Читать книгу Одиночество Новы - Джессика Соренсен - Страница 2

Нова

Иногда я думаю, что бывают такие воспоминания, которые наше сознание не желает воспринимать и при определенном усилии сможет замазать эти картинки, отгородиться от них, заглушить боль, связанную с увиденным. Если не противиться этому, то глухое бесчувствие поглотит все до последней искры жизни в душе. И в конце концов от человека останется одно лишь тусклое воспоминание.

Я не всегда так думала. Раньше у меня была надежда, была жизнь – раньше я во что-то верила. Например, когда отец сказал мне, что если чего-то очень-очень захотеть, то это непременно сбудется.

– Никто на свете ничего за тебя не сделает, Нова, – говорил он, когда мы лежали на холме у нас на заднем дворе и смотрели на звезды. Мне было шесть лет, я была счастливой и немного наивной – слушала раскрыв рот, словно сахар горстями глотала. – Но если ты чего-то очень сильно захочешь и не поленишься как следует потрудиться, тогда для тебя не будет ничего невозможного.

– Ничего невозможного, – повторила я, повернув к нему голову. – Даже если я захочу стать принцессой?

Отец улыбнулся в темноте, и он выглядел по-настоящему счастливым.

– Даже принцессой.

Я заулыбалась, глядя в небо, и стала думать, как чудесно ходить в бриллиантовой короне, и в розовом платье с блестками, и в таких же туфельках на высоком каблуке. Я бы тогда все кружилась и смеялась, и платье кружилось бы вместе со мной. Мне и в голову не приходило задумываться о том, что это значит в действительности – быть принцессой, и о том, что на самом деле мне ею никогда не стать.

– Земля вызывает Нову! – Мой парень Лэндон Эванс машет рукой перед моим лицом.

Я отрываю взгляд от звезд и поворачиваю голову набок, чтобы посмотреть ему в глаза.

– Что такое?

Лэндон смеется, однако смех у него выходит какой-то неестественный, словно бы не к месту. Но с ним часто так. Лэндон – художник. Он говорит: чтобы вложить всю свою боль в картины, приходится постоянно носить ее с собой.

– Ты где-то в облаках витаешь.

На крыльце горит флуоресцентная лампочка, и в ее свете медово-карие глаза Лэндона кажутся черными, словно уголь, которым он рисует свои эскизы.

Я переворачиваюсь на бок и кладу руки под голову – теперь я могу смотреть на него по-человечески.

– Извини, просто задумалась.

– И глубоко задумалась, судя по твоему лицу. – Лэндон тоже переворачивается на бок и подпирает рукой подбородок, пряди иссиня-черных волос падают ему на глаза. – Хочешь об этом поговорить?

– Нет, – качаю я головой, – разговаривать что-то не тянет.

В ответ Лэндон улыбается чуть заметной, но искренней улыбкой, и моя грусть тут же испаряется. Это одно из тех качеств, которые я особенно люблю в Лэндоне. Он единственный человек в мире, который может вызвать у меня улыбку, не считая моего отца, но отца уже нет в живых, так что улыбки для меня теперь редкость.

Мы с Лэндоном были лучшими друзьями, пока не стали встречаться с полгода назад, и, наверное, поэтому мне с ним так хорошо. Прежде чем в дело вступили всякие там поцелуи и гормоны, между нами установилась более прочная связь. Конечно, нам всего по восемнадцать, мы еще и школу не окончили, но иногда, когда я сижу одна в своей комнате, представляю нас через годы – все еще влюбленных друг в друга, а может, уже готовящихся к свадьбе. Это странно: после смерти отца я долго не могла представить свое будущее, не хотела представлять. Но все меняется. Люди развиваются. Живут новым днем. Растут, когда в их жизнь входят новые люди.

– Я видела ту картину, что ты написал для проекта по живописи, – говорю я и убираю ему волосы с глаз. – На стене у мистера Фелмона висела.

Лэндон хмурится. Он всегда хмурится, когда разговор заходит о его картинах.

– Совсем не то вышло, что я хотел.

– Кажется, тебе было грустно, когда ты ее писал, – говорю я и опускаю руку на бедро. – Но у тебя же все картины такие.

Последние искорки радости пропадают с его лица, Лэндон переворачивается на спину и переключает внимание на испещренное звездами небо. Он долго молчит, и я тоже переворачиваюсь на спину и не пристаю к нему больше – понимаю, что он ушел в себя. Лэндон – один из самых печальных людей, каких я знаю, и отчасти поэтому меня тянет к нему.

Мне было тринадцать лет, когда Лэндон переехал в дом напротив, через улицу. Когда я его в первый раз увидела, он сидел под деревом у себя во дворе и что-то черкал в альбоме, и я решила подойти и познакомиться. Это было вскоре после того, как умер мой отец, и я, вообще-то, сторонилась людей, но Лэндон… Что-то в нем было.

Я перешла через улицу – ужасно стало любопытно, что он там рисует. Я остановилась прямо перед ним, Лэндон поднял голову, и меня поразило, сколько боли в этих медово-карих глазах – какое в них страдание и душевная мука. Никогда я не видела таких глаз у моих сверстников. Хотя я и не знала, откуда эта боль, но сразу поняла, что мы подружимся, потому что Лэндон с виду был такой же, какой я ощущала себя внутренне: словно меня разбили на части и эти части никак не соединить. Мы и вправду стали лучшими друзьями – и даже больше чем друзьями. Мы были почти неразлучны, не могли жить друг без друга, и мне всегда очень-очень плохо без него. Когда Лэндона нет рядом, я ощущаю себя потерянной и лишней в этом мире.

– У тебя никогда не бывает такого чувства, что мы все просто заблудились? – спрашивает Лэндон, снова вырывая меня из моих мыслей. – Просто бродим по земле и ждем смерти.

Я закусываю губу, задумавшись над его словами, и высматриваю на небе Кассиопею.

– Ты что, правда так думаешь?

– Не знаю, – произносит Лэндон; я поворачиваю голову и вглядываюсь в его безупречный профиль. – Но иногда я не могу понять, в чем смысл жизни. – Он умолкает и, кажется, ждет моего ответа.

– Не знаю. – Я ломаю голову, что сказать. Но не могу придумать ничего внятного, разумного, чтобы развеять его мрачные мысли о смысле жизни, и просто говорю: – Я люблю тебя.

– Я тоже люблю тебя, Нова, – отвечает он, не глядя на меня, а затем протягивает руку, находит в траве мою ладонь и переплетает наши пальцы вместе. – И это правда. Я люблю тебя.

Мы лежим, затерянные в ночной тишине, и смотрим, как мерцают и гаснут звезды. Так спокойно и в то же время тревожно, потому что я никак не могу отключить мысли. Я беспокоюсь за Лэндона, когда на него находит такое угнетенное состояние. Как будто он удаляется в свой маленький мирок, сотканный из угрюмых мыслей и мрачного будущего, и мне не достучаться до него, сколько бы я ни старалась.

Мы молчим и, держась за руки, смотрим на звезды. Наконец я засыпаю, уткнувшись лицом в траву, ощущая кожей прохладный весенний ветерок и пальцы Лэндона, гладящие мою ладонь. Когда я просыпаюсь, в сером свете утра уже не видно звезд, в рассветном зареве пропала луна, а трава вся мокрая от росы. Первое, что я замечаю, – это что Лэндон уже не держит меня за руку, и от этого в ней осталось ощущение пустоты, словно ее отрезали по самое плечо.

Я сажусь, протираю глаза и потягиваюсь, окидывая взглядом задний двор в поисках Лэндона. Мне приходит в голову только одно: наверное, он пошел в туалет, иначе никогда не бросил бы меня одну, спящую, на заднем дворе.

Я встаю, отряхиваю с ног травинки и начинаю подниматься на невысокий холм, к двухэтажному дому в конце двора. Путь кажется ужасно долгим, потому что я устала и не выспалась – утро совсем еще раннее. Подойдя к заднему крыльцу, достаю из кармана телефон, чтобы послать Лэндону эсэмэску, спросить, где он. Но тут замечаю, что задняя дверь приоткрыта, и неожиданно для себя вхожу, хотя это совсем на меня не похоже. У меня нет привычки заходить в дом к Лэндону без приглашения. Я всегда стучусь, даже если он пишет в эсэмэске, чтобы я проходила прямо к нему в комнату.

Но в этот раз что-то так и тянет меня переступить порог. В кухне холодно, и я думаю: сколько же времени дверь была открыта? Я вся дрожу, обхватываю себя руками, проходя через кухню в коридор. Родители Лэндона спят наверху, поэтому я стараюсь ступать бесшумно, направляясь в комнату Лэндона – она внизу, в полуподвале. Ступеньки скрипят под ногами, я спускаюсь не дыша – кто знает, что будет, если родители проснутся и увидят, как я тайком пробираюсь в комнату их сына.

– Лэндон, – шепчу я, остановившись у дальней стены напротив его спальни. Здесь темно, не считая слабого проблеска света в окнах. – Ты тут?

В ответ – тишина, и я уже готова развернуться и снова подняться наверх. Но тут до меня долетают слова незнакомой песни, едва слышные за какими-то глухими ударами. Я подхожу ближе к его комнате, стук становится громче, и музыка тоже.

– Лэндон, – повторяю я, подходя к закрытой двери, и нервы у меня натягиваются как струна. Не знаю, почему я так нервничаю. А может, и знаю. Может быть, давно уже поняла, только не хотела себе признаваться.

Дрожащими руками я поворачиваю дверную ручку. Открываю дверь, и каждое слово, сказанное мне когда-то Лэндоном, вдруг обретает смысл, так же как и мудрые слова моего отца. Пронзительные слова песни, льющиеся из стереодинамиков, словно обволакивают меня, а вместе с ними – какой-то вечный холод. Моя рука безжизненно падает, я стою на пороге не мигая. Мне хочется, чтобы то, что я вижу перед собой, исчезло, пропало из сознания, стерлось из памяти. Снова и снова я заклинаю: пусть ничего этого не будет, снова и снова повторяю себе, что если сильно-сильно захотеть, то так и случится. Я начинаю в уме обратный отсчет, стараясь думать только о порядке цифр и о ритме, и через несколько минут сердце застывает в оцепенении. Как я и хотела, все вокруг тускнеет, я уже ничего не чувствую. Падаю на пол, падаю тяжело, но боли не испытываю.

И каждый раз, когда я снова думаю о том, чту увидела в тот день, ни картин произошедшего, ни чувств больше нет. Все исчезло.

Куинтон

Я еду слишком быстро. Я это понимаю и знаю, что надо бы сбросить скорость, но все ноют, чтобы я прибавил, ведь надо поскорее добраться до дому, иначе мы в «комендантский час» не уложимся. Иногда мне самому непонятно, как это я вечно вляпываюсь в такое дерьмо. Нет, ничего особенного, конечно. Наверное, можно было бы оттянуться куда круче, если надраться, как все, – весенние каникулы все-таки. Отчего бы и мне не оттянуться. Роль вечного водителя меня не очень-то радует, но все время так получается, что я сам вызываюсь, – вот и теперь сижу за рулем с кучей пьяных идиотов.

– Не курите здесь. – Я открываю окно, когда в машине начинает пахнуть дымом. – Моя мама за милю унюхает, а тогда не разрешит мне больше брать ее машину.

– Да ладно тебе, Куинтон, – дуется Лекси, моя девушка, глубоко затягивается сигаретой, а затем высовывает руку в открытое окно. – Проветрим.

Покачав головой, я свободной рукой выхватываю у нее сигарету.

– Хватит, покурили. – Я подношу сигарету к своему приоткрытому окну и держу ее так, пока тлеющий конец не отваливается, а потом выбрасываю окурок.

Уже поздно, дорога, по которой мы едем, извилистая, идет вдоль озера, других машин на ней вообще не видно. Но это и хорошо, потому что у нас в машине все малолетки, да еще и пьяные в хлам.

– Ты такой зануда, когда трезвый. – Лекси выпячивает губу и скрещивает руки на груди. – Был бы как все, куда веселее было бы.

Я подавляю улыбку. Мы встречаемся уже года два, она единственная девчонка, с которой я был вместе и рядом с которой только и могу себя представить. Понимаю, это звучит совершенно по-идиотски и сопливо, нам же всего по восемнадцать, но я всерьез собираюсь когда-нибудь на ней жениться.

Не переставая дуться, Лекси скользит ладонью по моему бедру, подбирается к члену, а затем хорошенько потирает его.

– Ну как, нравится? А то я еще могу, если покурить дашь.

Я стараюсь не смеяться над ней, потому что она пьяная, и это ее, скорее всего, взбесит, но она так смешно злится, что я трезвый.

– А ты скандальная и обидчивая, когда пьяная. – Я ежусь, потому что она нашла ту самую точку, и еле сдерживаюсь, чтобы не зажмуриться. – И все равно я не дам тебе курить в машине.

Лекси закатывает глаза, убирает руку и оглядывается на заднее сиденье. Там моя кузина Райдер лижется с парнем, с которым познакомилась на вечеринке, и теперь они лапают друг друга вовсю. Я не очень люблю с ней куда-то ходить, но иногда Райдер приезжает в Сиэтл и останавливается у моей бабушки. В один из таких приездов они с Лекси стали лучшими подругами – им тогда было лет по двенадцать – и с тех пор неразлучны. Собственно, из-за этого я с Лекси и познакомился.

– Фу, гадость! – Лекси отворачивается и морщит нос.

Я сбрасываю скорость перед крутым поворотом.

– Да ладно, не притворяйся. Сама небось хотела бы, чтобы мы с тобой сейчас там сидели. – Я подмигиваю, а Лекси закатывает глаза. – Хотела бы, сама знаешь.

– Да ладно, – вздыхает она и роняет руки на колени. – Если бы мы там сидели и я пихала язык тебе в глотку, ты бы уже весь извелся: «Лекси, ну пожалуйста, впереди же люди, увидят». – Она делает пальцами знак кавычек.

– Тебя послушать, так я просто старикан какой-то. – Я игриво улыбаюсь ей, переключаю передачу, мотор ревет. Дорога тут петляет еще сильнее, и мне приходится сбросить скорость, хотя все и возмущаются.

– Да ты такой и есть.

– Брехня. Я как раз чертовски отвязный.

– Ну нет, Куинтон Картер, ты классный – это да. Серьезно, ты, наверное, самый классный парень, какого я знаю, но вот насчет отвязности… Не сказала бы. – Лицо у Лекси делается лукавое, и она начинает барабанить пальцем по губе. – Может, проверим? – Не отрывая от меня глаз, она открывает окно до конца. Ветер свистит и швыряет ее волосы мне в лицо.

– Какого черта? – подает голос Райдер с заднего сиденья. Отлепив губы от своего парня, она вытягивает изо рта пряди волос. – Лекси, закрой это чертово окно. Охота мне собственные волосы жевать.

– А теперь, мистер Отвязный, – говорит Лекси, не сводя с меня глаз, выгибает спину и сует голову к самому окну. – Давай-ка посмотрим, какой ты отвязный на самом деле.

Мне это не нравится. Она совсем пьяная, да она и трезвая-то всегда была отчаянная, непредсказуемая и немного безрассудная.

– Лекси, что ты делаешь? Сядь нормально. Не хватало еще, чтобы ты покалечилась.

На губах у Лекси всплывает ленивая улыбка, и она высовывает голову дальше в окно. Бледный свет луны падает ей на грудь, и от этого кажется, что у нее кожа светится в темноте.

– Я просто хочу проверить, какой ты отвязный, Куинтон. – Она вытягивает руки над головой, перегибается через окно. – Хочу проверить, как ты меня любишь.

– Куинтон, уйми ее! – кричит Райдер, придвигаясь к нам. – Она же покалечится.

– Лекси, прекрати! – предостерегающе говорю я, одной рукой сжимаю руль, а другую протягиваю к ней. – Я люблю тебя и поэтому прошу, чтобы ты села. Сейчас же.

Лекси мотает головой, высовывается из машины и садится на окно. Я не вижу ее лица, не вижу, держится ли она там хоть за что-нибудь. Не понимаю, что на нее нашло и о чем она думает, да наверняка она и сама понятия не имеет, это-то и пугает до жути.

– Если ты такой отвязный, так не стесняй мою свободу, – кричит Лекси оттуда. Ее платье полощется на ветру, ступни зажаты между сиденьем и дверью.

Райдер задирает ногу, чтобы перелезть вперед через спинку, но ударяется головой о потолок и плюхается обратно на сиденье. Я качаю головой, осторожно жму на тормоз и наклоняюсь вбок, чтобы схватить Лекси. Пальцы цепляются за край ее платья, и тут я слышу крик. Через несколько секунд машина уже крутится волчком, не разобрать, где верх, где низ. Отовсюду летят осколки стекла, кожа у меня вся в порезах, я стараюсь не выпустить платье Лекси. Но чувствую, как ткань выскальзывает из пальцев, и меня отбрасывает в сторону. Все кричат, плачут, металл скрежещет и мнется. Я вижу яркие огни, чувствую теплую кровь, когда что-то вонзается мне в грудь.

– Куинтон… – слышу я чей-то шепот, но не знаю чей. Я пытаюсь открыть глаза, но, кажется, они и так уже открыты, а я не вижу ничего, кроме темноты. Но, может быть, это и лучше, чем видеть то, что есть.