Читать книгу Пустошь - Джен Александер - Страница 5

– Терпеть не могу, когда такое случается.

Первые слова, которые я произношу, вернувшись к жизни. Звучат они беззаботно, но уходящее на них усилие едва не выбивает из меня весь воздух. Левую половину лица, от нижней челюсти до самой макушки, когтями раздирает пульсирующая боль. Я пытаюсь открыть глаза. Мне удается лишь слегка разлепить веки, и я вижу пятна яркого света и темные безликие фигуры. Из глубины живота начинает подниматься страх.

Где я?

– С возвращением, – говорит Итан.

По голосу слышно, что он слегка улыбается. Совсем как три года тому назад, когда мы впервые встретились – сразу же после того, как людоед оттяпал у меня кусок правого уха.

– Я искал тебя целую вечность, – сказал тогда Итан, прежде чем помочь мне встать на ноги. Потом дотронулся до моего изувеченного уха и добавил: – А с этим надо бы что-то сделать. Не хочу, чтобы ты истекла кровью в первый же день.

– Теперь мы вместе. Что еще нужно, чтобы остаться в живых?

– Только не вздумай умирать, – предупредил он.

Я ничего не знала об Итане. Я ничего не знала о себе самой и, как ни старалась, не могла вызвать в памяти ни единого воспоминания о жизни до Пустоши. Но когда я стояла рядом с Итаном, а он прижимал к моему уху оторванный кусок своей футболки, я испытывала облегчение. Наконец-то появился человек, которому не все равно, жива я или мертва. Я больше не одна.

По идее сейчас я должна испытывать еще большее облегчение. Потому что Итан жив. Потому что я с ним, а не в логове людоедов, в окружении гниющего мяса и полумертвых истощенных пленников. Однако голова у меня раскалывается, и боль медленно растекается по всему телу, словно яд.

– Вот, – говорит Итан, и на веки мне ложится теплая мокрая тряпка. – Так лучше?

Нет. Ни капельки. Какое уж тут лучше, когда голова вот-вот разорвется от боли, а я понятия не имею, что со мной произошло? Единственное, что я помню после удара по голове, – это череда жутких кошмаров.

В сознании вспыхивает картинка: я лежу, вытянувшись, внутри какого-то прибора, а крошечные механические ручки латают мои раны.

Во рту появляется противный кисловатый привкус, и я сглатываю.

Какое уж тут лучше! Сосущее чувство в глубине живота подсказывает, что дальше будет только хуже.

– Просто блаженство, – отвечаю я.

Мой голос звучит хрипло. Надтреснуто. Внезапно я понимаю, что не хочу открывать глаз. Вот бы остаться лежать, свернувшись калачиком, пока не приду в себя и не соберу по кусочкам раздробленные воспоминания…

Но глаза открываются против моей воли.

Я вижу над собой лицо Итана. Он широко улыбается, несмотря на глубокий порез на верхней губе. С глазами у него что-то не так. Они смотрят безжизненно, словно стеклянные. Ладони у меня становятся холодными и липкими от пота. За те три года, что я знаю Итана, я никогда не чувствовала себя рядом с ним настороже – до сегодняшнего дня.

– Я рад, – говорит Итан.

Его пальцы переплетаются с моими, и он помогает мне встать.

Когда Итан притягивает меня к себе и стискивает в объятиях, я замечаю, что мы не в тюрьме. Никаких дверей, покрытых облупившейся синей краской, оголенных труб и матовых окон. Кругом позолота и солнечный свет. Я знаю, что это за место – музей в парке. Однажды я нашла посвященный ему туристический проспект, спрятанный в жестяной коробке на чердаке. Бумага была настолько старой, а шрифт таким мелким, что мне удалось разобрать только слова: «Совершите экскурсию по Парфенону». Вряд ли кому-нибудь захочется совершить экскурсию по музею сейчас. Озеро, на которое выходит фасад, постепенно мелеет, обнажая на дне человеческие захоронения.

Нас окружают десятки колонн, покрытых граффити и пятнами крови. Сквозь окна в далеком балочном потолке струится солнечный свет. Гипсовые статуи с отбитыми руками и головами осуждающе смотрят на меня, словно говорят:

«Трусиха!»

Я внутренне содрогаюсь.

– Я знаю, что тебе здесь не по себе, но сюда было ближе всего, – объясняет Итан, прислоняясь к колонне.

Он отворачивается, и я замечаю у него на шее глубокий порез, тянущийся от затылка почти до самого горла. Сердце у меня болезненно вздрагивает. Хочу дотронуться до его раны. Спросить, когда он ее получил. Неужели во время нашей вылазки?

– Надеюсь, ты не сердишься, – шепчет Итан.

Я молча разглядываю его раны, готовая потерять сознание от собственных. Не помню, чтобы мы обсуждали с ним музей. Может, я разговаривала в бреду? Я бы действительно не одобрила такой выбор: место это ненадежное – отличная мишень для набега. Но с чего Итан взял, что я стану сердиться?

Мне не до обид. Я слишком благодарна, что жива. Итан и так тяжело ранен – не надо, чтобы он из-за меня беспокоился. Может, если он перестанет волноваться, этот странный остекленелый взгляд исчезнет?

– Навыки выживания у тебя, как у младенца. И умение слушать – тоже.

Нет, я говорю совсем не то. Нужно не отчитывать Итана, а сказать, как сильно меня тревожит его порез. Бывало и раньше, что мои мысли расходились со словами. Например, в здании суда, перед тем как меня огрели по голове. Я всегда списывала это на усталость, но сейчас все по-другому. Я не устала, однако ощущение, что мой ум никак не связан с телом, отказывается меня покидать.

Итан коротко кивает, отталкивается от колонны и выпрямляется:

– Если хочешь, можно перебраться в другое место прямо сейчас.

Взгляд у него по-прежнему непроницаемо спокойный. Как будто все в порядке. Как будто он не чувствует воспаленной раны под подбородком и покрывающих лицо синяков.

Зато их чувствую я, хотя не могу выдавить из себя ни слова, как ни пытаюсь.

Итан кивком указывает в глубину здания. Его голова двигается так быстро и безвольно, что мне хочется протянуть руку и придержать ее.

– Там мы устроили временный сэйв. Слишком открытое место, знаю, но в других частях здания очень тесно. Пойдем, покажу, где мы сложили припасы.

Я иду рядом с Итаном медленной, шаркающей походкой. Живот сводит от боли. Голова словно банка, на которую до предела накручивают крышку. Меня передергивает. Я снова вижу свое неподвижное тело и прижатый к макушке серебристый инструмент.

Впервые кошмар преследует меня наяву. Это пугает.

– Который?

Тихий голос Итана возвращает меня к действительности. Он держит у меня перед носом два энергетических батончика.

– Двойной шоколад или ванильно-молочный коктейль?

«Шоколад», – думаю я. На смену голоду внезапно приходит ядовитая смесь опустошенности и боли, приправленная мерзкими образами недавних кошмаров.

– Ванильно-молочный коктейль, – говорю я вслух, вырывая у Итана батончик.

– Отлично, она уже на ногах.

Мы оба поворачиваемся на голос Джереми. Он стоит, прислонившись к проржавевшей дверной раме, и вертит в руке нож-бабочку, словно игрушку. На лице – широченная улыбка.

– Ты слишком долго пропадала, Клавдия Вертью. С тобой гораздо интереснее, чем с Эйприл. Без тебя все совсем не так.

Что без меня не так? Набеги? Я резко втягиваю носом воздух, и у меня начинает кружиться голова. Мне хочется потребовать у них объяснений. Расспросить во всех подробностях, что произошло после смерти людоедши. Вместо этого я откусываю кусок черствого батончика и пялюсь, как идиотка, в пустое пространство между Итаном и Джереми.

– Спасибо, что не послушались. Еще и не признались честно. Так и тянет вышвырнуть вас обоих из клана.

Джереми подмигивает. Выглядит это настолько неестественно, что по телу пробегает холодок. Он пинает пяткой дверную раму и выходит из музея.

– Скоро вернусь, – бросает он на ходу. – Нам с Эйприл еще нужно перенести из тюрьмы оставшиеся вещи.

– По-хорошему надо бы правда от вас избавиться, – говорю я.

– Не сердись, Оли…

– Не называй меня так! – обрываю я Итана, глядя вслед уходящему Джереми.

Сердце бешено колотится. Хотя Итан не успел договорить, я знаю, что он хотел назвать меня Оливией. Именем из моего кошмара. Но почему?..

– Никогда не называй меня так, – повторяю я. – Это против правил.

В нашем клане всего два правила: «Никогда не бросай другого в беде» и «Никогда не выходи из роли». До этой минуты я считала, что второе правило запрещает рассказывать о жизни до Пустоши: зачем вспоминать о том, чего нельзя изменить?

Теперь я не уверена, что оно значит.

– Правила затем и нужны, чтобы их иногда нарушать, – отвечает Итан. – И потом, мы чуть тебя не потеряли. Кто знает, что бы тогда было?

Левый уголок его губ приподнимается. Он смотрит на Эйприл, которая стоит перед главным музейным экспонатом – огромной статуей богини – и укладывает вещи в рюкзак.

– Это Эйприл предложила спрятаться здесь, да? – спрашиваю я.

– Как ты догадалась?

Я тоже перевожу взгляд на Эйприл. Ее голова опущена, длинные рыжие волосы падают на лицо. Она бросает в рюкзак бутылку с водой и застегивает молнию. Потом поднимает на нас глаза, с улыбкой машет Итану рукой и, наконец, выскальзывает в боковую дверь.

– Ох, даже не знаю… Она уговаривала нас перебраться сюда с тех пор, как вступила в клан. Может, это навело меня на такую мысль?

На самом деле мне совершенно все равно, где прятаться, – по крайней мере сейчас. Я хочу расспросить Итана, когда его ранили. Выяснить, что произошло с тех пор, как я потеряла сознание. А еще я хочу, чтобы мои мысли, слова и поступки пришли наконец в соответствие.

Я закрываю глаза. На миг мне чудится, будто я не в заросшем плесенью хранилище полуразрушенного музея, что я вообще не в своем мире, а вне его – наблюдаю за происходящим из белой десятиугольной комнаты.

В каждом углу в потолок вделана бледно-голубая лампа, и все эти лампы светят прямо на меня, словно прожекторы. Единственный предмет мебели – прозрачное кресло, оплетенное белыми трубками и похожее на накрененную чашку с широкими краями. Стены полностью закрыты огромными дисплеями.

На переднем экране я вижу лицо и фигуру Итана. Два года назад мы жили в кинотеатре на дальнем конце города. Проектор заело, и на экране все время шло одно и то же кино. Проходя мимо, я всякий раз видела куски старого фильма об автомобильных гонках. Эта ярко освещенная комната напоминает мне тот кинотеатр, только картинка здесь четкая, а не расплывчатая и зернистая. Итан как живой. Я бы никогда не догадалась, что это всего лишь изображение, если бы не белые металлические перекладины по верху и низу стен.

Итан пристально смотрит на статую богини. Потом кто-то произносит:

– Я рада, что не пришлось ничего менять и вводить нового персонажа.

Я не сразу понимаю, что говорит девушка в ярко освещенной комнате, а главное, что это не я. Ее голос, тихий и мягкий, совсем не похож на мой.

Голос из моих снов.

Но разве я сплю?

Неужели все, что произошло со мной сегодня, просто дурной сон? Неужели я скоро проснусь, готовая отправиться на поиски пищи?

Улыбка Итана озаряет весь экран. Скованная ужасом, я наблюдаю, как его пальцы скользят взад-вперед по какому-то невидимому предмету.

– Я тоже рад, – отвечает он. – Скоро мы отсюда выберемся – обещаю.

– Может, бросим остальных? – спрашивает девушка в белой комнате. – Будем играть вдвоем, как раньше? Только ты и я.

На этот раз я слышу и собственный голос: мы с ней говорим в унисон.

Я вздрагиваю, мои глаза распахиваются, и я снова оказываюсь в музее. Итан стоит передо мной – живой, осязаемый. Я дрожу всем телом и молюсь, чтобы он не заметил, как часто и тяжело я дышу. Итан гладит меня по щеке большим и указательным пальцами – то же движение я видела на экране в десятиугольной комнате…

Он задерживает руку у моего левого нижнего века и пристально смотрит на меня. Сердце бешено колотится. Я пытаюсь сглотнуть, но во рту так сухо, что язык прилипает к гортани. Что со мной происходит?

– С ними у нас больше шансов выжить, – мрачно говорит Итан. – Ты сама это знаешь, Оливия.

Оливия…

Он опять произносит ее имя! Я поднимаюсь на цыпочки и провожу губами по его щеке. Вернее, кто-то заставляет меня сделать это: сама я слишком потрясена, чтобы пошевелиться.

– Перестань меня так называть, Лэндон, – слышу я собственный шепот.

По телу пробегает холодок. Кто такой Лэндон?..

Итан смеется и слегка отталкивает меня:

– Мне нужно ненадолго отлучиться. Мама… Ну, сама понимаешь.

У Итана нет матери. У нас обоих вообще никого нет. Он не помнит ничего, что было до Пустоши, и не знает никакой Оливии.

– Клавдия?..

Следующие несколько секунд все происходит, как в замедленной съемке.

– Давай, беги к мамочке, – отвечаю я. – Клавдии все равно пора отдохнуть. На ее уровень здоровья смотреть страшно. Залогинимся снова через три часа?

– Договорились. Тогда до скорого.

Залогинимся?.. Мне положено знать, что означают мои собственные слова, но я не понимаю их смысла. Внутренне я кричу и катаюсь по полу, как безумная.

– До скорого, – отзываюсь я.

В следующий миг в голове начинается легкое электрическое покалывание. Оно сползает вниз по лицу и охватывает тело, а потом все мои чувства отключаются.

* * *

Когда покалывание на несколько секунд возобновляется, я стою у подножия статуи и пялюсь на большую трещину у нее в голове. Где-то неподалеку кто-то шуршит обертками от энергетических батончиков и переговаривается вполголоса. Над статуей видны окна, затянутые темным пологом ночи. И когда это успело стемнеть?..

Я пытаюсь вспомнить, чем занималась после того странного разговора с Итаном, но голова начинает пульсировать от боли. В мозгу всплывают только неясные образы. Я уже устала от провалов в памяти и разрозненных воспоминаний.

Гипсовое лицо статуи освещает луч фонарика. Кажется, он зажат у меня в руке.

Я нахожусь не в своем теле.

Второй раз за день я оказываюсь вовне, в бело-голубой десятиугольной комнате. По крайней мере думаю, что это тот же день.

Сидящая в комнате девушка, глазами которой я смотрю, взмахивает бледными руками.

Спальный мешок на экране взметается вверх и снова опадает, поднимая облачко пыли.

– Голодна? – спрашивает Джереми.

Мы поворачиваем голову вправо, к боковому экрану, и встречаемся с ним взглядом. Карие глаза Джереми смотрят совершенно безжизненно – совсем как глаза Итана. Я чувствую, что девушка кивает, и слышу, как наши с ней голоса одновременно произносят:

– Не ожидала, что ты со мной поделишься.

Я смотрю на экран со смесью ужаса и любопытства. Изображение музея отплывает на задний план. Вверху появляется надпись большими печатными буквами: «ПУСТОШЬ». Некоторые буквы причудливо искривлены и окрашены в кроваво-красный цвет. Справа под надписью – моя фотография и столбец данных.

Имя: Клавдия Вертью

Дата рождения: 22.04.2023

Группа крови: III, резус-фактор отрицательный

Рост: 160 см

Вес: 46 кг

Те же данные значатся на удостоверении личности, которое я нашла, когда очнулась три года тому назад. Только фотография другая, а вес и рост указаны на сегодняшний день – по крайней мере я так полагаю. Взвеситься мне негде, и я определяю вес на глаз.

Под личными данными идут какие-то слова, числа и длинные цветные полоски:

Жизнь. Восемьдесят шесть. Зеленая.

Здоровье. Семьдесят один. Желтая.

Сытость. Число рядом с этим словом самое маленькое – тридцать три. Оно растет у меня на глазах, а красная полоска медленно меняет цвет. Сорок два – красная… Пятьдесят один… Шестьдесят – оранжевая… Семьдесят два – желтая. Информация в графе «Здоровье» тоже меняется: число доходит до восьмидесяти с чем-то, а полоска становится ядовито-зеленой.

Девушка проводит пальцем по воздуху. Красная буква X вверху экрана вспыхивает, окно с моей фотографией и данными сворачивается, и мы опять видим перед собой музей. Остальные лежат на животах вокруг колонны. Лучи их фонариков образуют кольцо света. Девушка делает шаг вперед, и в центре экрана появляется прозрачная надпись: «Режим ходьбы». Дотрагивается пальцем до ладони другой руки – камера постепенно наезжает на моих друзей. Два раза взмахивает рукой – изображение замирает. Теперь она стоит прямо над Итаном.

Глазами девушки я вижу у него на щеке выпавшую ресничку, могу пересчитать пряди волос, падающие на покрытый синяками лоб.

Итан поднимает голову и улыбается. На экране порез у него на шее выглядит еще ужаснее; хочется схватить его за плечи и трясти, пока он не проявит хоть какое-нибудь чувство, кроме умиротворения.

– Тебя не было целую вечность, – говорит Итан.

– Сытость упала до тридцати процентов, – слышу я собственный голос. – С такого уровня ее всегда долго поднимать.

– А ты не доводи до этого, – произносит слева от меня голос Эйприл.

Я поворачиваюсь к ней и снова попадаю в музей – и в собственное тело. Какая-то сила растягивает мои губы в улыбке – такое чувство, что мне раздирают рот. Я мельком вижу в темном окне свое отражение: ни синяков, ни царапин. Новых шрамов тоже нет, а солнечные ожоги пропали.

Я сижу, слушаю остальных и отвечаю словами, которые вкладывает мне в уста кто-то другой, а сама пытаюсь осознать нечто ужасающее.

Мой мир – совсем не то, чем я его считала. Он вообще не настоящий.

Я – пешка в чьей-то игре.