Читать книгу Лунная Моль и другие рассказы - Джек Вэнс - Страница 2
Новый Первоизбранник
ОглавлениеМузыка, карнавальные огни, шорох обуви, скользящей по навощенному дубовому паркету, ароматы духóв, приглушенные разговоры и смех…
Артур Кэйвершем находился в Бостоне двадцатого века. Чувствуя, как ветерок обдувает кожу, он обнаружил, что красуется в чем мать родила.
Праздновали светский дебют Дженис Пажé: вокруг расхаживали три сотни гостей в строгих костюмах и вечерних платьях.
Сначала Артур не ощущал никаких эмоций, кроме неопределенного замешательства. Его присутствие на вечеринке казалось результатом какой-то логической последовательности событий, но память затуманилась – он не мог найти никакого объяснения происходящему.
Он стоял поодаль от компании молодых холостяков, лицом к красной с золотом каллиопе, возле которой расположились оркестранты. Справа лакеи, наряженные клоунами, суетились вокруг буфета, пуншевой чаши и тележек с шампанским; слева, за распахнутыми откидными шторами циркового шатра, виднелся сад, озаренный гирляндами цветных лампочек – красных, зеленых, желтых, синих; еще дальше Кэйвершем заметил карусель.
Почему он здесь оказался? Он не помнил никакой причины, никакого намерения… Выдалась теплая ночь. Артур подумал, что другие гости, в костюмах-тройках, должны были изрядно потеть… Какая-то идея копошилась в уме, напрашивалась, дразнила… Во всем, что он видел, был некий немаловажный аспект. Но мысль упорно пряталась в подсознании, оставаясь раздражающе неуловимой.
Артур заметил, что ближайшие молодые люди начали потихоньку отступать от него. Послышались смешки, изумленные возгласы. Пританцовывая, мимо проходила девушка, державшая под руку своего спутника; она испуганно пискнула, отвела глаза, покраснела и прыснула от смеха.
Что-то было не так. И мужчин, и женщин очевидно удивляло и смущало его обнаженное тело. Навязчиво ускользающая мысль почти сформировалась у него в голове. Нужно было что-то сделать. Нарушение табу, провоцировавших столь интенсивную реакцию, грозило неприятными последствиями – это он уже понимал. У него не было одежды, ему следовало добыть одежду.
Кэйвершем присмотрелся к наблюдавшим за ним молодым людям; одни явно веселились, другие взирали на него с отвращением, третьи испытывали любопытство. Он обратился к одному из последних: «Где я мог бы найти какую-нибудь одежду?»
Юноша пожал плечами: «А где вы ее оставили?»
Под шатер зашли два тяжеловесных субъекта в темно-синей униформе; Артур Кэйвершем заметил их краем глаза – его умственные процессы лихорадочно ускорились.
Молодой человек, ответивший вопросом на вопрос, по всей видимости был типичным представителем окружающей публики. Какого рода просьба показалась бы ему осмысленной? Так же, как любого другого, его можно было побудить к действию, затронув правильно выбранную струну. Что заставило бы его оказать помощь?
Симпатия?
Угрозы?
Возможность извлечь преимущество или прибыль?
Кэйвершем отверг все эти допущения. Нарушив табу, он тем самым не мог претендовать на симпатию. Угроза не повлекла бы за собой ничего, кроме презрения, и он не мог предложить никакой прибыли и никакого преимущества. Стимуляция должна была быть не столь прямолинейной… Артуру пришло в голову, что молодые люди, как правило, объединялись под эгидой тайных сообществ. Такая тенденция почти неизбежно наблюдалась в рамках тысяч культур, изучению каковых Кэйвершем посвятил немало времени. Притоны «только для своих», наркотические культы, преступные организации, общества сексуальной инициации – каковы бы ни были их наименования, всем этим явлениям были свойственны почти одинаковые внешние признаки: болезненный обряд посвящения, тайные знаки или пароли, единые для всех посвященных правила поведения, клятвенное обязательство служить интересам группы. Если молодой человек был членом такой ассоциации, он мог отреагировать на призыв к взаимопомощи в духе этой ассоциации.
«Я знаю, что нарушил табу – братство поставило меня в неудобное положение, – сказал Артур Кэйвершем. – Во имя братства, найдите мне какую-нибудь подходящую одежду!»
Молодой человек удивленно уставился на него, отступил на шаг: «Братство? Вы имеете в виду студенческое братство?» На него снизошло озарение: «Они решили подшутить над новичком?» Юноша расхохотался: «Если так, на этот раз они хватили через край!»
«Да, – подтвердил Артур Кэйвершем, – студенческое братство».
«Идите за мной, – молодой человек поманил его. – И поспешите – служители закона тут как тут. Проберемся под каймой навеса. Я одолжу вам пальто – вернетесь домой, потом отдадите как-нибудь».
Двое в униформе потихоньку лавировали среди танцующих и уже приближались. Молодой человек приподнял нижний край шатра – Артур пригнулся и проскользнул наружу, его приятель последовал за ним. Гирлянды лампочек отбрасывали разноцветные мутные тени; они пробежали вдвоем к небольшой будке у входа в шатер, ярко размалеванной в красную и белую полоску.
«Прячьтесь здесь и не показывайтесь! – посоветовал молодой человек. – Я пойду возьму в гардеробе свое пальто».
«Превосходно!» – отозвался Кэйвершем.
Юноша колебался: «Вы из какого братства? Где вы учитесь?»
Кэйвершем отчаянно искал подходящий ответ. Память подсказывала ему единственный факт: «Я живу в Бостоне».
«То есть вы из Бостонского университета? Из Массачусетского технологического? Или из Гарварда?»
«Из Гарварда».
«А! – молодой человек кивнул. – Я сам не здешний, из Университета Вашингтона и Ли. Где клуб вашего братства?»
«Об этом нельзя говорить».
«О! – молодой человек был удивлен, но вполне удовлетворен таким ответом. – Что ж, подождите минутку…»
* * *
Бервальд Халфорн остановился, почти оцепенев от усталости и отчаяния. Несколько человек – все, что осталось от взвода – опустились на землю вокруг него; все они смотрели назад – туда, где ночной горизонт тлел и полыхал огненным заревом. Горели селения, пылали, как факелы, фермерские усадьбы с остроконечными деревянными крышами – бранды с горы Медальон упивались человеческой кровью.
Пульсирующая дробь далекого барабана коснулась кожи Бервальда – едва слышный, но заставляющий воздух вибрировать звук: «тррамм-тррамм-тррамм»… Ближе послышался испуганный, хриплый человеческий крик, а вслед за ним – торжествующие нечеловеческие возгласы убийц. Бранды – высокие, черные – походили на людей, но не были людьми. Их глаза светились, как красные стеклянные лампы, у них были ярко-белые зубы, и сегодня ночью они, судя по всему, вознамерились истребить всех людей на планете.
«Ложись!» – прошипел Каноу, правый щитоносец. Бервальд пригнулся к земле. На фоне пылающего неба маршировала вперевалку колонна воинов-брандов – они явно ничего и никого не боялись.
Бервальд неожиданно произнес: «Нас тринадцать человек. Драться один на один с этими исчадиями ада бесполезно, их слишком много. Сегодня ночью они спустились с горы всем полчищем. Скорее всего, у них в улье почти никого не осталось. Что мы потеряем, если пойдем и спалим до тла улей брандов? Только свои жизни, а чего они теперь стóят?»
«Жизням нашим грош цена, – отозвался Каноу. – Пойдем, тут нечего ждать!»
«Пусть наша месть будет ужасна! – прорычал Броктан, левый щитоносец. – Пусть утром бранды найдут только белый пепел на месте родного улья…»
Впереди громоздилась гора Медальон; овальный улей ютился в долине Пангборн. В низовьях долины Бервальд разделил взвод на два отряда и назначил Каноу предводителем второго: «Будем подниматься украдкой в двадцати метрах друг от друга. Если кто-нибудь спугнет бранда, другие смогут напасть на дьявола сзади и прикончить его, пока он не начнет вопить на всю долину. Все понятно?»
«Понятно».
«Тогда вперед, к улью!»
В долине воняло чем-то вроде прокисшей сырой кожи. Со стороны улья доносилось приглушенное позвякивание. Мягкую почву покрывал ползучий мох: осторожные шаги не производили ни звука. Низко пригнувшись, Бервальд замечал силуэты своих бойцов на фоне неба – здесь небо было иссиня-черным с фиолетовой каймой. Гневное зарево горящей Эчевасы скрылось на юге, за отрогом горы.
Звук! Бервальд зашипел – бойцы замерли в ожидании. Приближались глухие тяжелые шаги – и тут же раздался яростный тревожный вопль.
«Убейте! Убейте эту тварь!» – заорал Бервальд.
Бранд размахивал дубиной, как косой – одним стремительным ударом он приподнял человека в воздух и, продолжая движение по инерции, пронес его по дуге вокруг себя. Бервальд подскочил ближе и рубанул саблей с размаха; он почувствовал, как разошлись под лезвием сухожилия, как хлынула горячая, пахучая кровь бранда.
Ритмичное позвякивание, доносившееся со стороны улья, прекратилось; в ночном воздухе разнеслись крики брандов.
«Вперед! – отдуваясь, приказал Бервальд. – Готовьте трут и кремни, поджигайте улей. Жгите их, жгите!»
Уже на скрываясь, он побежал вверх, к темневшему впереди куполу. Навстречу, пища и подвывая, высыпали бранды-недоросли, и с ними генетрисы – семиметровые чудовища, ползущие на четвереньках, кряхтящие и щелкающие зубами.
«Убивайте! – кричал Бервальд Халфорн. – Убивайте их! Жгите, жгите все вокруг!»
Бросившись к стене улья, Бервальд пригнулся, выбил искру на трут, раздул огонек. Тряпка, пропитанная селитрой, вспыхнула. Бервальд подбросил ее к основанию стены, добавил к огню соломы. Стена, сплетенная из тростника и вицы, задымилась и стала потрескивать.
Бервальд вскочил – на него налетела орда брандов-детенышей. Сабля поднималась и опускалась – неспособные противостоять его ярости, недоросли падали, разрубленные пополам. Втроем подползали, испуская отвратительную вонь и волоча по земле раздувшиеся животы, огромные генетрисы брандов.
«Гасите огонь! – вопила первая. – Гасите! Внутри Великая Мать – она обременена, она не может двигаться… Пожар! Горе, разрушение!» Генетрисы взвыли хором: «Где наши могучие воины? Где они?»
Послышалась дробь тугих кожаных барабанов: «тррамм-тррамм-тррамм»! Вверх по долине разносилось эхо хриплых голосов брандов.
Бервальд отступил от жаркого пламени. Подскочив к ползущей генетрисе, он отсек ей голову и отскочил назад… Где его люди? «Каноу! – позвал он. – Лайда! Тейят! Дьорг! Броктан!»
Вытянув шею, он заметил мерцание других огней. «Убивайте ползучих маток!» Подскочив к еще одной генетрисе, он стал рубить и резать: генетриса охнула, застонала и упала набок.
Голоса брандов приобрели тревожный оттенок; торжествующая барабанная дробь смолкла, ее сменила глухая дробь поспешно приближающихся шагов.
За спиной Бервальда улей горел, распространяя радующий сердце жар. Изнутри, из-под охваченного огнем купола, доносился пронзительный, причитающий вопль нестерпимой боли.
В отсветах пляшущего пламени он увидел наступающих воинов-брандов. Их глаза горели, как тлеющие угли, зубы сверкали, как белые искры. Они шли вперед, размахивая дубинами – и Бервальд схватил покрепче рукоять сабли. Он был слишком горд, чтобы бежать.
* * *
Приземлившись на аэродровнях, Сейстан сидел несколько минут, разглядывая мертвый город Терлатч: стену из кирпича-сырца тридцатиметровой высоты, пыльный портал и остатки провалившихся крыш над парапетами. За городом – вблизи и вдали, до самого горизонта, где в розовых лучах солнц-близнецов, Мига и Пага, виднелась дымчатая гряда Альтилюнских гор – всюду простиралась пустыня.
Производя разведку с воздуха, он не заметил признаков жизни – и не ожидал их заметить, так как город был заброшен уже тысячу лет тому назад. Возможно, несколько песчаных аспидов грелись на раскаленной площади древнего базара; возможно, несколько леобаров притаились в трещинах полуразвалившейся кладки. Так или иначе, появление человека должно было стать полной неожиданностью для опустевших улиц вымершего города.
Спрыгнув с аэродровней, Сейстан направился к порталу, прошел под аркой и остановился, с любопытством глядя по сторонам. В лишенном влаги воздухе кирпичные здания могли простоять еще много тысяч лет. Ветер сгладил и закруглил углы, стекла лопнули от резких перепадов между дневной жарой и ночным холодом, в проходах накопились кучи песка.
От портала расходились три улицы; Сейстан не видел ничего, что позволило бы с уверенностью выбрать одну из них. Все улицы были пыльными и узкими, каждая поворачивала, скрываясь из виду уже в ста метрах от него.
Сейстан задумчиво погладил подбородок. Где-то в городе скрывался окованный бронзой сундук, содержавший пергамент с гербовой печатью – изображением короны и щита. Согласно традиции, этим документом был создан прецедент, освобождавший владельца феода от энергетического налога. Сеньор Сейстана, Глэй, сослался на этот пергамент в оправдание своей задолженности, но от него потребовали доказательств существования такого документа. Теперь Глэй томился в темнице, будучи задержан по обвинению в мятеже, и завтра утром его должны были приколотить гвоздями к днищу аэродровней и отправить дрейфовать по ветру на запад – если Сейстан не вернется с пергаментом.
Сейстан считал, что по прошествии тысячи лет оснований для оптимизма почти не оставалось. Тем не менее, лорд Глэй был справедливым человеком, и Сейстан намеревался не оставить камня на камне в поисках пергамента… Если сундук существовал, надо полагать, он хранился в городском Легалионе, в Мечети, в Зале Реликтов или, возможно, в Казначейской Палате. Все эти здания следовало обыскать, затрачивая не больше двух часов на каждое – пока не померкнул розовый свет солнц-близнецов.
Сейстан выбрал центральную улицу только потому, что она была посередине, и вскоре вышел на площадь, в конце которой возвышался Легалион – зал регистрации записей и актов. Перед фасадом этого сооружения Сейстан задержался: внутри ожидала угрожающая полутьма. Но ничто не нарушало тишину пыльного пространства, кроме вздохов и шепота сухого ветра. Сейстан вступил внутрь.
Огромный зал пустовал. Стены были разрисованы красными и синими фресками – краски остались свежими, как если бы художник закончил работу вчера. На каждой стене размещались по шесть изображений – в верхнем ряду демонстрировались различные преступления, а в нижнем – соответствующие наказания.
Сейстан прошел через зал в помещения, находившиеся дальше – и не нашел ничего, кроме пыли и воздуха, пахнущего пылью. Он отважился спуститься в подземелье, едва освещенное узкими световыми колодцами. Там было много мусора и обломков, но окованного бронзой сундука не было.
Поднявшись, Сейстан вышел под открытое небо, пересек площадь и прошел под массивным архитравом в Мечеть. В пустом конфирматории Провозвестника было чисто – непрерывный сильный сквозняк, приносивший пыль и песок, тут же выметал их наружу. В низком потолке зияли тысячи отверстий – каждое соединяло конфирматорий с изолированной каменной ячейкой, что позволяло благочестивым прихожанам советоваться с проходившим внизу Провозвестником, не нарушая молитвенный покой других верующих. В центре павильона находился круглый колодец, закрытый толстым стеклянным диском. На дне колодца покоился окованный бронзой сундук. Окрыленный надеждой, Сейстан поспешно спустился по винтовой лестнице в подземное хранилище.
В сундуке, однако, оказались только драгоценности – тиара древней королевы, нагрудные веллопы Гонвандской гвардии, а также огромный шар, наполовину изумрудный, наполовину рубиновый – в древности его катали по площади, отмечая окончание года.
Сейстан оставил все эти вещи в сундуке. На планете мертвых городов такие реликвии не имели никакой ценности – тем более, что синтетические самоцветы были гораздо ярче и прозрачнее.
Покинув Мечеть, он взглянул на небо. Солнца-близнецы уже миновали зенит – два пылающих розовых шара заметно склонялись к западному горизонту. Сейстан колебался. Нахмурившись и часто моргая, он обозревал раскаленные кирпичные стены: вполне возможно, что и сундук, и пергамент – так же, как многое другое из того, что рассказывали о вымершем Терлатче – были не более чем выдумками создателей легенд.
По площади пронесся пыльный вихрь – Сейстан поперхнулся, прокашлялся и сплюнул; в иссохшем горле и на языке остался едкий привкус. В стене неподалеку темнела ниша древнего фонтана; Сейстан заглянул в нее с безнадежным вожделением, но на мертвых улицах испарилось даже воспоминание о воде.
Он снова прокашлялся и сплюнул, после чего направился в другой район города, к Залу Реликтов.
Пройдя между рядами квадратных столбов из кирпича-сырца, Сейстан углубился в просторный полутемный неф. Розовые лучи пробивались сквозь трещины и проломы крыши; он чувствовал себя, как мошка, потерявшаяся в лабиринте бликов и теней. Со всех сторон его окружали застекленные ниши, и в каждой хранился экспонат, некогда вызывавший почтение у предков: рыцарские латы, в которых Планж Предупрежденный повел в бой армию Голубых Вымпелов; венец Первородной Змеи; коллекция черепов древних падангов, подвенечное платье принцессы Термостералиам, сотканное из тонких, как паутина, нитей палладия – сверкающее новизной, как в тот день, когда она его надела; оригинальные Скрижали Законности; трон одной из первых династий, изготовленный из гигантской раковины; дюжина других реликвий. Но искомого сундука среди них не было.
Сейстан попытался найти возможный вход в подземелье – но, за исключением царапин, нанесенных залетевшим снаружи песком, в сплошном и гладком порфировом покрытии пола не было никаких прорезей или выступов, свидетельствовавших о существовании потайной лестницы.
И снова он побрел по вымершим улицам – теперь двойное солнце уже скрывалось за остатками крыш – на испещренные трещинами мостовые легли серо-малиновые тени.
Сейстан с трудом передвигал ноги, его иссохшее горло горело. Подавленный неудачей, он повернул в сторону Казначейской Палаты, поднимаясь по широким ступеням к цитадели. За сплошь покрытым патиной бронзовым портиком начинался вестибюль, расписанный красочными фресками, изображавшими дев древнего Терлатча, занятых работой и развлекавшихся играми – погруженных в печали и радости бытия. Стройные создания с коротко подстриженными черными волосами и кожей, блестящей подобно полированной слоновой кости, они казались изящными и нежными, как лепестки оазисных кувшинок, аппетитными, как спелые плоды аноны. Сейстан прошел по вестибюлю, то и дело поглядывая на фрески. «Как жаль, – думал он, – что эти прелестные существа давно превратились в пыль, скрипящую под ногами!»
В коридор, окружавший вестибюль по периметру, выходили двери множества помещений и апартаментов Казначейства. Сейстан шел по рассыпáвшимся в прах обрывкам некогда чудесных ковров; на стенах местами еще висели такие же обрывки гобеленов, сотканных из тончайших волокон. Вход в каждую комнату был украшен портретом служительницы Казначейства, обозначенным символом порученных ей функций. Задерживаясь у каждого помещения, Сейстан заглядывал туда, производил быстрый осмотр и переходил к следующей комнате. Солнечные лучи, еще проникавшие сквозь трещины в стенах, служили напоминанием о наступлении вечера – с каждой минутой они тускнели и уже становились почти горизонтальными.
Раз за разом он переходил от одной комнаты к следующей. В некоторых помещениях он замечал сундуки, в других – алтари, ящики с манифестами, триптихи, купели. Но искомого сундука не было.
Впереди показался вестибюль – он возвращался туда, откуда пришел. Осталось осмотреть только три помещения; уже почти стемнело.
Сейстан подошел к следующему входу – кто-то завесил его новой шторой. Когда Сейстан отодвинул штору, перед ним открылся наружный дворик, озаренный длинными пологими лучами двух солнц. Из источника посреди двора по яблочно-зеленым нефритовым ступеням текла струйка воды, орошавшая сад – свежий, зеленый и сладостный, как сады далекого Севера. Встревоженная, навстречу с ложа приподнялась дева, такая же прелестная и пылкая, как те, что были изображены на фресках. У нее были коротко подстриженные темные волосы, ее чистое и деликатное лицо словно светилось, как большой белый цветок жасмина, украшавший ее волосы над ухом.
Несколько секунд Сейстан и дева молча смотрели друг другу в глаза, после чего испуг незнакомки, судя по всему, прошел – она смущенно улыбнулась.
«Кто ты? – изумленно спросил Сейстан. – Привидение? Или ты живешь здесь, среди развалин?»
«Я не привидение, – возразила дева. – Я родилась и выросла в оазисе Пальрам, но теперь для меня наступила пора уединения. Так полагается делать всем девушкам моего племени, желающим постигнуть Высшую Доктрину… Так что можешь ничего не опасаться – присядь со мной, отдохни, выпей фруктового вина и будь моим ночным компаньоном, потому что кончается последняя неделя моего уединения, и я устала от одиночества».
Сейстан сделал шаг вперед, но тут же остановился: «Я обязан выполнить свой долг. Я ищу окованный бронзой сундук, содержащий пергамент с гербовой печатью, изображающей корону и щит. Известен ли тебе такой пергамент?»
Дева покачала головой: «В Казначействе такого сундука нет». Она встала и потянулась, как сонный котенок, раскинув в стороны руки, словно сделанные из слоновой кости: «Оставь свои поиски и позволь мне освежить тебя».
Сейстан взглянул на нее, вспомнил о гаснущих солнечных лучах и обернулся – оставались непроверенными еще две комнаты, выходившие в коридор: «Прежде всего я обязан закончить поиски – таков мой вассальный долг перед лордом Глэем, которого пригвоздят к днищу аэродровней и отправят в последний полет на Запад, если я ему не помогу».
Дева капризно выпятила губы: «Ну и ступай, обыскивай пыльные склепы, даже не промочив горло. Ты ничего не найдешь – и, потому что ты такой упрямец, когда ты вернешься, меня здесь уже не будет».
«Значит, так тому и быть», – ответил Сейстан.
Он отвернулся и прошествовал обратно в коридор. В первой из двух оставшихся комнат было пусто, сухо и пыльно. Во второй, последней, в углу сидел человеческий скелет, едва заметный в тени, сгустившейся в сумерках – последние лучи солнц-близнецов уже почти померкли.
Здесь не было ни окованного бронзой сундука, ни пергамента. Значит, Глэю суждено было умереть; сердце Сейстана невольно сжалось.
Он вернулся на двор, где ему повстречалась дева, но она уже удалилась. Источник иссяк – на каменных ступенях остались только следы подсыхающей влаги. Сейстан позвал: «Дева, где ты? Вернись! Я выполнил долг…»
Ответа не было.
Сейстан пожал плечами и прошел через вестибюль на улицу, чтобы найти на ощупь обратный путь по вымершим темным улицам к порталу и своим аэродровням.
* * *
Добнор Даксат осознал, что к нему обращался высокий широкоплечий человек в расшитой узорами черной накидке. Окружающая обстановка казалась одновременно знакомой и странной; теперь Даксат осознал также, что высокий человек говорил снисходительным, высокомерным тоном: «Ты состязаешься с исключительно опасными соперниками. Меня удивляет твоя… как бы это выразиться… самонадеянность». Человек в черной накидке пристально разглядывал Даксата блестящими глазами.
Даксат посмотрел вниз и нахмурился, заметив свою одежду. На нем был длинный плащ из лиловато-черного вельвета, расширявшийся снизу. Пунцовые вельветовые панталоны, плотно облегавшие икры и бедра, были туго затянуты в поясе, а чуть выше щиколоток к панталонам были подвязаны зеленые матерчатые пуфы. Судя по всему, таков был подобающий ему костюм – он выглядел одновременно чужим и привычным; сходные ощущения вызывали резные золотые кастеты на пальцах обеих рук.
Высокий субъект в черной накидке продолжал говорить, глядя куда-то в пространство над головой Даксата – так, словно Даксат не существовал: «Чауктабу получал награды в качестве одного из лучших имажистов на протяжении многих лет. Бель-Вашаб стал победителем конкурса Корси всего лишь месяц тому назад. Тол Морабайт – общепризнанный мастер проекции воображения. Кроме того, сегодня выступят Гизель Ганг из Вест-Инда, не знающий равных в искусстве создания звездных фейерверков, и Пулакт Хавджорска, чемпион Островного царства. Существуют все основания сомневаться в том, что тебе – неопытному новичку, не располагающему фондом подготовленных образов – удастся не опозориться к стыду всех присутствующих».
Мозг Даксата все еще пытался справиться с первоначальным замешательством, в связи с чем явно презрительные высказывания широкоплечего субъекта не вызывали у него должного возмущения. Даксат спросил: «О чем вы говорите? Не совсем понимаю, какое именно положение я занимаю».
Человек в черной накидке вопросительно смерил его глазами: «Даже так? Только теперь ты признаёшься, что тебя беспокоит возможность провала? Уверяю тебя, ты не зря беспокоишься, – вздохнув, широкоплечий субъект развел руками. – Что ж – молодые люди всегда бросаются в омут сломя голову. Может быть, ты сформировал образы, которые сочтут в чем-то заслуживающими внимания. Так или иначе, публика вряд ли заметит твое выступление, будучи поглощена великолепными геометрическими композициями Чауктабы и звездными фейерверками Гизеля Ганга. По сути дела, с твоей стороны было бы разумно проецировать лишь небольшие, тусклые, ограниченные в своей посредственности образы… Рекомендую избегать напыщенных преувеличений и контрастных диссонансов – новички часто допускают такую ошибку… А теперь настало время твоего выступления в Имажиконе. Выходи на арену. Помни: серые, коричневые, сиреневые тона – возможно, кое-какие охряные и рыжие оттенки; увидев такие сочетания цветов, зрители поймут, что ты еще учишься, набираешься опыта и не пытаешься всерьез соревноваться с мастерами. Сюда, следуй за мной…»
Он открыл дверь и провел Добнора Даксата вверх по лестнице. под бескрайнее ночное небо.
Они стояли на арене огромного стадиона, лицом к шести гигантским экранам пятнадцатиметровой высоты. У них за спиной, в темноте, ярус за ярусом поднимались скамьи, заполненные тысячами зрителей, совместно производившими шум, напоминавший звук движения колес по мягкому щебню. Даксат обернулся, чтобы взглянуть на них, но все их лица, все их индивидуальности сливались в одно целое.
«Вот, – сказал широкоплечий человек, – твой аппарат. Садись, я закреплю церетемпы».
Даксат терпеливо позволил усадить себя в массивное кресло, настолько мягкое и глубокое, что он погрузился в него, как в воду. На его голове, на шее и на переносице закрепили датчики. Он почувствовал острый укол, какое-то пульсирующее давление, а затем – теплую волну успокоения. Откуда-то издалека слышался голос, разносившийся над всем стадионом, над всей толпой: «Две минуты до серого тумана! Две минуты до серого тумана! Внимание, имажисты! Две минуты до серого тумана!»
Широкоплечий человек наклонился над Даксатом: «Ты хорошо видишь?»
Даксат чуть приподнялся в кресле: «Да… я отчетливо все вижу».
«Ну и ладно! В момент проекции серого тумана загорится этот небольшой индикатор. Как только он засветится, твой сигнал начнет поступать на экран. Остальное зависит от твоего воображения – постарайся не оплошать!»
Далекий голос объявил: «Одна минута до серого тумана! Имажисты выступят в следующем порядке: Пулакт Хавджорска, Тол Морабайт, Гизель Ганг, Добнор Даксат, Чауктаба и Бель-Вашаб. Нет каких-либо ограничений – допускаются любые цвета и формы. Расслабьтесь, имажисты! Приготовьте извилины! А теперь – серый туман!»
На панели перед креслом Даксата загорелся индикатор – он увидел, что пять из шести гигантских экранов озарились приятным жемчужно-серым светом, чуть клубящимся, словно возбужденным, готовым вспыхнуть ярче. Только один экран оставался тусклым – тот, что находился прямо перед ним. Стоявший у него за спиной широкоплечий субъект наклонился и напомнил: «Серый туман, Даксат! Ты оглох или ослеп?»
Даксат вообразил серый туман, и в то же мгновение его экран ожил, озарившись чистым, прозрачным серебристо-серым сиянием.
«Хммф! – фыркнул у него за спиной высокий инструктор. – Однообразно, не слишком интересно – но сойдет и так, надо полагать… Смотри, на экране Чауктабы уже появились страстно дрожащие кольца, нетерпеливо ожидающие эмоционального взрыва!»
Взглянув на находящийся справа экран, Даксат увидел, что это действительно было так. Серый туман, без примесей других цветов, вращался спиральными вихрями и то затягивался пленкой, то вспыхивал ярче, словно подавляя грозивший прорваться поток спектральных красок.
Далеко слева, на экране Пулакта Хавджорски, появились цвета. Мастер-имажист начал с гамбита – скромного, сдержанного образа: зеленый самоцвет на черном фоне испускал дождь голубых и серебристых капель – капли исчезали, вспыхивая маленькими оранжевыми взрывами.
Изображение появилось на экране Тола Морабайта: черно-белая шахматная доска, некоторые квадраты которой внезапно загорались зеленым, красным, синим и желтым – теплыми пронзительными цветами, чистыми, как полосы радуги. Изображение исчезло, стертое сумятицей розовых и голубых огней.
Гизель Ганг создал дрожащий желтый круг и окружил его зеленым гало, которое, разрастаясь, в свою очередь породило более широкое, сверкающее черное и белое кольцо. В центре сформировался сложный калейдоскопический орнамент. Этот радиально-симметричный узор ослепительно вспыхнул и на мгновение сменился таким же узором, состоявшим из новых цветов. Прошумела волна аплодисментов – зрители приветствовали впечатляющий успех.
Индикатор на панели Даксата погас. Сзади послышалось напоминание: «Пора!»
Даксат смотрел на экран – в его уме не было никаких идей. Он сжал зубы. Что-нибудь! Что угодно! Воспоминание… Он представил себе вид на прибрежные луга у реки Мелрами.
«Гм! Приятная композиция, – сказал у него за спиной широкоплечий человек. – Удачная фантазия, довольно-таки оригинальная».
Даксат недоуменно изучал картину на экране. Насколько он понимал, это было вовсе не вдохновляющее воспроизведение хорошо известного ему ландшафта. Что от него ожидалось? Фантазия? Очень хорошо, он им покажет фантазию! Даксат представил себе, что луга засветились и расплавились, как нагревшийся до белого каления металл. Растительность и древние россыпи скал оседали и смешивались, становясь вязкой бурлящей поверхностью. Поверхность разгладилась и превратилась в зеркало, отражавшее Медные Утесы.
Высокий субъект за спиной хмыкнул: «Немного чересчур, я бы сказал – последнее превращение уничтожило первоначальный очаровательный эффект инопланетных оттенков и форм…»
Даксат нахмурился и снова «утонул» в глубоком кресле, нетерпеливо ожидая момента, когда должна была снова наступить его очередь.
Тем временем Чауктаба создал изящный белый цветок на зеленом стебле, с лиловыми тычинками. Лепестки завяли, а тычинки испустили облачка клубящейся желтой пыльцы.
Затем Бель-Вашаб, последний в очереди имажистов, раскрасил экран фосфоресцирующим зеленым фоном, напоминавшим о пронизанной солнечным светом толще морской воды. Фон колебался и вздувался, как потревоженный ветром занавес, и его поверхность загрязнило черное пятно неправильной формы. Из центра пятна стала вытекать ярко-золотая ветвящаяся струйка, вскоре покрывшая все пятно, как паутиной, сеткой золотистых нитей.
Таков был первый раунд.
На несколько секунд наступила пауза. «А теперь, – выдохнул голос за спиной Даксата, – соревнование начинается всерьез».
На экране Пулакта Хавджорски возникло возмущенное море оттенков: красные, зеленые и синие волны – неприятная для глаз пестрота. Драматический эффект: в нижнем правом углу загорелось желтое пятно, постепенно победившее хаос и заполонившее экран, центр которого стал лимонно-зеленым. Появилась черное пятно, разделилось пополам – половины быстро и беспрепятственно разошлись налево и направо, после чего черные половины стали «погружаться» в фон, изящно извиваясь и переплетаясь. В далекой перспективе они слились и стремительно, как брошенное копье, ворвались на первый план, разделились на множество черных стрел и образовали перекошенную решетку из тонких черных прутьев.
«Бесподобно! – восхищенно прошептал высокий инструктор. – Какая синхронизация, какая точность – идеальный контроль!»
Тол Морабайт ответил дымчатым коричневым полем, пронизанным алыми линиями и пятнами. Слева сформировалась вертикальная зеленая штриховка, постепенно распространявшаяся к правому краю экрана. Коричневый фон пробивался на первый план, проникая между зелеными струнами, надавил еще сильнее и развалился – обрывки полетели вперед, к зрителям, и покинули экран. На черном фоне за зелеными струнами, теперь поблекшими, возникло изображение розового, пульсирующего человеческого мозга. Мозг вырастил шесть членистых ножек и поспешно, бочком, как краб, убежал, уменьшаясь в перспективе.
Гизель Ганг устроил один из своих знаменитых взрывов-фейерверков: маленький голубой кружок разлетелся во все стороны лучами-сполохами, разветвлявшимися на концах чудесными узорами из пяти цветов – синего, фиолетового, белого, лилового и светло-зеленого.
Напряженно застывший, Добнор Даксат сидел, сжимая кулаки и скрежеща зубами. Пора! Неужели его мозг уступит воображению чужестранцев из далеких земель? Пора!
На экране появилось дерево – схематичное дерево из зеленых и голубых элементов, и каждый его лист стал язычком пламени. Струйки дыма, исходящие из этих огненных листьев, поднимались все выше и выше, образуя облако – набухавшую, полную внутренних вихрей тучу, обрушившую на дерево расширяющийся книзу поток дождя. Пожар листвы погас – вместо языков огня появились звездчатые белые цветы. Из тучи обрушилась молния, разбившая дерево на агонизирующие, дрожащие осколки стекла. Еще одна молния ударила в груду хрупких осколков, и экран расплескался огромным сгустком белых, оранжевых и черных брызг.
За спиной Даксата широкоплечий человек с сомнением произнес: «В целом неплохо, но не забывай о моем предупреждении – ограничивайся скромными изображениями, так как…»
«Молчать!» – жестко приказал Добнор Даксат.
Так продолжалось состязание – раунд вслед за раундом красочных представлений, порой сладостных, как канамельный мед, иногда бушующих, как полярные бури. Цвета соревновались с цветами, орнаменты изменялись и развивались, то достигая великолепных гармоничных кульминаций, то распадаясь едким диссонансом, необходимым в качестве логического заключения.
И Даксат создавал одну мечту за другой – его напряжение постепенно убывало, он забыл обо всем, кроме картин, быстро сменявшихся в воображении и на экране; картины эти становились не менее сложными и детальными, чем создания мастеров-соперников.
«Еще один, последний раунд», – пробормотал за спиной широкоплечий инструктор. Теперь имажисты извлекли из памяти свои лучшие композиции: Пулакт Хавджорска продемонстрировал рост и постепенное разрушение прекрасного города; Тол Морабайт – спокойное сочетание зеленых и белых форм, подвергнувшееся вторжению армии насекомых, оставлявших за собой грязный след. Люди в раскрашенной кожаной броне и высоких колпаках, вооруженные короткими мечами и плетками, вступили в битву с насекомыми. Насекомые были уничтожены и изгнаны с экрана; мертвые воины превратились в белые скелеты, распавшиеся мерцающим голубым прахом. Гизель Ганг создал три одновременных фейерверка, разных и великолепно пересекающихся.
Даксат представил себе гладкий окатыш, увеличил его, превратил в мраморный блок и высек из мрамора голову прекрасной девы. Несколько секунд она смотрела на зрителей – на ее лице одна эмоция сменяла другую: радость, вызванная внезапным существованием, задумчивость и, в конце концов, испуг. Ее глаза стали мутно-голубыми, лицо исказилось и преобразовалось в язвительно смеющуюся маску с потемневшими щеками и презрительно кривящимся ртом. Маска наклонилась, плюнула в воздух и стала плоским отпечатком на черном фоне, а брызги слюны вспыхнули огнем, превращаясь в звезды и созвездия; но одна из звезд стала расти, и вскоре в ней можно было распознать планету с дорогими сердцу Даксата очертаниями континентов. Планета улетела в темноту так, словно ее кто-то отшвырнул, созвездия поблекли и погасли. Добнор Даксат расслабился. Это была последняя картина его воображения. Истощенный, он глубоко вздохнул.
Высокий человек в черной накидке без слов отсоединил контакты. Наконец он нарушил напряженное молчание: «Планета, которую ты показал в последней сцене – плод твоего воображения, или она на самом деле существует? В нашей системе нет такой планеты, но у меня возникло впечатление, что ты ее не придумал».
Добнор Даксат уставился на него с недоумением и спросил, с трудом находя слова: «Разве я не на этой планете? Этот мир – моя родная планета!»
Высокий широкоплечий человек бросил на Даксата странный взгляд, пожал плечами и отвернулся: «Через несколько минут объявят победителя. Ему вручат награду – грамоту в оправе, инкрустированной драгоценными камнями».
* * *
В пасмурный ветреный день приземистая черная галера спешила по беспокойному морю, движимая гребцами из Белаклоу. Эрган стоял на корме, глядя на неугомонные серые волны и на темнеющее в трех километрах побережье Раккланда, где, как ему было хорошо известно, на приморских возвышенностях стояли и наблюдали за галерой бдительные узкоголовые ракки.
Метрах в пятистах за кормой из моря вырвался фонтан воды.
Повернувшись к кормчему, Эрган сказал: «Их снаряды летят дальше, чем мы предполагали. Лучше удалиться от берега еще километра на полтора, даже если там сильнее встречное течение».
Пока он говорил, послышался громкий свист – Эрган успел заметить остроконечный черный снаряд, устремившийся сверху прямо к нему. Снаряд ударил в среднюю часть корпуса галеры и взорвался. Расщепленные доски, тела гребцов, куски металла разлетелись во все стороны. Переломившись пополам, галера задрала нос и корму к небу и затонула.
Эрган успел спрыгнуть в море. Избавившись от меча, каски и наколенников сразу после погружения в холодные серые воды, он задыхался в шоке и плавал кругами – голова его то поднималась, то опускалась на частых волнах, как буек. Заметив неподалеку длинное бревно, он вцепился в него обеими руками.
От берега Раккланда отчалил баркас; он приближался, вспенивая воду носом, вздымавшимся и опускавшимся поперек волн. Эрган отпустил бревно и поплыл как можно быстрее в сторону от обломков галеры. Лучше было утонуть, чем быть захваченным в плен. Легче и быстрее было умереть в зубах голодных ихтиоглотов, кишащих в этих водах, чем в руках безжалостных ракков.
Он плыл наугад, но течение несло его к берегу и, в конце концов, выбросило его, бессильного и замерзшего, на галечный пляж.
Здесь его нашла шайка молодых ракков; подхватив Эргана под руки, они отвели его в командный пункт. Там его связали, бросили на телегу и отвезли в город Корсапан.
Его усадили на стул в камере с серыми стенами, напротив офицера разведывательной службы – тайной полиции ракков – человека с серой, как у жабы, кожей, влажным серым ртом и пытливыми глазами.
«Тебя зовут Эрган, – сказал офицер. – Ты – посланник Шкипера из Саломдека. Какое задание ты выполнял?»
Эрган смотрел противнику в глаза, надеясь найти какой-нибудь удачный и убедительный ответ, но не нашел его. Если бы он сказал правду, и Белаклоу, и Саломдек немедленно подверглись бы вторжению узкоголовых солдат-ракков в черных униформах и черных сапогах.
Поэтому Эрган ничего не ответил. Офицер наклонился к нему: «Я спрошу еще раз, после чего, если ты снова промолчишь, тебя отведут в подземную камеру». Он произнес слова «подземная камера» так многозначительно, словно они начинались с заглавных букв – и произнес их мягко, удовлетворенно, даже с облегчением.
Покрывшись холодным потом – ибо он знал, какие пытки ему угрожали – Эрган сказал: «Я не Эрган. Меня зовут Эрвард. Я – торговец жемчугом, больше ни в чем я не разбираюсь».
«Неправда! – возразил ракк. – Твоего адъютанта схватили; под пыткой водяным насосом он выдал твое имя прежде, чем у него отказали легкие».
«Я – Эрвард!» – упорствовал Эрган, хотя у него все похолодело в животе.
Офицер подал знак: «Отведите его в подземную камеру».
Человеческий организм, в котором нервы выполняют функцию системы сигнализации, предупреждающей об опасности, как будто нарочно предназначен испытывать боль и поэтому весьма охотно сотрудничает с мучителем-палачом. Эти характеристики организма были хорошо изучены специалистами-ракками; кроме того, по ходу дела они обнаружили и другие возможности нервной системы человека. Оказалось, что применение, в определенной последовательности, сжатия, нагрева, растяжения, трения, скручивания, вибрации, встряхивания, звукового и визуального шоков, а также воздействия паразитов, вони и других вызывающих сильное отвращение ощущений приводило к желаемому кумулятивному эффекту, тогда как чрезмерная эксплуатация лишь одного из этих методов вызывала притупление стимулов – десенсибилизацию.
Все эти знания, весь этот накопленный с годами опыт обрушились на защитную нервную систему Эргана, причиняя ему разнообразный спектр самых неприятных ощущений: резкую «стреляющую» боль в сухожилиях и мышцах, тупую продолжительную боль в суставах, скрипевших и стонавших по ночам, пламенные вспышки боли, оскорбления омерзительной грязью и развратным насилием; все это иногда сменялось теплым, дружественным общением в периоды отдохновения, когда ему позволяли взглянуть на покинутый им мир. После чего его снова вели в подземную камеру.
Но Эрган неизменно отвечал: «Я – Эрвард, торговец жемчугом!» При этом он все время пытался заставить свой ум преодолеть барьер физического сопротивления тела и отдаться желанной смерти, но каждый раз его ум колебался, не решаясь сделать последний шаг, и Эрган продолжал жить.
Ракки пытали заключенных регулярно, по расписанию, в связи с чем само ожидание начала пытки причиняло не меньшие мучения, чем пытка как таковая. В назначенный час за дверью камеры раздавались тяжелые неспешные шаги; узник предпринимал слабые лихорадочные попытки ускользнуть от рук тюремщиков; те бессердечно смеялись, загоняя его в угол и вынося его из камеры – и так же бессердечно смеялись через три часа, когда его, всхлипывающего и неразборчиво причитающего, бросали обратно на соломенную циновку, служившую постелью.
«Я – Эрвард! – повторял Эрган, заставляя мозг поверить в то, что это правда, чтобы его не могли застать врасплох. – Я – Эрвард! Я – Эрвард, торговец жемчугом!»
Он пытался задушить себя, заталкивая в горло солому, на бдительный раб всегда следил за ним, и такие попытки пресекались.
Эрган пытался умереть, заставляя себя не дышать – и был бы счастлив, если бы ему это удалось – но каждый раз погружался в блаженное бесчувствие, мозг расслаблялся, двигательные нервы возбуждали инстинктивную деятельность легких – он снова начинал дышать.
Он ничего не ел, но это ничуть не смущало ракков: они впрыскивали в него достаточные дозы питательных веществ, тонизирующих наркотиков и стимулянтов, чтобы он постоянно находился в сознании и не терял чувствительность.
«Я – Эрвард!» – повторял Эрган, и ракки раздраженно сжимали зубы. Его случай начинал представлять собой проблему; он успешно сопротивлялся мучениям, и ракки долго размышляли над тем, как можно было бы усовершенствовать пытки, сделать их более утонченными, придать новые формы чугунным инструментам, подвешивать узника на других веревках и цепях, находить новые точки растяжения и сжатия. Даже когда выяснение его настоящего имени перестало иметь какое-либо значение, так как уже бушевала война, его продолжали содержать в подземелье, потому что он представлял собой нерешенную задачу, потому что он стал идеальным подопытным организмом. Его непрерывно охраняли, его жизнедеятельность поддерживали с особой тщательностью, пока палачи придумывали новые методы, внося изменения, дополнения и улучшения.
А затем наступил день, когда с галер из Белаклоу высадился десант, и солдаты с перьями на шлемах пробились с боем через стены Корсапана.
Ракки с сожалением смотрели на Эргана: «Нам пора уходить – а ты все еще не сдался».
«Я – Эрвард! – прохрипело существо, лежавшее на пыточном столе. – Эрвард, торговец».
Наверху, над потолком камеры, послышался треск взломанной двери.
«Нам пора уходить, – повторили палачи. – Ваша армия ворвалась в город. Если ты скажешь правду, мы сохраним тебе жизнь. Если ты опять солжешь, мы тебя убьем. Выбирай. Жизнь за правду».
«Сказать вам правду? – пробормотал Эрган. – Но вы все равно обманете…» И тут он услышал голоса солдат из Белаклоу, поющих победный гимн. Эрган встрепенулся: «Хотите знать правду? Почему нет? Так и быть…» Немного помолчав, он сказал: «Я – Эрвард!» Он уже давно верил, что это правда.
* * *
Первоизбранником Галактики был худощавый человек с объемистым куполообразным черепом, покрытым редкими рыжевато-коричневыми волосами. Лицу его, в других отношениях ничем не примечательному, придавали властный характер большие темные глаза, мерцавшие, как проблески огня за пеленой дыма. Возраст сказывался на его внешности: тощие руки и ноги казались разболтанными в суставах. Голова его наклонилась вперед, словно ее обременяли находящиеся внутри хитроумные механизмы.
Поднявшись с кушетки, он бледно улыбнулся и взглянул туда, где с другой стороны сводчатой галереи собрались одиннадцать Старейшин. Они сидели за столом из полированного дерева, спиной к стене, увитой гирляндами виноградных лоз. Серьезные и почтенные люди, они двигались медленно, на их морщинистых проницательных лицах отражалась накопленная с годами мудрость. Согласно установившейся системе, Первоизбранник был исполнительным руководителем Галактики, а Старейшины составляли совещательный орган, наделенный определенными полномочиями, ограничивавшими власть руководителя.
«И что же?» – спросил Первоизбранник.
Главный Старейшина, смотревший на экран компьютера, неспешно поднял глаза: «Вы первый встали с ложа».
Все еще слегка улыбаясь, Первоизбранник взглянул по сторонам, вдоль сводчатой галереи. Другие лежали в различных позах: одни со сжатыми кулаками, напряженно застывшие; иные свернулись в «эмбриональные» калачики. Один наполовину сполз с кушетки на пол – его широко открытые глаза неподвижно смотрели вдаль.
Первоизбранник повернулся к Главному Старейшине – тот наблюдал за ним с отстраненным любопытством: «Оптимум уже рассчитан?»
Главный Старейшина взглянул на экран: «Оптимальный счет – двадцать шесть тридцать семь».
Первоизбранник ждал, но Главный Старейшина больше ничего не сказал. Первоизбранник подошел к алебастровой балюстраде, ограждавшей ряд кушеток, наклонился над ней и взглянул на открывшуюся панораму – километры за километрами солнечной дымки; где-то вдали блестело море. Легкий бриз дунул ему в лицо, взметнув пряди рыжеватых волос у него на голове. Глубоко вздохнув, он потянулся, расправляя руки и пальцы – память о пытках в подземелье ракков все еще сковывала рефлексы. Через несколько секунд он развернулся на каблуках, прислонился спиной к балюстраде, опираясь на нее локтями, и снова взглянул на ряд кушеток: ни один из кандидатов еще не подавал признаков жизни.
«Двадцать шесть тридцать семь, – пробормотал он. – Думаю, что мой счет составит примерно двадцать пять девяносто. Насколько я помню, в последнем эпизоде я не сумел полностью сохранить целостность личности».
«Двадцать пять семьдесят четыре, – отозвался Главный Старейшина. – Компьютер решил, что последний вызов, брошенный воинам-брандам Бервальдом Халфорном, был невыгоден».
Первоизбранник задумался: «Правильный вывод. Упрямство не выполняет никакой полезной роли, если оно не способствует достижению предварительно поставленной цели. Мне следует учитывать этот недостаток и сдерживаться». Он переводил взгляд с одного Старейшины на другого: «Вы необычно молчаливы и не делаете никаких заявлений».
Он ждал; Главный Старейшина не ответил.
«Могу ли я поинтересоваться: какова наивысшая достигнутая оценка?»
«Двадцать пять семьдесят четыре».
Первоизбранник кивнул: «Мой счет».
«Вы получили наивысшую оценку», – подтвердил Главный Старейшина.
Улыбка сползла с лица Первоизбранника, он удивленно поднял брови: «Несмотря на это, вы все еще не желаете подтвердить мое переизбрание на второй срок – вы все еще в чем-то сомневаетесь».
«Да, у нас есть сомнения и опасения», – ответил Главный Старейшина.
Уголки губ Первоизбранника опустились, хотя брови все еще были приподняты – вопросительно и вежливо: «Ваш подход приводит меня в замешательство. Я продемонстрировал самоотверженное служение общему делу. Мои умственные способности феноменальны, а в ходе последнего испытания, которое я задумал для того, чтобы рассеять последние оставшиеся сомнения, я получил наивысшую оценку. Я доказал наличие у меня достаточного воображения, социальной интуиции, умения приспосабливаться к обстоятельствам и навыков руководства, мою приверженность выполнению долга, мою способность принимать трудные решения. В каждом сопоставимом отношении подтвердился тот факт, что моя квалификация наилучшим образом соответствует занимаемой мной должности».
Главный Старейшина обменялся взглядами с коллегами. Никто не проявил желания что-либо сказать. Главный Старейшина расправил плечи и откинулся на спинку стула: «Наш подход трудно объяснить. Все соответствует вашим утверждениям. Ваши умственные способности неоспоримы, у вас образцовый характер, вы усердно, с честью выполняли свои обязанности на протяжении всего срока. Вы заслужили наши уважение, восхищение и благодарность. Мы понимаем также, что вы надеетесь на переизбрание, исходя из самых похвальных побуждений: вы рассматриваете себя как человека, наиболее способного координировать сложнейшие галактические взаимодействия».
Первоизбранник мрачно кивнул: «Но вы так не считаете».
«Нашу позицию, пожалуй, нельзя выразить настолько прямолинейно».
«В чем именно заключается ваша позиция? – Первоизбранник указал широким жестом руки на ряды кушеток. – Посмотрите на этих людей! Это лучшие из лучших во всей Галактике. Один из них умер. Другой, шевелящийся в бреду на третьей от меня кушетке, сошел с ума – безнадежный случай. Другие находятся в глубоком потрясении, в шоке. И не забывайте о том, что испытание было специально спроектировано с тем, чтобы измерить качества, имеющие самое существенное значение в роли Галактического Первоизбранника».
«Испытание вызвало у нас большой интерес, – мягко отозвался Главный Старейшина. – Оно во многом повлияло на наш образ мышления».
Первоизбранник колебался, пытаясь определить подспудное значение этих слов. Он прошел вперед и сел за стол напротив Старейшин. Прищурившись, он изучал лица одиннадцати человек, постучал два-три раза кончиками пальцев по полированному дереву, откинулся на спинку стула:
«Как я уже упомянул, испытание позволило оценить те качества кандидатов, которые необходимы для оптимального выполнения обязанностей Первоизбранника, следующим образом. Земля двадцатого века была планетой, где господствовали изощренные общественные условности; на Земле от кандидата, Артура Кэйвершема, требовалась чуткая социальная интуиция – характеристика, чрезвычайно важная в Галактике, состоящей из миллиардов солнц. На планете Белотси Бервальд Халфорн проходил испытание на мужество и способность принимать положительные результативные решения. В мертвом городе Терлатче на Третьей планете Презепа оценивалась приверженность кандидата, Сейстана, своему долгу, а Добнор Даксат, в Имажиконе на Стаффе, должен был продемонстрировать концентрацию творческого воображения, состязаясь с противниками, непревзойденными в этом искусстве. Наконец, сила воли Эргана, его устойчивость под пытками и готовность к самопожертвованию подвергались предельному испытанию на Чанкозаре.
Каждый кандидат находился в идентичных условиях, синтезированных благодаря сочетанию темпоральных, пространственных и нейрофизиологических эффектов, слишком сложных для того, чтобы их было бы целесообразно обсуждать в данный момент. Достаточно сказать, что характеристики каждого кандидата можно объективно оценить на основе достигнутых им результатов, и что эти результаты вполне сопоставимы».
Первоизбранник помолчал, проницательно изучая лица одиннадцати Старейшин: «Необходимо подчеркнуть, что, несмотря на то, что я сам спроектировал испытание и подготовил его проведение, тем самым я не приобрел никаких преимуществ. Мнемонические синапсы полностью нейтрализуются при переходе от одного эпизода к другому – остаются неизменными лишь основные характеристики личности кандидата. Все кандидаты проходили испытание в одних и тех же обстоятельствах. На мой взгляд оценки, выставленные компьютером, объективны и служат надежными показателями способности кандидата занять в высшей степени ответственную должность исполнительного руководителя Галактики».
Главный Старейшина сказал: «Выставленные оценки действительно имеют большое значение».
«Значит, вы утверждаете мою кандидатуру?»
Главный Старейшина улыбнулся: «Не спешите. Невозможно не признать, что вы – умный человек. Невозможно не отметить ваши достижения в качестве Первоизбранника. Но многое еще не сделано».
«Вы хотите сказать, что другой человек добился бы большего?»
Главный Старейшина пожал плечами: «Нет никакого способа узнать, так ли это. Я упомянул о ваших достижениях, в числе которых можно назвать цивилизацию Гленарта, Эпоху Рассвета на Масилисе, правление короля Карала на Аэвире и подавление мятежа на Аркиде. Наблюдались, однако, и промахи: тоталитарные правительства на Земле, а также кровавые столкновения на Белотси и Чанкозаре, так выпукло инсценированные в ходе вашего испытания. Кроме того, невозможно не отметить декаданс на планетах звездного скопления 1109, приход к власти жрецов-королей на Фиире и многое другое».
Первоизбранник поджал губы – искры в глубине его глаз разгорелись ярче.
Главный Старейшина продолжал: «Одно из наиболее достопримечательных явлений в Галактике заключается в тенденции человечества поглощать и проявлять личные характеристики Первоизбранника. Судя по всему, имеет место повсеместный резонанс, внушаемый идеями и решениями Первоизбранника человеческим умам и распространяющийся из центра Галактики до ее окраин. Этот процесс необходимо изучить, проанализировать и контролировать. Его конечный результат выглядит так, как если бы каждая мысль Первоизбранника усиливалась в миллиарды раз, как если бы каждое его настроение определяло характер развития тысяч цивилизаций, как если бы каждая характеристика его личности отражалась в системах ценностей тысяч культур».
Первоизбранник произнес, невыразительно и бесстрастно: «Этот феномен не ускользнул от моего внимания, я посвятил ему немало размышлений. Решения Первоизбранника внедряются в жизнь таким образом, чтобы они оказывали скорее подспудное, нежели открытое влияние – возможно, в этом и состоит сущность проблемы. Так или иначе, учитывая масштабы такого влияния, тем больше оснований назначить на должность исполнительного руководителя человека, уже доказавшего на практике свои способности и добродетели».
«Убедительный аргумент, – согласился Главный Старейшина. – Ваш характер действительно безупречен. Тем не менее, Совет Старейшин обеспокоен возникновением авторитарных форм правления на многих планетах Галактики. Мы подозреваем, что оно объясняется упомянутым процессом резонанса. Вы – человек сильной, неукротимой воли, и мы считаем, что влияние вашей личности непреднамеренно способствовало взрывообразному распространению самодержавия».
Некоторое время Первоизбранник молчал. Он обернулся, глядя на ряд кушеток – другие кандидаты уже приходили в сознание. Их расовый состав был разнообразен: среди них были бледный северянин с Паласта, кряжистый рыжий уроженец Хаволо, седоволосый сероглазый островитянин с Морской Планеты – достойные и выдающиеся представители своих миров. Пришедшие в себя кандидаты молча сидели, собираясь с мыслями, или все еще лежали на кушетках, пытаясь избавиться от воспоминаний об испытании. Не обошлось без жертв: один из кандидатов умер; другой, уже ничего не соображавший, скорчился на полу рядом с кушеткой.
Главный Старейшина сказал: «Неприемлемые черты вашего характера ярче всего отразились, пожалуй, в характере предложенного вами испытания».
Первоизбранник открыл было рот, но Главный Старейшина поднял руку: «Позвольте мне закончить. Я сделаю все возможное для того, чтобы поступить с вами справедливо. Когда я скажу все, что хочу сказать, вы можете выступить с любыми возражениями.
Повторяю: основные тенденции вашего характера проявились в деталях спроектированного вами испытания. Оценивались качества, которые вы считаете важнейшими, то есть идеалы, достижению которых вы посвятили всю жизнь. Насколько я понимаю, вы сделали такой выбор вполне бессознательно, тем самым откровенно раскрывая свои побуждения. Вы считаете самыми существенными характеристиками Первоизбранника социальную интуицию, агрессивность, верность долгу, творческое воображение и несокрушимую настойчивость. Человек сильной воли, вы стремитесь демонстрировать эти идеалы на собственном примере – в связи с чем неудивительно, что система, откалиброванная вами на основе ваших предпочтений, выставила вам наивысшую оценку в ходе спроектированного вами испытания.
Позвольте мне разъяснить это наблюдение с помощью аналогии. Если бы орел проводил испытание, чтобы определить лучшего кандидата на звание Царя Зверей, он оценивал бы способность всех кандидатов летать – и поэтому неизбежно победил бы в состязании. Таким же образом, крот рассматривал бы способность рыть землю как одно из важнейших качеств, и откалиброванная им компьютерная программа, конечно же, объявила бы крота Царем Зверей».
Первоизбранник сухо рассмеялся и пригладил ладонью редкие рыжевато-коричневые пряди на голове: «Я не орел и не крот».
Главный Старейшина покачал головой: «Нет. Вы – целеустремленный, верный своему долгу, неукротимый человек с богатым воображением – что вы и продемонстрировали не столько потому, что получили высокие оценки, сколько потому, что вы спроектировали испытания так, чтобы оценивались именно эти присущие вам качества. С другой стороны, отсутствие в вашем испытании эпизодов, позволяющих оценить другие качества, свидетельствует о конкретных недостатках вашего характера».
«И чего мне недостает?»
«Симпатии. Сострадания. Доброты». Главный Старейшина выпрямился на стуле: «Странно! Один из ваших предшественников, пред-предпоследний Первоизбранник, в изобилии демонстрировал эти стороны характера. На протяжении его срока правления по всей Галактике распространились общественные системы, основанные на идеях гуманизма, человеческого братства. Еще один пример резонанса – но я отвлекся».
Губы Первоизбранника язвительно покривились: «Могу ли я полюбопытствовать: удалось ли вам назначить следующего Галактического Первоизбранника?»
Главный Старейшина кивнул: «Сделан окончательный выбор».
«И какую оценку этот человек получил в ходе испытания?»
«По вашей системе измерения – семнадцать восемьдесят. В роли Артура Кэйвершема он сплоховал, пытаясь объяснить полисмену преимущества нудизма. Он не смог придумать какую-нибудь уловку и ускользнуть от стражей правопорядка, ему не хватило вашей способности быстро ориентироваться в незнакомой ситуации. Обнаружив себя в чем мать родила, этот искренний и простодушный человек попробовал обосновать положительные стороны отказа от ношения традиционной одежды вместо того, чтобы найти способ избежать наказания».
«Расскажите мне еще об этом человеке», – сухо произнес Первоизбранник.
«Будучи Бервальдом Халфорном, он повел взвод вверх по долине к улью брандов на склоне горы Медальон. Но вместо того, чтобы поджечь улей, он обратился к Великой Матери брандов, умоляя ее положить конец бесполезному кровопролитию. Она дотянулась до него, высунув голову через входное отверстие, затащила его внутрь и убила его. Он потерпел неудачу – хотя компьютер довольно высоко оценил его прямолинейный подход.
В Терлатче он вел себя так же безупречно, как вы, а его выступление в Имажиконе оказалось достаточно успешным. Ваши блестящие композиции не уступили произведениям мастеров-имажистов, что само по себе, конечно, выдающееся достижение.
Пытки в подземелье ракков – самое тяжкое из предусмотренных вами испытаний. Вы знали, что можете бесконечно выдерживать боль; поэтому, с вашей точки зрения, все остальные кандидаты должны были обладать такой же способностью. К сожалению, новый Первоизбранник решительно уступает вам в этом отношении. Он – чувствительный человек, и сама идея намеренного причинения боли одним человеком другому для него тошнотворна. Следует отметить, что в последнем эпизоде ни один из соперников вас не превзошел, хотя двое сравнялись с вами…»
Первоизбранник проявил живой интерес: «Кто именно?»
Главный Старейшина указал на высокого мускулистого человека с лицом, словно высеченным из камня, стоявшего у алебастровой балюстрады и задумчиво глядевшего в солнечные дали, а также человека средних лет, сидевшего, подложив ноги под себя и уставившись в точку, находившуюся в воздухе прямо перед ним, с выражением невозмутимого спокойствия.
«Первый – упрямый и закаленный человек, – сказал Главный Старейшина. – Он не промолвил под пытками ни слова. Другой полностью отрешается от действительности, как только испытывает неприятные ощущения. Прочие кандидаты прошли испытание не столь успешно; в преобладающем большинстве случаев потребуются церебральная коррекция и психотерапия».
Собеседники обратили внимание на безмозглого идиота с блуждающими пустыми глазами, бродившего туда-сюда мимо кушеток и что-то тихо бормотавшего себе под нос.
«Испытания, однако, послужили источником ценной информации, – продолжал Главный Старейшина. – Нам многое удалось узнать. Согласно предусмотренным вами параметрам, вы получили наивысшую оценку. Согласно другим показателям, предложенным Старейшинами, вы не смогли занять первое место».
Напряженно, почти не открывая рот, Первоизбранник спросил: «И кто же он, награжденный вами образец альтруизма, доброты, симпатии и щедрости?»
Бродивший вокруг лунатик подошел ближе, упал на четвереньки, подполз, хныкая, к стене и прижался щекой к прохладному камню, бессмысленно глядя на Первоизбранника. Его челюсть отвисла, слюни сочились на подбородок, глаза разошлись и, судя по всему, двигались независимо один от другого.
Главный Старейшина сочувственно улыбнулся, протянул руку и погладил идиота по голове: «Вот он. Мы выбрали этого».
Бывший Галактический Первоизбранник сидел, поджав губы и не говоря ни слова; его глаза горели, как сполохи извержений далеких вулканов.
У его ног новый Первоизбранник, повелитель миллиардов солнц, нашел опавший лист, засунул его в рот и принялся жевать.
