Читать книгу Причина надеяться - Дженнифер Бенкау - Страница 15

Если отполирую стойку еще немного, то смогу проверять в ореховом дереве, хорошо ли на мне сидит шляпа.

Недавно Седрик после пары сообщений в WhatsApp несколько раз спросил меня, почему я нервничаю. Откуда он вообще узнал, что я нервничаю? И почему я правда нервничаю? Потому что зайдет певица, которой от меня что-то нужно – а именно концерт?

Как обычно, «У Штертебеккера» кажется странно заброшенным, когда тут никого нет, кроме меня. Закрытый паб чем-то напоминает корабль-призрак. Стулья, сцена, бочки-столики и лодки с веслами, выполняющие функцию диванов, – все они выглядят грустно, когда нет посетителей, а каждый звук громко отражается в пустом помещении. Стекла и витражные абажуры притягивают пыль, как будто пытаются спрятаться, потому что стыдятся своего бессмысленного существования. Не могу себе представить, что когда-нибудь закрою этот паб. Наверное, тогда я и на втором этаже больше жить не смогу, так как мне будут мерещиться звуки бродящих внизу клиентов.

Эта мысль заставляет меня рассмеяться над самим собой. В тот же момент сквозь приоткрытую для проветривания переднюю дверь падает тень. Сначала я вижу только тоненький силуэт – намного тоньше, чем ожидал. В нашу первую встречу Хейл буквально тонула в мешковатой парке. Сегодня она одета во что-то, подчеркивающее ее миниатюрную фигуру, хотя мне пока и не видно, во что именно. Свет послеполуденного солнца играет в ее локонах, и, скорее всего, она сейчас рассматривает красно-белую табличку прямо над входом: «Парни и девчонки Ливерпуля, поддержите наши местные группы».

Ей должно понравиться.

– Привет, – говорит она. – Извини, я немного опоздала.

Я отмахиваюсь:

– Тут все в первый раз опаздывают. Я тоже. Если бы ты пришла вовремя, то стояла бы перед дверью.

– Начинаю понимать, почему твою задницу нужно спасать. Я уже собиралась поворачивать обратно, поскольку подумала, что вряд ли здесь будет еще паб. Может, тебе вывеску повесить?

– Ты уже приступила к спасательной операции?

Была уже такая вывеска, причем не одна. Но моя идея оформить деревянную табличку в виде корабля оказалась даже слишком хороша: ее крали быстрее, чем она успевала привлечь клиентов.

– Заходи, я тебе все покажу.

Когда она переступает порог, я замечаю, что у нее с собой гитара: она принесла ее в чехле за спиной. Хейл с любопытством осматривается.

– Бар, стулья, лодки, чтобы почилить, – без необходимости говорю я. – Пол, потолок… еще у меня есть воздух.

– Да, ты прав. Похоже, это действительно паб. – Хейл улыбается, что, в свою очередь, вызывает улыбку у меня. Просто потому, что я не ошибся: именно такой я представлял себе ее улыбку. У нее синие глаза – я точно помню. Но при тусклом свете они кажутся очень темными.

– Представить тебе все свечи на столах по именам? – Чувствую себя идиотом.

– У меня ужасная память на имена, – серьезно отвечает она. – Но объясни, что за название у паба. «У Шторте… Штерте…»

– «У Штертебеккера».

– Звучит… по-шведски?

– Близко, но мимо. По-немецки. Говорят, Клаус Штертебеккер был пиратом в XIV веке.

Ее взгляд скользит по открыткам и фотографиям кораблей и портов за барной стойкой.

– А ты любишь истории про пиратов?

– А какой мальчишка их не любит? – возмущенно откликаюсь я. – Но прежде всего я хотел позлить родителей. Это место называлось Yellow Submarine[16], пока я его не переименовал. Из-за туристов. Я решил доказать, что можно держать паб, не скатываясь в такую пошлятину.

У нее на губах по-прежнему играет милая улыбка.

– Ясно. И поэтому, значит, теперь твою задницу нужно спасать?

Я пожимаю плечами:

– Сама видишь: посетителей нет.

Она смотрит на большие ретро-часы над баром.

– Как драматично. Почти два часа до открытия, а перед дверью еще никто не стоит и не ждет, когда его впустят.

– Вижу, ты поняла проблему во всем ее страшном масштабе. Давай это изменим.

Я ловлю себя на том, что слишком долго смотрю на нее, пытаясь разглядеть синеву в ее глазах, но все равно ничего не могу с собой поделать. Сначала ее улыбка становится шире, а потом она смущенно отводит взгляд, и он падает на маленькую сцену в дальнем конце зала, перемещается на гитару, микрофонную стойку и останавливается на рояле.

– Ты играешь?

Мы задаем этот вопрос одновременно. Неловкий момент, и секунду мы смотрим друг на друга с одинаковым замешательством.

Я первым качаю головой:

– Всегда хотел научиться, но… С «Собачьим вальсом» я справляюсь. На большее не способен.

– Наверняка у хозяина такого заведения всегда много дел. – Хейл поднимается по единственной ступеньке. Подушечки ее пальцев гладят веревку, которой огорожена сцена, затем она кладет на пол сперва свою гитару, а за ней – джинсовую куртку.

– Не жди чего-то особенного. Большинство произведений я разучивала сама.

– На чем ты еще играешь? – Я остаюсь стоять между столиками, в то время как она садится за рояль. И на краткий миг прикрывает глаза, когда кончики ее пальцев касаются клавиш, но не нажимают ни на одну.

– На скрипке, – негромко произносит она. – Но ее у меня нет.

А я уже и не рассчитывал на ответ. Мне знакомо чувство, в которое она окунулась: Хейл уже мысленно воспроизводит мелодию, ноты которой знает наизусть.

– Думаю, ты принята. Что будешь пить?

Она ненадолго замирает. На мгновение все ее внимание сосредотачивается на мне, и она размышляет, как будто принимает важное решение: что же хочет выпить после обеда.

– Может, колу? Или нет, подожди… У тебя есть капучино, кофе с молоком или что-то типа того?

– Конечно. – Развернувшись, я направляюсь к кофемашине за баром, и в чашку льется флэт уайт. Дурацкая мода рисовать узоры на кофе, к счастью, уже прошла, и тем не менее я спохватываюсь уже после того, как беру деревянную палочку и изображаю на молочной пенке очертания парусника. Хейл между тем пробует несколько нот, а я втайне благодарю Седрика, потому что без его брюзжания, вероятно, опять отложил бы настройку рояля.

Хейл спрыгивает со сцены, когда я заканчиваю готовить кофе, идет мне навстречу до самой барной стойки и берет кружку.

– Мне вечно снится один и тот же кошмар, – говорит она с робкой усмешкой, – в котором я разливаю что-то на «Бехштейн»[17].

– У меня, слава богу, не «Бехштейн». Мой рояль пережил уже один или два пивных душа.

Она улыбается над чашкой, где пенный кораблик уже лишился паруса.

– Похоже на ту лодочку перед дверью.

Я наклоняюсь вперед, чуть ближе к ней, чтобы лучше видеть. Она не пользовалась парфюмом, я чувствую только легкий запах шампуня и что-то теплое и мягкое.

– Ты права. Без паруса он выглядит как «Мингалей». – Как она вообще обратила внимание на старую маленькую моторную лодку у причала?

– Она принадлежит пабу?

– Она принадлежит только мне.

Ее взгляд встречается с моим. Быстрый и глубокий взгляд, от которого у меня сердце уходит в пятки. Боже. Она милая. Я заметил это на вокзале и убедился в этом во время телефонного разговора. И все равно меня поражает, насколько она на самом деле милая.

Хейл собирается что-то сказать, но, передумав, просто отступает на шаг назад и отворачивается. Первым порывом было снова сократить расстояние между нами, потому что – черт возьми – ее застенчивое поведение срабатывает как сила притяжения, на которую мое тело словно рефлекторно стремится ответить. Я остаюсь на месте только из-за того, что мозг генерирует полупонятные предостережения: она подумает, что я к ней пристаю.

Что это был за взгляд? В первый момент я четко увидел желание. А во второй – испуг.

– Я не совершаю на ней налеты на круизные лайнеры с туристами, – неловко выдаю я. – Если ты вдруг так подумала.

– Жаль. Звучит захватывающе. – Она отпивает кофе, после чего ставит чашку и сбегает обратно на сцену, словно ей необходимо отдалиться от меня на максимальную дистанцию.

– Изначально я готовила кое-что другое, но сейчас мне в голову пришла новая идея. Хотя насчет текста я не уверена, и… не важно. – Она достает свою гитару, прислоняется поясницей к барному табурету, который для нее слишком высок, и наигрывает мелодию, которую я тут же узнаю: это Mingulay Boat Song.

Я отлично запомнил ее голос, когда она пела Yesterday. Теперь же, в этой очень старой шотландской песне, рассказывающей о глубокой тоске по родной гавани, он звучит совершено иначе. Шанти оживают в многозвучии высоких и низких голосов, которые дополняют и подчеркивают друг друга, делая инструменты излишними. Когда их исполняет один голос, они звучат просто и невыразительно. Обычно.

Однако голосу Хейл не нужны другие. Она поет не старую народную песню, которую пели тысячи людей до нее. С закрытыми глазами под звуки гитары она своим прекрасным голосом пробуждает к жизни чувство, о котором рассказывается в песне.

После первого припева она останавливается и с забавным видом приподнимает плечи.

– Текст не ложится, так и знала.

Я бы ничего не заметил, даже пой она бесконечно одну и ту же строчку.

– И ты, наверное, тоже думал о чем-то другом.

Хейл выглядит неуверенно, и я жалею, что промолчал. Она не должна решить, что мне не понравилось. Но если я признаюсь, как глубоко меня тронуло сочетание ее голоса и старинной песни, которую я полюбил еще в детстве, в лучшем случае она будет считать меня сентиментальным идиотом, а в худшем – психом.