Читать книгу Французский Трофей - Джеки Бонати - Страница 2

Уже в октябре, после объявления Турцией войны, русская армия перешла Дунай, и началась кампания по захвату Силистрии. Стали поступать раненые.

Женевьеву подняли на рассвете. Михайловский уже был на ногах, в фартуке и с очками на носу.

– Раненые? – перепугавшись, спросила Ева, запрыгивая в штаны. В палатке с врачом были еще двое новых, таких же желторотых и перепуганных фельдшеров. Застегнув рубашку и надев подтяжки, Ева еле-еле застегнула фартук, схватила саквояж с инструментами и бросилась следом за Андреем Ионовичем.

– Да, Костя! На первом столе пулевое в ногу, на втором в голову, сам возьму, – четко и резко распоряжался Михайловский. – Остальными пока девочки займутся, эти самые срочные. Не зевай, Константин! Каждая секунда на счету, – подбодрил он и скрылся за ширмой, за которой было тихо. Костин пациент стонал и звал маменьку – молоденький совсем.

Ева приготовилась уже к самому страшному, раздробленный сустав или кость, и ампутация в перспективе. Но в итоге пациенту повезло, пуля застряла в мышце, не задев даже крупных сосудов. Засучив рукава и вымыв руки, а затем и облив их спиртом, Ева внезапно ощутила трезвость ума, и странное хладнокровие. Ей достался один фельдшер, бледный и трясущийся, но исполнительный. Примерно за час операцию удалось завершить, а извлеченную пулю Ева оставила себе на память о первой операции.

На очереди была ещё целая палатка раненых, правда, не так серьезно – в основном ранения по касательной или сквозные. Некоторых, наиболее лёгких, уже зашила Катерина.

Появилась и ещё одна проблема – несколько девочек, никогда толком не видевших ранения и не слышавших стонов боли, упали в обморок, но Катерина с другими сестрами, наскоро приведя их в чувство, строго отчитала и сказала, что барышни кисейные ей тут не нужны.

День казался Еве бесконечным, и, когда она вывалилась из палатки, уставшая и забрызганная кровью, пропахшая карболкой и спиртом, ей впервые захотелось закурить. Рядом сел Андрей Ионович и похлопал ее по плечу, молча, но с одобрением.

– Как тот, с огнестрельным в голову? – не смогла не спросить она.

– Жить будет, а там посмотрим – на все воля Божья, – ответил Михайловский и, вытащив старинный портсигар тонкой работы, протянул его Жене. – Угощайся. Ничего, что я на «ты»? – спросил он и как-то невесело усмехнулся.

– Ничего, Андрей Ионыч. – Кивнула Ева, дрожащей рукой беря сигарету и пристраивая ее в уголок рта, а потом только со второй попытки прикурила от спички. Курили они с братьями только в детстве, шаля, сидя втроем в старом сарае, что за конюшней. Накурились тогда до тошноты, и обпились кислым вином, что стащили из погреба. За то им крепко влетело от родителей, когда это обнаружилось. С той поры Ева курить зареклась, а сейчас словно само собой получилось, и почему-то стало легче.

– Вот уж правда, на все воля Божья. – задумчиво пробормотала она.

С тех пор так и пошло – наши атакуют, турки отбивают. Уже зимой была одержана стратегическая победа, но в какой-то момент наступило затишье, и позже стало понятно, почему – англичане и французы подтянули свои войска, и через Босфор вошли в Черное море, поэтому часть Женевьевы срочно стали перебрасывать под Одессу. В это же время Англия и Франция объявили России войну.

Ева и Миша здорово изменились. Война шла уже почти полгода, зима, хоть и мягкая на Дунае, оказывала услугу российской армии и врачам, в частности. У Женевьевы и Андрея Ионовича сложилась отличная команда, и тот был очень доволен своим помощником. Они проводили сложнейшие операции, а в дни затишья много разговаривали, обсуждали методы лечения и пили водку или спирт, в зависимости от того, что было.

Письма домой ходили редко, но отец прямо сообщил Жене, что видит в письмах, как та изменилась и возмужала. В письмах он обращался к ней как к Косте, и потихоньку Ева вообще забывала свое прежнее имя. Она стала резче, могла накричать на растяп-фельдшеров, сурово отчитать и повысить голос даже на мужчин, чего не позволяла себе раньше. Голос у нее сел от привычки громко раздавать указания во время чрезвычайных ситуаций, и от привычки курить после тяжелых операций. В ней все меньше оставалось от Евы и все больше появлялось от Кости.

С Мишей виделись редко, но неизменно, встречаясь, таскались в салон, где упивались шампанским до головной боли, не зная, как еще справиться с происходящим вокруг. Пока Ева корпела над пациентами и колдовала пилами для ампутаций, Миша умудрился дослужиться до капитана за подвиги на поле боя во время сложных операций.

По мере разворачивания боевых действий в районе Крыма, обстановка становилась все труднее – союзники подвергли обстрелу Одессу, и только ценой неимоверных усилий российской армии им не удалось высадиться на берег.

К тому времени полк, в котором служили Ева и Миша, был прикомандирован к войскам генерала Горчакова. Основные сражения, конечно, велись на воде, но и они были проигрышными, а к середине весны англо-французские войска высадились в Варне, и победы русской армии становились все более локальными.

Однажды Андрею Ионовичу пришлось уехать почти на неделю, и Ева заведовала всем сама. К приезду врача она едва держалась на ногах от усталости и истощения, глаза ввалились, нос заострился. Встретила она Михайловского, едва ли не как Государя, если не как Спасителя.

Но новости были неутешительные – среди французов разразилась холера, и, если ничего не предпринять, эпидемия перекинется и к ним. Пока они сидели в палатке, ели и пили – Вася, оставленный Андреем Ионовичем приглядывать за Костей, нарадоваться не мог, что молодой хирург кушать изволили – Михайловский рассказывал о своей встрече с Пироговым и о его инновациях.

– Представляешь, Костя, Николай Иванович внедрил нечто совершенно необыкновенное, -с азартом рассказывал хирург. – Он изобрел способ фиксировать сломанные конечности при помощи гипса. Ты не представляешь, насколько это повышает шансы на полноценное выздоровление. А еще он настаивает на жесточайшем отборе раненных – чтобы мы не кидались ко всем подряд, в первую очередь надо провести быстрый общий осмотр, а потом уже решать, необходимо ли оперировать раненного в полевых условиях, или есть время эвакуировать его в тыл. Так и будем теперь работать, – заключил он и отправил в рот картофелину – еда становилась все проще с каждым днем, но пока о голоде, к счастью, и речи не было.

Для предотвращения вспышки холеры он потребовал тщательнейшего соблюдения гигиены. Захваченных в плен французов он потребовал сразу же изолировать.

Оголодавшая за неделю каторжного труда Ева, только кивала, так как говорить с набитым ртом не могла, да и вежливым не считала. Но идеи и принципы казались гениальными в своей простоте. Если бы не поздний вечер и изрядное количество алкоголя, она бы рванула испытывать гипсовые перевязки прямо сейчас. Но ее разморило и развезло, она откинулась на спинку стула, сытая и успокоившаяся лишь от одного присутствия Михайловского рядом. Рассеянно поскребла щеки и ощутила противную липкую корку грязи – наверное выглядела она форменным оборванцем из глуши. Но сил подняться и пойти умыться уже не было – она так и уснула, сидя на стуле, и Михайловский не стал ее тревожить, понимая, как сильно она устала за эти дни.

***

Весть о начале войны оказалась для Этьена столь же неожиданной, сколько и неприятной – да, он собирался сделать военную карьеру, но не ценой участия в боевых действиях – его привлекала красота выездки, фехтования, обращения с мушкетами – как раз к стрелкам Алжира он и относился, а к моменту переброски к Крыму из них и Оранов был образован временный полк.

Но Этьен не относился к большинству французов, жаждущих реванша за войну двенадцатого года – он не потерял никого из родных и совершенно не хотел обрекать семью на страдания, но выбора у него не было. Поэтому в составе своего полка он вновь отправился к границам той страны, с которой буквально несколько месяцев назад надеялся на сотрудничество.

Настроения среди французов были самые разные, но преобладало-таки как раз желание мести и полноценного реванша. К тому же еще были живы постреволюционные настроения, и многие разделяли политику Наполеона Третьего, который счел, что Российский император нанес ему личное оскорбление и не один раз.

Друг Этьена, Франсуа, как раз был из таких, и всю дорогу, пока их полк перебрасывали к месту конфликта, разглагольствовал, как они погонят русских до самой Сибири.

– Или что у них там еще за медвежьи углы есть, – приговаривал он, открывая очередную бутылку шампанского.

– Франсуа, ты говоришь о том, о чем не имеешь ни малейшего представления, – Этьен устало посмотрел на друга. До начала войны они действительно очень крепко дружили, да и сейчас Франсуа был дорог ему, но эти настроения он разделить не мог.

– Русские – весьма образованные и достойные люди, – добавил Этьен. Говорить о том, что и мотивы развязывания войны ему не понятны, он уже не стал, предпочитая не афишировать их.

– Мой отец и дядя воевали еще при Бонапарте, как это я не понимаю, о чем говорю? – удивленно спросил Франсуа. Они сейчас совершали очередной конный переход и ехали рядом, пока кони трусили легкой рысцой.

– Образованных и достойных там едва-едва, да и те отпрыски европейских перебежчиков, – пожал он плечами.

– Я не буду с тобой спорить, Франсуа, – Этьен совершенно не желал подпитывать развитие конфликта. По его мнению, и российский Император и французский могли бы найти мирные пути решения вопроса, но и эти размышления, непопулярные в его армии, он оставлял при себе.

– Когда мы вернемся домой, я бы посоветовал тебе поинтересоваться русской литературой, – сказал Этьен. Для себя он открыл ее перед путешествием и был сражен глубиной некоторых мыслей писателей и поэтов. Франсуа открыл было рот, чтобы возразить, но терпение Этьена иссякло, и он пришпорил коня, оставив друга наедине со своими узколобыми суждениями.

Переход измотал их, и они мечтали поскорее добраться, дать отдых спине и ногам от седла, поспать пускай и на походной койке, но все же лежа, а не сидя. Но по прибытии в лагерь они столкнулись с повальной холерой. Это стало неожиданностью, и весьма неприятной, и командование было в замешательстве.

– Нас притащили на Богом забытые задворки Европы, и тут еще рассадник заразы. – простонал Франсуа.

Из-за холеры наступательные операции были приостановлены на какое-то время, чтобы не усугубить ситуацию. В лагере были ужесточены требования по соблюдению гигиены, и все же совсем отказаться от атак союзническое командование не могло, опасаясь, что это ослабит уже занятые ими позиции.

Поэтому командиры выбирали солдат из числа здоровых, для осуществления коротких акций для подавления боевого духа российской армии.

***

А российские войска только-только расслабились, собираясь перегруппироваться, и не ожидая атаки от ослабленных французов. И неожиданный удар конной гвардии под прикрытием артиллерии стал неприятным сюрпризом. Всех подняли по тревоге, госпиталь разворачивали в полевых условиях. Ева, получив от Андрея Ионовича саквояж со всем необходимым, была отправлена вперед, чтобы оказывать неотложную помощь там, в поле, а остальных надлежало переправлять Михайловскому.

Атака французов захлебнулась, завязался кровавый бой. Ева впервые попала в настоящую мясорубку, рвались ядра над головой, конь под ней гарцевал от ужаса, и она ощутила растерянность, а раненые уже стонали на земле, истекая кровью.

И все же в этой атаке французов подвела малочисленность – внезапность, конечно, сыграла им на руку, но исконный славянский напор помог российским частям отбросить французов обратно к их позициям, а некоторых захватить в плен.

Не то, чтобы это делалось намеренно, но никто ведь не будет доставлять раненых вражеских солдат обратно в расположение их частей. Но занимались ими в последнюю очередь, когда своим раненым уже была оказана помощь, а погибших погрузили на подводы, чтобы похоронить.

День, пропахший кровью и порохом, не заканчивался. Ева сортировала раненых, отправляя их с фельдшерами к Михайловскому, а сама все продолжала шить, резать, накладывать перевязки и жгуты, охрипнув от команд и оглохнув от грохота. Когда все стихло, и она не слышала канонады, она подумала, что все – перепонки не выдержали. Но нет, просто бой кончился, и пушки не палили. Закончив с русскими раненными, она отрядила двоих фельдшеров прочесывать поле боя, и сама пошла, собрав все в переметную суму – саквояж она где-то потеряла. Она сама не знала, кого искала, ведь сообщили, что своих раненых уже забрали, но врачебный долг звал ее и она шла на стоны умирающих. Русские, французы, без разницы. Кому-то давала напиться воды из своей фляги перед смертью, другому дрожащей рукой вливала опиумную настойку, стараясь не смотреть на кровавые куски чего-то, то ли тела, то ли шрапнели, и позволяя бойцу умереть без боли, в забытьи. Ева впадала в состояние, близкое к шоковому, и, наткнувшись на очередного залитого кровью француза, едва дышащего под трупом коня, она не сразу поняла, что этому можно помочь. Силы ее были на исходе, но она сумела поднять и выволочь тяжелого человека, и, взвалив его на себя, потащила к лазаретным шатрам.

***

Изначально кавалерия шла в арьергарде наступающего подразделения, но на поле боя все быстро смешалось, и только вытаскивая свою шпагу из чего-то мягкого, Этьен осознал, что это чуть ли ни его первое сражение.

Вокруг все слилось в безумный калейдоскоп красок и какофонию звуков. Он то уворачивался, то атаковал, и делал это совершенно механически, без какой-либо идеи, но с одной целью – выжить. Франсуа быстро потерялся из виду, и, чуть не лишившись кисти, виконт понял, что сейчас не подходящий момент искать друга.

А потом все как-то резко изменилось – своих мундиров вокруг становилось все меньше, и вот уже сквозь канонаду звучит все больше русский мат, а не французские призывы атаковать. И с очередным "выблядок Бонапарта", прозвучавшим совсем рядом, Этьен почувствовал, что его конь взбрыкнул и стал заваливаться, а у него, как назло, ноги в стременах запутались.

А потом все как в тумане – боль адская, кто-то тащит, провал, крики и снова провал.

***

– Костенька, это же француз, – Катерина выбежала на минуточку из палатки – воды из бочки набрать, да там и застала хирурга с вражеским офицером на закорках. Она это списала на дурман от сражения, решив, что врач не понимает, что делает.

Ева, злая и едва держащаяся на ногах от усталости, сама не ожидала от себя командного рявка. В груди горело огнем, по лицу катился пот от натуги, пока она несла француза только с одной мыслью – чтобы тот не умер по дороге, чтобы ее усилия не пропали зря.

– Свой, чужой, какая разница! Я клятву Гиппократа давал, я не мог оставить его дохнуть на поле! – Она в трезвом уме ни за что не позволила бы себе говорить таким тоном с Катенькой, точнее с уважаемой Екатериной. Она вволокла в палатку француза, уложила на свободный стол и стала резать на нем мундир, чтобы понять, какие у него ранения помимо выбитого колена и глубокого сабельного удара на руке.

– Афанасий, помогите Константину Евгеньевичу, – попросила Катерина одного из фельдшеров, притихнув от этой вспышки.

В спор она вступать не стала, решив оставит это на откуп Михайловскому, но сама помогать не решилась, только собрала лоскуты, когда-то бывшие французским мундиром, отметив неестественное положение ног раненого.

Мозг у Женевьевы почти отключился, она на каких-то профессиональных рефлексах с помощью фельдшера поставила колено на место, велела наложить гипсовую повязку по инструкции Пирогова, а сама занялась рукой. Кровотечение удалось остановить, в сознание француз по счастью, не приходил. Морфия не осталось вовсе, только настойки опия – совсем чуть-чуть. Ева удаляла омертвевшую ткань, накладывала швы, тугую повязку, а потом, когда услышала голос Андрея Ионовича, и, когда поняла, что свою работу она закончила, словно на момент умерла или отключилась. Пришла в себя, когда врач хлопал ее по щекам, а сама она тяжело облокотилась на стол над французом. Ее замутило, на нетвердых ногах она выбралась из шатра и тут же рухнула на колени. Ее вырвало водой и желчью – она сегодня ничего не успела съесть. Словно сквозь вату до нее донеслось:

– Это шок, Катенька. Оставьте, оставьте, я займусь.

Михайловский тут же кликнул Василия – тот за время работы с хирургом поднаторел во многих врачебных вопросах и теперь был на подхвате. Сейчас, по счастью, всех срочных уже осмотрели и сделали, что смогли.

– Здесь я, вашблагородь, – Василий появился как из-под земли и покачал головой, увидев, в каком Константин состоянии. – Спирту?

– Сдурел? – шикнул хирург. – Убить его хочешь? Дай воды и тряпку почище, – попросил он и, получив, что просил, промокнул лицо Евы.

Василий и питьевой воды принес.

– Давайте-ка, душа моя, по глоточку, – как маленькую уговаривал ее Михайловский, планируя писать прошение о присвоении корнету очередного звания и боевой награды.

Ноги Еву не держали. Она позволила усадить себя на кочку, подальше от грязи и прочей гадости. Руки у нее тряслись, да и всю ее била крупная дрожь, такая, что зубы стучали о кружку, пока она пыталась выпить воды. Глаза у нее, и без того светло-серые, стали совсем прозрачными и стеклянными от ужаса, и буквально впились в Андрея Ионовича.

– Все? – прохрипела она. – Всех? – Ева не совсем понимала, что она вообще и о ком спрашивает.

– Все, Костенька, все, – Михайловский поддерживал кружку под донышко, чтобы она не упала. – Всех осмотрели, кого надо – полечили.

Он чуть не сказал "и кого не надо", но так ведь и сам таким был – идейным, и врагам раны зашивал.

– Василий, помоги-ка, – попросил он, подхватывая Еву с одной стороны, – есть ему пока нельзя, с мытьем он не справится, поэтому надо хотя бы спать уложить.

Позволив себя увести и уложить на свою походную койку, Женевьева далась и фартук снять и мундир, и сапоги, но за рубашку боролась до последнего, крепко держа ворот и отпихивая руки. Василий с Андреем Ионовичем настаивать не стали, умыли ее и отмыли ее черные от крови и грязи руки, и уложили, не давая встать, хоть та и порывалась идти куда-то. Катерина, стоя у входа, прижимала платочек ко рту и качала головой.

– Никак, с ума сошел? – вздохнула она шепотом, но Михайловский только шикнул на нее и прогнал. А Ева все-таки заснула беспокойным сном, с холодным компрессом на голове.

– Оклемается, Андрей Ионович? – с беспокойством спросил Василий.

Почти за год Константин стал ему, как родной, поэтому он сильно переживал за молодого хирурга.

– Оклемается, – врач поправил одеяло на своем коллеге и вздохнул, мысленно молясь о том, чтобы не сломался, чтобы выдержал это испытание. Не каждому оно дано, но Костя, по его мнению, человек недюжинного духа, должен справиться.

Ева спала тяжелым сном почти сутки. Михайловский будил ее, поил с помощью Василия или Катерины бульоном с ложечки и обтирал мокрое от пота лицо и шею. Несколько часов она лежала в лихорадке, но потом ее отпустили кошмары, и она уснула крепко, безмятежно. Но когда проснулась, во взгляде у нее еще читалось все, что ей пришлось пережить.

– Андрей Ионыч, – увидев врача у своей койки, она улыбнулась, а потом спросила. – Меня что, ранили? Почему я в постели, а вы тут?

– Потому что ты, мой мальчик – герой, – ответил он, облегченно улыбнувшись. Когда началась лихорадка, Михайловский уж и не знал, что думать – он обследовал Костю с головы до ног на предмет повреждений, опасаясь заражения крови. Но обнаружил нечто совершенно другое – перетянутую бинтами грудь, и девичью стать. Но пока о том он молчал, и радовался, что на осмотре никого больше не было.

– Как ты себя чувствуешь? – спросил он, дав коллеге попить. – Ты вытаскивал раненых с поля боя, кого-то оперировал прямо под канонадой. У нас пол-лагеря жизнью тебе обязаны. Но сам ты не ранен, ни единой царапины. В рубашке родился.

Ева слабо улыбнулась. Сама она себя героем не считала, ведь она просто выполняла свой долг.

– Что было вчера? После контратаки? Много погибло? Миша? – еще тише спросила она. После больших сражений она всегда страшно переживала за брата. В дверях появился Василий.

– Батюшки! Очнулись, вашбродь! Слава тебе, Господи, счастье-то какое! – он даже перекрестился. – Андрей Ионыч, тогда накрываю обед на двоих. – кивнул он и испарился.

– Живой Михаил Евгенич, – успокоил его Михайловский и кивнул Василию. – Готовь, родимый, будем откармливать нашего героя. У Миши плечо было выбито, так что теперь он на перевязи, но в остальном все в порядке. Все рвался к тебе, насилу удержали, – врач улыбнулся и помог ему подняться. – Идем, душа моя, отведу тебя к бочке, умоешься по нормальному.

Про француза он не напоминал. Пленных было еще семь человек, но этот пока был не с ними, Михайловский лично его осматривал пару раз.

Услышав, что Миша жив, Ева испытала неимоверное облегчение. Хоть ей еще и было не совсем хорошо, и слабость в коленках не проходила, она все же встала, переоделась и пошла умываться, а потом и в кабинет к Андрею Ионовичу – есть и пить, набираться сил.

Василий расстарался на славу, собрал на стол все лучшее, что только смог. У Михайловского, конечно, и спирт был припасен.

– Садись, Костя, – он кивнул на стул, который традиционно занимал коллега, наполнил стопки и придвинул ему. – Только закусывай сразу, – предупредил он. – А лучше сначала съешь что-нибудь, а потом выпьем.

Ева кивнула, взял кусок утки, видимо, подстреленной где-то в окрестностях. Нежное мясо буквально таяло во рту, и после того как она проглотила кусок, они выпили. Тепло заструилось по венам, и Ева ощутила, что потихоньку живеет.

– Хорошо пошел, – крякнул Андрей Ионович и налил по второй, пока Ева утирала выступившие от крепости слезы.

Они засиделись допоздна, разговаривая за жизнь. Михайловский неожиданно разоткровенничался и рассказал о себе, о жене Анастасии Павловне, о детях – Варюше и Митеньке. Раньше хирург переживал, что дети у него поздние, а сейчас порадовался, что Мите всего пятнадцать, и его не призвали – не хотел он своему сыну такой судьбы, не хотел, чтобы тот видел эту мясорубку.

Ева с удовольствием слушала, и это лечило ее душу лучше всего на свете. Она рассказывала про братьев, а тут как раз и Миша пришел. Его позвали к столу, налили ему спирту, но он, сделав глоток, закашлялся и попросил вина.

– Как вы его вообще пьете? – осипнув, спросил он.

– Это у нас профессиональный опыт, – усмехнулся в бороду Михайловский и кликнул Василия, чтобы тот принес вина.

– Ну как ты? – Миша обеспокоено посмотрел на исхудавшую сестру, здоровой рукой отломив себе кусочек хлеба.

Ева только улыбнулась грустно и плечами пожала, не зная, как в двух словах сказать брату все то, что было у нее на душе.

– Не знаю, Миша. Наверное, нормально, – ответила она, беря себе еще кусок утки и хлеб, заедая спирт. – А ты как?

– В порядке, – тоже сдержанно ответил он и, когда Василий принес вина, крымского, конечно, выпил вместе со всеми.

Каждую ночь ему снился бой, и каждый раз он заканчивался одним и тем же – гибелью его однополчанина Алексея. Они и не общались толком, но накануне в импровизированном клубе Леша рассказывал, как вернется домой, женится на своей Оленьке – портрет ее показывал, и будет помогать папеньке разводить лошадей. Страшно это было видеть, как Смерть бесстрастной рукой перерезает ниточку жизни, вкладывая ножницы в руки другого человека.

Все помолчали, понимая, о чем они все думают, но Андрей Ионович не давал им погрузиться в уныние и начал рассказывать Мише, какой одаренный у него брат, сколько людей он спас, и как героически исполнял долг врача прямо в пылу сражения. Ева только краснела и считала, что все это сильно преувеличено.

– Он с детства такой… увлеченный, – улыбнулся Михаил и хотел было погладить сестру по волосам, как раньше, да не решился – она выглядела слишком повзрослевшей. – Кошек лечил, собачек, а потом все рядом с лекарем нашем семейным крутился, благо, жил тот через дом. С семи лет знал, какие у маменьки нюхательные соли от чего. Огромный талант Господь в его руки вложил.

Ева только отмахнулась:

– У всех свои таланты, Миша. Ты тоже у нас герой. Представь, как вернешься домой весь с орденами, дамы в обмороки падать будут. – Впервые за вечер Ева улыбнулась светло, без затаенной тоски в глазах.

– Вернуться бы, – негромко сказал Михаил, но потом тряхнул головой и придвинул к ней тарелку. – Ты кушай-кушай.

Они посидели ещё какое-то время, но потом Михайловский устало потер веки, и Миша засобирался.

– Вам отдохнуть надо, – сказал он, откланиваясь.

– Вернемся, Миша, – вздохнула Ева, встав чтобы проводить его. – Мы обещали вернуться. Ваня писал на той неделе, у него все хорошо. Может, свидимся, когда его полк переквартируют. – она поцеловала брата в щеку и проводила его, а потом вернулась в шатер к хирургу.

– Проведать пациентов? – спросила она, видя, как устал Михайловский.

– А ты уверен, что в состоянии? – Конечно, ему нужен был отдых, но долг все равно превыше всего, да и Костя был ещё слаб. – У нас тяжёлых трое всего, – добавил он. – Я бы их проверил, да лёг прикорнуть на часок.

– Я справлюсь. А вы отдыхайте, – ответила Ева. – Если что-то будет не так, я вам скажу. А Екатерина поможет мне с остальными.

Ева вышла и направилась в лазарет к пациентам. Закончив с легкими, она пошла к трем тяжелым вместе с Катей.

– Что у нас тут? – спросила она у Екатерины, подходя к койкам.

– У поручика ногу ампутировали, вот второй день лихорадка не проходит, – ответила она, промокнув лоб офицера мягкой тряпицей. – Делаем умеренное кровопускание, да отварами отпаиваем. Андрей Ионович говорит, если хочет жить, выкарабкается.

– Холодные компрессы. Берите колодезную воду, похолоднее, – велела она, осмотрев парня. Культя выглядела хорошо, признаков сепсиса не наблюдалось. – С кровопусканием пока повремените. И бульон, хоть по ложке, каждые два часа. Приставьте к нему сестру, пусть записывает малейшие изменения, – попросила Ева, оглядев поручика, и сделала ему впрыскивание камфоры.

– Кто следующий?

– Штабс-ротмистр, – Катерина отвела его за ширму и указала на пациента. У него была забинтована вся голова, были только оставлены отверстия для рта и носа. Кисти тоже были перебинтованы. – Ожог глаз и рук, – сообщила медсестра. – Андрей Ионыч не дает пока прогнозов насчет зрения. Говорят, он рисовал хорошо, – шепотом добавила она.

– Врут, Катенька, – вдруг раздался голос штабс-ротмистра, а медсестра смущенно вспыхнула. – Вас бы я своей картиной изуродовал.

– Ну ничего, все еще впереди, – улыбнулась Ева, осторожно осматривая повязки. Те были чистыми, ни крови, ни гноя не было, значит заживление шло хорошо. – Не получится с живописью, значит лепкой займетесь. – она осмотрела руки, стараясь касаться с величайшей осторожностью. Отеки сошли, воспаление уменьшилось. Надрезав край бинтов на виске, он осмотрел веки, лишенные ресниц и бровей, наложил свежий слой мази.

– Утром сделаете примочку с отваром, только едва теплым, на живую не сдирайте, фельдшерам особое внушение сделайте, – попросила Ева. – Я думаю, зрение восстановится, ожоги не такие сильные, как я боялся. Так что, штабс-ротмистр, придется нам еще потерпеть ваши уродливые портреты лет эдак сорок-пятьдесят. Один я бы заимел у себя на память, хорошо? – подбодрила его Ева.

– Это вы, Константин Евгенич? – конечно, в лагере Женевьеву знали все, но штабс-ротмистр немного удивился, ведь не слышал голоса второго врача после ранения. Впрочем, все в лазарете знали, что с ним. – Рад, что вам лучше. Если смогу видеть, намалюю вам что-нибудь, – пообещал он, растянув потрескавшиеся губы в улыбке.

– Я, я, не волнуйтесь. Поставим вас на ноги, еще будете подвигами перед дамами хвалиться, – улыбнулась ему Ева, и поправив покрывало, пошла к другому пациенту.

Катерина бережно смазала ему губы вазелином и повела Еву к последнему пациенту.

– Майор Яловецкий, – представила она пациента, который не спал. – Попадание заряда картечи с близкого расстояния – кости руки и плеча сильно раздробило. Ампутировать было нельзя, Андрей Ионович побоялся, что шок будет, поэтому собрал… как смог, – она со вздохом посмотрела на мужчину – красивого статного офицера и теперь практически без руки.

– Катенька, полно вам, к счастью, я левша. – Улыбнулся ей вымученно майор, и Ева отправила ее за морфином. Осмотрев офицера, она поговорила с ним, посмотрела гипсовую повязку, правда не полностью закрытую, а наполовину, чтобы кости не смещались.

– Думаю, это лучшая работа Андрея Ионыча, – ответила ему честно Ева. – Чувствительность в пальцах – это просто чудо Божье, значит иннервация сохранилась. Возможно, будет локтевая контрактура, то есть, не сможете полностью разогнуть руку. Но я бы посоветовал вам потом ехать на воды, реабилитироваться.

– Андрей Ионович гений, – кивнул майор и улыбнулся. – Но, если бы не вы, и спасать было бы нечего. Вы не помните, наверное? На поле боя вы мне руку перетянули – к туловищу привязали, так что хоть все кости остались на месте. Спасибо!

Вернувшись, Катерина умело поставила ему укол и поправила одеяло.

– Француз еще остался, которого вы притащили, – добавила она, когда они вышли от майора. – Он отдельно лежит. Проводить вас?

Ева смутно помнила своего пациента-француза, как и едва помнила, что спасла раненого на поле боя.

– Да, проводите, пожалуйста, – попросила она, кивая.

Тот лежал за ширмами и тоже не спал.

– Добрый вечер, – поздоровалась с ним по-французски Ева и стала осматривать его, в первую очередь колено, а потом и руку.

– Константин? – позвал его Этьен, не уверенный, что правильно запомнил имя юноши, с которым познакомился, казалось, в прошлой жизни.

Лица человека, вытащившего его с поля боя он не помнил – не в том был состоянии, а потом не до конца понимал все разговоры, которые велись на русском – язык он знал недостаточно хорошо. Впрочем, к нему врач обращался по-французски, но ограничивался лишь набором необходимых фраз и вопросов.

Ева удивленно взглянула на пациента, и его лицо показалось ей смутно знакомым, но где и когда она могла его видеть, она сказать не могла.

– Мы знакомы? – спросила она, меняя ему повязку на руке и осматривая швы.

– Немного, – ответил Этьен, едва заметно поморщившись в тот момент, когда повязку отнимали от еще незажившего шва. – Прошлой весной мы с вами познакомились в салоне княгини Голицыной. Так же я имел честь быть представлен вашему другу князю Войницкому-Смирнову.

Ева удивленно уставилась на француза и действительно узнала его, пускай он был грязным, осунувшимся и заросшим щетиной.

– Этьен дель Мар? – неуверенно спросила она, не слишком точно припоминая его имя. – Господи Боже. И вы на этой войне… – она была поражена таким совпадением.

– Де Морель, – поправил он и улыбнулся, насколько это вообще было уместно в такой ситуации. – К сожалению, да. Я понимаю, вас это едва ли волнует, но это не было моим желанием, это мой долг, который я принял на себя, присягнув моему Императору. Мне искренне жаль, что наши страны враждуют.

Молодой хирург только тяжело вздохнул.

– Война…это ужасно. Сколько гибнет. Сколько будет калек. И вы теперь на положении военнопленного, мне очень жаль, – сказала Ева, накладывая повязку.

– Вы… вы мне сочувствуете? – Этьен распахнул глаза от неожиданности. Он ожидал ненависти, но не некоего даже понимания, да еще и заботы, пусть чисто медицинской. – И лечите меня? А вы не знаете, кто вытащил меня с поля боя? – спросил вдруг он, уверенный сейчас, что это был сослуживец.

– А я должен вас ненавидеть? – удивленно спросила Ева. – Не вижу в этом смысла. Все мы люди…– пожала она плечами. – Дать вам морфину? Или болит не сильно? А с поля боя вас вытащил я. Вы были последним кого я принес.

Ноги у Этьена ныли ужасно, видимо от того, что кости срастаются, но сейчас он впервые забыл об этом.

– Вы меня вытащили? – изумленно спросил он. – Но почему? Я ведь воин вражеской для вас армии. Почему вы не оставили меня умирать? – как ни странно, виконт понимал, что поступил бы точно так же. Но знал он и то, что большинство его сослуживцев бросили бы обреченного на смерть врага.

– Потому что я давал клятву помогать всем людям, которые в этом нуждаются, независимо от армий, войн, подданства и так далее. Вам моя помощь нужна, и вы ее получите. Так что с морфином? – мягко улыбнулась она.

– Что ж, в таком случае, мне остается только благодарить высшие силы за то, что они послали именно вас в то место поля боя, где меня угораздило оказаться, – Этьен улыбнулся в ответ.

Он вдруг осознал, что не хочет казаться слабым перед этим юношей, так возмужавшим с момента их встречи, поэтому он лишь отрицательно мотнул головой.

– Думаю, у вас есть пациенты, которым обезболивающее нужнее.

– Воистину это так. – Кивнула Ева и улыбнулась французу. – Я ценю ваш благородный порыв, но лазарет – это то место, где можно позволить себе не геройствовать и попросить морфин. Или настойку опиума. Поэтому спрашиваю еще раз на всякий случай, – сказала ему Женевьева, приподнимая его голову и помогая выпить прохладный травяной отвар против воспалений.

Отвар был очень кстати – у Этьена как раз пересохло в горле, поэтому, утоляя жажду он смотрел на Константина с искренней благодарностью поверх каймы кружки.

– Спасибо вам… Константин… Я даже не знаю вашего чина, – он улыбнулся и снова кивнул. – Пока я в состоянии потерпеть, но, если станет невыносимо, я скажу вам.

– Корнет. Но оно не важно, мой чин. Тут я младший хирург. Это гораздо важнее, – ответила она, промакнув его лоб. – Если понадобится, зовите сестер, они придут и помогут вам. Доброй ночи, постарайтесь уснуть. Во сне раны быстрее заживают, – Ева попрощалась и вышла к Екатерине, наказав ей следить за французом так же как за остальными ранеными.

– Спасибо вам, Константин, – снова поблагодарил его Этьен, а когда врач скрылся за ширмой, послушно прикрыл глаза.

Катерина в ответ поджала губы, но ответила, что исполнит приказ "господина доктора" – такое обращение явно давало понять, что она не в восторге от поручения.

Женевьева, проверив всех больных, зашла отчитаться к Андрею Ионовичу, надеясь, что тот не спит. Керосиновая лампа у него горела, так что девушка вошла.

– Андрей Ионыч, это я, – шепнула она. – Я проверил всех, все в порядке. Я хотел вас попросить, тот француз, что я принес на себе. Оказывается, мы знакомы. Встречались в прошлом году в салоне у княгини Голицыной. Пусть он и военнопленный, но, надеюсь, к нему будут относиться с должным вниманием. Надо побеседовать с Катенькой, сестрами и фельдшерами и напомнить им, что превыше всего жизнь человека, а потом то, кто он есть, – попросила она, страшно краснея.

К тому времени Михайловский был уже в нижней рубахе навыпуск и простых штанах. Он сидел на своей кровати – узкой, походной, как и у всех, и читал труд Загорского по анатомии, выискивая там важную информацию.

Когда появился Костя, он внимательно выслушал подопечного и вздохнул.

– Поговорить с сестрами и фельдшерами не проблема, – врач снял с носа пенсне и почесал им висок. – Но вот солдаты… как они отнесутся к тому, что к врагу у нас такое же отношение, как к ним. Их я ни о чем просить не могу. Этот человек, возможно, стрелял в одного из них.

– Солдаты это другое. А мы медики, а не солдаты, – ответила Ева. – Возможно на их стороне есть такие же врачи, которые спасают жизнь нашим солдатам и офицерам, – вздохнула она. – Вы не считаете меня идиотом, который выдумывает несусветные идеи?

– Нет, Костя, не считаю, – он покачал головой и вздохнул. – Наш долг помогать всем, кто нуждается в помощи. Хорошо, я сделаю все, что от меня зависит, но постарайся не афишировать это перед офицерами и перед командующим полком, – посоветовал он.

– Конечно, Андрей Ионыч. Спасибо вам. И доброй ночи, – пожелала ему Ева и ушла к себе, ощущая безмерную усталость, что было неудивительно – она еще была слаба после произошедшего.

– И тебе доброй ночи, Костя… Храни тебя Бог, – уже вполголоса добавил Михайловский и перекрестил Константина, моля всевышнего, чтобы тот дал этому мальчику сил справиться с тем, что лежит на его плечах. Он тут же одернул себя в мыслях, в свете того, что узнал, и вздохнул еще тяжелее – одно дело, когда на войне мужчина, и совсем другое – когда это юная девчонка, совершенно не похожая ни на кого из тех, с кем доводилось знакомиться Михайловскому.

Уснула Ева сразу же, как только рухнула лицом вниз на походную койку, толком не раздевшись и забыв прочитать молитву – в последнее время у нее просто не было на нее сил.

А в это время за ширмой палатки госпиталя Этьену не спалось, но не из-за боли – он все думал про Константина, про величие души этого человека, и понимал, что не сможет больше взять в руки мушкет, зная, что где-то напротив может быть Константин. Один его взгляд, полный сострадания и желания помочь, вызывал в Этьене глубокое чувство вины, словно он один был в ответе за происходящее, за то, что парню пришлось оказаться в самом пекле.