Читать книгу Возвращение Сэмюэля Лейка - Дженни Вингфилд - Страница 4

Первый час был самым тяжелым. Братья Уиллади не пускали в дом женщин, но Уиллади мысленно видела все так ясно, будто сама нашла тело. До конца дней она будет гнать от себя эту картину, бороться с ней, ненавидеть, пытаться уменьшить, приглушить краски. Ей никогда не удастся.

Она не сопротивлялась, когда ее усадили на стул во дворе, но усидеть на месте не смогла. Вскочила, впилась зубами в ладонь, чтобы не завыть в голос. Кто-то взял ее под руку и стал водить кругами – от крыльца к колодцу, от колодца в сад и опять на крыльцо. Ходили, разговаривали. Слова утешения текли ручейком, наплывали друг на друга, сливались воедино. И опять круги, круги. Позже Уиллади не могла вспомнить, кто спас ее от безумия.

– Все из-за меня, – повторяла она.

– Ш-ш-ш… ш-ш-ш… тише… никто не виноват.

Но она-то знала. Знала.

Удалось дозвониться до Сэмюэля, и она услышала то, что и ожидала. Он садится в машину и едет. Здесь его место – с ней, с детьми и Каллой. Уиллади и слушать не желала. Он должен остаться. Мужчин здесь хватит, управятся и без него, да он и не успеет приехать, к тому же столько времени за рулем, ни к чему так рисковать, и если с ним что-нибудь случится, она не переживет.

– Как он мог? – яростно спросил Сэмюэль, но Уиллади предпочла не услышать.

Повесив трубку, Уиллади не знала, за что хвататься. Тело увезли в Магнолию, в погребальную контору. Друзья и соседи помогли убрать комнату, где Джон застрелился. Всюду люди, негде уединиться, подумать. Надо отыскать детей, успокоить, – но детей нигде не видно. Наверное, кто-то увел к себе домой, приведут позже – может, завтра утром.

Подошел Элвис, обнял Уиллади, сказал с горечью:

– Ох уж этот старик!

Уиллади ткнулась лбом в плечо брата, но тут же отстранилась. Ей не по душе, что все винят отца. Жизнь его давно дала трещину, и, не найдя способа починить ее, он пристрелил виноватого. Уиллади пробиралась сквозь толпу. У всех такие сочувственные лица. Кто-то сказал: поплачь, не стесняйся, – но слез не было, внутри будто все умерло. Кто-то спросил о «приготовлениях». Ну что за чушь! От Джона Мозеса мало что осталось – о каких «приготовлениях» речь? Он умер. Он сгниет. Он был когда-то прекрасен, а теперь обратится в гниль и прах, но сперва будут закончены «приготовления» и извлечена прибыль. «Приготовления» всегда обходились недешево, даже в 1956 году.

Уиллади скользнула в бар, заперла за собой дверь. В баре было темно. Темно и душно. Но Уиллади не требовался свет. Не хотелось открывать окна и двери, не хотелось свежего воздуха: вместе с ним хлынет людской поток и поглотит ее. Уиллади медленно, на ощупь перемещалась по бару, думая об отце, вспоминая вчерашний вечер, их разговор и как она заснула с мыслью, что все хорошо, теперь-то все будет хорошо. Она ухватилась за стойку, не понимая, что рыдает. Громко, взахлеб. Когда слезы иссякли, прижалась щекой к исцарапанному дереву стойки. И вдруг поняла, что не одна.

– Ноги моей здесь не было до нынешнего дня. – За столиком в дальнем углу сидела Калла. – Я так на него злилась все эти годы. А за что, уже не помню.

Калла Мозес ночевала в погребальной конторе. Эрнест Симмонс, распорядитель похорон, сказал, что попрощаться с покойным можно будет только завтра, посоветовал вернуться домой, отдохнуть, но Калла ответила, что пришла не попрощаться, а быть рядом и никуда не поедет.

Уиллади с братьями предложили побыть с ней. Но Калла ни в ком не нуждалась.

– Нельзя тебе оставаться одной, – настаивала Уиллади.

– Дома еще хуже, – твердо ответила Калла. – И раз отца нет, не вздумайте мне указывать, что делать. Раньше у вас духу не хватало, так лучше и не начинайте.

Все сдались, кроме Тоя – тот не уходил ни в какую. Упрямством он пошел в мать.

– Бернис переночует у тебя, – сказал он. – А я тут посижу, мешать тебе не буду.

Он и не мешал. Проводив остальных. Той почти всю ночь простоял на крыльце, куря сигарету за сигаретой и глядя в небо. Калла нашла себе кресло в пустом похоронном зале, заперла дверь и стала вспоминать жизнь с Джоном Мозесом.

– Жили мы с тобой хорошо, – шептала она в пустоту. – Бывали и тяжелые времена, но жизнь мы прожили хорошую.

И продолжала гневно:

– Так какого дьявола ты ее разрушил?

Лавка работала и в день похорон. Калла сказала, что «Мозес – Открыт Всегда» – давняя традиция, а традиции дедушка Джон чтил. Дедушка Джон, думала Сван, сам нарушил традицию – застрелился посреди семейного праздника, но вслух о таком не скажешь. И потом, работали они в тот день не за деньги, ни с кого не брали ни цента, стало быть, не ради наживы. Вдруг кому-то понадобится кружка молока? Или кружка виски. Если у кого-то грипп, лимонный сок с сахаром и виски – первое средство, лечить не лечит, а страдания облегчает. Сейчас хоть и не сезон гриппа, но мало ли что.

В лавке хозяйничал Той. Он был не любитель похорон, считал, что на похоронах только выставляются друг перед другом, и все. Когда погиб Уолтер, Той улизнул в лес с винтовкой двадцать второго калибра стрелять белок, пока остальные делали то, что от них ожидалось. Той чувствовал, что душа брата где-то рядом – наверняка Уолтер что-то хотел ему сказать, да не успел. И Той бродил по лесу и слушал. В здешних лесах они с Уолтером бегали еще белобрысыми мальчишками. Они были очень близки. Ближе, чем самые родные братья.

Той знал все пни и бревна, где Уолтер любил посидеть, покурить в тишине. Так же сидел и Той, где-то с час. А когда тишина становилась невыносимой и сердце разрывалось от невыплаканных слез. Той Эфраим Мозес нарушал ее выстрелом. Подстрелит какую-нибудь дичь – хорошо, а нет – и ладно. Хорошо, если Бернис его переживет. Иначе придется все-таки идти на похороны, и кончится тем, что он станет палить по скорбящим.

Рано утром Сван узнала, что дядя Той на похороны не собирается.

– У дяди Тоя никакого уважения к умершим, – сказала за завтраком Лави, младшая дочка дяди Сида и тети Милли, в свои десять лет избалованная донельзя. Накануне вечером Лави напросилась переночевать – чтобы твердить Сван и ее братьям, насколько ближе она знала дедушку Джона, чем они, и стыдить их, что они оплакивают его меньше, чем нужно. Сван и братья всплакнули – не сравнить с реками слез, что проливала Лави. Настоящего горя они не чувствовали – дедушка Джон жил и умер чужаком.

– Тише, юная леди, – одернула Лави бабушка Калла. – Дядя Той все делает на свой лад.

Сван слышала эти слова сколько себя помнила. Во-первых, дядя Той – бутлегер. Сван толком не знала, что это такое. Знала лишь, что это против закона и опасно. Если дяде Тою так уж приспичило нарушать закон, мог бы просто работать с дедушкой Джоном в «Открыт Всегда», так наверняка безопаснее. Наверно, не зря говорила бабушка Калла: Той все делает на свой лад.

Дядя Той воевал, был награжден за храбрость. Кажется, под вражеским огнем спас товарища, да не кого-нибудь, а черного. Самого его тоже ранило, оторвало ногу. Потому он и ходит так прямо – протез совсем не гнется. Но о Тое ходили слухи не только из-за бутлегерства и военных подвигов. Он когда-то убил человека, прямо здесь, в округе Колумбия. Соседа по имени Йем Фергюсон, отпрыска семьи «со связями». Нему не пришлось воевать. Он отсиживался дома – на пару с отцом заправлял лесопилкой, а заодно волочился за женами и подружками парней, чьим семьям не так повезло со связями. Войну он пережил, но не пережил ночь, когда дядя Той вернулся из госпиталя.

Когда все собрались ехать на похороны, Сван передумала. Тоже собралась, но сказала маме, что поедет с тетей Милли, а тете Милли – что поедет с тетей Эвдорой. И пока все рассаживались по машинам, что выстроились в ряд перед входом в лавку, прошмыгнула наверх, в спальню дедушки Джона. Она старалась не смотреть на кровать, куда сел дедушка Джон, чтобы довершить начатое тогда, на выгоне, под деревом. Отвела взгляд от стены, которую дочиста отскребли соседки. И тем более не смотрела на Библию на столике у кровати. Ее в дрожь бросало от мысли, что дедушка Джон сделал это подле Священного Писания, – будто еще раз, напоследок, оскорбил Бога. Наверняка дедушка Джон горит в аду, если Бог случайно не сделал скидку на помрачение ума. Но если на то пошло, зачем тогда ад, раз от него так просто увильнуть?

Словом, она старалась вообще ни на что не смотреть, – а то, чего доброго, увидит дедушку Джона, каким нашли его сыновья, – никому не пожелаешь увидеть такое. Дедушку Джона она и живого побаивалась.

Стоя у окна, Сван проводила взглядом машины. Когда улеглась рыжая пыль за последним автомобилем, она осторожно спустилась по лестнице. Дверь из гостиной в лавку была открыта.

Дядя Той, опершись о стойку, стругал перочинным ножом палку – должно быть, подобрал в лесу на одной из своих вылазок. Изо рта торчала сигарета. Сван замерла на пороге, не сводя с него глаз. Дядя Той ее точно увидел, хоть и не окликнул, не повернул головы.

Сван шмыгнула в лавку, вскарабкалась на ящик с мороженым и принялась постукивать носком туфли о каблук другой. Той наконец глянул на нее сквозь бело-голубое облачко дыма.

– Ты, я вижу, тоже не любительница похорон.

– Не знаю, не была ни разу. – Ясное дело, вранье. Никто из детей не бывает на похоронах чаще, чем дети священников. Той должен был догадаться.

– Что ж… – Той многозначительно умолк, срезал с палки сучок. – Ты много не потеряла.

Сван боялась, что он скажет что-нибудь взрослое, например, спросит: «Мама знает, что ты здесь?» Но ничего такого Той не сказал, и Сван сразу решила, что они заодно. Она жаждала близости с кем-нибудь – настоящей, задушевной. Мечтала о такой дружбе, когда двое знают друг о друге все и стоят друг за друга, что бы ни случилось. Но такого друга у нее пока что нет, и Сван уверена: все из-за того, что она дочь священника.

Прихожане, как она заметила, будто в сговоре – все как один не подпускают священника и его семью слишком близко. Стоит зайти в чей-то дом, игральные карты сразу прячут подальше. Спиртное запихивают в чулан, за банки с домашними консервами. А уж о танцах и вовсе не заикаются. Просто никто ничего не знает о прошлом Сэма Лейка – а Сван знает. Она слыхала, что отец, до того как Господь призвал его на службу, был тот еще гуляка. Сэмюэль Лейк танцевал до упаду и выпил свою долю виски.

«И свою, и чужую», – усмехалась Уиллади, не склонная щадить репутацию мужа. Она из Мозесов, а Мозесы не признают вранья. Мозес многое сделает не моргнув глазом, но лгать ни за что не станет. Чего не скажешь о мозесовских детях. У Сван дня не проходило без вранья. Врала она вдохновенно, сочиняла дикие небылицы и выдавала за правду. Тем хороша ложь, что открывает безграничные возможности. Можно выдумать хоть целый мир на свой вкус, и если постараться, то и сам в него поверишь.

Штука в том, что прихожане кичатся перед священником своей праведностью – в глаза расхваливают его на все лады, о любви к ближнему рассуждают так, будто сами ее изобрели, – но никогда не покажут священнику свое настоящее лицо, а то и вовсе за спиной говорят о нем гадости. Сван не раз доводилось слышать фразу, хуже которой разве что «Чтоб он сдох».

Дети священников – самые испорченные.

Почему испорченные, никто не уточнял, но подразумевалось, что все дети священников замешаны в грязных делишках, а как сблизиться с теми, кто презирает тебя за то, чем ты и не думаешь заниматься?

Непонятно, как завязать дружбу с дядей Тоем. Хотя, разумеется, самый верный путь к сердцу Мозеса – правда, раз уж они ее так уважают.

– Дави сказала, у вас никакого уважения к умершим. – Вот это правда так правда, наверняка оценит! И уж точно обидится на Дави, и будут они вместе презирать эту нахалку.

Дядя Той лишь нехотя улыбнулся:

– Дави? Так и сказала?

– Да, черт ее дери!

Сван решила: если человек не проводил в последний путь ни отца, ни брата, значит, при нем можно спокойно выругаться. И не ошиблась. Дядя Той и бровью не повел.

– Ну… – сказал он весомо, будто это не слово, а целое предложение. – Если я кого уважал при жизни, то и после смерти уважаю.

– Вы любили отца?

– Любил.

Похоронную тему можно закрыть.

– А вы правда бутлегер?

– Кто тебе сказал?

– Все кому не лень говорят.

Той повертел в руках палку, проверяя, аккуратно ли остругана. Из корявой он сделал на диво гладкую.

Сван сказала зловещим шепотом:

– А вдруг я инспектор? Берегитесь, а то найду ваш дистиллятор и арестую вас!

– Ты меня путаешь с самогонщиком. Это у них дистилляторы. А бутлегер, он просто посредник. Встречается с клиентами где-нибудь в кустах или за амбаром и продает им то, чего не купишь законным путем. С чего столько вопросов?

– Так, любопытно.

– Любопытство сгубило кошку.

– Я не кошка.

Дядя Той сощурился:

– Неужто не кошка? А усики торчат!

Сван рассмеялась. Громко, от души. Вот здорово! Теперь они друзья. Наконец-то они познакомятся поближе! Она узнает все о дяде Тое и расскажет ему все-все о себе, и он покатает ее на плечах, и сколько еще интересного они будут делать вместе – не перечислишь!

– А правда, что вы убили человека? – ляпнула Сван. На этот раз его передернуло. Сван видела.

– Да, и не одного, – ответил Той сухо. – На войне.

– Я не про войну. Правда, что вы убили Йема Фергюсона, совсем-совсем убили, за то, что он связался с тетей Бернис?

Той снова начал строгать, но теперь поднял глаза на Сван. Ни у кого больше она не видела таких зеленых-презеленых глаз. Густые меднорыжие брови Тоя чуть приподнялись. Слова Сван задели его за живое, ей захотелось взять их назад. Зато она узнала ответ.

– Думай, что говоришь о тете Бернис, – сказал Той хрипло, будто в горле пересохло. – А ну кыш отсюда, не то хвост накручу!

– Я ничего такого не хотела сказать… – пробормотала Сван.

Той молча достал из-за кассового аппарата замызганную тряпку и стал вытирать прилавок, хоть на нем не было ни пылинки.

– Так, хотелось поддержать разговор.

Той на нее и не взглянул, а все водил тряпкой по воображаемому пятну. Сван для него перестала существовать.

Сван повернулась к окну. Она и не подумает уходить из лавки лишь потому, что дядя Той ее выставил. Не в ее правилах отступать с позором. К заправке подкатил красный грузовичок «шевроле апаш». Водитель – чернявый, с хищными чертами – отчаянно сигналил. Рядом сидела женщина, пухленькая блондинка с малышом на руках. Другой малыш, чуть постарше, стоял на сиденье между отцом и матерью. А сзади – два мальчика, лет пяти и лет восьми. Человек с хищным лицом вновь нажал на гудок, еще яростнее.

Сван метнула тревожный взгляд на дядю Тоя, тот убирал тряпку за кассовый аппарат. Не спеша, будто выжидая.

– Черт! – заорал человек за окном и выскочил наружу. Коротышка, метр пятьдесят, не больше. Низенький, но сильный. Поджарый, мускулистый. Он направился к лавке. Стремительно, подавшись вперед, будто хотел вытащить всех наружу и отдубасить. В дверях он налетел на Тоя, ткнулся головой ему в грудь. И, как ни странно, не упал, лишь остановился как вкопанный. Отступив на шаг, задрал голову и впился в Тоя свирепым взглядом.

Сван слезла с ящика и пристроилась возле двери. Сейчас коротышка плюнет дяде Тою в лицо – не слыхал, наверно, что стало с Йемом Фергюсоном.

– Чем могу помочь, мистер Белинджер? – как ни в чем не бывало спросил Той.

– Машину заправить, если, черт возьми, не трудно, – огрызнулся мистер Белинджер. Глаза его – такие черные, что и не различишь, где зрачок, а где радужка, – тоже смотрели свирепо, будто огрызаясь.

– Не трудно, – спокойно ответил Той. И прошел мимо Белинджера на залитый солнцем двор.

Сван увязалась следом, держась чуть поодаль, чтобы дядя Той не увидел.

Пока Той наливал бензин, за ним из кузова грузовика молча наблюдали двое мальчишек. Лица их, детски нежные, все же носили печать сходства с отцом.

– Как дела, ребята? – спросил Той.

Мальчишки замерли, но продолжали таращиться на него. Женщина с младенцем, сидевшая в кабине, чуть повернула голову и слегка улыбнулась. Той этого не заметил, зато от ее мужа не укрылось – быстрые черные глаза так и забегали. Улыбка исчезла с лица женщины. Той заправил машину, повесил шланг.

– Сколько я должен? – спросил Белинджер.

Он стоял расставив ноги и выпятив грудь, рука поглаживала ремень, теребила пряжку. По лицу блуждала улыбка, словно в предвкушении чего-то приятного, одному мистеру Белинджеру ведомого.

– Сегодня – нисколько, – ответил Той.

Белинджер, прищурившись, глянул на Тоя, потом на жену. Та подолом платья утирала младенцу нос. Старательно, насухо. Только теперь Сван поняла, что она совсем еще юная, почти девчонка. Видно, стала рожать детей, едва узнала, откуда те берутся.

– С чего такая щедрость, мистер Мозес?

На лице Тоя загуляли желваки.

– Сегодня хоронят моего отца, мистер Белинджер. Мать решила не закрывать лавку – вдруг кому что понадобится, – но денег мы не берем.

Белинджер состроил скорбную мину.

– Мои соболезнования мисс Калле.

Он забрался в машину. Старший мальчик, осмелев, придвинулся к самому борту, ближе к

Тою. Белинджер уловил движение в зеркале заднего вида. И, размахнувшись, хлестнул мальчика по щеке. Небрежно, будто муху прихлопнул. Удар вышел сильный.

– Сколько раз тебе повторять, не ерзай! – крикнул через плечо Белинджер и добавил, обращаясь к Тою: – Иногда приходится напоминать.

Тот глянул на Белинджера, словно хотел раздавить его, как насекомое. У мальчика дрожали губы, взгляд был ошалелый, но слезы он сдержал. Несмотря на возраст, он уже понимал, что за слезами последуют новые оплеухи.

Сван зажала ладонью рот, чтобы не вскрикнуть. Она чуяла: привлечь внимание Белинджера – все равно что босой ногой наступить на водяного щитомордника. Укус его смертелен, и змея преследует жертву, нападает сзади.

Белинджер метнул взгляд на Сван, округлил черные глаза и ухмыльнулся. Ей захотелось сжаться в комок, исчезнуть, но было поздно.

– Ты откуда, красотуля? – спросил Белинджер.

Той наградил Сван пристальным взглядом:

– А ну кыш отсюда.

И Сван ушла. Повернулась и скрылась в лавке. Подъехала еще машина, но Сван даже не оглянулась на новых покупателей, все равно не знает их. Прислонилась к ящику с мороженым, глядя в засиженное мухами окно. Из машины выбралась немолодая женщина в цветастом платье. Наверное, жена фермера. Направляясь к лавке, она что-то говорила Тою, а тот отвечал низким, глухим голосом. Но Сван не прислушивалась.

Она смотрела, как выезжает на дорогу красный грузовичок. Мальчишки сидели все в тех же застывших позах. Но взгляд Сван был прикован лишь к одному из них. К тому кого ужалил щитомордник. Его лицо маячило перед глазами Сван, не давало покоя.

Сван провожала глазами грузовик, пока он не скрылся за поворотом, не исчез за полосой амбровых деревьев и горных дубов, а скрежет шин и подвывание мотора не превратились в чуть слышный гул, который не умолкал еще долго-долго.