало на неё плевать. Её перестали запирать в палате, перестали будить среди ночи люди в штатском с лицами военных, перестали допрашивать, перестали давать ей таблетки по десятке штук в день, перестали коситься на неё, перестали перешептываться за спиной. Синяки от наручников прошли, свежие шрамы на боках и бёдрах надежно скрывала синяя пижама. Хоуп смешалась с больными, и порой ей казалось, что вся её жизнь до этого была ненастоящей, а, как и говорят врачи, просто защитной выдумкой сознания.

Её допрашивали. Много, разными способами. С ней разговаривали мягким голосом женщины с добрыми лицами, на неё кричали высокие крупные мужчины, пахнущие табаком, рядом с ней задумчиво играли ножичками хрупкие застенчивые очкарики, ей предлагали сделки, её оставляли в пустых комнатах без мебели, света и даже одежды. Однажды её выволокли на улицу и просто привязали за ногу к колышку. Был приятный ясный день, похоже на раннюю осень, она с наслаждением грелась на солнце, лежала на тёплой земле, подставляла лицо прохладному ветру. Ей казалось, что это очередной метод пряника, но, как оказалось, это была одна из самых страшных местных пыток. Так и раскрылась правда об отсутствии окон – солнечный свет был губителен для людей в этом мире, он истощал и мучал их, подрывал здоровье. Было ли дело в биологии людей или в самом свете, Хоуп не знала. Но после этого случая её перевели из тюремной камеры сначала просто в закрытую больничную палату, потом – в палату психлечебницы.

Сначала, первые пару дней после задержания, Хоуп рычала, огрызалась, дралась, как загнанное в угол животное, и ни слова не проронила про Фокса. Тогда она ещё верила – он придет, вот-вот, ещё немного и он её вытащит. Потом её пытали, били, угрожали ей, и от былой бравады не осталось и следа. Она была, всё же, обычным человеком. Хоуп была готова сознаться в чем угодно, лишь бы это прекратилось, она рассказала им всё, вплоть до кофе и побега через окно, и военные сменились врачами, а она наконец получила немного желанного покоя. Покинуть лечебницу ей было нельзя, врачи сказали, что она бредит, и все её воспоминания – ложь. Хоуп, наученная не протестовать, да уже и сама сомневающаяся в реальности происходящего, смиренно покивала головой. Ей назначили лекарства, и попытались сдать обратно государству, но тут вновь словно из ниоткуда выросли военные в серых мундирах и с одинаковыми лицами, и безапелляционно потребовали с врачей вытащить настоящие воспоминания Хоуп. И она осталась, по сути, просто жить в лечебнице без возможности хоть когда-нибудь выйти. Главный врач, уронив голову на руки после ухода военных, издал жалобный вопль в пространство и честно сказал девушке, что вернуть её воспоминания нельзя, что ему всё безумно надоело и он не знает, что с этим делать, наорал на неё и выставил из кабинета, отпивая виски прямо из бутылки. Примерно тогда, как это было не иронично, у Хоуп умерла последняя надежда.

Фокс был ложью. Он и все его слова были сотканы из тонкой, почти гениальной манипулятивной лжи. Конечно, не было никакого геройства, никакого вселенского великого Зла. Он просто использовал её, как козла отпущения, как отвлечение внимания при побеге, для собственной выгоды, для собственного развлечения. За что? Почему? Она продолжала задавать себе эти вопросы, ответить на которые была не в силах. И, что самое мерзкое, она не могла заглушить свой голос в своей же голове, который твердил ей, что она виновата сама, что она заслужила всё произошедшее. Заслужила своей наивностью, доверчивостью, верой в такие глупые сказочки о приключениях и таинственных незнакомцах. Или же эти воспоминания и вправду были ложью, и Хоуп лишь оставалось гадать, что же с ней произошло, что было ужасным настолько, раз её разум счел такую жестокую, предательскую ложь про провалившееся чудо безопасней, чем правду? Чувство собственной вины убивало сильней всего. Большую часть времени ей было никак, она не чувствовала ничего, но порой сильные руки высокой круглолицей санитарки вытаскивали её, кричащую, с разодранными ногтями до крови плечами и руками из общей душевой, и потом с тонкой иглой шприца успокоительного вновь возвращалось ничего.

Её признали виновной, хотя не было никакого суда. Фокс (или, всё же, она сама?) ограбил военных, суперсекретное хранилище оружия, которое даже не существовало на бумаге, и отдал Хоуп сумку со всеми уликами. Её отпечатки пальцев были повсюду, и одна из защитных дверей зафиксировал только одного человека, проходящего через неё. Никаких доказательств даже существования Фокса не было. Всё, что они теперь хотели – это вернуть украденное назад.

Дверь в палату открылась и к ней зашел Майк. Майк был одним из «прописавшихся» в лечебнице пациентов и первым, с кем она познакомилась из местных. В первый день, когда она стала полноправным пациентом, они встретились в столовой. Хоуп сидела и размазывала по тарелке липкую и тёплую, похожую на слизь кашу, раз за разом одергивая рукава, чтобы не видеть тёмно-фиолетовые следы, опоясывающие её запястья, с содранной местами кожей и запекшейся кровью. От блуждания по абсолютной пустоте собственного сознания её отвлекли два мотка мягкой марли, которые кто-то украдкой положил ей на колени. Сидящий рядом с ней Майк тогда прошептал: «Я их из процедурной неделю назад спёр, не знаю, зачем. Вот, держи». Он лысел со лба, несмотря на то что ему не было и тридцати, и глубокие залысины придавали ему какой-то инопланетный вид. Он был худой и низкий, с засыпанным прыщами лицом и каким-то непостижимым образом всегда в заляпанной чем-нибудь одежде. Майк очень старательно и ответственно принимал лекарства, потому что очень сильно боялся себя. Он был в лечебнице принудительно, после того, как из-за галлюцинаций едва не убил несколько человек на улице, и искренне раскаивался, говоря, что болезнь порой может превратить жизнь человека в ад.

Майк застенчиво потоптался у входа и спросил девушку, идет ли она с ними. Та утвердительно кивнула и встала, сунув озябшие ноги в тапочки. «Они» были компанией из четырех, включая Хоуп, людей. Помимо Майка, среди них была Китти, совсем юная девочка с кудрявыми черными волосами, у которой на каждом предплечье было по длинному продольному старому шраму. В этом месяце была её пятая попытка, самая изобретательная, но наученные горьким опытом родители оказались быстрее. Китти, из-за букета врожденных заболеваний, вряд ли протянет ещё пять-шесть лет, и поэтому ей даже не хотелось пытаться. Хоуп понимала её мотивацию. Последним членом команды была Ника, которая не хотела говорить о своей болезни, и все уважали её желание. Ника познакомилась с ними сама, просто подошла и отлично вписалась в их небольшой коллектив. Казалось, она умела и знала всё на свете.

Китти и Ника ждали за дверью, и когда Хоуп вышла вместе с Майком, компания молча зашагала по коридору, в сторону лестницы, где был запасной выход. В это время дня там почти никто не ходил, а во дворе и подавно никогда никого не было. Ника открыла дверь ключом, который они общими усилиями стащили у охраны, и все четверо вышли на улицу. Хоуп любила эти вылазки больше всего, за воздух, за солнце, за возможность увидеть небо и понять, сколько сейчас времени и какая на улице погода, но случались они редко, раз в пару недель, потому что ключ каждый раз приходилось возвращать на место. Майк вытащил из кармана пачку контрабандных сигарет, и протянул Хоуп. Сигарета всегда была одна на четверых, потому что достать их было очень сложно. Китти протянула ей зажигалку, Хоуп закурила, закашлявшись после первой же затяжки, и передала сигарету Нике. Порой, когда все были слишком подавленными или уставшими, чтобы говорить, они стояли, ходили или сидели молча, просто наслаждаясь безмолвной поддержкой друг друга. Сигарета тлела и медленно гуляла по кругу, и день казался вполне обычным, но тут за дверью раздался крик и грохот.