Читать книгу Я, ты, он, она и другие извращенцы. Об инстинктах, которых мы стыдимся - Джесси Беринг - Страница 5

Ты, мой читатель, – сексуальный девиант. Извращенец до мозга костей.

Ну-ну, не нужно сразу бросаться в атаку. Представьте, что некое всемогущее правительственное учреждение следит за сексуальными реакциями каждого. Оно знает о вас абсолютно все: от самых бурных оргазмов до едва уловимых движений плоти, невидимых гормональных каскадов и мысленных интриг. В этой фантастической вселенной существует досье, исчерпывающе описывающее реакции ваших самоувлажняющихся чресл. Более того, этот кошмарный архив восходит к вашей ранней юности, к дням, когда ваши желания только зарождались. Так вот, я готов поспорить, что в дальнем уголке этого архива найдется некий факт сексуальной биографии, который повергнет вас в глубочайший стыд, случись кому-нибудь о нем узнать.

Чтобы сгладить неловкость, я сам сделаю первый шаг. Как мне хотелось бы, чтобы моим первым сексуальным опытом было что-либо столь же очаровательное, как погружение пениса в яблочный пирог! Но нет: я занимался самоудовлетворением, разглядывая картинку в старом отцовском учебнике по антропологии. Это не заслуживает того восхищения, что истории о подростке с журналом вроде “Нейшнл джиографик” с голыми дикарями где-то в амазонских джунглях, кормящими грудью младенцев или стреляющими из сарбакана. В моем случае все было иначе. Свою долю неземного удовольствия я получал, глядя на огромного лохматого неандертальца. У меня до сих пор перед глазами эта картинка. Неандерталец сидит на корточках, между мускулистых ног призывно болтаются розовые гениталии, а умственные усилия этого чудовищного красавца направлены на то, чтобы развести огонь в выложенном камнями углублении в земле и обогреть свою столь же лохматую семью – растерянную женщину и младенца, отчаянно сосавшего ее мохнатую грудь. Вообще-то этот неандерталец был на мой вкус излишне брутален, но когда я рос, интернета не существовало, так что он был единственным голым мужчиной, которого я смог найти. Ну, или единственным голым человекоподобным существом. Приходится работать с тем, что есть.

Ну вот, я и признался. В юности я получал сильнейший оргазм, фантазируя о представителе другого биологического вида. (В свою защиту могу сказать, что это был близкородственный вид!) Возможно, вам придется порыться в памяти, чтобы найти нечто столь же непристойное – или, может быть, нужно лишь перевернуться на другой бок, чтобы оценить, какой любопытный экземпляр мохнатого чудовища вы привели домой вчера. В любом случае, велика вероятность того, что в вашем сексуальном прошлом есть кое-что, о чем можно посплетничать. Может быть, не настолько странное, как у меня, но вполне достаточное, чтобы устыдиться. У каждого есть очень личные переживания, которыми нас при желании можно шантажировать.

Конечно, большинство никому не рассказывает о своих фантазиях при мастурбации. Человек не станет распространяться о том, что вчера вечером ниже пояса у него побывал язык снежного человека (или наоборот). Обычно окружающие знают о нас лишь то, что мы позволяем им узнать. Это вполне объяснимо: нельзя забывать о репутации. (Меня, например, теперь могут не пустить в музей из опасения, что я испорчу манекен пещерного человека.) Но проблема в том, что и у других есть грязные секреты, и история человеческой сексуальности, которую мы принимаем за истину, на самом деле ложь. Более того, это опасная ложь. Она убеждает нас в том, что мы – единственные в мире “извращенцы” (и потому – аморальные монстры), если в чем-либо отличаемся от ложно понятой “нормы”. Многое в человеческой природе до сих пор не понято рационально именно потому, что мы боимся честно признаться в том, что нас возбуждает или отталкивает, или, по крайней мере, что имело такой эффект в прошлом. Мы стараемся соблюсти приличия. Мы плохо знаем друг друга. Поэтому в моей книге главным образом обсуждаются как раз те аспекты сексуальности, которые вы предпочли бы скрыть. Это будет нашей тайной. Но не бойтесь признаться хотя бы себе!

А когда с вашего безупречно достоверного досье снимут гриф “Совершенно секретно” и с ним сможет ознакомиться каждый, нет сомнений, что кто-нибудь решит: сведений о вас достаточно, чтобы оценить ваше поведение как девиантное и, возможно, даже уголовно наказуемое. И тогда в глазах другого человека, беспощадно оценивающего вас, вы безвозвратно превратитесь в грязного извращенца. И пока вы читаете эту книгу, я хочу, чтобы вы помнили это отвратительное чувство стыда. Мы доберемся до его корней и приложим все усилия, чтобы побороть его при помощи здравого смысла, дабы это чувство не могло причинить вред вам и другим людям.

Это чувство не только превращает вас в извращенца. Оно свидетельствует о том, что вы просто человек. Старушки с голубыми волосами, сонные учителя, педантичные банкиры и строгие библиотекари – все они испытывали это чувство, как и вы. Мы чаще всего не воспринимаем другого как сексуальный объект, если только он не возбуждает нас каким-либо образом, но, за исключением некоторых людей с хромосомными нарушениями, все мы от природы весьма похотливы. Представить подобное легко, однако вы попытайтесь применить это знание на практике. В следующий раз, когда вы зайдете в продуктовый магазин и стареющая кассирша с неправильным прикусом и огромной грудью будет пробивать ваши бананы, попробуйте представить, где побывали ее необычайно крупные руки. Скольким мужчинам или женщинам (включая ее саму) принесли неземное удовольствие эти непривлекательные конечности? И это вовсе не упражнение в злословии, а лишь напоминание о животном начале в людях. Под кожей у каждого из нас прячется сластолюбивый зверь… и у угрюмой кассирши тоже.

Но все же главный секрет заключается не в нашем негласном общем сходстве. Он вот в чем: изучение дальних пределов человеческих желаний научными методами – одно из высших достижений человечества. Это непросто, однако исследование самых темных уголков сексуальной природы человека (“извращений”) устраняет препятствия на пути к истинному моральному прогрессу в контексте равенства и признания сексуального разнообразия. По мере того как мы снимаем один слой за другим, крысы бегут от света, а возможность уничтожить это чумное гнездо страха и невежества ради познания любвеобильной души нашего биологического вида, конечно, стоит того, чтобы немного испачкаться.

Мы не будем первыми, кто, рассматривая не самые приятные аспекты человеческой сексуальности, пытается добраться до истины. Многие художники и писатели затрагивали психологические процессы, связанные с сексуальностью, и даже предсказали направление поисков ученых.

Жан Жене в пьесе “Балкон” (1956) показал, как опьяненные страстью люди испытывают когнитивные искажения, побуждающие их к поведению, которое они сами в менее возбужденном состоянии посчитали бы непристойным. Действие пьесы происходит накануне войны в популярном городском борделе. Заведением управляет проницательная мадам Ирма, а ее клиенты – местные чиновники, которые приходят, чтобы дать выход своим плотским желаниям. Сделав это, они снова могут продолжать существование как “нормальные” и уважаемые общественные деятели, обороняющие город от врага. Среди клиентов мадам Ирмы встречаются колоритные персонажи, в том числе Судья, “наказывающий” проститутку, Епископ, “отпускающий грехи” “кающейся грешнице”, и Генерал, разъезжающий верхом на любимой “кобыле”. Мадам Ирма размышляет: “Я же вижу в их глазах – после этого у них просветляется сознание. Они внезапно начинают понимать математику. Они любят своих детей и свою родину”[1]. Жене понял то, к чему только приходят ученые: мозг в плену похоти не имеет ничего общего со здравым рассудком.

Я бы хотел с самого начала внести ясность: понимание не подразумевает одобрения. Наша способность к сопереживанию имеет границы, и погружаться в сознание других людей может быть неприятно, особенно когда речь идет о некоторых преступлениях, совершенных на сексуальной почве. Более того, одно дело рассуждать о девиантности, и совсем другое – оказаться жертвой сексуального насилия или знать, что пострадал человек, которого мы любим, особенно ребенок. И хотя самых жестоких сексуальных преступников принято сравнивать со зверями, в худших из них (нравится нам это или нет) проявляется именно человеческая природа. Сколь бы ни было неприятно приближаться к ним, чтобы рассмотреть, это может многое рассказать о том, как нарушается установление половой принадлежности и развитие способности принимать решения. “Ничто человеческое мне не чуждо”, – сказал герой комедии римлянина Теренция. Я намерен придерживаться этой позиции.

По крайней мере, я приложу все усилия. Нет сомнений, что и два тысячелетия назад, при Теренции, существовали насильники, растлители и другие преступники, совершавшие более банальные половые преступления. Но вряд ли ему было известно обо всем разнообразии описанных современными учеными экстравагантных парафилий (сексуальных наклонностей касательно людей и предметов, которые большинство из нас вряд ли посчитают сколько-нибудь эротичными). Даже ему, возможно, было бы непросто найти общий язык, скажем, с тератофилами, испытывающими влечение к людям с врожденными уродствами, или с аутоплюшефилами, которые мастурбируют, глядя на собственное карикатурное изображение в виде плюшевых игрушек.

Как это ни странно, но знание этимологии слова pervert, “извращенец”, в английском языке может облегчить понимание многих непростых вопросов, которые мы будем обсуждать здесь. Извращенцами не всегда называли распутных страшилищ. Слово “извращенец” в былые века имело совершенно иное значение. Если бы во времена Карла II стало известно, что некий крестьянин пользуется витыми морскими раковинами для анального удовлетворения или, занимаясь самоудовлетворением на площади, вдыхает аромат украденных в большом количестве дамских корсетов, его могли бы назвать извращенцем лишь случайно, в силу других его качеств. Скорее всего его назвали бы негодяем и плутом (skellum) или помянули его грязные потроха (mundungus), но в “извращенцы” он бы за такие проделки не попал.

С лингвистической точки зрения сексуальная коннотация слова pervert кажется естественной. Оно мелодично и приторно, а лицо произносящего это слово человека невольно искажает оскал, заставляющий вспомнить либо о совратителе малолетних, либо об облаченном в плащ эксгибиционисте в парке, либо об истекающем слюной любителе порнографии, либо даже о серийном насильнике. Но, если перефразировать Шекспира, “как извращенца ни зови – в нем вонь останется все та же”.

Б ыть извращенцем очень долго не значило быть сексуальным девиантом. Это значило быть атеистом. В 1656 году британский лексикограф Томас Блаунт следующим образом определил глагол “извращать” (to pervert) в своей книге Glossographia (“Словарь объяснений трудных слов из прочих языков, употребляемых сейчас в благородном английском языке”): “переворачивать вверх дном, совращать, соблазнять”. Сегодня всем этим занимаются в обычной спальне в пригороде. Но то, что нам в этом определении слышатся игривые намеки, объясняется самим фактом нашей жизни в поствикторианскую эпоху. Во времена Блаунта и даже на протяжении нескольких последующих столетий извращенцем был всего лишь упрямый отщепенец, отвернувшийся от суровой средневековой церковной морали и, таким образом, “соблазнявший” окружающих безбожием.

На самом деле еще в 524 году, задолго до того, как Блаунт ввел безбожников-извращенцев в благородное англоязычное общество, появилась ранняя версия этого слова – у Боэция, в трактате “Утешение философией”[2]. Как и определение Блаунта, слово pervetere у Боэция значило лишь “отворачиваться от того, что верно”. В контексте христианского богословия “то, что неверно” значит, в общем, то же, что и для богобоязненных людей сейчас: отступление от библейских предписаний.

Таким образом, если вспомнить изначальное значение слова pervert, одним из самых заметных “извращенцев” предстал бы эволюционный биолог Ричард Докинз. Автор книги “Бог как иллюзия” и проповедник атеизма, Докинз призывает рационалистов “отвернуться от религиозных канонов”. Камня в него я не брошу: я и сам автор научно-атеистического опуса. Будучи атеистом и гомосексуалом, я с гордостью ношу звание извращенца и в устаревшем значении этого слова, и в современном, уничижительном.

Лишь в конце XIX века слово “извращенец” перешло из патетических церковных проповедей в бурные споры между врачами-сексологами. И это было задолго до того, как “извращенец” стало определением вашего странного соседа-очкарика, который любит сидеть на крыльце, попивая чай, и пялиться на школьниц в мини-юбках у автобусной остановки.

Семантический дрейф “извращенцев” с церковных скамей в психиатрические клиники, а оттуда – в комментарии к новостям в интернете сопровождался грохотом волочащихся следом костей средневековой религиозной морали. Обратите внимание, что корень “вращ” чаще всего обозначает поворот, изменение (“возвращать”, “превращать”, “отвращать”, “извращать” и так далее). Но из всех этих слов лишь в глаголе извращать присутствует “злокачественная” сердцевина. В современном смысле извращенец – это “сексуальный девиант”, причем девиантность эта злонамеренная. То есть презюмируется, что некто умышленно выбрал девиантный путь, несмотря на то, что решение это морально неверное.

Поразительно, как столь эмоционально нагруженное слово, не претерпевшее почти никаких изменений в первое тысячелетие своего существования в английском языке, смогло внезапно получить новое значение, полностью затмившее первоначальный смысл. Каким образом слово “извращенец” отошло от устойчивого значения “аморальный еретик” и стало значить “аморальный сексуальный девиант”?

Разгадку можно найти в работе лондонского врача Хэвлока Эллиса (1897). Ему приписывается популяризация этого термина при описании пациентов с необычными сексуальными желаниями. Надо заметить, что и до него ученые придавали слову “извращение” сексуальное значение. Например, это делал австро-германский психиатр Рихард фон Крафт-Эбинг, которого многие считают пионером исследований в области половых девиаций. Но Эллис писал на английском, и его работы были понятны широкой аудитории. Это в конце концов привело к тому, что термин закрепился в употреблении именно таким образом. В книге Эллиса “Сексуальные инверсии” значение этого термина установить непросто, потому что вначале он употребляет слова “извращенцы” (perverts) и “извращения” или “перверсии” (perversions) в значении сексуальной девиантности. Соавтором Эллиса выступил литературный критик, гомосексуал Джон Эддингтон Симондс. Их книга стала важнейшим трактатом о психологических истоках гомосексуальности. По мнению авторов, термин “сексуальная инверсия” отражал природу гомосексуальности как своего рода перевернутой эротической схемы гетеросексуальной привлекательности.

Пока все понятно. Но Эллис и Симондс начинают путаться в словах, когда речь заходит о более широком значении термина “сексуальные перверсии” применительно к социально неприемлемым видам полового поведения, среди которых присутствует и “сексуальная инверсия”. (В ряду классических перверсий указывались полигамия, проституция и скотоложество.) Авторы пользовались религиозной лексикой не потому, что считали гомосексуальность анормальной (как раз наоборот – натуралистический подход позволил им одним из первых обнаружить такое поведение у других животных), а чтобы указать, насколько характерно применение этих терминов для описания сексуальности, когда она виделась греховной или противоречащей “тому, что верно”[3]. Заметим, что Симондс был открытым гомосексуалом и гордился собой. Так что слово это просто иллюстрировало отношение большей части общества к гомосексуалам. Любопытно, что из пары соавторов ученый, окрестивший геев и лесбиянок “извращенцами”, сам был не без странностей. Корреспонденция и записи Хэвлока Эллиса свидетельствуют о его урофилии, то есть тяге к моче (или к процессу мочеиспускания). В письме к близкой знакомой Эллис укоряет женщину, что она забыла дома у него сумочку, и дерзко прибавляет: “Я бы не возражал, если вы оставили бы и жидкое золото”. Он открыто признавался в своих желаниях и даже считал себя знатоком pisseuses, о чем упомянул в автобиографии: “Меня можно считать первооткрывателем красоты этого естественного акта, когда он совершается женщиной в вертикальном положении”. В поздние годы этот “чудесный поток” оказался действенным средством от давней импотенции Эллиса. Единственным, что вызывало у него возбуждение, был вид писающей стоя женщины. Кстати, Эллис ничуть не стеснялся своей причуды: “Мне это никогда не казалось вульгарным, напротив, это чистый интерес, часть пока еще непризнанной прелести мира”. Предприняв попытку проанализировать собственный случай (в конце концов, он был сексологом), Эллис заключил: “[Это] не слишком необычно… и встречается среди мужчин, отличающихся высоким интеллектом”[4]. Он был убежден также в том, что мужчины с высоким тембром голоса обладают более высоким интеллектом, нежели баритоны. То, что голос самого Эллиса был необычно высок, вероятно, имело некоторое отношение к этой любопытной ги потезе.

Эллис был одним из немногих сексологов конца XIX – начала XX века, взявшихся за это трудное дело – попробовать расплести нити человеческой сексуальности. Другие ученые, например Рихард фон Крафт-Эбинг, Вильгельм Штекель и, конечно, Зигмунд Фрейд, исповедовали эмпирический подход к изучению половых девиаций. Сегодня может показаться, что их работы необъективны (так и есть), но они проникнуты заботой о тех, чье половое возбуждение, возникающее помимо их воли и независимо от их выбора, затрудняет им жизнь.

Не стоит забывать, что “Сексуальная инверсия” Эллиса и Симондса была написана вскоре после суда над Оскаром Уайльдом (1895), обвиненным в “грубой непристойности”. Этого великого уроженца Дублина судили за то, что он состоял в гомосексуальных отношениях с многочисленными мужчинами и мальчиками. Выступая в свою защиту в суде Олд-Бейли, куда обратился отец его вздорного возлюбленного, лорда Альфреда Дугласа, Уайльд назвал однополые отношения “любовью, что таит свое имя”.

Присяжные признали Уайльда виновным, и суд приговорил его за содомию к двум годам каторжных работ. (Сейчас в Соединенном Королевстве анальный секс по взаимному согласию не является преступлением. Однако тот факт, что насильственное анальное проникновение, в ряду прочих действий, во многих развитых странах до сих пор официально называется “содомия” – от Содома и Гоморры, – показывает, как глубоко в законодательстве укоренилась религиозная мораль.)

Обсуждая “любовь, что таит свое имя”, нередко забывают, что Уайльд говорил об определенном типе гомосексуальных отношений. Современные сексологи назвали бы пристрастия Уайльда эфебофилией, то есть влечением к подросткам[5]. Послушаем объяснения самого Уайльда:

“Любовь, что таит свое имя” – это в нашем столетии такая же величественная привязанность старшего мужчины к младшему, какую Ионафан испытывал к Давиду, какую Платон положил в основу своей философии, какую мы находим в сонетах Микеланджело и Шекспира. Это все та же глубокая духовная страсть, отличающаяся чистотой и совершенством. Ею продиктованы, ею наполнены великие произведения… Она светла, она прекрасна, благородством своим она превосходит все иные формы человеческой привязанности. В ней нет ничего противоестественного. Она интеллектуальна, и раз за разом она вспыхивает между старшим и младшим мужчинами, из которых старший обладает развитым умом, а младший переполнен радостью, ожиданием и волшебством лежащей впереди жизни. Так и должно быть, но мир этого не понимает. Мир издевается над этой привязанностью и порой ставит за нее человека к позорному столбу[6].

Сегодня мы видим иронию в том, что Уайльд считал эти отношения поколений благоприятными для обеих сторон, поскольку в наши дни такая любовь таит свое имя куда тщательнее, чем прежде. Современных эфебофилов – последователей Уайльда, Платона и Микеланджело – не только подвергают насмешкам и преследованию, но и (ошибочно, как мы увидим) причисляют к “педофилам”.

Подобно тому, как подвергался нападкам Уайльд, первых сексологов ждало негодование пуристов, опасавшихся, что новые веяния в науке приведут к подрыву таких институтов, как брак, религия и семья. Страхи, связанные с эффектом “скользкой дорожки”, существуют уже очень давно, и в глазах моралистов тех дней непредвзятый подход к сексуальности представлял опасность для всего доброго и святого. Ученые-консерваторы считали, что нейтральное описание сексуальных девиантов, представив порок вариантом “естественного” поведения, может раскачать лодку и привести к тому, что “нормальные” люди станут перенимать аморальный образ жизни[7]. Уже то обстоятельство, что половое влечение к лицам собственного пола получает научное название, делало его в глазах моралистов гораздо более реальным и поэтому более грозным. Для них это было воплощением зла. Так, Уильям Нойес из Бостонской больницы для душевнобольных в рецензии на книгу “Сексуальные инверсии” отчитывает авторов за то, что те

прибавили лишние триста страниц к литературе, которая и так цветет буйным цветом… Кроме самих извращенцев, ни один здоровый человек не сможет прочесть написанное, не умалив своего мнения о человеческой природе, и уже это должно бы заставить авторов остановиться.

Четкое различие, проведенное Эллисом и Симондсом между гомосексуальной ориентацией и гомосексуальным поведением, стало важным шагом к равноправию геев. Сегодня это кажется само собой разумеющимся, но именно тогда впервые гомосексуальность стала рассматриваться как психосексуальный аспект (или ориентация) личности, а не просто как некое деяние с представителями того же пола[8]. Эта перемена взглядов психиатров на природу гомосексуальности имела длительные – как положительные, так и отрицательные – последствия для геев и лесбиянок. С одной стороны, гомосексуалы уже не рассматривались (по крайней мере экспертами) как падшие люди, которые просто аморальны и похотливы. Вместо этого было признано, что у них иная психологическая “природа”, побуждающая их испытывать влечение к людям своего пола. С другой стороны, эта иная природа все равно рассматривалась как ущербная. Гомосексуалы предстали извращенцами по своей сути. Вне зависимости от того, занимались они сексом с людьми своего пола или нет, они принадлежали к “этим самым”.

Как только гомосексуальность стали воспринимать как ориентацию, а не просто уголовно наказуемое поведение, стало возможным превратить ее в психиатрическое “отклонение”[9]. Следующие почти сто лет психиатры видели в геях и лесбиянках психически больных людей. Большинство врачей считало, что гомосексуалов следует лечить, как лечат пациентов с душевными заболеваниями. Я еще вернусь к обсуждению методов “лечения” гомосексуалов, но, естественно, ни один врач не позволял геям и лесбиянкам быть собой.

Отталкивающий термин “извращенец” также закрепился за гомосексуалами. Не так давно некоторые неофрейдисты еще считали анальный секс у мужчин-геев демонстрацией подсознательного желания отчикать своим сжатым сфинктером чужой член. “Таким образом, типичным для извращенца, – рассуждал в 1986 году психиатр Мервин Глассер, – он пытается сделать отца внутренним объектом, союзником и оплотом борьбы с властной матерью”. Сегодня подобное заявление имеет такую же научную ценность, как астрология или карты таро, однако, учитывая, что Глассер написал это тринадцать лет спустя после того, как Американская ассоциация психиатров изъяла гомосексуальность из перечня психических заболеваний, видно, сколь долго в медицинских кругах держалась религиозная мораль. Когда мужчины-геи обращались за психологической помощью (а это было неизбежно, поскольку они жили в мире, который никак не мог решить, нездоровы они или аморальны, и поэтому просто считал их нездоровыми и аморальными одновременно), в ответ они слышали странные рассуждения об “извращенцах” в духе Глассера.

Сейчас слово “извращенец” применительно к геям и лесбиянкам звучит глуповато (по крайней мере – провинциально). Все больше обществ медленно, но верно принимают гомосексуалов. Но многие меньшинства продолжают оставаться в черном списке. Хотя, к счастью, мы все чаще обращаемся к науке, чтобы защитить геев и лесбиянок, в глубине души большинство из нас (неважно, религиозны мы или нет) до сих пор испытывает иллюзию, что некий Создатель установил моральные ограничения, определив среди сексуальных ориентаций приемлемые. Наша первая реакция на людей, которые точно так же не выбирали, что станет вызывать у них половое возбуждение (педофилы, эксгибиционисты, трансвеститы, фетишисты и многие другие), такова, будто они по собственному почину свернули с верного пути. Мы видим в них “извращенцев по убеждению”, хотя все больше людей воспринимает геев и лесбиянок как “нормальных”.

Примеры ошибочной логики встречаются и в аргументах некоторых эволюционных биологов-атеистов. Внося свою лепту в дискуссию о матримониальных и прочих правах гомосексуалов, многие ученые с удовольствием отмечают, что гомосексуальное поведение наблюдается и у других биологических видов. Проще говоря: “Расслабьтесь! С геями и лесбиянками все в порядке; не такие уж они и странные – в масштабе планеты”. Сравнение с животными, несомненно, имеет большое эмоциональное значение, и мне нравится этот прием из-за его риторической эффективности. Но он в корне ошибочен, потому что параллельно вызывает осуждение тех, чья сексуальная ориентация не имеет аналогов в животном мире. Более того, даже если бы мы были единственным странным биологическим видом, мне не вполне понятно, почему в этом случае брак двух совершеннолетних гомосексуалов был бы менее допустим. Однополые отношения у других видов интересны сами по себе. Но неужели мы, люди, настолько сбились с пути в дремучем лесу этики, что ищем одобрения у обезьян, речных раков и пингвинов, чтобы пустить в ход собственные половые органы? Мы прибегаем к той же небесспорной логике, приводя в пример немоногамные виды, чтобы оправдать собственные взгляды на полигамию (это основной посыл популярной книги “Секс на заре” Кристофера Райана и Касильды Джеты).

Несмотря на то, что нами могут двигать гуманные побуждения, когда мы рассуждаем о сексе и морали, легко впасть в натуралистическую ошибку. Данный подход подразумевает, что все естественное нормально, положительно и социально приемлемо, а неестественное, напротив, – дурно и неприемлемо. Те, кто для оправдания общественного признания геев и лесбиянок приводит в качестве примера однополые связи у других видов, в той же мере допускает эту ошибку, что и религиозные консерваторы, для которых “очевидно”, что такое поведение аморально и недопустимо в силу его “неестественности”. В конце концов, половые акты с детенышами, не достигшими полового созревания, и насильственное спаривание тоже часто встречаются в природе – на самом деле, гораздо чаще, чем гомосексуальное поведение. Однако эти неудобные факты о животных не привели к моральному оправданию (по крайней мере, убедительному) того, что взрослые могут заниматься сексом с детьми, а мужчинам можно насиловать женщин. Они и не должны приводить к таким выводам. Следует быть очень осторожными, потому что, приводя избирательные примеры из жизни животных для защиты одной социальной группы (в данном случае геев и лесбиянок), мы рискуем сделать ошибочные выводы обо всех.

Натуралистическая ошибка становится особенно заметна, когда “приемлемая” форма половой девиации у одного и того же вида наблюдается одновременно с “неприемлем ыми” формами. Когда речь заходит о других приматах, вступающих в гомосексуальные связи и имеющих несколько половых партнеров, часто приводят пример бонобо (Pan paniscus). Учитывая наши близкие генетические отношения с бонобо (наша ДНК совпадает на 98,6 %), в них видят иллюстрацию “естественности” гомосексуальности у людей и “неестественности” человеческой моногамности. Эти обезьяны особенно известны, например, тем, что их особи женского пола с упоением трутся клиторами, а особи мужского пола занимаются взаимной мастурбацией. Такое полное гомоэротики поведение считается ключевым проявлением относительно неагрессивной природы бонобо, так как секс используется ими как способ примирения и позволяет снизить уровень социальной напряженности в группе, не доводя до агрессии. Приматолог Франс де Вааль отмечает: если бы люди проявляли такое же “социосексуальное поведение”, как бонобо, их бы арестовали. (Это становится ясно из его статьи “Социосексуальное поведение как способ регулирования напряжения у бонобо всех возрастов и половых комбинаций”, опубликованной в журнале “Педофилия”.) Дело в том, что “естественно” гомосексуальные и неразборчивые в связях бонобо встречаются не только среди взрослых особей, добровольно соглашающихся на такие отношения. Можно также наблюдать, как взрослые самцы бонобо “естественно” ласкают детенышей-самцов, а взрослые самки “естественно” прикладываются ртом к половым органам детенышей-самок. В случаях, когда натуралистическую ошибку допускают люди консервативных религиозных или общественных взглядов, центральную позицию занимает идея размножения и философская ошибка становится неприлично очевидной. Когда путают мораль и идею продолжения рода, проблема равно применима ко всем видам полового поведения, которое не ведет к появлению потомства. И неудивительно, что чаще всего этот аргумент применяется против гомосексуальности. Многие консерваторы с удовольствием объясняют тем из нас, кто никак не освоит наиболее сложные аспекты биологии: половой акт с представителем противоположного пола может привести к появлению потомства, а с представителем собственного – нет. Этот факт обычно экстраполируется до утверждения, что однополый секс противоестествен и потому есть зло (перевожу: высокомерно игнорирует божий замысел).

Если учесть, что природа механистична и аморальна, а также не является результатом разумного планирования, то эта позиция абсолютно беспочвенна. Искать в репродуктивной биологии с ее принципами поточного производства некие моральные ориентиры или предписания относительно того, как люди должны или не должны распоряжаться своими половыми органами, – значит принимать как данность, что наша репродуктивная анатомия задумана неким Творцом. Этот додарвиновский взгляд лежит в основе неубедительного довода против гомосексуальности, который обычно находит свое выражение в любимом фундаменталистами лозунге “Адам и Сева” (Adam and Steve).

Наше общество настолько занято вопросом, до какой меры “естественным” или “неестественным” является данное сексуальное поведение с эволюционной точки зрения, что мы упустили из виду куда более важный вопрос: является ли это поведение вредоносным? Во многом это даже более сложный вопрос, потому что естественность можно оценить по относительно простым статистическим параметрам (например, “как часто такое поведение проявляется у других биологических видов?” или “у скольких людей проявляется такое поведение?”), а понятие вреда в значительной мере субъективно. Вред как таковой невозможно прямо оценивать, потому что при его оценке используются определения, которые все понимают по-разному. Когда речь идет о вреде в половой сфере, то, что вредно для одного, для другого может быть не только безвредно, но даже полезно. Например, если бы Кейт Аптон сейчас зашла ко мне в кабинет, привязала меня к стулу, исполнила бы стриптиз и прижалась промежностью к моему лицу, я думаю, мне потребовались бы годы психотерапии. А если бы то же самое произошло с моим братом-гетеросексуалом или с одной из моих подруг-лесбиянок, я подозреваю, их мозг воспринял бы инцидент совсем по-другому. (Не говоря уже о том, как мозг жены моего брата воспринял бы реакцию брата на упомянутую промежность.)

В отношении вреда люди по-разному оценивают не только сексуальные действия, но и желания. Для религиозных людей этот разговор совершенно бессмыслен[10]. Но если отказаться от представления, будто можно совершить грех, просто помыслив о чем-либо, становится ясно, что желания (неважно, насколько девиантные) по сути безвредны, по крайней мере в физическом смысле. Психическое состояние – это “вздох, не более”[11], писал Жан-Поль Сартр. Конечно, может случиться, что сексуальные желания причиняют вред самому человеку (особенно если им подвержен тот, кто убежден, что мысли эти исходят от дьявола). И все же вероятность причинения вреда другому появляется лишь тогда, когда мысль воплощается в поведении.

Относиться к человеку как к извращенцу по сути и считать его аморальным потому, что у него возникают необычные эротические мысли, а его мозг реагирует на сексуальные стимулы, которые признаны другими неприемлемыми, – это средневековье как по жестокости, так и по идиотизму. Более того, это контрпродуктивно. Изучение “эффекта белого медведя” социальным психологом Даниэлем Вегнером показало, например, что если человек пытается отбросить определенные мысли, они завладевают его сознанием. (Что бы вы сейчас ни делали, тридцать секунд не думайте о белом медведе!)

Наше моральное осуждение должно быть направлено главным образом на сексуальные действия, приносящие вред, а не на возбуждение от бесплотного изображения, возникающего в персональном кинотеатре сознания[12]. Однако с этим легче согласиться в принципе, чем применить на практике. Если мы оказываемся в курсе девиантных желаний другого, это может нарушить нашу способность к логическому мышлению. Например, вы узнали, что дружелюбный сосед средних лет (тот самый, у которого “Хонда Аккорд”, белый заборчик и обожающий его золотистый ретривер) получает сильнейшее сексуальное удовлетворение, во время мастурбации фантазируя о жестоком изнасиловании. Или что веселая розовощекая женщина, которая работает в булочной по соседству, испытывает оглушительный оргазм, лишь увидев конский пенис в одном из своих многочисленных глянцевых журналов о лошадях. Изменит ли это знание ваше восприятие этих людей как уважаемых членов сообщества? Насколько вам известно, ни один из них не нанес вреда ни одному живому существу (и не похоже, что они вдруг начнут совершать какие-то действия, продиктованные этими желаниями, поскольку до сего момента они вполне успешно от них воздерживались). И, тем не менее, трудно удержаться и не начать оценивать их мысли с позиций морали.

Одна из причин, почему мы смешиваем сексуальные желания и сексуальные действия, когда пытаемся оценить других с позиций морали, такова: их разделяет лишь один шаг. Несмотря на то, что желания не всегда воплощаются в поступки, поведение человека сильно зависит от того, что у него на уме. С философской точки зрения, использование информации о сексуальных желаниях человека при его моральной оценке ошибочно, однако это позволяет принимать гибкие решения. Даже если у вашего соседа с фантазиями об изнасиловании безупречная репутация, вам как привлекательной женщине разумно отклонить приглашение на романтический ужин у него дома, где будете только вы вдвоем. А будь у меня конь, я бы близко не подпустил к нему любительницу лошадей из булочной.

Такой подход представляется морально оправданным (он нужен, чтобы защитить нас самих и тех, кого мы любим), но не логичным (поскольку это предубеждение обусловлено его сексуальной природой, а не совершенным им поступком). Когда речь идет о ситуациях, представляющих высокий риск, например, кого именно пригласить присмотреть за детьми или стоит ли идти на свидание с человеком, которого вы едва знаете, негативные стереотипы могут нести адаптационную функцию. Но это не значит, что адаптация морально оправданна (сказать так означало бы впасть в натуралистическую ошибку). В конце концов, тот же механизм работает с любой другой социальной группой, находящейся в меньшинстве. Будь то цвет кожи, вес человека или его акцент, негативные стереотипы указывают кратчайший путь к принятию решений в социальном контексте, особенно когда на обдумывание не хватает времени или когда возрастает риск. В случаях с девиантными сексуальными желаниями и нашим желанием избежать вреда осторожность может быть оправданна, но не следует настолько слепо следовать чувствам, чтобы быть не в состоянии увидеть изъян в собственной логике. Распространение пугающих атрибутов худших представителей социальной категории, на принадлежность к которой не указывают внешние индикаторы (например, вероисповедание и сексуальная ориентация), на всех ее представителей ведет к тому, что мы ищем монстров среди нас. Мы испытываем моральную панику. Поскольку сомнительные сексуальные желания неочевидны, под подозрением оказываются все.

Если бы в бюллетене для голосования появился вопрос о превентивном истреблении педофилов, не сомневаюсь, что эта мера была бы одобрена подавляющим большинством. Полагаю, люди рассуждали бы так: поскольку педофилы суть зло, в интересах общества избавиться от них. Именно такой подход к половым девиациям бытовал в XVII веке в Новой Англии. Всем известно об охоте на ведьм в Сейлеме, но вы наверняка не слышали об охоте на “свинолюдей” в Нью-Хейвене, штат Коннектикут. В те времена самыми страшными злодеями считались не педофилы (возраст вступления в брак в колониях составлял десять лет!), а мужчины-сообщники дьявола, оплодотворявшие домашний скот. Люди боялись, что появившееся в результате злонамеренное потомство проникнет во все уголки юной Америки и изгадит все созданное руками благочестивого народа. Поселенцы заимствовали эту странную идею у Фомы Аквинского, который назвал существо, рожденное животным от человека, продигием. Согласно Фоме Аквинскому, продигии могли появляться на свет также в результате секса с атеистами (известные извращенцы!), но в те времена в колониях было больше свиней, чем атеистов.

Неясно, были ли американцы, о которых я сейчас расскажу, зоофилами, то есть испытывали ли они к четвероногим животным более сильное влечение, нежели к двуногим. Может быть, животные стали для них суррогатами (как и для половины “выросших на фермах” мальчиков-подростков, судя по результатам исследования Альфреда Кинси 1948 года), а может, их вообще оговорили. Тем не менее некоторые современные ученые считают, что зоофилия является сексуальной ориентацией и наблюдается у 1 % населения планеты. Так же, как для не-зоофилов невозможно возбудиться при виде пениса клейдесдальского тяжеловоза или немецкой овчарки, перевернувшейся на спину, чтобы ей почесали брюхо, “истинным зоофилам” не так-то просто возбудиться от человеческого существа. Один из них (кстати, врач из пригорода) смог исполнить супружеский долг в первую брачную ночь, лишь закрыв глаза и представив, что его жена – лошадь. Как ни странно, брак долго не продержался.

Когда-то в Плимутской колонии зоофилия, очевидно, не была известной сексуальной ориентацией (опять же, психосексуальная концепция ориентации появилась лишь в конце XIX века). Массовая истерия достигла пика в 1642 году, когда состоялся суд над шестнадцатилетним Томасом Грейнджером. Перевозбужденного подростка обвинили в том, что он допускал непозволительные вольности по отношению к целому ряду животных, а именно – “кобыле, корове, двум козам, пяти овцам, двум телятам и индюшке”. Я понимаю, что упоминание индюшки немного отвлекает нас от сути дела (и лучше не будем вникать в подробности того, как можно заниматься сексом с огромной птицей с когтями), но удивительно вот что: обстоятельность, с которой суд его рассматривал. У этих благонамеренных господ не было сомнений, что мальчишку надо отправить на костер за вопиющее нарушение законов природы, но вопрос заключался в том, каких именно овец он осквернил и которых из них следует умертвить. Было необходимо внести полную ясность не только потому, что скот был ценным товаром, но и потому, что если бы казнили не ту овцу, существовал ужасный риск рождения блеющего монстра с копытами. Так что в ряд выставили всех жертв Грейнджера. Дрожащей рукой мальчик указал на пятерых желтоглазых жвачных, которые были объектами его тайной страсти. В протоколе сказано, что животных “убили в его присутствии согласно закону – Левит 20; и сам он после этого был казнен”.

Подозреваемым в скотоложестве приходилось иметь дело с высокоморальными судьями и усердными обвинителями. В 1642 году в Нью-Хейвене (неподалеку от того места, где сейчас кампус Йельского университета, и лишь несколько лет спустя после суда над Грейнджером) казнили Джорджа Спенсера, сервента, известного своим “богохульством, ложью, глумливостью и блудом”, по обвинению в том, что он совокуплялся с хозяйской свиньей. Спенсер клялся, что ничего такого он не делал, но, на его беду, у хавроньи случился выкидыш. Уродливый плод (“монстр”) слишком напоминал Джорджа: у него также был “всего один глаз, а второй – белесый и деформированный”. Эмбриологическое злоключение означало для Джорджа смертный приговор.

Другой горожанин, Томас Хогг, оказался в центре скандала, когда у соседской свиноматки родился уродливый мертвый поросенок “со светлой кожей и головой, как у Томаса Хогга”. (Пожалеем женщин Нью-Хейвена, которым мертворожденные поросята напоминали потенциальных женихов.) Обвинения против Хогга были настолько серьезны, что губернатор и его заместитель лично приволокли его к свинье, о которой шла речь, и приказали нежно погладить ее. Это было необходимо, чтобы оценить, хорошо ли знакомы эти двое. В протоколе записали: “Свинья сразу же стала проявлять признаки возбуждения, причем настолько, что излила семя”. Когда же Хогг с неохотой пощекотал соски у другой свиньи, та, напротив, не ответила ему взаимностью. По крайней мере, она не опустошила свой мочевой пузырь, как, по-видимому, сделала первая свинья. Принимая во внимание посредственное знание биологии обвинителями, первая свинья, похоже, просто выбрала неподходящее время, чтобы помочиться. Хогга казнили – как и Грейнджера и Спенсера.

Жестокие законы против скотоложцев завезли в Америку из христианской Европы, где в изобилии водились религиозные фанатики вроде Фомы Аквинского. Однако в XVIII веке в Европе произошло кое-что важное. Французского крестьянина Жака Феррона осудили за то, что он занимался сексом с ослицей. Эдвард П. Эванс писал в культовом труде “Уголовная ответственность и казнь животных” (1906), что у Феррона, несомненно, не было шансов, поскольку он совокуплялся с животным. Вскоре его в оковах вели на площадь, где для него готовили костер. Но главным отличием этого дела о скотоложестве от прежних стало то, что ослицу решили не казнить. Местные жители так любили ослицу, что затеяли ради нее отдельный процесс. Там свидетели подтвердили, что она никогда не проявляла склонности к промискуитету. Еще до суда ослице был выдано свидетельство, удостоверяющее ее репутацию. Документ был подписан приходским священником, и этого оказалось достаточно, чтобы убедить судебных чиновников оправдать животное – на том основании, что ее изнасиловали.

В наши дни процесс об изнасиловании ослицы выглядит абсурдно. Но он обозначил момент, когда люди подвергли сомнению резонность наказания, требуемого Библией. Они выбрали более рациональный путь, продемонстрировав, что и глубоко религиозное общество при рассмотрении сексуальной девиантности может оставить в стороне не имеющий отношения к делу вопрос о естественности и попытаться ответить на более важный с моральной точки зрения вопрос о вреде. Лично мне не кажется, что Феррона наказали справедливо: не было установлено, что ослица пострадала. Большинству (и мне тоже) не особенно приятно думать о мужчине с ослицей, тем более благочестивой, но любой, кто видел фаллос взрослого ишака (размером с небольшой мопед), несомненно, признает, что едва ли Феррон мог причинить физический вред означенной ослице. И если она не потеряла аппетит и не подверглась остракизму со стороны сородичей, вряд ли можно говорить о психологической травме. Тем не менее, поскольку Бог недвусмысленно предписал смерть любому существу, оскверненному человеческим семенем, по своей воле или против нее, то, что эту ослицу оставили в живых, означало, что причиненный ей (изнасилованием) вред был достаточно важен для этих людей, чтобы проигнорировать непомерно жестокий приказ Бога. Оказавшись перед дилеммой, люди задумались. И в этом заключается реальный моральный прогресс. (Конечно, человека сожгли заживо. Но первый шаг был сделан.)

Теперь, когда известно, что многие люди европейского происхождения имеют элементы ДНК неандертальцев, интересно предположить, кто из разжигателей костров былых времен сам был продигием. Я не заказывал секвенирование своего генома, а предки мои происходят из многих стран, но есть большая вероятность, что я и сам в этом смысле гибрид. (Вот видите, мое подростковое увлечение пещерным человеком было абсолютно “естественным”.) В любом случае, после того, как базовые биологические познания позволили пресечь паранойю, связанную с продигиями (вскоре после процесса по делу Феррона), христиане оставили практику принесения в жертву обвиняемых в сексе с животными.

Нелепо, однако, думать, что религиозная мораль не наложила отпечаток на современные законы о скотоложестве. Сам ошибочно отделяющий людей от других животных термин “скотоложество” имеет религиозные корни: он впервые употреблен в 1611 году в Библии короля Якова. Люди, безусловно, тоже животные. В наши дни скотоложество прямо запрещено в большинстве стран, а там, где это не считается преступлением, люди, занимающиеся сексом с животными, до сих пор иногда преследуются по закону о жестоком обращении с животными. К сожалению, встречаются недоумки, которые творят с животными жуткие вещи. Но бывает, что секс человека с животным не влечет очевидного вреда для животного и даже может приносить взаимное удовольствие. Судите сами, что хуже: то, что ради прибыли у скакуна-чемпиона принудительно собирают сперму, прибегая к “электроэякуляции” (это когда в задний проход животного вводят электрический стержень и бьют по простате током), или то, что зоофил ласкает половые органы любимой лошади, чтобы доставить животному удовольствие? То, что первый случай совершенно законен, а второй считается преступлением, показывает, что законы о скотоложестве направлены на регулирование девиантных желаний людей, а не на защиту животных. Когда, рассматривая закон о половом поведении, мы видим, что вопрос о вреде имеет второстепенное значение, то нам следует переосмыслить и справедливость такого закона, и практику его применения. Проблема в том, что животное не способно словесно выразить свое согласие на секс. Однако, заметьте, многие зоофилы предпочитают в этом случае занимать пассивную позицию. И все равно эти действия считаются незаконными, даже в случаях, когда животное намеренно совершает движения тазом (представьте собаку, которая имитирует спаривание с вашей ногой), что вроде бы свидетельствует о том, что желания животного и зоофила совпадают. Забавно, что столь же непростая проблема получения устного согласия животного перед тем, как его убьют ради гастрономического удовольствия человека, не вызывает бурного возмущения. Мне не нравится ни один из описанных сценариев, но, будь я жвачным животным, пусть лучше в меня войдет член толщиной с соломинку, чем меня зарежут полуметровым ножом.

Большая доля современных законов о преступлениях в половой сфере исходит из того, что лучше перестраховаться. Это вполне разумно. Нам важно защитить самых слабых членов общества – детей, животных, престарелых, инвалидов, – поэтому лучше проявить крайнюю осторожность, даже если мы будем заблуждаться относительно причиненного им вреда. В конце концов, что такое жизнь некоего воспитанного и мягкого сексуального девианта, когда речь идет о тех, кто для нас важен? Мы готовы рискнуть и уравнять этого олуха с гораздо более отвратительными персонажами. Однако когда вы принимаете тот факт, что все мы в той или иной мере являемся сексуальными девиантами, жизнь этого никому не нужного извращенца перестает быть разменной монетой. Этим олухом можете оказаться вы сами или, например, даже тот ребенок, которого вы пытаетесь защитить. Учитывая серьезные последствия познания нашей “истинной природы”, неудивительно, что вы подумали: “Говори за себя!” (я перефразирую), когда в начале главы я назвал вас извращенцами.

Проще считать, что все сексуальные девианты аморальны, включая даже некоторых, совершивших преступления, чем рассматривать отдельно каждый случай, чтобы определить причиненный вред. Альфред Кинси однажды заметил: “Уголовное право почти не знает поведения, которое запрещено на том основании, что оно противоестественно… Это уникальный аспект наших законов, касающихся полового поведения”. Когда Библия и право перестают диктовать нам, что думать о сексе (вы, должно быть, уже поняли, что я не отношусь ни к Библии, ни к праву как к источнику морального авторитета), оценка вреда может потребовать серьезных умственных усилий. Более того, вам может казаться даже, что вы и так неплохо отличаете хорошее от дурного в сексе. Но даже подсказки, которые дает интуиция, оказываются далеко не столь логичными, как нам хочется думать.

В 2001 году психолог Джонатан Хайдт ввел в оборот термин “моральное ошеломление”: это то, что мы испытываем, когда не умеем внятно назвать причины, в силу которых считаем определенные действия аморальными. Эмоционально нагруженные тавтологии (например, “это неправильно, поскольку это отвратительно”, “ты не должен этого делать, поскольку это странно”, “это аморально, поскольку порочно” и, конечно, “это неправильно, поскольку так сказал Бог”), – лишь отзвук общественного неодобрения некоторых преступлений, которые вообще не должны считаться преступлениями, если мы отдадим приоритет вопросу о вреде. Рассмотрим следующий сценарий:

Мужчина состоит в клубе некрофилов, участники которого нашли способ удовлетворить свое желание заниматься сексом с покойниками. Каждый участник клуба завещает свое тело клубу, чтобы другие могли заняться сексом с его (ее) трупом. Мужчина занимается сексом с телом женщины, пожертвовавшей свое тело клубу.

Когда у участников исследования спросили, является ли поступок мужчины неправильным (и в случае утвердительного ответа попросили подробно пояснить свою точку зрения), большинство презюмировало причинение вреда. Участники исследования настаивали, что кто-либо от этого поступка так или иначе пострадал, хотя им сообщили: у покойницы нет родственников; клуб не заинтересован в расширении, а также не стремится навредить живым; ни один из участников клуба не испытывает душевных мук из-за своего влечения; деятельность клуба носит частный и добровольный характер; мужчина во время полового акта пользовался средствами предохранения во избежание инфекций; как и желала покойная, после секса ее тело было кремировано.

Консерваторам может даже показаться, что ущерб причинен символическим образованиям, например “Америке”, “церкви”, “обществу”, “святости уз брака”. Однако считать, будто определенное поведение “причиняет вред Америке” или “разрушает общество”, сродни наделению юридических лиц свойствами физических лиц. То есть это имеет смысл только для тех, кто может испытывать умысел. Научное определение “человека” (person) как углеродной формы жизни не имеет ничего общего с правовой дефиницией, которая позволила бы корпорации, нацеленной на извлечение прибыли, претендовать на тот же правовой статус. Точно так же боль и дистресс может ощущать лишь живой организм (человек или животное), обладающий нервной системой. Абстракция этого не умеет. Вред в половой сфере может быть причинен лишь живым существам, но не политическим партиям, государствам или мировоззрениям.

Приведенный выше пример ответственного некрофила – один из тех, применительно к которым ученые обнаружили презумпцию вреда в рассуждениях участников исследований о девиантном сексуальном поведении. Им предлагались ситуации, где исключены все возможные формы причинения вреда, однако люди, пытаясь оправдать собственное ощущение анормальности секса с животными, подростками, членами своей семьи, возвращаются к презумпции причинения вреда.

Элайджа и Майло Питерс из Праги, братья-близнецы двадцати с небольшим лет, вместе снимаются в гей-порнографии, где показывается анальный секс между ними. Близнецы Питерс не только занимаются сексом друг с другом с пятнадцати лет, но и являются романтическими партнерами. При этом Элайджа и Майло утверждают, что вне порностудии их отношения моногамны. “Мой брат – это мой бойфренд, а я – его бойфренд, – рассказывает один из близнецов. – Он – источник силы, моя единственная любовь”. В этой ситуации риск продолжения рода исключен (и потому отсутствует возможность причинить генетический вред потомству). Кроме того, близнецы Питерс добровольно и охотно занимаются сексом друг с другом и, что удивительно, не испытывают в связи с этим стыда. Они счастливы, и инцест в их случае не является настолько очевидно “неправильным”.

Нам трудно говорить о девиантном сексуальном поведении отчасти из-за отвращения. Это чувство ослабляет наши социальные навыки и заглушает человечность. Более того, отвращение – двигатель ненависти. Хорошая новость в том, что если вы понимаете, как это работает, вы можете заглушить этот двигатель. Ведь когда вы не в настроении или не испытываете симпатии к человеку, о чьей сексуальной жизни рассуждаете, секс может казаться отвратительным. А девиантный секс отвращает сильнее обычного. Но отвращение не оправдывает притеснения самих девиантов.