Читать книгу Зигги Стардаст и я - Джеймс Брендон - Страница 2

1

19 мая 1973 года, суббота

Все началось здесь: в день, когда разрушился мой мир, мы сидели в спальне Старлы и смотрели Soul Train[1]. Внешне это было самое обычное субботнее утро… в смысле, все казалось нормальным. Но не тут-то было. В этой игре я задаю правила…

После традиционного завтрака с блинчиками мы заняли излюбленные места: Старла сидит, скрестив ноги, на рубиново-красном ковре с толстым ворсом, наклеивая серебристые стразы на джинсы – готовится к какому-то конкурсу дизайнеров. Я покачиваюсь поплавком на ее водяном матрасе, пролистывая новый номер журнала «Interview», который ей не терпелось мне подарить.

Мы молчим, погрузившись каждый в свой мир, дожидаясь, когда по телику начнется «церковь»… По крайней мере, наша версия ее: Soul Train. Так повелось с прошлого года, когда Старла затащила меня на первый в моей жизни концерт Зигги Стардаста[2] – и это было просто вау: он напрочь вынес мне мозг. Может, даже буквально. На нем было обтягивающее леопардовое трико и ботинки на гигантской платформе, он возвышался над нами этакой башней. Лицо покрывали белая пудра и грим с блестками, а волосы горели цветом новенькой пожарной машины, и – трам-бам-тарарам – я родился заново.

В какой-то момент он приложил козырьком ладонь ко лбу, просканировал взглядом аудиторию и запел «Starman» – «Звездного человека», – глядя прямо на меня. Клянусь, его голос разбил душу вдребезги, и в тот момент во мне отплясывал сам Святой Дух. После Старла говорила: «Иисус творит чудеса самыми таинственными способами! Он являет Себя во всем, стоит только присмотреться. Может быть, Зигги – твой мессия» – и вытирала слезы с моих глаз.

С тех пор она решила, что музыка – моя религия. Поэтому каждую субботу мы зависаем в ее спальне и смотрим Soul Train. (Наконец-то нашлась церковь, которую я готов поддержать.) До начала осталось десять минут. Обратный отсчет…

Телевизор приткнулся в углу на столике с колесиками: вовсю хрустит рекламой детских хлопьев к завтраку.

Окно распахнуто, порыв липкого ветра, созданный трехминутным ливнем, влетает в комнату: типичная сент-луисская весна. Ветер сморщивает лица, которыми облеплены стены в комнате, заставляет их петь, смеяться, болтать, обсуждая политическую бурю. Вырезанные портреты братьев Джексонов, Иисуса, Коко Шанель, «Power to the People»[3] и все ее героини со времен Рождества Христова – от Жанны д’Арк до Джоан Баэз[4], от Анджелы Дэвис[5] до Твигги[6]. Ах да, и вставленные в рамки портретики ее тайной любви, Донни Осмонда[7]. Да, серьезно!

Роберта Флэк[8] льет тягучий мед из колонок проигрывателя, Старла поет: «Killing Me Softly…»[9] Она и у себя в церкви поет в хоре, но голосок… ну, э-э-э… не то чтобы ангельский. Радость моя. Старла. Лучшая подруга на все времена. Люди думают, что мы сладкая парочка – пусть. Так безопаснее…

И да, Старла – ее настоящее имя. Ну, типа настоящее. При рождении ее нарекли Ди-Ди Люсиндой Джексон. Но моя милая подруга рассказывала, что однажды ночью в возрасте пяти лет увидела сон, где явился Иисус и сказал: «Ты, девочка, со звезд и пришла сюда, чтобы исцелить мир». Тогда она заставила маму и папу поменять ей имя на Старлу. Я считаю, оно космически совершенно, как она сама, и очень подходит, потому что лицо ее покрыто целой галактикой веснушек. Клянусь, без нее я бы давным-давно самоуничтожился, распылившись на миллион микро-Джонатанов.

«Силовые поля бывают самых разных форм», – вот что ответила мне доктор Эвелин пару лет назад, когда я рассказал, что Старла – вроде как мое силовое поле.

– «With His Song… о-о… о-о… о-о-о…» – тянет она.

О-о-о-о-о! Благослови ее, Отче, не ведает она, что творит. Однако Старла милашка: волосы приглажены и убраны под оранжевую косынку, кончик языка выглядывает из уголка рта, подкрашенного мандариновой помадой. Похожа на закат.

Снова утыкаюсь в журнал «Interview». Листаю страницу за страницей: чьи-то странные, неразборчивые беседы, репродукция новой картины Энди Уорхола – портрета Мао Цзэдуна, экстравагантные фото полуобнаженных женщин, раскрашенных неоновыми пальчиковыми красками, а потом…

Ой…

Три слова бьют меня в лицо:

«ГЕЙ – ЗНАЧИТ ХОРОШИЙ!»[10]

И несколько длинноволосых мускулистых мужчин, танцующих вместе.

О!

На самом деле.

По какой параллельной вселенной колесят эти длинноволосые торчки? Явно не по этой. Не по Миссури. Не по нашему сломанному городишке Крев-Кёр. Нет, тут бы эти парни отправились прямиком в тюрьму. Или в дурку. А то и похуже… Поверьте, я знаю…

Но, бог мой, они танцуют. И целуются! И улыбаются с такой силой, что эта улыбка торпедой вылетает сквозь страницу, вышибая из меня дух…

Я тону в этой картинке.

Ухают басы. «Привет-привет, Джонни Коллинз, рад, что ты наконец вышел поиграть, поиграть, поиграть». Его усы щекочут мою щеку. «Прости, что так долго, радость моя, – говорю я. – Так много вечеринок, так мало времени, смекаешь?» Его руки окружают меня. Пот стекает по его груди, склеивая нас вместе. Мы целуемся со всей страстью, словно не можем насытиться, словно нам всегда мало…

– Эй! Ты слышишь меня?

Это Старла.

Рывком захлопываю журнал, с грохотом возвращаюсь в наш мир.

– Что?

– Ты опять отключился.

– Нет!

– А я говорю: отключился. Ты норм? – Ее глаза прищуриваются, сканируя меня. Та самая безумная зелень, напоминающая два кусочка уранового стекла под черным светом[11].

– Все в порядке.

– Ты слышал, что я говорила?

– Ничего. В смысле, не слышал. А что?

Все время так. Отключки. Тетя Луна как-то сказала: «Воображение – это безопасное пространство, спасательная капсула, уносящая в другое измерение, где можно свободно существовать». А еще, что такого неудержимого воображения, как у меня, никогда не встречала. Вообще, она окончательно поехавшая хиппи, так что не знаю… Однако в чем-то это правда, и действительно работает, потому что меня то и дело уносит в собственное воображение. Туда, где безопаснее всего. Что угодно, лишь бы смыться из этой реальности.

– Садись поближе, – говорит Старла, снова занявшись клеевым пистолетом. – Хочу поболтать.

– Секунду…

Шевельнуться не получается. Ага. Стояк просто сверхъестественный. Проклятье. А еще жжется и даже, кажется, шипит. Как оборванный электропровод. (Вечные побочные эффекты от процедур доктора Эвелин. Скоро расскажу подробнее.) Но все сразу точно никуда не годится.

Старла ничего не замечает, увлеченная стразами. Сворачиваю журнал в трубочку и сую в задний карман. Потом спрячу в чулане: эти парни окажутся погребены под стопкой номеров National Geographic на веки вечные. Там им самое место: подальше от чужих глаз, где никто не найдет.

Я осторожно выпрямляюсь, ужом сползаю с кровати, хватаю карандаш, какой-то первый попавшийся листок и начинаю рисовать, чтобы отвлечься. Знала ли Старла, что там такая статья? Не потому ли хотела поскорее подарить журнал мне? Нет. Она знает, как я отношусь к этой болезни.

– Почему тебе так нравится рисовать мои веснушки? – спрашивает она.

– Что?.. А-а… Потому что они восхитительные.

– Терпеть их не могу. Чувствую себя прокаженной. О-о-о-о-о… – продолжает напевать Старла.

– Смеешься? Это твоя самая классная черта. Ты похожа на ходячее ночное небо.

– Ты неисправим, – фыркает она, приклеивая очередной страз, часть теперь уже очевидного пацифика[12] на левом заднем кармане.

Нахожу местечко на ее щеке и открываю новое созвездие.

– Гляди-ка, только что нашел крошечную Большую Медведицу!

– Ах, Джонни-Джонни-Джонни…

– Ох, Старла-Старла-Старла…

– И что же я буду без тебя делать!

– А?.. – перестаю рисовать.

Она не отвечает. Только оставляет в покое джинсы и ставит иглу проигрывателя в начало записи. Роберта Флэк снова каплет медом.

– Старла!

Она молча поворачивается к телевизору, начался Soul Train.

– В каком смысле «без тебя»? – спрашиваю я, хватая ее за ладошку, всю липкую от клея.

– Я просто… не знаю… Я буду скучать по тебе, вот и все.

– Так я ж никуда не еду, – недоумеваю я.

– Ты – нет, – отвечает Старла, поворачиваясь ко мне. – Еду я.

Все портреты на стенах одновременно ахают.

– Что? Куда?

– На лето. В округ Колумбия. Маме предложили работу преподавателя, и папа хочет, ну, чтобы я побольше узнала о движении и все такое. Я все собиралась тебе сказать, но…

– Так, значит… – Я не знаю, что ответить, поэтому повторяю: – Так, значит…

– Я понимаю…

– Правда?

– Правда.

– Ага…

Нет. Быть этого не может. Я не проводил без Старлы ни одного лета с тех пор, как случилось ЭТО. Меня повело: мир кружится вокруг нас, точно торнадо, а мы, склеившись ладонями, сидим в его центре. Закрываю глаза.

– Ты как, нормально? – спрашивает она, вытирая мне слезы. Вот как, а я и не почувствовал, что плачу!

– Конечно, – отвечаю я, натягивая на лицо фальшивейшую из всех возможных улыбку. – Рад за тебя. Просто буду… скучать по тебе… понимаешь…

Она приподнимает мой подбородок.

– Слушай, в порядке бреда, я тут переговорила с родителями: мама сказала, что ты можешь поехать с нами, если хочешь… Правда, здорово?

– О… да…

– Мы уезжаем на следующий день после окончания уроков. А так не придется расставаться, к концу лета тебя будет так тошнить от меня, что ты до смерти захочешь домой.

Мы смеемся. Типа того.

– В любом случае тебе будет на пользу выбраться из этого мещанского городишки, Джонни… увидеть что-то новое… познакомиться с новыми людьми… ну, понимаешь…

– Мгм…

Она продолжает говорить, но я не слышу. Мой мозг парализован. Старла права. Я никогда не покидал пределы Крев-Кёр, но всегда мечтал об этом: уехать автостопом в Калифорнию, чтобы стать звездой рок-н-ролла. Но не могу. Не сейчас. Не смогу, пока не вылечусь окончательно. Как я это сделаю без нее?

– …и сможем жить в палатках в парке на Национальной аллее со всеми протестующими против войны во Вьетнаме. Может, даже сможем сделать что-то с этой дурацкой никчемной войной, понимаешь? Давай, поехали, я не хочу делать это одна! Нам будет весело! Пожалуйста, соглашайся!

Она улыбается – натянутой улыбкой. Потому что знает.

– Отец ни за что не разрешит. Мне всего шестнадцать, и…

– Да тебе через пару недель будет семнадцать! Папа сказал, что поговорит с ним, если ты…

– И у меня еще процедуры…

– Ой… верно… – шепчет она.

– Ты знаешь, я не должен пропускать.

Старла передергивает плечами.

– Я вылечусь, слышишь? Как ты и сказала, это всего на пару месяцев. В любом случае ты должна поехать, чтобы наконец наорать на Никсона, как тебе всегда хотелось. За нас обоих. – Теперь я вытираю ее слезы. – Не волнуйся, ладно?

Я говорю это скорее себе, чем ей. Остался еще один курс процедур, но я ни за что не пережил бы предыдущие, если бы Старлы не было рядом… Я ничего не пережил бы, не будь ее рядом…

– Ага, ладно, – отвечает она.

Сидим в молчании. Кажется, будто мир треснул, осыпаясь вокруг меня, и только потом я понимаю, что запись кончилась, а игла скребет пластинку вхолостую.

– Ну же, – улыбаюсь я. – Идем в церковь.

Выключаю проигрыватель и увеличиваю громкость телевизора.

Мы смотрим Soul Train.

Бобби Уомак[13] поет фанк-версию «Fly me to the Moon»[14].

Все это время мы держимся за руки.

Даже не знаю, кто из нас больше боится разжать пальцы.

Тем же вечером лежу в постели. Не спится. Полная луна рябит сквозь крону тополя за окном, отбрасывая зайчики на стены комнаты, как маленький диско-шар.

Будильник на тумбочке показывает 03:13.

Тело дрожит. Словно погружается в ванну, наполненную льдом, но все нервы в огне. Радиоактивном. Снова этот сон. Доктор Эвелин насвистывает «Life on Mars?» Боуи[15]. Улыбается. Накрашенная точь-в-точь как он, с аквамариновыми тенями и толстыми розовыми пластами грима на щеках. Я сижу, прижатый к спинке деревянного стула. Она пристегивает меня ремнями. Оплетает запястья кожаными наручниками. Затягивает. Туго. Потом бедра. Электрические провода, подключенные к машинке на столе передо мной, извиваясь, тянутся от каждого браслета.

Она улыбается, продолжая насвистывать.

Уши накрывают мягкие наушники, заглушая мир. Я вижу, как движутся ее губы, но ничего не слышу. Она уходит, забирая с собой свет. Я плыву в пространстве. Один. В ожидании. Наконец, жужжа, включается диапроектор. Ослепляет. Мелькают картинки, до тех пор, пока…

Электрический заряд плывет по проводам, опаляя бедра, запястья, сердце. Проектор все гонит и гонит картинки по кругу, запекая мои мысли до полного забвения…

И тогда я просыпаюсь.

Вот только не до конца.

Доктор Эвелин говорит: «Любая болезнь питается секретами» – и я больше не должен их хранить, чтобы помочь себе справиться со своей, так что… ДОН-ДОН-ДОННН… Секрет первый: я болен, это мои процедуры, и так меня лечат.

Мне кажется, все это помогает. Правда так думаю. Лучше бы помогало. Иначе я стану таким, как мой дядя, и буду жить в одной из этих клетушек с мягкими стенами, в дурдоме, забытый навсегда…

Я хватаю со стола «Aladdin Sane», новый альбом Зигги, тот белый, с огненно-красной молнией, горящей на его лице. «Мону Лизу» рока. Культовый.

– Ты здесь? – спрашиваю шепотом.

Он закатывает глаза, улыбается. «Привет, мой маленький Звездный человечек. Посмотри на себя, мой красавчик-мальчик, мой суперрок-н-ролл-аллигатор».

– Мне страшно, – говорю я. – Я не справлюсь, Зиг, я не смогу сделать это в одиночку…

«Ну-ну, перестань… Все у тебя будет в порядке. Просто ты должен верить в того себя, кто ты есть на самом деле – здесь, среди звезд. Я же верю, малыш».

Киваю, смахивая слезы, текущие из глаз.

«Ну же, – говорит он. – Давай потанцуем…»

И впервые за долгое время я молюсь.

2

21 мая 1973 года, понедельник

Утро понедельника, я жду Старлу возле ее дома. Странно… Обычно она меня ждет. Занавески задернуты, на подъездной нет их «Линкольна». Ого. Мы же всегда ездим в школу вместе, на велосипедах. Я что-то пропустил? Стоп… неужели она имела в виду, что уезжает на следующий день?

Нет. Старла позвонила бы и попрощалась, и… нет, говорю! Соберись, Коллинз, ты просто устал. Слишком мало спал ночью. Слишком мало спал уже бог знает сколько ночей. Дыши.

Вдох.

Выдох.

Ахххх.

Ладно. Обожаю, как пахнет в Крев-Кёр после утреннего дождя: ржавая земля, которую обмахнули свежевыстиранным бельем, развешанным на веревке. Закатать бы этот запах в банку да открывать липким летним днем, когда становится тошно от запаха пота. (А такое адское пекло в этой части Сент-Луиса далеко не редкость.) Некоторые считают, что мы живем в сельской местности. Полагаю, так и есть. Сюда потихоньку просачиваются бытовые удобства, а с ними и цивилизация, но Крев-Кёр на самом-то деле располагается точно посередине лоскутного одеяла фермерских земель, да еще и с озером под боком. Это означает, что мы все лето живем под пуховой периной духоты. Судя по нынешним ощущениям, ждет нас жестокий зной. Бабушка называла такие ночи и дни паточными…

Да где же Старла, в конце концов? Это уже не просто странно.

Подожду еще немножко.

На часах 07:43. Так что… не знаю. Жду столько, сколько могу, затем закидываю рюкзак на плечо, запрыгиваю на Стингреймобиль и кручу педали. Это, между прочим, не просто какой-то там велик, а мой бархатно-черный, с леденцово-красной отделкой фантастический шедевр. И я настолько глубоко ухожу в перекрестные мысли о таинственном исчезновении Старлы, о снах с Боуи и кошмарах с участием доктора Эвелин, о ежевечерних отцовских эскападах (потом расскажу подробнее), что на углу поворачиваю влево, а не вправо, и… БУМ:

Скотти Дэнфорт и отряд Говнюков-Обезьян.

Нет!

«Управляй негативом». Так говорит доктор Эвелин. Я воспринял это буквально. Спланировал собственный маршрут в школу, по школе и из школы домой так, чтобы подобных столкновений никогда больше не было. Знаете, раньше получалось, иначе они происходили бы каждый день. Позвольте представиться, я – Гейлилей, очень приятно. Вся эта байда со Скотти и его полудурками началась пару лет назад, прямо после того, как случилось ЭТО. (О, мы когда-то были друзьями, но в тот день все изменилось.) И одно я знаю наверняка: станешь мишенью раз – останешься ею навсегда.

– Эй! Привет, Джонни! Ну надо же, радость какая!

Он сдувает нечесаные черные волосы с глаз, но ни одна прядка не трогается с места.

Я не отвечаю – парализованная добыча, к тому же все еще пораженная их присутствием здесь. Готов поклясться, они только что телепортировались с планеты Обезьян. Наверняка у Скотти есть эта странная способность, черти бы ее взяли. А почему бы и нет, его же изваяли из остатков микеланджеловской мраморной глыбы, так что он вполне может обладать и сверхчеловеческой быстротой передвижения.

– О-о-о-оу, эта девчоночка сегодня такая красотулька, верно, парни? – Он берет в локтевой захват мою шею и ерошит волосы. Это полный абзац, поскольку я утром убил четырнадцать минут, пытаясь идеально уложить челку, чтобы та прикрывала шрам на лбу.

Полагаю, Обезьяны с ним согласны, но слышу только: «Хо-о-о-о! – и – Ух! Ух! Ух!»

Он швыряет мой рюкзак на землю. Черт! Надеюсь, ничего не разбилось.

– Мы скучали, малыш Джонни. Где ты прятался?

Его дыхание: смесь табачного перегара и фруктовой жвачки.

– Что такое? Разучился говорить? Потерял прошлой ночью голосок в киске Старлы?

Скотти расплющивает мое лицо о свою футболку со знаменитым языком The Rolling Stones, который выглядит так, будто вот-вот слизнет меня целиком.

Обезьяны впадают в неистовство. Я обмякаю. Читал в National Geographic, что, когда животное притворяется мертвым, хищник обычно теряет к нему интерес и уходит.

Обычно.

Вместо этого:

– Ну и что у тебя есть для меня сегодня, малыш Джонни?

Шарит пальцами в кармане моих джинсов и – АЩЩЩ – прищемляет мне яйца так, что все краски стекают с мира прямо в ноги. Не завопить. Не завопить. Не показать им страх.

– Это что такое? – спрашивает он, разворачивая добычу.

Мои глаза бешено скачут. Сосредоточься, Коллинз. Дыши. Итак, вот, я ее вижу: скомканную долларовую бумажку. Папа забыл оставить мне утром денег на обед, так что пришлось самому стащить доллар из комка банкнот, лежавших на его тумбочке среди изысканной отцовской амуниции: свернутых газет, пустой бутылки из-под пива… или двух, или двадцати семи, я сбился со счета… бокала из-под виски с парой сигаретных бычков, плавающих в грязной жиже. В общем, все как обычно.

То, чего я не заметил в темноте, теперь вижу при свете: номер телефона, нацарапанный поперек лица Джорджа Вашингтона с именем Хизер, выведенным жирным курсивом. И сердечко. «Позвони мне».

О нет!

Это значит, вчера вечером папа познакомился с какой-то цыпочкой, а значит, данный конкретный доллар – все равно что Золотой Билет на Фабрику Сладких Девушек, и, если не вернуть его, отец меня уроет.

– Скотти, мне нужен этот…

– Я Скотт, ты, долбаный фрик! Мы не в начальной школе… Это что? Чей-то телефончик?

– Отдай. Пожалуйста.

Дьявольщина, ненавижу свой голос. Как у тупого птенца.

– О-о-о… бедненький маленький Джонни сказал «поза-а-алуйста»…

Обезьяны одобрительно порыкивают.

– Кто такая Хизер? – Он расправляет купюру, выставляя ее на общее обозрение.

– У-у-у-у!

– Приятель, бьюсь об заклад, Старла будет рада узнать о Хизер. Верно, парни?

– Ладно тебе, хорош играться, Скотт.

Я пытаюсь выхватить доллар, но он поднимает руку выше. Да. Это не сон. Все происходит на самом деле. И теперь я застрял посреди толпы вонючих Обезьян. Если они не прикончат меня сами, то наверняка добьет их смрад.

Думай, Коллинз, соображай. Я меньше и вертлявее, смогу проскользнуть между ними одним броском. Нет. Они сгрудились, как одна большая волосатая стена.

Доктор Эвелин научила меня разным хитростям на случай, если придется столкнуться с тупоголовыми варварами.

Правило номер один – сделай комплимент врагу.

– Слушай, Скотт, это всего лишь доллар, чувак. У тебя их полно. Ты – самый богатый парень в этом городе.

Кстати, правда. Он – единственный из моих знакомых, у кого есть электронные часы.

– Ага, знаю, – кивает он. – Но я хочу этот.

Не сработало.

Ладно. Правило номер два – закрой глаза. Представь, как из твоих ладоней бьют молнии. Сожги всех дотла. Это я сам придумал. Подсмотрел в «Звездном пути».

– Киску Хизер я, пожалуй, оставлю себе, – говорит он. Скатывает купюру в шарик, начинает играть им в сокс с Обезьянами.

Я: мечусь, пытаясь схватить его, – туда-сюда, туда-сюда. Каждый раз ладонь едва касается шарика. А потом я спотыкаюсь. И со всей дури врезаюсь в Скотти. И мы теряем равновесие. И падаем на тротуар с таким громким БДЫЩ, что земля перестает вращаться вокруг своей оси.

Обезьяны ошалело умолкают.

Я: распростерт на нем.

Скотти: сопит и пыхтит, вот-вот размажет меня по земле.

У меня одна секунда, чтобы:

1) разглядеть толстую вену, надувшуюся у него на лбу;

2) увидеть, как ореховые глаза вспыхивают белизной Хиросимы, и

3) втянуть в себя еще порцию фруктового дыхания,

прежде чем хватаю рюкзак, вскакиваю на Стингреймобиль и несусь прочь, оставляя всемогущий папин доллар смятым в кулаке Скотти.

3

Сердце отчаянно давит на грудную клетку, ноги – на педали Стингреймобиля, и он, ускоряясь, несет меня по улице. А может, наоборот. Ранец колотит по спине, вышибая остатки дыхания.

Хватаю воздух на вдохе.

Кашляю на выдохе.

Хрустально-ясная мысль: мне нужен «питер-пол-и-мэри»[16]. Куда я его сунул? Вылетаю за угол. До футбольного поля пара кварталов.

– А НУ, ВЕРНИСЬ, ГОМИК…

– ЭЙ, ДЖОННИ! МЫ ЗА ТОБОЙ…

Мои легкие буквально горят огнем.

– НЕ ДЕЛАЙ ВИД, ЧТО НЕ СЛЫШИШЬ! ТЫ НЕ СМОЖЕШЬ УБЕГАТЬ ВЕЧНО, КОЛЛИНЗ!

До раздевалки стадиона полквартала.

Пятнадцать метров… десять… пять…

– НУ ВСЕ, ПОПАЛСЯ!

Распахиваю дверь, зашвыриваю внутрь Стингреймобиль и трах-бах-тарарах – ЗАХЛОПЫВАЮ наглухо, за миг перед тем, как увидеть ухмылку Скотти, сверкающую на солнце.

Заперто. Он барабанит кулаками по двери. Обезьяны присоединяются, пытаясь сообразить, что это за новая металлическая квадратная штука оказалась у них перед носом. Оседаю мешком на пол.

– ТЫ НЕ СМОЖЕШЬ СИДЕТЬ ТАМ ВЕЧНО, МАМЕНЬКИН СЫНОК!

– МЫ ПОЙМАЛИ ТЕБЯ! ВЫХОДИ, ВЫХОДИ, ПОИГРАЕМ!

Лезу в рюкзак, перерывая содержимое: учебники, пенал с улыбающейся рожицей, магнитофон, который всегда ношу с собой, – не разбился, ффух! – и наконец нахожу «питер-пол-и-мэри», он же мой ингалятор, завалившийся на самое дно. Пуф-пуф-пуф – жадно хватаю несколько доз стероидного эликсира из пыльцы фейри… ахххххх – и оседаю.

Звенит звонок.

– Блин, опаздываем, – досадует Скотти.

– Все равно попадешься, малыш Джонни! – вопит кто-то из Обезьян.

Гул кулаков, молотящих по обезьяньим грудям, медленно стихает.

Ушли.

Вдыхаю еще две дозы. Вернулся. Немного расстроенный, зато живой. Прислоняюсь головой к двери и закрываю глаза. Проклятье. Первый период матча пройдет без меня. Ладно, пусть это биология, и снова будем препарировать лягушек, а я уже напрепарировался на семь жизней вперед, но все же…

Еще вдох: смесь запахов сосны и дезинфектанта. Аххх.

Добро пожаловать в мой второй «дом, милый дом» – стадионную раздевалку.

Секрет: именно здесь я обедаю.

О нет, не волнуйтесь. Я свой срок в столовой отсидел как миленький. Три года за решеткой. Кое-как переживая все новые сцены из «Повелителя мух» каждый день, с 12:06 до 12:46, вплоть до того дня, когда вождь Скотти встал в центре столовского острова и выставил мой гимнастический суспензорий на всеобщее обозрение, поливал его кетчупом и орал: «Давайте поздравим Джонатана Коллинза, который сегодня стал женщиной!» – а потом запустил с оттяжкой через все небеса, так что, конечно же, тот приземлился точнехонько в горку картофельного пюре на моем подносе. Я воспринял это как сигнал «покинуть сцену через левый выход», чтобы больше никогда не появляться.

Пару раз пытался обедать со Старлой, но, поскольку она сидела за столом, где было полно девчонок, казалось, что я вторгаюсь в их Женвселенную. Пробовал подсаживаться за другие столы, к гениям-шахматистам и драмазоидам из школьного театра, но они слишком разговорчивы, а торчки-хиппи – слишком… даже не знаю. А потом однажды нашел это местечко. И с тех пор обретаюсь здесь. И счастлив, как никогда.

Но ни разу не приходил сюда так рано. Даже свет играет иначе. Словно в кино, когда герой видит сон…

Ладно. Есть час. Надо бы просмотреть задание по английской литературе, поскольку вчера вечером у меня на это времени не было. Вытаскиваю из рюкзака «Чайку по имени Джонатан Ливингстон», а заодно магнитофон и микрофон, чтобы начать записывать. «Запоминание помогает включать память». Так говорит доктор Эвелин, которая просила меня записывать во время лечения как можно больше моментов, чтобы ум не терял остроты. Кроме того, именно так Энди Уорхол начал создавать журнал «Interview», так что я всегда представляю себя знаменитостью, которая беседует с ним.

Щелк.

– «Чайка по имени Джонатан Ливингстон», – говорю я в микрофон. – Книга о смысле всего.

Листаю страницы и читаю вслух один из любимых пассажей:

– «Если хочешь, мы можем начать работать над временем… пока ты не научишься летать в прошлое и будущее… и тогда ты будешь подготовлен к тому, чтобы взлететь ввысь и познать смысл доброты и любви».

– О да, я согласен, Энди, – говорю туалетным кабинкам. – Думаю, он пишет о том, что добрым можно быть только сейчас. А потом уже поздно, ты потерял шанс… Ты прав, Энди, это трудно сделать, когда за тобой гонятся Обезьяны, но в том-то и заключается испытание, полагаю. Доктор Эвелин говорит: «Испытания учат душу расти» – так что, думаю, именно это она и имеет в виду… Ах да, еще одно: любовь вневременна. Единственный способ воистину найти любовь – это отправиться в жестяном космическом корабле в другое измерение и жить там. С другими звездными людьми. И с Зигги. Ага, совершенно верно…

– Может, он пытается сказать что-то другое, – доносится из кабинки чей-то голос.

– А-а-а, ш-ш-штоб тебя!

– Прости, чувак, не хотел пугать.

Полусмешок, полупривет, поехал ты кукушечкой, Коллинз.

Кое-как поднимаюсь, елозя спиной по двери.

– Извини, я… – Вот прекрасно! Я тут, как придурок, говорю в дурацкий микрофон, а какой-то парень все это время справляет большую нужду. – Я не знал, что тут еще кто-то есть. Иисусе…

– Ага. Я так и понял.

Его ступни опускаются на пол – он что же, зависал над толчком в воздухе? – и, боже, его «чаки»[17] убиты в хлам.

– Я, пожалуй, пойду, – говорю ему.

– Может, он пытается сказать что-то другое, – повторяет незнакомец.

– Кто?

– Автор.

– А… Может быть, да…

– Нужно поверить, чтобы увидеть, верно?

– А?..

– Ты веришь в путешествия во времени, приятель? В параллельные вселенные? Во все такое?

– О да, конечно. Как в «Звездном пути»?..

– Чего?

– Тот момент, когда они телепортируются сквозь ионный шторм и возвращаются к параллельным версиям самих себя, которые на самом деле плохие, и Спок… – ИИСУСЕ, ЗАЧЕМ ТЫ ГОВОРИШЬ С НИМ, ЗАТКНИСЬ, КОЛЛИНЗ! – У него эта… козлиная бородка…

– Что?

– Ничего.

– Я вот о чем: что реально и что на самом деле реально, чувак? Понимаешь?

Так, я не понял, что происходит? Этот парень, похоже, еще шизанутее меня. Я что, участвую в каком-то шоу со скрытой камерой? Здесь они стоят? Это был бы супероблом, учитывая, что мы В ТУАЛЕТЕ. Пытаюсь просветить лазерным лучом дверь кабинки, чтобы разглядеть собеседника. Не получается.

– Не уверен, – отвечаю.

– В чем?

– Что понимаю, о чем ты. Мне пора…

Потихоньку сдвигаю задвижку на двери вправо…

– Слушай, мне нравится то, что ты говорил… в свой магнитофон… это правда красиво…

Ох…

– Да. В смысле, представь, что можешь просто… ну, ты понимаешь, открыть дверь перед собой и – БАБАХ, ты уже в параллельной вселенной, – продолжает он. – И ощущаешь себя совершенно другим человеком. Ну круто же, верно?

– Э-э… ага…

– Было бы здорово – изменить жизнь в долю секунды. – Он щелкает пальцами. – И стать совершенно другим человеком.

Ну да, это на самом деле было бы восхитительно, черт его дери.

– Кем бы ты стал? – спрашивает незнакомец.

Я не двигаюсь с места. Сам не знаю почему.

– Вот я, наверное, директором, – продолжает собеседник, не дождавшись ответа.

– Директором? Нашей школы? Зачем?

– Чтобы самому создавать все правила. Чтобы люди наконец стали обращать внимание и слушать меня.

– Ха! Мелко мыслишь! Почему тогда не президентом? Или не властелином вселенной, если уж на то пошло?

Cмеется.

– Да, приятель, мне нравится твоя логика. А ты?

Смотрю на кабинку, дожидаясь появления какого-нибудь ведущего шоу. Ничего не происходит.

– Эй, ты здесь? – окликает он.

– Ой, я не знаю. Наверное, каким-то другим вариантом самого себя.

– А что именно было бы другим?

– Все.

– Ого!

Молчание. Единственный звук – вода из крана: кап-кап-кап.

– Это ты глубоко копнул, приятель, – подал он голос наконец.

Нет, ну странно же, верно? Разговаривать с совершенно незнакомым человеком, который сидит в туалетной кабинке. Вообще разговаривать с незнакомцем. Но я прям не знаю… Когда между нами эта баррикада, как-то безопаснее. Словно я на исповеди. Так и тянет об этом сказать, но прозвучит глупо. Так и тянет уйти, но по какой-то причине мои «чаки» приклеились к месту.

– Ты еще там? – спрашивает он.

– А… Да. Э-э… Мы раньше встречались?

– Нет.

– Ты здесь учишься?

– Типа того.

– Типа того?

– Первый день.

– Но… осталось же всего три недели до каникул.

– Я в курсе.

– И ты сегодня первый день?

– Похоже на то.

– В каком классе?

– В предпоследнем.

– Ох ты ж! И я… Ты недавно переехал? – продолжаю сыпать вопросами.

– Вроде того…

– Страшно?

– Чего?

– Тебе страшно?

Видите ли, когда голос затихает или человек начинает отвечать односложно, это почти всегда указывает на то, что он: а) боится, б) скрывается, в) и то и другое. У меня было достаточно сеансов с доктором Эвелин, чтобы усвоить эти штучки.

Собеседник смеется.

– Страшно? Мне? Не-а, приятель.

Вранье.

Опускаю взгляд. Черное растертое пятно на белизне моих «чаков». Не-ет! Слюнявлю палец и начинаю оттирать.

– Ладно, тогда слушай, – говорю я. – Хочешь совет? Держи язык за зубами – и будешь в шоколаде. Поверь на слово.

– Я вообще-то не из тех, кто помалкивает, приятель.

– Как знаешь.

Убирайся, убирайся, чертово пятно. Ненавижу грязные вещи.

– В общем, оставляю тебя заниматься тем… чем ты там занимаешься.

Встаю, хотя на кеде еще заметно крохотное пятнышко.

– Ты что, подумал, что я…

– Удачи в школе… В смысле, если что-нибудь понадобится, я могу… в смысле…

– Спасибо, приятель. Я тут… просто сижу, – говорит он. – Ну, понимаешь… жду…

Угу, знаем.

– Ладно, хорошо… прячусь… – сдается он.

Я улыбаюсь.

– Хорошее место нашел.

Смотрю на кабинку. Ступни пляшут на месте так быстро, словно он пытается пробить лаз в подземный мир. О, мне знакомо это чувство.

– В общем, думаю, еще увидимся в школе?..

– Непременно.

Я со скрипом открываю дверь.

– Эй, приятель!

– Чего?

– Рад был познакомиться.

– А… Ага.

Мы смеемся. В смысле, это он смеется как нормальный парень. Я глупо хихикаю. Ладно, сейчас моя реплика. Еще увидимся, приятель. Захлопываю дверь и осторожно выглядываю за угол.

Все чисто. Никаких Обезьян. Никакой скрытой камеры или странной параллельной вселенной.

Ну, кажется.

4

Не-а. Ни в какую параллельную вселенную я не провалился. Два часа прошло, и мы возвращаемся после рекламной паузы, возобновляя обычное адское расписание.

Третий период. Урок здоровья. По сути дела – предпоследний шаг к порогу врат Аида. Потому что последний – физра. А поскольку эти уроки фактически составляют костяк учебного дня, просто чудо, когда удается дожить до его конца и сбежать домой невредимым.

Хорошая новость: с самого начала урока класс погружен в полную темноту. Намного легче исчезнуть в тени и быть забытым Обезьяньим войском.

Плохая новость: сегодняшний специальный гость – офицер Эндрюс из полицейского департамента Крев-Кёр, демонстрирующий эксклюзивные кадры какой-то архаической ленты годков этак пятидесятых. Мы словно смотрим старое семейное документальное кино.

«Джимми не догадывался, что Ральф болен. Болезнью, которая не так бросается в глаза, как оспа, но при этом не менее опасна и заразна. Болезнью рассудка…»

Усатый мужик в темных очках ухмыляется и рябит на экране.

«Видите ли, Ральф был гомосексуалистом. Человеком, который требует интимных отношений с представителями собственного пола. И Ральфа вскоре арестуют».

Обезьяны бурчат, хихикают и шепотом делятся друг с другом стратегическими планами развлечений для грядущего школьного бала. Я сижу в середине – слюнявый хорек, с которым принимаются играть каждый раз, как вспомнят о его существовании. Тренер Питерсон прохлаждается в уголке, читая «Крестного отца», как всегда ничего не замечая.

«Общественные туалеты – частое место сборищ гомосексуалистов». Двое парней пропадают с экрана. «Остерегайтесь тех, кто скрывается в тени…»

ШМЯК. Кто-то из Обезьян вколачивает мне в затылок слизкий комок харкотины. Он сползает по моей шее. Довольное уханье. Я ни единым мускулом не шевелю, не поворачиваюсь. Лучше игнорировать. Пара соседей по парте, с которыми я иногда играю в «виселицу», поворачиваются ко мне спиной, тихо хмыкая.

Я знаю почему.

«Никто не знает, в какой момент рядом окажется гомосексуалист. Он может создавать впечатление нормального, а потом, когда станет ясно, что он психически болен, будет поздно. МАЛЬЧИКИ, БЕРЕГИТЕСЬ!»

Кинолента в проекторе за нашими спинами заканчивается и рябит: хлоп-хлоп-хлоп. Экран вспыхивает яркой белизной, ослепляя. Офицер Эндрюс вышагивает вперед, затмевая его спиной. Очень может быть, именно он послужил прообразом Невероятного Халка.

– Ребята, это не игрушки, – гулко бухает он. – Эти парни опасны. Педофилы. Патологически нездоровые. Больные. Они сделают что угодно, только бы получить желаемое. А когда захотят вас, вы ничего не сможете сделать.

Тишину в классе можно потрогать пальцем.

– Вопросы?

До меня доходит: он похож на мистера Картофельную голову[18]. Только какой-то малец забыл приклеить рот. Все, что я вижу на его месте, – густые усы.

Никто не двигается. Вот разве что один из Обезьян, как я понимаю, тот самый, что харкнул мне в затылок, поднимает руку.

– Да?

– А за это могут арестовать? – спрашивает он.

– Еще как, парень, – кивает офицер. – Когда поймают, посадят в тюрьму.

– Как дядю Джонатана?

Обезьяны колотят кулаками по груди и ревут так громко, что даже тренер Питерсон отрывается от книжки. Я сползаю еще ниже, внимательно изучая завитки бумаги, застрявшие в пружинке блокнота.

– Эй-эй, – говорит офицер Эндрюс. – Успокойтесь… ну-ка, успокойтесь!

Я знаю, что он смотрит на меня. Знаю, потому что именно он десять лет назад арестовал моего Дядю-Которого-Нельзя-Называть – Коллинза. А поскольку городок маленький, эта история остается вечным шрамом на имени нашей семьи. Отец до сих пор бесится.

Вот все, что я знаю: тетя Мария и дядя Бланк были на пикнике на берегу озера Крев-Кёр. Мой дядя зашел в общественный туалет и, стоя у писсуара, прикоснулся к плечу этого самого Халка-Эндрюса. А что было дальше, вы знаете: ЧИК-ЗВЯК – и его увозят в кутузку. Тетя Мария решила, что мужа похитили, поскольку он так и не вернулся, поэтому обратилась в полицию, чтобы сообщить о пропаже, где ей сказали причину задержания. Она испытала такое унижение, что две недели спустя вскрыла себе вены двумя бритвенными лезвиями, и от этих несчастий у Дяди-Которого-Нельзя-Называть поехала кукуха. И все из-за одного-единственного прикосновения.

– А ну, рассадили задницы по местам, – командует он. – Пусть это будет уроком всем, парни. Держите глаза открытыми, сообщайте о любой подозрительной деятельности и берегитесь.

Больше ничего не слышу; даже не смотрю на него. Одно неверное движение – и окажусь в одной камере со своим Забытым Дядей, поэтому смотрю в пол и притворяюсь мертвым до конца урока.

Наконец офицер Эндрюс включает другой фильм, на сей раз о том, как правильно надевать презервативы. «Натяни его, прежде чем натянуть ее!» Это приводит Обезьян в гормональное неистовство, но, по крайней мере, их внимание отвлекается от меня…

И тогда я вижу это: убитый в хлам «конверс» метнулся по полу и тут же обратно. А там, где он был, осталась сложенная записка. И сверху нацарапано:

«Моему спутнику по туалетным путешествиям во времени».

Ох ты ж! Новый парень сидит позади меня? И когда только он пробрался в класс? Должно быть, я снова отключился. В любом случае здесь слишком темно, чтобы что-то разглядеть, но ЧТО ЭТО ЗА КЛОЧОК БУМАГИ?! Я торопливо придавливаю его ногой и жду. Хочется обернуться, но не смею двинуться. Лучше оставаться неподвижным, забытым…

Несколько минут спустя звенит звонок. Потолочные светильники жужжжжжат и мигают. Сползаю еще ниже. Пока Обезьяны толпой вываливаются из класса, медленно поднимаю бумажку и разворачиваю:

«ЗАБУДЬ О НИХ. КУДА ЛЕТИМ ДАЛЬШЕ?»

Когда оборачиваюсь, чтобы поблагодарить, его уже нет.

5

После обеда. Пятый период. Английская литература с мистером Дуликом. Углубленная. Я делюсь информацией не чтобы похвастаться, а потому что это: а) мой единственный углубленный предмет и б) любимый урок.

Не важно. Я совершенно уверен, что породил цунами во Вьетнаме бурчанием пустого желудка. И почему такое случается тогда, когда в классе особенно тихо? Девчонки хихикают. Я показательно оглядываюсь, якобы интересуясь, какой придурок устроил подобный шум.

Маленькая предыстория: прямо перед обедом, когда я крался по коридорам к персональному туалетному закутку, мистер Дулик заметил, что у меня в руках нет подноса с едой, и спросил почему. Я рассказал о Скотти. Не из желания заложить одноклассника, а потому что мне все равно нужно было вернуть доллар: если не спастись самому, то хотя бы спасти все человечество от папашиного гнева. Поэтому, когда прозвенел последний звонок к началу урока, мистер Дулик присел на край стола, подергал полиэстеровую рубашку в цветочек и, сложив руки на груди, просто сказал:

– Верни назад, что взял, Скотти.

Ну круто просто.

Теперь ждем, что будет.

Тот ворчит, запускает пальцы в волосы, отбрасывает их назад.

– Давай, приятель, жизнь слишком коротка для такого дерьма.

Мистер Дулик – самый близкий нам по возрасту из учителей средней школы, к тому же единственный, который позволяет сквернословить в классе. С одним правилом: брань должна подчеркивать некое страстное убеждение.

Скотти пыхтит на весь класс, выворачивая карманы красно-белого «леттермана»[19]. Появление каждого нового предмета напоминает обратный отсчет секунд в новогоднюю ночь:

Пять – презерватив.

Четыре – упаковка фруктовой жвачки.

Три – помятая пачка сигарет.

Два – книжица спичек из таверны «Блюзовая нотка».

Один – моя скатанная в шарик долларовая банкнота!

Я едва не плачу. Клянусь, хор ангелов начинает петь с облачков, которыми Дулик расписал потолок. Скотти с размаху хлопает долларом о мою ладонь, шепчет сквозь сжатые зубы:

– Пидор! – и снова поворачивается лицом к доске.

Плевать. Я успеваю заметить нарисованное поверх Вашингтона сердечко перед тем, как сунуть бумажку в карман.

БУРРРРРРРРРРРК. Черт побери! Желудочный звук настолько громок, что я проверяю, не треснул ли пополам мой стол, прежде чем снова оглядеться. Будь здесь Старла, она бы одарила меня успокаивающей улыбкой, чтобы я не думал лишнего. Но ее по-прежнему нет. Может, заболела? Похищена инопланетянами? Загадка.

Мы пялимся на мистера Дулика, тот пялится в потолок. Лицо отечное, на щеках лоснятся густые бакенбарды, в глазах – обычно ярко-голубых – полно красных загогулинок. Секрет: он курит траву. Много.

Аарон Уортингтон, мой сосед по парте, которого иногда называют Аароном Нищебродом, ибо его папаша проиграл в карты все семейные деньги, из-за чего теперь они живут у озера, пихает меня локтем, прикладывает пальцы ко рту и глубоко вдыхает, делая вид, что затягивается и давится косячком, потом смеется.

Рядом с ним хихикает Джейн-Энн Холстид по кличке Огненный Лобок, то ли а) потому что у нее волосы сумасшедше-рыжего цвета, то ли б) потому что однажды ее поймали за сексом под стадионными трибунами, и после этого она несколько недель ходила, почесываясь.

Я игнорирую обоих и смотрю на мистера Дулика. Он заправляет каштановые кудри за уши и устремляет взор в окно. Деревья снаружи раскачиваются, щекоча небо мелкими розовыми цветочками, время от времени планирующими с ветвей. Последние знаки весны.

Класс застыл.

Все смотрят на него, потом друг на друга, потом снова на него.

Мистер Дулик трет глаза. Он что, плачет?

«Чтобы летать с быстротой мысли или, говоря иначе, летать куда хочешь, нужно прежде всего понять, что ты уже прилетел», – пишет он на доске оранжевым мелом.

– Пять лет! – восклицает он. Джейн-Энн подскакивает на стуле. – И все, друзья мои. Пять гребаных лет!

Мы сидим, не моргая, замершие во времени и пространстве, дивясь, выжидая…

– Эта планета. Матушка-земля, друзья мои, понимаете? Мы! Все мы гибнем. Наши ресурсы попросту заканчиваются, – огибает стол. – Загрязнение окружающей среды, человечество – все это уже слишком. И ресурсов не хватит, чтобы помочь. Тысяча девятьсот семьдесят восьмой – наш последний год на Земле…

Джейн-Энн начинает подвывать. Пара других нытиков подхватывают ее всхлипы. Остальной класс сидит неподвижно и молча. Я не моргаю. Иначе, боюсь, что-то пропущу.

Мистер Дулик хватается за голову, сжимает ее изо всех сил, потом поднимает вверх руки с растопыренными пальцами и…

– ПУФФ! Ничего нет. Совсем ничего. Атомная бомба, друзья мои, не оставит ничего. Все это время к нам подкрадывался гребаный… – Он сокрушенно качает головой и снова смотрит в окно.

Всхлипы в классе становятся громче. Он не слышит, застряв где-то в другом месте, в своем разуме. И только Лейси Таррингтон, сидящая в первом ряду, тянет вверх руку. Учитель не видит и не вызывает ее, поэтому она откашливается, чтобы сказать за всех:

– Мистер Дулик, сэр… вы меня пугаете.

Тот вздрагивает и приходит в себя.

– О простите, я не хотел… о боже!

Руки торопливо рыщут в густых кудрявых волосах. Два огромных пятна пота под мышками – точно тест Роршаха: мне видятся крылья летучей мыши.

– Слушайте, я все время перечитываю эту книгу, – говорит он. – Наш мир становится перенаселенным. Мы достигли предела. Мы не успеваем. Но послушайте… – Дулик убегает обратно за стол. – Вот, – говорит он, указывая на цитату. – Вот как мы сможем выжить. Вот как вы можете все изменить. Сейчас. Изменить все это. Вот!

Он снова улыбается, глядя нам в глаза. Глаза, все еще контуженные произошедшим только что. Дулик славится собственными шекспировскими инсценировками, но это было чересчур даже для него.

– Вы, ребята, – говорит он. – Вы все такие прекрасные! Вы и сами это знаете, верно? Вы – будущее. Вы – те, кто сможет все изменить. Вы.

Я не верю. Когда он сканирует взглядом каждое лицо, медленно приближаясь к моему, резко наклоняю голову, мысленно насвистывая «Девушку из Ипанемы».

Потом: классная дверь со скрипом открывается, и гигантская игла скрежещет, царапая винил планеты. Потому что, когда мистер Дулик прислоняется к доске, я вижу, как в класс входят убитые в хлам «чаки».

– Привет-привет-привет, – говорит учитель. – Ты все-таки это сделал!

Время останавливается.

Он стоит в дверях, в ярко-голубых джинсах и белой майке: и то и другое сидит слишком плотно. Его длинные черные волосы и янтарная кожа сияют на солнце, струящемся сквозь отдернутые шторы.

О… боже.

Он протягивает розовый листок бумаги, упираясь взглядом в мистера Дулика.

Тот изучает записку, потом заключает новенького в объятия.

– Добро пожаловать, приятель, добро пожаловать. Я так рад, что ты наконец здесь! Нам повезло, что ты будешь с нами, Уэбстер.

Новенький глухо мямлит что-то в грудь Дулику, свесив руки по бокам.

Дулик отстраняется.

– Что ты говоришь, приятель?

– Уэб. И все. Так меня зовут.

– А меня – Одинокий Рейнджер, – басит Скотти. Придурок.

Разумеется, все смеются. Почти все.

– Ну, хватит, – говорит Дулик. – Уэбстер, почему бы тебе…

– Уэб, – перебивает он, не сдаваясь. Крутой парень.

– Уэб. Извини. Почему бы тебе не присесть? Попробуем ввести тебя в курс дела.

Он шаркает в конец класса, и, когда проходит мимо меня, я одариваю его полуулыбкой, мол, привет, это потрясно, что мы познакомились в туалете, но, кажется, новенький не замечает и плюхается на стул через пару рядов от пустующего места Старлы.

Мистер Дулик хлопает в ладоши.

– Ну что ж, начнем, пожалуй. «Чайка по имени Джонатан Ливингстон».

Я слушаю вполуха, водя пальцами по перышкам чайки на обложке, и тем временем как-бы-невзначай-чисто-случайно потихоньку поворачиваю голову, чтобы получше его рассмотреть.

У него нет ни учебников, ни сумки, ни карандашей – ничего. Он просто сидит, упершись взглядом в столешницу. Потерпевший кораблекрушение на собственном Острове Одинокой Парты. Вид какой-то печальный, даже потерянный. А к тому же еще и странный: он мерцает. Как передатчик или…

Тут его взгляд внезапно резко вспархивает, с лету врезаясь в мой. Я тут же отворачиваюсь.

Желудок снова подает голос, но я не обращаю внимания. Кисти рук начинает покалывать: еще один из продолжительных побочных эффектов от лечения доктора Эвелин. Игнорирую ощущения.

Соседка новенького, Саманта Джордан, Верховная Королева Всего и Вся, убрала учебники и плетеную сумку как можно дальше от него. Если бы здесь была Старла, она сунула бы все ее вещички на место. Если бы у меня хватило духу, я подошел бы и сделал то же самое.

Но не делаю.

Вместо этого просто смотрю. Вскоре мои глаза стекленеют, и…

Я лечу над Островом Одинокой Парты, паря в фальшивых нарисованных облаках.

Новичок сильно опережает меня. Он занимается этим давно, видно, мастер полета: мертвые петли, сальто и горки на оглушительной скорости. Он оглядывается, чтобы проверить, в порядке ли я. «Гляди-ка! – кричит он. – Слыхал я, что ты – рок-звезда, приятель, но не знал, что ты и летать умеешь! Отлично получается!» – «О да-да-да-да, – кричу в ответ. – Я родом со звезд, так что для меня это как два пальца об асфальт! Давай за мной, я покажу, где я…»

– Земля вызывает мистера Коллинза. Прием!

Мы снова в классе…

– Джонатан!

Дулик выкрикивает мое имя. Новичок смотри на меня в упор, легкая ухмылка кривит губы. Я резко оборачиваюсь, стираю пот со лба.

– Эй, друг, ты собираешься отвечать или просто ждешь, пока прозвенит звонок?

– Простите, что?

– Джонатан… Джонатан Ливингстон?..

– Вы обо мне или о книге?

Смешки по всему классу. Щеки вспыхивают. Я превращаюсь в чайку и, полоумно хлопая крыльями, мечусь по комнате, тыкая клювом в глаза, точно каждый здесь – гребаная Типпи Хедрен из того страшного фильма «Птицы», а потом вырываюсь в окно и исчезаю в облаках навсегда.

– Об обоих, – говорит Дулик. – Я прошу вас, Джонатан Коллинз, поговорить со мной о параграфе из «Чайки по имени Джонатан Ливингстон». Ну, знаете, из той книги, которую мы читаем последние пару недель.

Я не шевелюсь. Снова смешки. УРРРРРРК. Проклятье. Оглядываюсь. Аарон ухмыляется и тычет в меня пальцем.

– Ита-а-ак… – Дулик сидит на краешке своего стола, с книгой в руке, открытой на какой-то странице, не знаю какой, сияет улыбкой. Ладно, он хороший парень.

– Поступим следующим образом, – говорит он. – Будь добр выйти сюда и прочесть вслух. Как раз освежим память.

Злобный ты негодяй.

Я сумел прожить весь учебный год, ни разу не выйдя к доске, и теперь, когда осталось всего три недели, мой худший кошмар становится явью.

– Ау-у-у-у… затерянные в космосе… – Аарон стучит костяшками по столу и хмыкает. Между зубами у него застрял кусочек шпината, но я об этом не скажу. Засранец. Тоже мне, друг. В смысле, я догадываюсь, что не такие уж мы друзья, но раньше хотя бы ни разу не нарушалось неписаное правило «защищай соседа по парте».

Встаю, скрипя ножками стула по линолеуму. Мой разум вопит – БЕГИ, а ноги подтаскивают тело ближе к Дулику, в результате получается какое-то странное подергивание, которое, кажется, я не в состоянии контролировать. Каким-то образом удается добраться до доски, не лягнув никого в лицо. Меня явно перемкнуло.

Мистер Дулик вручает книгу – моя так и осталась на парте – и шепчет:

– Ты справишься, приятель.

Откашливаюсь. В воображении мой голос – это Уинстон Черчилль, выступающий перед тысячной толпой. На деле же выходит писк, как у Голди Хоун в «Хохмах Роуэна и Мартина»:

– «Полететь можно на любое расстояние и в любое время, стоит только захотеть… Я побывал всюду и везде, куда проникала моя мысль… Чайки, которые пренебрегают совершенствованием ради путешествий, постепенно уходят в никуда. А тот, кто откладывает путешествия ради совершенствования, прилетает куда угодно в один миг…»

Мистер Дулик снова плачет. Только я не уверен, что остальные одноклассники это замечают. Я же, поскольку стою близко, чувствую жар, которым пышет его лицо. Секрет: дыхание действительно отдает травкой.

– Мне продолжать?

Как только он открывает рот, я готов метнуться обратно на место. Но звучит вопрос:

– Как думаешь, что это значит, приятель?

– О… Э-э… Не знаю.

Да я даже не помню, что читал минуту назад. Был слишком сосредоточен, стараясь не облевать Лейси Таррингтон. Или не просверлить дыру в полу урчанием желудка.

– Наверняка знаешь. Подумай, – настаивает тот. – Прочти еще раз, если нужно.

– Думаю… не знаю… Наверное, когда устанавливаешь для чего-то предел, оказываешься в ловушке. Но если мыслишь масштабнее, ты свободен.

Отрываю взгляд от книги. Мистер Дулик не двигается, поэтому я уверен, что ляпнул какую-то бессмыслицу. Смешки в классе служат подтверждением.

– В смысле, не знаю… Возможно, я неправ. Так?

– Нет, приятель. Ты очень даже прав, – говорит он, и после этих слов я поднимаю взгляд. – Очень хорошо, Джонатан. Ты, парень с именем, как у чайки, чертовски далеко взлетишь.

– Можно мне сесть?

– Да, можно.

Не глядя ни на кого, старательно переступая через канареечно-желтые «пумы» Скотти, которые он выставил в проход, возвращаюсь к парте и тихонько сижу до конца урока, не шевелясь.

Прямо перед звонком мистер Дулик решает, что недостаточно пытал любимых учеников в течение учебного года, и опускает всем нам на шеи лезвие гильотины.

– Итак, – говорит он. – Вот что будет происходить в последние две недели. Объединитесь в пару с кем-нибудь из тех, с кем ни разу раньше не работали. Беседуйте об остальной части книги так, как сегодня. Хорошенько вдумайтесь в смысл – в каждое слово, в символы, метафоры. А потом вместе сделаете пятиминутный доклад о том, что она для вас значит.

О нет! Звонкое эхо ахов и охов «да ладно!» и «о боже!» наполняет класс, мой мозг мгновенно начинает шкворчать. И вот почему:

1) Доклад. Проясним один момент: это не обычный-трехстраничный-доклад-по-книге-прочесть-вслух-и-дело-с-концом. Нет, доклады у мистера Дулика означают одно и только одно: театральное представление бродвейского калибра. Если твой не заслуживает премии «Тони» от начала и до конца, можешь пойти и утопиться в Миссури. А оценка составляет пятьдесят процентов итоговой. Иными словами – Очень Важное Дело.

2) Партнерство. В смысле, когда играем в вышибалы на физре, меня не то что последним берут в команду. Вообще забывают, что я там тоже есть.

3) Разговор. С кем угодно, за исключением Старлы, в незапамятные времена в тридесятом королевстве я пробовал. Ничего не получилось.

– Ну-ну! Тихо! Вам это на пользу! – говорит Дулик. – Мы должны учиться работать вместе, друзья, если хотим получить хоть один шанс спасти планету. А теперь поторопитесь: разбейтесь на пары, пока не прозвенел звонок.

Ладно, я очень сомневаюсь, что неминуемое уничтожение планеты может быть предотвращено трехминутной чечеткой в стиле Боба Фосса[20] под какую-то историю о чайке, но наши судьбы подписаны, скреплены печатью и доставлены адресатам.

Все торопятся подобрать партнеров.

В смысле – все, кроме меня и мерцающего одинокого парня на Острове Одинокой Парты.

Прекрасно!

6

Еду на Стингреймобиле домой. Позволяю ветру уносить прочь мысли. Пытаюсь, во всяком случае. Запястья и бедра горят. Дурацкие клятые побочные эффекты. Как я буду с ним работать? Я и в одиночку-то стою перед классом, едва удерживаясь, чтобы не выброситься из окна, но с НИМ? О боже! Однако он, похоже, ничего такой: передал мне записку на уроке здоровья, ради святого Зигги! Мы можем быть друзьями. Да. Так поступают нормальные люди. Но эта улыбка: чуть кривоватая, и от нее на щеках появляются две ямочки. А его волосы… Как они блестят на плечах, точно Черное море. И его глаза, как сверкают – ПЫХ! По ноге молнией проносится разряд. Оу-у! Нет. Прекрати. Будь умнее, Коллинз. Твоя цель близка, и нет – я поговорю с Зигги, когда доберусь до дома. Он знает, что делать…

Боже! Гоню вперед, отслеживая звуки, несомые ветром, чтобы отвлечься. Во что бы то ни стало. «Управляй негативом». Значит, так. Я слышал, что у каждого города есть собственный саундтрек белого шума. В Нью-Йорке – автомобильные клаксоны. В Лос-Анджелесе – веера пальмовых листьев, раздающие пощечины небу. В Сент-Луисе – стрекот цикад. Они только-только начинают появляться, песня этих насекомых обычно способна убаюкать мысли, погрузив их в глубокий сон. Обычно. Вот уже начинает…

Но, обогнув угол, я резко встряхиваюсь: золотистый «Кадиллак» блестит на подъездной дорожке. О нет! Почему папа дома? Обычно к этому времени он уже в «Блюзовой нотке». Проклятье, псу под хвост мои планы: прокрасться в его комнату, бросить дурацкий доллар на тумбочку, сбежать.

Теперь же, пока Стингреймобиль трясется по подъездной дорожке, сердце трепыхается в глотке. Я оставляю и то и другое на веранде и тихонько приоткрываю кухонную дверь. Вот только ее не смазывали с 1927 года, поэтому она скрипит на весь дом.

Выглядываю из-за угла. Папа еще спит на диване. Но это я так думаю. По телевизору показывают повтор одной из серий «Предоставьте это Биверу»[21]. Отлично. Можно прокрасться мимо, метнуться вверх по лестнице, положить Доллар Мечты на тумбочку – и концы в воду. В голове начинает звучать тема из «Бэтмена».

Добираюсь до второй ступеньки, когда:

– Привет.

Его голос. Замираю.

– Привет, пап, – медленно разворачиваюсь. – А ты почему дома?

– Где он?

Отец не двигается, даже глаз не открывает. Не уверен, что он на самом деле говорит со мной. Может, это мой мозг рождает незримые слова, вылетающие из его рта. Такое уже бывало.

– Где – что? – говорю шепотом, на случай, если так и есть.

– Не играй со мной в эти игры! – Нет, это все же он. – У меня нет времени на это дерьмо. Где он?

– Прости. Мне нужны были деньги на обед, и…

На пластиковом столике рядом с диваном: пустой бокал от виски, две пустые бутылки от пива и пепельница с символикой журнала «Плейбой», в которой столько сигаретных бычков, что одна из титек изображенной на ней девицы едва видна. Три порции спиртного. Ну, это еще ничего.

– Где он? – Его глаза разом распахиваются. Лезу в карман и стараюсь как можно лучше расправить бумажку, прежде чем вернуть.

– Что с ним случилось?

– Извини. Я не виноват…

– Я до сих пор дома, потому что ты украл мои деньги.

Ну, технически это – неправда. Когда бабушка умерла, она оставила все деньги мне. Я просто не смогу прикасаться к ним еще пять лет, но тогда, как я понимаю, настанет конец света. Чистая математика. До этого момента папа может пользоваться средствами на свое усмотрение, создавая для нас обоих комфортную жизнь. А поскольку два года назад его уволили, он не особенно усердно ищет работу. «Проклятая вьетнамская война! В этом городе больше нет никакой чертовой работы в строительстве», – говорит он. Изо дня в день. Опять неправда. Но сейчас не время упоминать об этой несущественной детали.

Вместо этого говорю:

– Я понимаю. Извини.

– Она ждала моего звонка. Ты это понимаешь? А я не позвонил. Пришлось сидеть здесь. Весь день. Ждать, пока ты притащишь домой свою воровскую задницу.

– Да, сэр.

– Если она, помоги мне боже, не возьмет трубку…

Папа вскакивает с дивана. Я отшатываюсь. Он никогда не бил меня, но все же… береженого бог бережет. Проходит мимо, задевая меня плечом, спотыкаясь на двух ступеньках, которые ведут в кухню, к стоящему там телефону.

– Гребаный ковер, – бормочет он, приваливаясь к стене. Снимает трубку. Каждая цифра тик-тик-тикает, точно крохотный молоточек, пока набирается номер.

Пожалуйста, возьми трубку, пожалуйста, возьми трубку, пожалуйста, возьми трубку. Я вижу три вещи:

1) Иисуса на деревянном кресте, обсыпанного золотой пылью, висящего над телевизором. Он был мамин. Да, был. Когда я родился и она вытолкнула меня из темноты, я всосал в себя весь свет в этом мире, и ее не стало. Тетя Луна говорит, что это был божественный промысел, но ведь она считает, что и Сент-Луис – астрологический центр вселенной, так что даже не знаю… И, хотя мы с отцом больше не ходим в церковь, со стены его все равно не снимаем.

2) Рядом висит вышивка в рамке: «Дом там, где серце» – выведено кривыми оранжевыми буквами. Она бабушкина. В смысле, папа вышил для нее, когда был маленьким, потому что бабушка говорила эти слова каждый день, как другие «доброе утро». (Вышивка была для нее дороже «самого рая», потому что маленький папа трудился несколько месяцев и неправильно написал слово «сердце».) Мы не трогаем ее, хотя оба считаем фразу дурацкой банальностью. Не в обиду сказано, бабуля.

3) Папа Бивера в телевизоре обнимает плачущего Бивера. Звук выключен, и я не слышу, что они говорят, но могу представить нечто вроде: «Тише, тише, милый сынок. Что бы ты ни натворил, я все равно буду любить тебя больше, чем свою бутылку виски». Или еще что-то в том же духе.

– Привет. Хизер?.. Привет-привет, это Роберт… из «Блюзовой нотки», вчера вечером… Тот, кто угощал тебя текилой, помнишь?.. Мы целовались в туалете, и… Да, привет, это я.

Боже! У девицы голос как у победительницы конкурса «Лучшая шлюха» на сент-луисской окружной ярмарке. Что ж, по крайней мере, она дома.

Папа прикрывает рукой трубку.

– Сделай мне выпить, сынок?

Ныряю под барную стойку и беру чистый бокал: два кубика льда из крохотной морозилки, до половины «Джек Дэниелс», плеснуть содовой, выжать дольку лайма. Взгляд в зеркальную стену за спиной. Прикрываю волосами шрам на лбу, бегу обратно с выпивкой.

Он уже примостился на корточках у стены, вертит в руках телефонный шнур, как тринадцатилетняя девчонка. Когда-то папа был красив, как кинозвезда, – я видел старые фотографии – загорелый, мускулистый, с волосами песочного цвета и улыбкой, которая разбивала девичьи сердечки. Теперь – подтаявшая и оплывшая версия прежнего: восковая кукла Роберта Редфорда, выброшенная на обочину.

– Мгм-м-м… Да, детка, – воркует он. – Встретимся сегодня вечером.

Похабень.

Когда он машет мне, гоня прочь, я пулей лечу в комнату. Снова пронесло. БЭТМЕ-Е-ЕН! Приглушенный, какой-то девчоночий треп доносится сквозь сигаретный дым, плывущий вверх по лестнице. Что-то вроде «не могу дождаться… я не я буду… С меня кока, с тебя травка».

Ромео и Джульетта изнывают от зависти.

Во всяком случае, он счастлив. Остальное не важно. Закрываю дверь, беру со стола «Aladdin Sane»[22] и залезаю в чулан.

Секрет: в шкафу позади одежды, развешанной по цветам, скрывается дверца, ведущая в крохотное помещение. Никто не знает о моем тайнике. Даже Старла. Думаю, в нашем мире каждый нуждается в каком-то секретном месте, где можно рассчитывать, что мечты будут храниться в безопасности…

Понятия не имею, почему этот закуток вообще существует, но поскольку дом был построен в двадцатых годах, он всегда представлялся мне укрытием какого-нибудь гангстера по имени Бабс Макги или маленького мальчика, прятавшегося от военных преступников. А теперь это мое собственное убежище от Адольфа-папы и прочих радиоактивных частиц внешнего мира.

Знаете, отец не всегда был таким. В смысле, он никогда не был одним из супер-счастливых-хиппарей, что поют на склоне холма в рекламе кока-колы, однако не был и городским пьяницей. Нет, я сам что-то сломал в нем после рокового дня на озере в 1969 году, когда случилось ЭТО – и все изменилось. Вот и еще одна из причин, по которым я до сих пор так усердно стараюсь все исправить. Я виноват в том, кем он стал… и не знаю, придет ли когда-нибудь кто-нибудь из нас в норму…

Когда включаю свет, мамин портрет поворачивается ко мне, улыбаясь.

«Привет, жучок».

– Привет, мам.

«Сегодня был хороший день?»

– Сегодня был странный день.

«Что случилось?»

– Потом. Сейчас мне нужно исчезнуть.

«Конечно, горошинка».

Она садится поудобнее, взбивая волосы, глядя в ручное зеркальце.

Я включаю проигрыватель, надеваю мягкие наушники и топлю свою жизнь в величайшем альбоме всех времен: «The Rise and Fall of Ziggy Stardust and the Spiders from Mars»[23]. Я слушаю его каждый день с тех пор, как в прошлом году состоялся концерт. Вся эта чертова штука просто гениальна, но начало торкает каждый раз: медленный, ровный барабан, ч-чшш-ч, ч-чшш-ч, сттррраммммм гитары, а потом – его голос…

О боже… Его голос…

На концерте, когда случилось это сттррраммммм, на сцене поблекли красные огни, и я наконец увидел аудиторию во всей красе: мини-пришельцев-Зигги, наводнивших оркестровую яму. Вопящих. Поблескивающих. Плачущих. Один из них, с такими же, как у Боуи, огненно-оранжевыми волосами, столкнулся со мной. Парень дунул блестками мне в лицо, сказал, что я «так сверкаю, что можно загадать желание», и поцеловал в щеку. Зигги запел. Мое сердце остановилось. А остальное, как говорится, история…

Сжимаю «Aladdin Sane» в руках и не успеваю спросить, как:

Глаза Зигги поднимаются, искрятся. «Не волнуйся, Звездный Человечек, я здесь. П-п-перемены грядут, малыш. Ты должен развернуться и встретить странное лицом к лицу. Это единственный способ выжить».

– Я не готов.

«Мы никогда не готовы. Помни: друзья – твои главные силовые поля, мой космический захватчик-суперзвезда».

– Ты прав… – отвечаю я. – Это единственный способ…

«Хочешь потанцевать?»

– А давай!

И мы молимся.

Сотни глаз Зигги, вырезанных мною из журналов, покрывают стены чулана. Они моргают и подпевают нам. Сую руку в рюкзак, разворачиваю скомканную записку – ту, которую новичок подбросил мне на уроке здоровья, – и прикрепляю рядом с маминым портретом… Чтобы она хранила нас.

– Да, – шепчу. – Куда летим дальше, Уэб?

7

БУМС! ВЖЖЖУХХ! Несколько часов спустя отцовский «Кадиллак» уносится прочь. Сбрасываю наушники и выползаю из чулана. Солнце исчезло, оставив лишь жженый отблеск. Выглядываю из-за штор: окно Старлы мигает, точно стробоскоп. Она жива! Наверное, новости смотрит. Лечу вниз.

Четырнадцать минут до начала «Часа комедии с Сонни и Шер» – времени хватает только на то, чтобы закинуть в духовку один из папиных замороженных ужинов с жареной курицей и позвонить ей. Неидеально, но так надо. Пока жду ответа, достаю крекеры и арахисовое масло.

– Привет, любимка! Как жизнь молодая? – «Killing me softly» во всю мочь шарашит в трубке. А как иначе-то.

– Чем занимаешься?

Она уменьшает громкость.

– Тружусь над своим «ливайсом»[24].

– Круто. Ты наверняка выиграешь конкурс.

– Посмотрим… Ты в порядке? У тебя странный голос.

Намазываю крекер, пихаю в рот.

– Ты где сегодня была?

– В центре. На женском марше. Опять забыл? У тебя точно все в порядке, Джонни?

– Все отлично. Ах да, ты же говорила! (Все равно не помню.) И как прошло?

– Офигенски! Толпы женщин-феминисток собрались вокруг Арки[25], выкрикивая лозунги за равные права. Это было прекрасно. Некоторые даже несли проволочные вешалки, крича «больше никогда!».

– Почему?

– Процесс Роу против Уэйда[26]. Я имею в виду, решение наконец-то принято в январе, но представляешь, скольким женщинам пришлось умереть дома до того, как аборты стали легальными?

– Нет, я…

– О! Там одну женщину несли в деревянном гробу, она изображала мертвую… Просто фантастика!

– Ого.

– А некоторые щеголяли в одних лифчиках. Тебе бы понравилось!

Хмыкаю:

– Ага…

– Я чувствовала себя такой живой, Джонни, когда была частью всего этого! Сейчас такое прекрасное время, чтобы быть женщиной. Быть свободной от гнета мужчины. Мир просто безумно хорош, знаешь ли…

– Ну да, ну да…

Никогда не знал, как реагировать, поэтому намазываю и сую в рот еще один крекер и говорю:

– Знаешь, я ужасно расстроился, что тебя не было сегодня на английском.

– Да? А что случилось?

– Мы должны были выбрать партнеров для доклада.

– Ох ты ж блин!

– Вот и я о том же.

– Кто тебе достался? Аарон?

– Не-а. Новенький.

– Новенький?

– Да, сегодня был первый день. Индеец…

– Серьезно?

– Ага… – Провожу пальцами по обоям с золотыми блестками, выписывая узор, странно напоминающий его кривоватую улыбку.

– Круто! Он был в Раненом Колене?

– Да нет, он вроде нормально ходит, он…

– Джонатан!

– Что?

– Я говорю о Вундед-Ни, городке в Южной Дакоте. О том месте в резервации, где сто с лишним лет назад были убиты сотни американских индейцев. Это одна из причин, по которым они его сейчас захватили.

– А… Тогда не знаю.

– Раненое Колено – величайший захват нашей эпохи. Я чуть не поехала туда вместе с папой, чтобы помогать им… Ты что, не помнишь, как я рассказывала?!

– Нет. А что такое?

– Повнимательнее надо быть, Джонни. Это важно. – Она выключает Роберту. Боже, видимо, дело действительно серьезное. – Вот в чем суть: движение американских индейцев отвоевало это место и заняло его в феврале на 71 день. Они забаррикадировались, чтобы привлечь внимание к тому, что им несколько поколений приходится терпеть несправедливость. Потом явились прихлебалы Никсона и попытались их оттуда выкурить, окружив периметр, чтобы никто не мог проникнуть внутрь. Каждую ночь велись перестрелки и бои. Несколько коренных американцев погибли. Это была трагедия. Вся страна смотрела… Ты что, никогда новости не включаешь?!

– Ну, я… Вообще-то нет. А зачем им это понадобилось?

– Ай!

– Что случилось?

– Дурацкая иголка – пытаюсь вышить свое имя на бедре… в общем, вроде того, что пытаемся делать мы – ну, понимаешь, бороться за право быть самими собой. Но они довели это до высшей точки. После захвата коренные американцы по всей стране начали съезжаться туда в знак солидарности – и это было прекрасно. Вот почему папа едва не увез нас в Вундед-Ни, но мама решила, что это слишком опасно.

– Ну да, понятно, в смысле, если там была пальба и бои…

– А можно ли их винить, малыш? Им тошно, потому что их игнорируют, у них украли все, чем они владели, в том числе и саму землю, ты вообще в курсе? Поэтому они сплотились, чтобы потребовать назад право голоса и зе́мли и бороться за то, что было им обещано примерно сотни лет назад: освобождение от правления белых. Короче, власть народу и все такое прочее.

– Ого!

– Ага! Невероятно вдохновляет.

– И что, победили?

– Смотря что подразумевать под победой. Что-то выторговали, но если проследить историю, их заткнут снова. Однако они привлекли больше внимания к себе, как к народу, и в моих глазах это огромная победа.

– Может, Уэб и был там. Он сказал, что только переехал. Не знаю, откуда…

– Надо его спросить. Это было бы здорово…

– Ага…

– Кто еще не пришел в школу?

– Так даже и не вспомню.

– Может, я смогу к вам присоединиться, ребята? Ну, превратим это дело в тройничок…

– Старла!!!

– Он симпатичный?

– Нет… в смысле, не знаю… В общем, это хорошая идея. – Одновременно с этими словами достаю ужин из духовки, хоть он еще и не разогрелся. – В смысле, НЕ тройничок, а работать втроем. Так будет проще. Давай завтра попросим Дулика? Слушай, мне надо…

– Идти. Я знаю. «Сонни и Шер». Продолжение следует. – Она смачно чмокает, посылая мне воздушный поцелуй, и я ставлю на столик поднос как раз в тот момент, когда на экране мелькает Шер с песней «Долгая и извилистая дорога».

Несколько часов спустя, щурясь, открываю глаза. Остатки телеужина в фольге красуются на столе. Голос Шер до сих пор звенит в голове… А, нет, это телефон. Который час, интересно?

Ползу в кухню, снимаю трубку.

– Алло?

– Джонатан? Ты в порядке, сынок?

– Кто это?

– Честер. Из таверны «Блюзовая нотка». У тебя все хорошо?

– А… Точно… Привет. Да, все в порядке. А что?

– Сейчас два часа ночи. Ты придешь? Или мне кому-нибудь другому позвонить?

– Нет-нет, прости, скоро буду.

Кладу трубку, натягиваю «чаки» и иду пешком за тридцать семь кварталов от дома, чтобы забрать папу.

8

22 мая 1973 года, вторник

На следующее утро:

– Скорей, малыш, опаздываем! – вопит Старла, сидя на золотистом «Швинн-Стингрэй» у калитки своего дома. (Вообще-то это мужской велик, но моя подруга при любой возможности бросает вызов любым гендерным стереотипам.) Она напоминает рекламное фото из каталога «Сирс», позируя в джинсах клеш и топике-безрукавке, который соорудила из футболки с принтом «Джози и кошечки»[27].

Начинаю крутить педали быстрее. Ее розовые флуоресцентные губы: два маяка, ведущие меня в утреннем тумане.

– Снова не спал допоздна? – спрашивает она.

– Ну, в общем, да.

Пару раз затягиваюсь «питер-пол-и-мэри», мысленно отыскивая на ее лице очередное созвездие из веснушек.

– Вот ведь говнюк, – цедит она, глядя в сторону моего дома.

– Да ладно. Поехали.

Едем в молчании, как всегда. Единственный звук: новые, только что сплетенные бусы в волосах Старлы перестукиваются на утреннем ветерке.

Через несколько минут заворачиваем за угол. В отдалении маячит футбольный стадион.

– Слушай, а ты на бал собираешься? – спрашивает она, чуть наклонив назад голову.

– Нет. А что?

– Да он скоро. Просто поинтересовалась. Вчера вечером после нашего разговора мне звонила Линдси.

– Да ну?

– Ага, она ищет девчонок для компании. Я и подумала, может, мне понравится. Кстати, похоже, она будет моей партнершей в докладе по английскому…

– Да как так-то? Серьезно?

– Не переживай, у тебя все будет норм. Я уверена, что… Погоди-ка, это что – он?

Он и есть. Сидит в тени дуба у парковки, курит сигарету. Один.

– О, милый, да он не просто симпатяжка. Он красавчик! Давай скорей, я хочу с ним познакомиться.

– Нет, лучше просто…

– Вперед!

О боже! Паркуем велики, подруга тащит меня вперед.

– Привет, я Старла!

– Привет, – отвечает он, не поднимая глаз от земли. Одежда та же, что и вчера, но волосы разобраны на две косицы.

– Привет, Уэб.

Он поднимает голову и расплывается в той самой улыбке с ямочками.

– О, привет, приятель!

– Я… э-э… клевая у тебя бандана, – мямлю я. – Просто крутяк.

– Спасибо.

Стоп-кадр: смотрю на Старлу, Старла – на Уэба, а Уэб… на муравейник.

– В общем… наверное… – начинаю я.

– Ты – коренной американец, верно? – в лоб спрашивает Старла.

Он кивает и щурится.

– Оглала-лакота, да.

– Точно… Ты был в Вундед-Ни?

Уэб снова кивает и спрашивает:

– Ты об этом знаешь?

– Шутишь?! Мы каждый день смотрели вас по телику. Мой старик едва не увез нас туда, чтобы помогать. То, что происходит с твоим народом, – это пародия на справедливость, брат.

Они смотрят друг на друга в упор. Долго.

Он поднимается, отряхивает пыль с джинсов. Еще раз затягивается сигаретой.

– Ты мулатка или как? – спрашивает Уэб.

– Ага. Папа черный. Мама белая.

– Круто.

Ее ресницы, густо покрытые тушью, хлоп-хлоп-хлопают, смыкаясь и размыкаясь, точно венерина мухоловка. Почему она так смотрит? Может, она ему нравится. Мое тело поджимается. Что я, черт возьми, такое чувствую?! Никогда раньше подобного не было.

– Ты оттуда родом? – спрашиваю я. – Из Раненого Колена?

Он поворачивается. Честное слово, его глаза – как два крохотных Млечных Пути, уносящие в другое измерение, и…

– Почти, – отвечает он.

– А… Круто, – говорю я.

– Случалось там бывать? – спрашивает он.

– Нет…

– Там красиво… Просторные, открытые равнины. Пологие холмы и горные хребты. Закаты просто райские, чувак.

– Правда? Люблю смотреть на закаты…

– Я тоже…

– Ну что ж, вот-вот прозвенит звонок, – говорит Старла, – так что увидимся на тренировке, мальчики. До встречи в школе, малыш Джонни. – Она подмигивает, сжимает мой локоть на прощание и идет прочь.

Ох.

Ух.

Пытаюсь шагнуть к лестнице вслед за ней. Не тут-то было. Похоже, в последнее время мои ноги решили жить отдельно от тела. Вот сейчас – приклеились к месту. Уэб пинает камешки. Тушит бычок. Надо что-нибудь сказать. Что говорят люди друг другу, чтобы подружиться? Не может быть, чтобы это было так трудно. Ох, вот погодка-то сегодня, верно? Лето будет жаркое. Нет. Ладони потеют, даже дрожат. Боже! О, карманы! Сую руки в карманы.

– Ты разговариваешь только тогда, когда рядом туалетная кабинка? – наконец спрашивает он и смеется.

– Ой. Ха-ха! Извини. Да… В смысле – НЕТ!..

Боже мой, Коллинз, ты совершенно не умеешь заводить друзей. То есть абсолютно.

– Ты мне снился этой ночью, – говорит он.

– Я… что?

– То самое. С ума сойти, верно? Я думал о том, что ты вчера говорил на уроке. Насчет цитаты из книги.

– А-а… (Что же я такое говорил?!) Она, понимаешь… крутая, в смысле. Про чайку. Ты прав… Ой, чуть не забыл!.. – Лезу в рюкзак и пихаю книгу ему под нос, он отшатывается.

– Ты чего?

– Прости. Я нечаянно… у тебя нет своего экземпляра, и я подумал, что можешь взять мой. Поскольку мы будем партнерами и все такое… для доклада, в смысле…

– Здорово, чувак. Спасибо…

– Пожалуйста… не за что…

Он листает страницы, улыбается. Косицы свисают на плечи. Его золотая кожа… по-прежнему поблескивает. Полные губы – такие красные, будто… Он смотрит на меня.

На этот раз не отвожу взгляда.

Он закрывает книгу.

– Это на самом деле прекрасно, правда…

– Да… действительно…

Запястья жжет.

Звенит первый звонок, заставляя нас обоих вздрогнуть.

– В общем… – говорю я.

– Наверное, увидимся на уроках, – говорит он.

– Ага, до встречи…

Вбегаю внутрь. Ноги движутся, а мозг явно не хочет, и, о боже, приходится тащить его за собой силком. Его глаза – не два Млечных Пути, они – две черные дыры-воронки, и определенно превращают мой мозг в спагетти.

О боже, о боже, о боже, это не к добру. Не к добру все это.

9

– Каково ваше определение любви?

Вот ведь! Даже если сама Земля не прикончит нас через пять лет, мистер Дулик успеет сделать это раньше. Он произносит вслух каждое слово, выводя его на доске, – еще одну цитату из «Чайки по имени Джонатан Ливингстон»:

«Не одиночество его мучило, а то, что чайки не захотели поверить в радость полета, не захотели открыть глаза и увидеть!»

– Боже, какая великолепная поэзия в этих словах! – говорит он, всецело поглощенный меловыми завитками.

Только больше не плачь, пожалуйста.

Он хлопает в ладоши, призывая всех к вниманию. Скотти, который задремал, опустив голову на руку, подскакивает.

– Любовь, – говорит мистер Дулик. – Что она для вас?

Сюзанна Левин высоко поднимает руку.

– Да, мисс Левин?

– Мой брат, – говорит она. – Когда я навещаю его.

Мистер Дулик идет по проходу, приложив руку к сердцу. Останавливается перед ней. Глаза учителя моргают, увеличенные стеклами очков.

– О, конечно, да, – говорит он. – Да. Твой брат, Сюзанна. Да. Уже в одном этом примере несколько разных типов любви, сестра. Расскажи нам подробнее, – возводит очи, по-прежнему прижимая одну ладонь к сердцу, а теперь еще взяв мисс Левин за руку. Непонятно, он уже плачет или еще нет. С этого ракурса трудно разглядеть сквозь густые кустистые бакенбарды.

– Ну… он… любил нашу страну, – говорит она. – Как солдат. Любил служить… – И теребит серебряные солдатские жетоны, висящие на шее.

– Да, да, верно, сестра, так… и… что еще? – Его взгляд в один миг облетает класс. Клянусь, это похоже на службу в баптистской церкви.

– И… и… когда мы навещаем его… его могилу… я люблю его… я скучаю… по нему.

Ну, вот и началось. Плывем по реке слез. Старла, которая не поддерживает войну во Вьетнаме, поглаживает ее по спине. Да и никто из нас не поддерживает. Сюзанна – одна из множества причин. В прошлом году она была сплошь хиппи, улыбки и солнечный свет. Потом ее брата убили где-то во Вьетнаме, и улыбка обратилась в черноту. Иногда она начинает плакать вовсе без причины и, как поговаривают, бродит по ночам во сне по дому, ища погибшего брата.

Мистер Дулик закрывает глаза, делает глубокий вдох.

Я бросаю быстрый взгляд на Уэба, который сидит, сложив руки на коленях. Он неподвижно смотрит прямо перед собой. То ли молится, то ли прикидывает, как захватить мир. Так сразу и не скажешь.

– Кто-нибудь еще хочет сказать? – спрашивает мистер Дулик, скользя по классу.

Вскидывает руку Скотти.

– Да, мистер Дэнфорт?

– «Плейбой».

Кретин. Готов поклясться, он вообще разговаривает словами не длиннее двух слогов. Обезьяны довольно ухают, девчонки верещат, но мистер Дулик и ухом не ведет.

– Ах да, совершенно иной тип любви. Расскажите поподробнее, друг мой.

Он присаживается на край своего стола и складывает руки на груди. Полиэстеровая рубашка натягивается, чуть расходится посередине, так что видны клочки волос на груди, выглядывающие в просвет.

– Э-э… наверно… и так понятно… ну что вы, в самом деле!..

– Вы сами подняли данную тему. И ответ хороший, кстати. Почему для вас это означает любовь?

– Я имею в виду… ну… женщины же, чувак. – Скотти руками рисует перед грудью два здоровенных полушария. – Тут много чего можно любить!

И дает пять Обезьяну, сидящему рядом. Ближайшие из девчонок хихикают.

– Ладно, мистер Дэнфорт, я интерпретирую ваше высказывание: половая любовь. Важный аспект человеческого развития. Стимуляция – это хорошо, но половая любовь – она глубже, чувственнее… контактнее…

Еще две секунды – и я вылечу за дверь не хуже Флэша. Терпеть не могу эту хрень.

– Что именно в половой любви делает ее более глубокой? – спрашивает тем временем Дулик.

Скотти, кажется, растерялся. Типа как папа Обезьян отобрал у него игрушку, и он теперь не знает, что делать. Огненный Лобок поднимает руку.

– Да?

– Это когда парень смотрит прямо тебе в глаза, наклоняется, чтобы поцеловать, его рука скользит под лифчик, и ты понимаешь, что в этот момент ты для него – единственная на свете?

Иисусе! Она задает вопрос на голубом глазу, но – черт возьми! Даже Скотти оборачивается, чтобы проверить, действительно ли эта цыпа говорит серьезно.

– Да, мисс Холстид, – кивает Дулик, ничуть не смущаясь. – Истинная половая любовь не ведает границ. Она беспредельна, она выше звезд. Дальше самого рая. Когда время исчезает, и все становится неважным… – Он запрокидывает голову и смотрит в потолок.

И плачет.

Ну вот, снова-здорово. Мы смотрим на него во все глаза, недоумевая и выжидая, и вдруг:

– Придумал! – восклицает он так, что дергаются все. – Объединитесь каждый со своим партнером и поговорите об этой цитате. – Дулик забегает за стол, с размаху шлепает ладонью по доске. – Какой один вид любви больше любого другого из тех, о которых мы говорили сегодня? – Вскидывает руки к потолку и говорит нараспев, точно проповедник: – Я хочу, чтобы в эти выходные вы побывали со своим партнером в том единственном месте, которое заставляет вас ощущать эту любовь, а потом использовали опыт в докладе!

О нет!

– О да, это будет хорошо, ребята, очень-очень хорошо.

– Не надо, Дулик, в эти выходные школьный бал! – в ответ поет хором весь класс в почти идеальной гармонии.

– Тем лучше. Значит, будет множество возможностей сделать это вне школы. И даже не думайте, что сможете увильнуть – вы расскажете об этом в понедельник!

– Не-ет! – И на сей раз я едва не присоединяюсь к общему хору.

– Тик-так, тик-так, прекрасные мои, осталось всего несколько минут до конца урока!

Стулья скрипят по полу, все вертятся на местах, ворчат. Старла вовсю болтает с Линдси: обе любят Иисуса, так что сразу ясно, о чем разговор.

Уэб и не думает шевелиться, поэтому плюхаюсь на место Саманты. Стул еще теплый от ее тела, внутри возникает противно-липкое ощущение. Теплые стулья. Словно на чужие микробы садишься. Ну да ладно…

– Привет, – говорю.

– Привет.

Он листает книжку про чайку. На лбу блестят бисеринки пота. Когда вот так вот, вблизи, становится заметно, что вид у него усталый. Слишком усталый для человека его возраста. Слишком усталый, как и я…

– Ты пользуешься мылом «Айриш Спринг»? – спрашиваю я.

– Да, а что?

– Эм-м…

Господи! У меня был целый день, чтобы подумать о том, что сказать при следующей встрече, и вот этого в вариантах не было.

– В смысле, я хотел поблагодарить тебя за ту записку на вчерашнем уроке здоровья. Это было потрясно.

Ура!

Он едва заметно улыбается.

– Рад, что тебе понравилось.

– Ага…

– Козлы они, – говорит Уэб, продолжая листать книгу.

– Я знаю.

– Все они.

– Ага…

– Гребаные копы.

– Что?

– Белые копы. Все они тупые громилы.

О… Что-то сейчас изменилось. Не знаю что. Его щеки пылают красным, сравнявшись цветом с банданой. «Чаки» пляшут адскую джигу по полу. Я не знаю, как реагировать, поэтому выпаливаю первое, что приходит в голову:

– Управляй негативом!

Я совершенно точно не собирался говорить это вслух.

– Чего?

– В смысле… (Господи! Мне хочется залепить себе пощечину. Вместо этого опускаю глаза и ерзаю кедами по линолеуму, надеясь, что сумею прокопать дыру и провалиться в нее.) Моя, э-э, врач однажды дала такой совет, так что я… стараюсь смотреть на это с позиции картографа или штурмана… в общем, не обращай внимания.

О боже. Не могу поверить, что сказал все это!

– Что ты имеешь в виду?

Его «чаки» перестают плясать, и… я продолжаю говорить! Сам не знаю почему. Словно кто-то дергает меня за ниточки. Собственный рот мне не повинуется.

– Если в жизни появляется какой-то негатив, я смотрю на него как на шанс – ну, понимаешь, обнаружить новое направление или найти другое чувство, о котором можно подумать, так что не позволяю негативу взять надо мной верх… это что-то типа игры… Да глупости все, не бери в голову. Никогда раньше никому этого не говорил, хе-хе…

Что-то слишком медленно мои кеды копают.

– Супер, – говорит он.

– А? – недоуменно поднимаю взгляд.

– Приемчик супер, говорю. Я въехал.

– А… Ладно. Круто…

Господи, эти глаза! Яростные, но нежные. Как его голос. Они превращают мой разум в яичницу-болтунью, а это никуда не годится, учитывая обстоятельства. Смотрю в пол, барабаню пальцами по столу.

– В общем, ладно… наверное, нам следовало бы поговорить о любви или как там?

Он вновь начинает елозить «чаками».

– В смысле, задание, конечно, чумовое, но Дулик сказал, что мы…

– Я плохо умею это делать, приятель, – перебивает он.

– Что?

– Говорить с другими людьми.

– А, ну, это нормально. Я…

– Или о любви.

– …тоже.

О…

– Можем начать с чего-нибудь легкого, – предлагаю. – Вот, например, какая у тебя любимая пластинка?

– «The Dark Side of the Moon»[28].

– Класс! Pink Floyd круто фишку сечет. А ты их «Meddle»[29] когда-нибудь слышал?

– Нет.

– Некоторым он не нравится. А мне – да.

– Это твой любимый альбом?

– О нет. Мой любимый – любой из альбомов Зигги Стардаста.

– Круто, чувак, Зигги – это фантастика.

– Ты слушаешь его?

– «This is ground control to Major Tom…»[30] – вполголоса напевает он.

– «You’ve really made the graaade …» – шепчу в ответ я. Мы тихонько смеемся. – Да, я определенно чувствую себя какой-то космической аномалией, которая совершила посадку здесь, на Земле, и…

Обрываю себя. Проклятье. И это сказал вслух!

– Я тебя понимаю, чувак, – говорит он.

– Правда?

– Более чем… – Он опирается на локоть. Рисуя восьмерки пальцем на обложке книги. – Но мой отец говаривал: «То, что делает тебя не таким, как все, – это твои суперспособности» – так что… ладно…

– Угум…

Хотел бы я в это верить…

– Ага. И я тоже никому прежде этого не говорил, так что мы квиты.

Две ямочки появляются на его щеках, но он по-прежнему не отводит взгляда от книги.

– Ладно, квиты так квиты, – говорю я.

– В общем, слушай. – Он вдруг выпрямляется. – На самом деле у меня нет этого «места любви», чтобы показать его тебе – ни для доклада, ни вообще. Здесь, я имею в виду.

– Ага, у меня тоже.

– И куда же пойти?

– Ой, э-э… не знаю. Здесь вообще мало куда можно пойти. Уж точно не ко мне домой.

– Да и ко мне нельзя, – говорит он.

– О… – такого ответа я не ждал. И тут же стало любопытно почему.

– Хочешь, просто встретимся на озере? – спрашивает он.

– Нет!

– Ладно… – Он снова листает книгу.

– Я имею в виду… (Проклятье!) Не знаю… дай подумать. (Но как раз думать-то я и не могу. То есть вообще.) В смысле… (о боже-боже-боже!) Наверное, это единственное место…

– В субботу?

– А, наверно, да… Ой! Только не утром, я буду со Старлой. Попозже, днем?

– Договорились, – кивает он.

– Договорились, – киваю я.

В груди колотит кузнечный молот. Странно, что он не слышит грохота. Хотя, может, и слышит. Его пляшущая нога точно попадает в ритм. И я доподлинно знаю, что он своими глазами накладывает на меня заклятье: все плывет, я потею, дергаюсь и…

– Ой-ёй! – Кисти рук прошивает иголками. Нет. Черт!

– Что случилось?

– Ничего.

Дурацкое лечение. Я же знал. Я не должен этого делать. Я не должен думать о нем так. Вот и как теперь с этим быть? Я с размаху роняю руки на колени. Тру их друг о друга. Смотрю на часы над классной доской. Кажется, они сломались: застряли тик-тик-клик на одной и той же секунде, снова и снова.

– Знаешь, ты странный, чувак.

– Ага. Наверное, за это мой старик и платит леди-доктору, хе-хе.

– Я понял, – кивает он. – Не такой, как другие.

– Какие другие?

– Другие белые парни, – говорит он, махнув рукой на Скотти и Обезьян, сидящих впереди и сейчас сгрудившихся, точно пещерные люди, вокруг хихикающих девчонок. А я почти забыл, что в классе есть еще кто-то, кроме нас.

– Нет. Не такой, – соглашаюсь я. – Совершенно точно.

– Не такой, как все, да? Может, это и есть твоя суперспособность…

– Ну… может быть…

Не смотри на него. Не попадайся в эти гипнотические глаза. Сосредоточься на сломанных часах над доской, чтобы больше не чувствовать иголок…

– У тебя такие светлые волосы, чувак. Почти белые.

– Хммм?.. А, ну да…

– И шрам крутой, – продолжает он.

– Чего?

– Шрам. На лбу. Клевый такой. Как ты его заработал? – Он протягивает руку, чтобы отвести в сторону мои волосы.

– Не надо! – Я торопливо приглаживаю челку, чтобы прикрыть лоб.

– Извини, приятель.

– Все нормально. Я просто… – перевожу дух. – Так вот, в общем, насчет любви…

– Угу…

Звенит звонок.

Слава Зигги!

После школы, когда мы на велосипедах едем домой, Старла говорит, что они с Линдси в воскресенье идут в церковь.

– Мне нравится Уэб, – добавляет она.

– Ага…

– А вы, ребята, что будете делать?

– Ну, наверное, просто встретимся на озере. – Я стараюсь сказать это так же небрежно, как, типа: «Чувак, ты о «Кардиналах»[31] что думаешь?» Не срабатывает.

– Что? На озеро?! Тебе же там не нравится, Джонни.

– Нет, нравится.

– Уверен? Ты не был там с тех пор, как…

– Да, уверен! – стреляю ей в глаза лазерами.

– Ладно, ладно… Мне просто казалось, что ты не хотел больше туда возвращаться.

– Ну… Теперь хочу.

– Что ж… Думаю, тем лучше, – говорит Старла, когда подъезжаем к ее дому. – Слушай, у тебя ведь сеанс завтра, да?

– Угу.

– Может, тебе поговорить с ней об этом, она…

– Поговорю.

Пытаюсь уехать, но подруга останавливает меня, ухватившись за мой руль.

– Она старается тебе помочь, Джонни.

– Да знаю я, знаю.

– Хорошо. – Она целует меня в щеку, прежде чем завернуть «Швинн» на подъездную дорожку. – Увидимся завтра?

– Конечно.

Ладно, плевать на пятилетнее апокалиптическое пророчество Дулика и на неминуемый отъезд Старлы. Она права. Этот гребаный Доклад-От-Которого-Зависит-Твоя-Жизнь определенно прикончит меня раньше.

10

23 мая 1973 года, среда

Следующий день, среда, встреча с доктором Эвелин, и я – хладный труп на ее длинном кожаном диване. Не смею шевелиться, потому что он скрипит, точно миллион цикад, вопящих мне прямо в барабанные перепонки. Поэтому лежу как бревно, повязанный по рукам и ногам без всяких ремней-ограничителей. И полеживаю так уже почти четыре года.

Дымок пачули вьется от зажженной палочки на книжной полке. Вижу два новых предмета:

1) Снежный шар с крохотной пластиковой аркой и теплоходиками, стоящий на полке.

2) Кашпо из макраме, висящее на окне передо мной, пустое.

– А горшок с растением где? – спрашиваю я.

Доктор Эвелин сидит позади меня, быстро-быстро скрипит ручкой в блокноте, точно спятивший спирограф[32].

– Ах да, – говорит она. – Надо купить. Одна клиентка сплела мне это ко дню рождения. Правда, красивое?

Ее голос: гипнотический маятник.

– А когда у вас день рождения?

– Был на прошлой неделе. Юбилей – сороковник, – говорит она и смеется.

– Ух ты! Переломный год. Должно случиться что-то значительное.

– Правда?

– Да. Готовьтесь.

Ее браслеты звякают, соприкасаясь.

– Ладно, буду крепиться, – говорит она. – Ты тоже, кстати говоря.

– Я тоже – что?

– У тебя тоже скоро день рождения. Знаменательный год.

– О… Да. Наверное, так.

– Наверное, так? Это же «большие семнадцать»! На мой взгляд, более чем переломный момент, – говорит она. – Через пару недель, верно?

– Ага.

– Какие планы?

– Да есть пара идей в рукаве…

Вранье. Планы, серьезно?! Вечеринка на одного в чулане? Обычно я ужинаю со Старлой и ее родителями, но к этому времени она уедет. Боже! От одной мысли как нож в живот воткнули.

– Красивое кашпо, – говорю я, меняя тему.

– Спасибо. Какой цветок мне туда посадить?

– А какие вам нравятся?

– О, таких много!

Сетка макраме покачивается. Я вскакиваю с кожаного дивана, протискиваю голову сквозь пряжу и накручиваю-накручиваю-накручиваю на шею, точно петлю. Прощай навек, жестокий, жестокий мир! Все было супер, но мне пора возвращаться к звездам…

– Может, какую-нибудь лиану, – говорю я. – Они растут как бешеные, и за ними легко ухаживать. У нас есть одна в гостиной. Иногда смотришь, и кажется, будто попал в «Книгу джунглей».

– Правда? Хорошая идея. «Книга джунглей» – классная вещь.

– Ага. Я уж точно похож на Маугли, заброшенного в людскую деревню…

О нет! Я бы затолкал эти слова назад, но слишком поздно.

Скрип-скрип – Ага! Я знала, что он сумасшедший! – скрип… Проклятье. Обычно часть «вопросы и ответы» в этом гребаном игровом шоу удается спустить на тормозах.

Секрет: я играю в эти игры давно, поэтому знаю все правила. В ответ на каждый вопрос добавлять нужное количество «все прекррррасно!», приправив парой капель «да, у меня пока есть эта проблема, увы!». Переборщишь с прекррррасно – и она на раз просечет.

Обычно я так и делаю. Но сегодня все вверх тормашками. Утром едва сумел сосредоточиться, чтобы завязать чертовы шнурки, а на английской литре, когда сел с Уэбом, мозги были настолько всмятку, что единственное, о чем я мог болтать, – это о Pink Floyd и о том, что Роджер Уотерс[33] был Сократом в мире музыки. Боже! Уэб смеялся не переставая и теперь наверняка считает меня кем-то вроде персонажа из «Луни Тьюнз». Да и ладно. Сосредоточься, Коллинз. Не впускай ее. Смотрю в окно. По стеклу змеятся дождевые ручейки.

– Ты уверен, что чувствуешь себя нормально, Джонатан? Ты сегодня чуть бледнее обычного.

– Просто устал.

– И давно это у тебя?

О да!

– Нет, на самом деле не очень. (Каким бы таким запутанным лабиринтом вывести ее на привычную карусель?) Только последние пару дней. Нервы, наверное. Нам нужно читать доклад перед всем классом. А вы знаете, как я ненавижу такие вещи…

Крючок, наживка, леска…

– А-а, понятно.

Скрип-скрип-скрип по бумаге.

– Я думаю, тебе полезно. Нет? Помогает пробиться через страхи.

– Ага, – отвечаю я.

– Мы должны смотреть им в лицо, если хотим смело встретить свою судьбу.

Беззвучно повторяю эти слова вместе с ней. Клянусь, я слышал их 10 728 раз с тех пор, как впервые вошел в этот кабинет.

– Да, – говорю вслух.

– Доклад надо делать в одиночку?

– Нет, вместе с Уэбом, и…

– Уэбом?

Проклятье, опять прокололся.

– Ага. Это новенький в школе. Не особенно любит разговаривать.

И следовало бы сейчас взять с него пример.

– Хороший парень?

– А? Да. Хороший. Наверное. Не знаю. Грустный немного, мне кажется. Мы в эти выходные встречаемся на…

ЗАТКНИСЬ, КОЛЛИНЗ! Нервы скручиваются жгутом под скрип-скрип-скрип-скрип-скрип доктора Эвелин.

– Где? – уточняет она.

Думай, думай, думай.

– На роллердроме!

Черт, вот почему бы не подумать об этом раньше? Отличное место, на самом-то деле. Мы могли бы поиграть в «Понг»[34] и покататься на скейтах. Или сходить в «Кеймарт»[35]. Он как Швейцария: там ничего плохого никогда не случается.

– На роллердроме?

– Да. С друзьями. Хотим помочь ему освоиться на новом месте и всякое такое.

– Понятно, – говорит она после того, как, готов спорить, продрала до дыр страницу. – Это очень мило с твоей стороны. И полезно, как мне кажется, выйти из зоны комфорта.

– Ага. – Я сглатываю. – Встретиться со страхом, чтобы встретиться с судьбой!

Она смеется, но продолжает писать.

– Так вот что это значит, да? – говорю я, пытаясь снова сменить тему. – Те вещи, что пугают тебя больше всего – это вещи, которые помогают стать тем, кем тебе предназначено быть.

Ну или как-то так.

Она перестает писать.

– Это ты хорошо сказал, Джонатан!

Капли дождя все быстрее ползут по стеклу. Внешний мир словно укрыт серой простыней, как тот фильм на уроке здоровья. И тоже часто рябит.

– Твой отец о нем знает? – спрашивает она.

– Что? Нет. С чего бы?

– Просто поинтересовалась. Он всегда хотел, чтобы у тебя появились новые друзья.

– Да. Наверное, я ему скажу.

Вранье. Еще чего! Пора выбрать другую дорожку. И поскорее.

– Вы тоже думаете, что Земля умирает?

– Что?

– Мистер Дулик сказал, что где-то читал об этом. Типа того, что нам осталось всего пять лет. Вы об этом слышали?

По моим щекам стекает пот. Это я думаю, что пот. Точно сказать не могу, поскольку не решаюсь двигаться.

– Нет, – отвечает она. – А ты думаешь, она умирает? Думаешь, нам осталось всего пять лет?

– Не знаю. Однако не удивился бы. Ведь как раз тогда я был бы свободен.

– Что ты имеешь в виду?

– Пять лет. Через пять лет мне будет двадцать один. И я наконец смогу уехать в Калифорнию.

– Да, все верно, когда…

– Когда получу деньги, которые оставила мне бабушка.

– И ты сможешь…

– Увидеть пляжи и пальмы, плавать в океане, заниматься музыкой на Лорел-Каньоне с Мамой Касс[36] и Джони Митчелл[37], стать звездой рок-н-ролла и, наконец, быть кем-то.

– Да. Но почему бы тебе…

– Готов спорить, там все сверкает, точно дискотека. – Я закрываю глаза, не желая больше смотреть на бесцветный внешний мир. – Город – как снежный шар. Из вашей коллекции. Только с блестками.

– Значит, ты так это себе представляешь?

– Да. Ну вот, я и думаю, если все-таки наступит конец света, то…

– …то как тебе обрести эту свободу сейчас? – она договаривает мысль, которую я даже не осознавал.

Тишина.

Никакого царапанья по бумаге. Никакого писка.

– Не знаю, – говорю я, открывая глаза. – Не уверен, что это возможно.

– Я думаю, возможно, – возражает она. – И мне кажется, ты тоже близок к тому, чтобы это понять.

– Правда? Почему это?

– Потому что ты достиг большого прогресса.

По тому, как светлеет тон ее голоса, я догадываюсь, что она улыбается.

– О… Конечно, – говорю я. – Верно.

Звенят браслеты. Она встает. Проходит мимо, и облачко жасмина и жимолости плывет вместе с ней. Я торопливо отираю лицо и улыбаюсь. Она садится на другой конец дивана, приподнимая мои ноги, так что ступни запутываются в складках ее длинного платья с цветочным рисунком.

Доктор Эвелин – психоделическая версия Женщины-Кошки: огромные очки с голубыми стеклами затеняют глаза, волосы убраны в конский хвост, растягивающий ее рот в улыбку; кожа не просто поцелована солнцем, а, можно сказать, вся в засосах, точно кусок светила оторвался и шмякнулся ей на щеки.

– У тебя больше не проявлялись эти чувства, верно?

– О… нет. Определенно нет! Я вылечился.

– А как с памятью? – спрашивает она. – Ты используешь приемы, которым я тебя научила?

– Да. Я пользуюсь кассетным магнитофоном.

– Превосходно. И как, помогает?

– Наверное, да. Конечно, помогает, ведь я и не знал бы этого, если б не помнил!

Она смеется. На этот раз я вижу щербинку, широкую, как перевал Камберленд, между ее передними зубами.

– Нет, я правда думаю, что помогает. Честно, – настаиваю я.

– Хорошо… потому что следующие пару недель мы с тобой не увидимся, знаешь ли.

– А, точно. Вы едете на какую-то психиатрическую конференцию?

– Да, на Гавайи. Так что, когда встретимся в следующий раз, проведем последние процедуры. Я просто хочу убедиться, что… они тебе еще нужны.

Она смотрит в упор, и спирограф бешено вращается в ее глазах.

Не впускай, не впускай.

– Они… мне нужны. Почему они вдруг могут оказаться не нужны?

– Потому что… я тут думала… может, есть и другие способы… помочь, я имею в виду.

– Другие способы? Но ведь это наши последние сеансы. Зачем прекращать сейчас?

– Не знаю. Просто… хочу убедиться, что ты готов, Джонатан. Они так тяжело тебе даются, и…

– Я определенно готов! Кроме того, папа ни за что не позволил бы мне остановиться сейчас, и…

– Но ты правда все еще этого хочешь?

– Да. Правда.

Изучает меня. Пристально. Открывает было рот, чтобы что-то сказать, потом останавливается. Спустя пару долгих минут говорит:

– Ладно, я тоже думаю, что ты готов.

Я не могу прочесть это по ее лицу, зато слышу в голосе: она врет.

Фух.

Больше ничего не говорю.

Боюсь.

Боюсь, что она поймет, что я тоже вру.

11

После сеанса еду домой длинной дорогой. Стингреймобиль потихоньку продвигается вперед, хотя я уверен, что он вот-вот отрастит крылья и вознесет меня в небеса: такой сегодня безумный ветрище. Дождевые капли кап-кап-кап-капают, барабаня по моему пластиковому дождевику. Мысли закручиваются циклоном: Почему доктор Эвелин мне лгала? Что она имела в виду под «другими способами»? Способы лечить меня? Какими бы они ни были, хорошими быть не могут, это точно. Она раскусила меня? Проклятье, не надо было упоминать Уэба. И почему только я согласился встретиться с ним на ОЗЕРЕ? Точно! Когда увидимся завтра, предложу роллердром! Да. Наверное, он тоже суперски катается на скейте. Просто летает по катку, как архангел Гавриил, и так же сияет. Как позвонить в ближайший дурдом?

Когда заворачиваю к дому, кажется, ветер завывает: «Поворачивай обратно, Джонатан! Спасайся…» А, нет. Это «Led Zeppelin». И не кажется, а на самом деле – папа горланит на весь Крев-Кёр. Иисусе!

Оглядываюсь, проверяя, не высунули ли головы из-за занавесок все старые сморчки-соседи, прижав к ушам телефонные трубки, вызывая копов. Пока нет. Но, черт возьми, кажется, программа на вечер будет как раз такая.

Папа Зеппелин наделал прорех в москитной двери. Затаскиваю Стингреймобиль на веранду, вхожу и вижу:

1) Весь наш оранжевый плюшевый диван в нитях рождественских гирлянд.

2) Папа в труселях-семейниках развешивает их, приплясывая на барной стойке. Ох…

Музыка бух-бух-бухает, сотрясая зеркало, отец умц-умц-умцает в такт своему отражению в зеркале. Нет! В комнате воняет скунсом, что может значить только одно из двух, и я наверняка знаю, что никакого живого скунса, бродящего по дому, у нас нет.

– ПРИВЕТ, ПАП!

Он отшатывается к зеркалу.

– Ты напугал меня до чертиков, парень!

– Извини!

– «Staaairwaaaay…» Слышь, помоги мне… «to heaaaveeeen…» повесить гирлянды.

Сигарета пляшет вверх-вниз, зажатая в его губах, каждое слово соскакивает с нее, как с трамплина.

Ладно, настроение ничего так. Я не против. Сбрасываю ранец на диван, приглушаю музыку, пока она не порвала мне барабанные перепонки, и ныряю под стойку помогать. Обвешанный гирляндами, он похож на пляшущую диораму Солнечной системы.

– Как прошел сеанс, сынок?

– Хорошо.

– Сколько тебе еще лечиться?

– Еще один блок процедур.

– И ты излечишься навсегда.

– Да, навсегда…

– Горжусь тобой, приятель. Я знал, что ты сможешь. Ты – DY-NO-WHOAOA-OA… – Он виляет задницей и спотыкается о часть бутылок, прежде чем я успеваю сгрести остальные в охапку. – Проклятье, сынок! Это хорошо, что ты… – И начинает кашлять. Я выхватываю сигарету, не дав ей упасть на ковер, и гашу о титьки девицы в плейбоевской пепельнице.

БЭТМЕЕЕЕЕН.

Тем временем кашель переходит то ли в пингвинью отрыжку, то ли во что-то похуже…

– Ты нормально себя чувствуешь, пап? – похлопываю его по спине.

– Да… да… Принеси мне пивка, ладно?

Приношу. Он присасывается к бутылке и оседает на солнечно-желтое кресло-реклайнер: тяжело дышит, стирая пот со лба.

– Ты уверен, что все в порядке?

– Доделай за меня. – Он машет рукой на гирлянды, делает еще пару глотков. – Черт побери, сынок. Ты иногда так похож на маму. Эти глаза… твои белые волосы…

Ну, все, началось!

– Слушай. Я когда-нибудь рассказывал, как мы с мамой катались на крутящейся штуке – как ее, «вальс», что ли… на карнавале во время последнего курса?

Да, всего-навсего 1726 раз. Но кто считает? Мне на самом деле нравится эта история. Я люблю представлять, какими они были до того, как я появился на свет.

– И, приятель, ты бы это видел, ее волосы так перепутались с моими, что мы просто склеились друг с другом, понимаешь, как…

– Сахарная вата?

– Да-да-да, и… им пришлось… – Он начинает смеяться, и смех мгновенно переходит в новый тайфун кашля.

– Остричь вам волосы, и вы стали похожи на двух игрушечных пупсов? – договариваю я.

– Приятель… – Он бьет себя кулаком в грудь. – Кха…

– С тобой точно все хорошо?

– Да… – Его глаза стекленеют, глядя сквозь меня на барную стойку. – Она была – нечто… – Теперь он там, потерялся в их веселье, кружится на этой самой карусели. – Приятель, я скучаю по ней.

– Да… – Что ж, наверное, все мы иногда застреваем на карусели собственных мыслей. – Так по какому поводу иллюминации? День поминовения? – спрашиваю, подбирая с дивана очередную гирлянду.

– А? О… Хизер. Она сегодня придет. Подумал, надо как-то оживить… ОХ, ОБОЖАЮ ЭТУ ПЕСНЮ!

И он снова вскакивает, прибавляя громкость на тысячу децибел. На сей раз вместо танцпола кофейный столик, с которого с каждым движением во все стороны разлетаются журналы.

– КОГДА?! – ору я.

– «Drank all my…» Что?!.. «wiiiinne…» Скоро… Не знаю…

– Может, стоит одеться?!

– Что?!

– ОДЕЖДА! – показательно оттягиваю ворот футболки.

– Да зачем? – Он подмигивает и кружится, а мне хочется блевануть.

Поднимаю гирлянду.

– Эту куда повесить?

– Потанцуй со мной… – Он хлопает в ладоши и притягивает меня к себе.

– Ну нет, я лучше…

– Брось это и потанцуй со мной, сынок.

– Нет, нет, я…

– Давай же, приятель. Расслабься, черт возьми! – Он хватает гирлянду, накидывает ее на плечи. – Ты всегда такой, блин, серьезный. Потанцуй! Тебе полезно.

Он размахивает руками. Кажется, изображает танцующего утенка, но я не уверен. Его редкие светлые волосы торчат во все стороны, волосатое тело извивается, нижняя челюсть отвисла. Весь обмотанный гирляндой, он выглядит так, словно его казнят электрическим током.

– Почему ты не танцуешь? – Он подбрасывает мои руки в воздух. – Вот так, сынок. Это помогает прочистить мозги. Освободись, приятель. Выкини весь мусор, что накопился здесь…

ШЛЕП. Он хлопает меня ладонью по лбу, закрывает глаза и отправляется в воображаемую далекую-далекую галактику.

Ну что ж, мне нравится, когда он счастлив, и я выучил пару движений, пока смотрел Soul Train, поэтому двигаю коленками, раскачиваюсь туда-сюда, закрываю глаза, и…

Вместе мы идем в линии Soul Train…

«Чита меня звать. Угу. Я новый котяра в этом городе. Щас покажу вам пару крутейших танцевальных па, которые превратят вашу школьную дискотеку в звездный вариант ролевой игры. Догоняете?»

«Эгегей, пупсик! – верещит Шарлин. – Ты самый классный мужик, какого я видела. Где это ты разучил такие движения, малыш?»

Превращаюсь в одержимого на танцполе, вокруг меня формируется круг, хлопая, вопя, позванивая…

Дин-дон,

дин-дон,

ДИН-ДОН.

О нет! Копы. Игла проигрывателя пропускает дорожку. Отец идет открывать. Я пулей лечу к стереосистеме, убираю громкость на минимум и взлетаю по лестнице, прямо перед тем, как он распахивает дверь.

Это не копы. Нет, это… да я сам не знаю, что это. Вижу пару мокрых крыс, стоящих на задних лапках, одетых как парень и девка. Она в красно-золотой форменной одежде «Ди-Кью»[38], худее меня, с миской мокрых сосулек, с которых капает вода, свисающих с маленькой головенки, и размазанным боевым раскрасом на сморщенном личике.

Ее приятель жмется за ней в покрытой пятнами футболке и линялой сетчатой кепке с эмблемой «Кардиналов» – более плотная мальчиковая версия девицы, со стремной перекошенной ухмылкой, как у Джокера. Похоже, он то ли под кайфом, то ли еще что.

– Привет-привет-привет, Хизер, – частит папа. – Добро пожаловать, детка!

– Роберт-Боберт, да ты ж в нижнем белье!

Ох, если это не самое смешное, что она видывала в жизни, то я не хотел бы оказаться рядом, когда она это самое смешное увидит. Господи, ну и смех! У меня еще кровь из ушей не идет?

– А это кто? – спрашивает отец, пожимая лапу ее спутнику.

– Мой брат Хэл. Помнишь? Ничего, что я взяла его с собой?

– О, конечно! Да-да-да! Привет, чувак. Извини, мне надо было хотя бы штаны надеть. – Папа смеется.

– Приятно познакомиться.

Хэл входит. Точняк, он под кайфом. Видит меня и машет рукой. Машу в ответ и удираю.

Веселитесь, детишки! Не делайте ничего такого, чего не сделал бы я.

Захлопываю дверь, роюсь в рюкзаке, хватаю первую библиотечную книгу, какая попадается под руку – «Космическую связь» Карла Сагана[39], – и заползаю в чулан. Включаю свет. Здороваюсь с мамой и друзьями. Плотно надвинув наушники, включаю Зигги, заворачиваюсь в одну из бабушкиных вязаных афганских шалей и исчезаю… насколько это возможно.

Потому что все это время я пытаюсь управлять тем мысленным штормом, который рвет меня на куски: ложь доктора Эвелин, отъезд Старлы и Уэб… ну, все связанное с Уэбом.

12

26 мая 1973 года, суббота

Наконец-то суббота, и я на пляже озера Крев-Кёр, теперь уже полностью уверенный, что попал в какую-то странную параллельную вселенную, и жду, что вот-вот из воды вынырнет единорог или тритон с крылышками.

Никогда не думал, что вновь увижу это место.

Нервы настолько раздражены, что я брожу, как какое-нибудь создание из «Ночи живых мертвецов». Да и чувствую себя так же.

Последние два дня Уэба в школе не было. Может, заболел. Или вернулся домой. Или официально решил, что да, я действительно дурковатый мультяшный персонаж и надо держаться от меня как можно дальше. Все же… я не знаю, как связаться с ним, поэтому прихожу ждать. На случай, если он все же объявится.

Вижу:

1) Пару лодок, дрейфующих по воде, силуэты мужчин с тоненькими дугами удочек.

2) В отдалении утес с небольшим водопадом.

3) Деревню трейлеров на другой стороне озера; земля усыпана разбросанными игрушками и мусором.

4) Позади меня – ряд лачуг на сваях, собранных из папье-маше, которые, уверен, разлетятся в клочья, стоит мне разок чихнуть. Вид у них обреченный. Думаю, не только вид.

Я прислоняю Стингреймобиль к большому валуну, выступающему из песка, закидываю рюкзак на плечо и сажусь рядом. Озеро продувает меня насквозь смесью свежего воздуха и рыбной вони. Закрываю глаза, чувствую, как солнце воспламеняет нервы, позволяю каждому лучу вызывать детонацию новой мысли. Мне не следовало быть здесь. ТЫДЫЩ. Я пока не могу себе доверять. ДРАБАДАМ. Я все еще болен. ХРРРЯСЬ. Я знаю: я проведу следующие три месяца в чулане, и отец будет просовывать мне под дверь поднос с хлебом и водой каждый день, пока не вернется Старла. БУМС. Боже!

Даже церковь сегодня утром вышла какая-то странная. Старла все время молчала, работая над последними штрихами бального наряда. («Это не платье, – говорила она. – Я больше не буду склоняться перед требованиями патриархальности».) (Угу, именно поэтому она сегодня идет на танцы с Линдси и ее подружками.)

Нет, правда, что я буду делать, когда она уедет…

Солнце на миг загораживает какая-то тень, открываю в прищуре глаза.

– Боже, Уэб, ты похож на одного из гребаных звездных людей Сагана! – выпаливаю я. ВСЛУХ. СНОВА. Да что со мной происходит? Раньше было как: мысль, подумать, мысль, промолчать. А теперь: мысль – ТРАХТИБИДОХ с языка.

Однако он действительно похож. В той книжке, которую я читаю, Карл Саган говорит, что все мы – звездные люди и когда-нибудь будем колонизировать черные дыры. Мне думается, эта идея наверняка родилась у Сагана после знакомства с Уэбом. Он стоит надо мной, голову окружает идеальный нимб, он без рубашки, мерцает, точно из каждой поры его тела вылупляются светлячки, волосы прилипли к коже. Что еще? Вот кто знал, что может быть не шесть кубиков пресса, а двадцать четыре! Иисусе…

Все это время, между прочим, острые лезвия колют мне вены. Гребаные побочные эффекты Эвелин. Я знал, что не следовало снова приходить сюда.

Он стоит. Молча, не двигаясь. Потом НАКОНЕЦ-ТО начинает говорить:

– Что ты делаешь?

– А?

– Вот сейчас. Ты что-то бормотал и издавал звуки, как в комиксе «Бэтмен».

Стоп. Я как раз это и делал.

– Ой, э-э…

Даже придумать не могу, как выпутаться. Никто никогда не видел, как я это делаю.

– Это круто. Я тоже часто зависаю в своих мыслях, – говорит он.

– Правда?

– Мой папа как-то раз показал фокус. Вроде того, с картографом, о котором ты рассказывал. Хочешь послушать?

– Конечно.

– Значит, каждая твоя мысль – как невидимая нить. Берешь одну вот так… – Он делает вид, будто вытаскивает длинную нить изо лба. – Потом пускаешь по ветру и наблюдаешь, как она улетает прочь. Продолжаешь так делать, пока разум не очистится. Работает безотказно.

Уэб смеется, поддергивает джинсы, плюхается на песок рядом со мной.

Он пахнет как мальчишка, который весь день играл на улице.

Не шевелюсь. Кажется, окаменел, хотя точно сказать не могу.

Я как раз думаю, что неплохо бы стать одной из его мысленитей, и пусть меня сдует куда подальше, когда он говорит:

– Здесь-то получше будет, верно?

– В смысле?

– Ну, чем когда сидишь в классе. Или на толчке в туалете.

Смеюсь:

– Ага. Это уж наверняка.

Упорно смотрю вперед, но знаю, что Уэб смотрит на меня: мои запястья и бедра охвачены пламенем. Ничего не получится. Мы никогда не сможем быть друзьями.

– А где ты был? Тебя не было в школе, и…

– Неважно себя чувствовал.

– О… Что ж, я рад, что ты здоров…

– Ага. Я начал сомневаться, что ты придешь, – говорит он.

– А я гадал, не приснился ли мне наш разговор.

– Со мной такое постоянно.

– Правда?

– Да, приятель. Но в этом и состоит половина прелести жизни, верно? В попытках разобраться, что реально, а что нет. Ты чего, мерзнешь, что ли?

– А?

– Твои руки. Ты все время трешь их друг о друга.

– Правда? (Проклятье. Опять попался.) Нет, это просто…

– Давай сюда. Я тебя согрею. – Его пальцы оплетают мои. Меня сотрясает разряд тока.

– АЙ! – Вот теперь точно настоящий высоковольтный провод. Выдираю ладони из его рук, сую их между колен.

– Прости, чувак. Ты в порядке? Мне показалось, ты замерз. Я не хотел…

– Все в порядке. Просто… бывает иногда. Не обращай внимания.

– О…

– Так это твое место или как? – спрашиваю я, стараясь ухватиться за любую мысленить, какая первой попадется.

– Мое место?

– Для задания.

– Нет. Не совсем.

Я хмыкаю:

– Тогда зачем мы здесь?

– Не знаю. Наверное, первое, что пришло в голову.

– А… Тогда ладно.

Он опускает голову, ступни зарываются в песок. Явно врет, но я не припираю его к стенке – главным образом потому, что не хочу, чтобы припирали меня. Поэтому отворачиваюсь к воде и – вау! Солнце, ставшее пылающим шаром на краю озера, расписывает облака шелковыми трафаретами на манер Уорхола.

– Вау… – говорю вслух.

– Что?

– Да вот…

Смотрю, не моргая. Потому что это картина, в которой я хочу жить вечно. Завороженно катаюсь по световым волнам собственного сознания, застреваю в их зыби, и тут…

– Эй, ты меня слышишь?

– А?

Он уже стоит, его протянутая рука в паре сантиметров от моей.

– Давай, пошли.

– Куда?

– Да просто пошли, е-мое! – И он каким-то образом высвобождает мои ладони из коленного захвата и поднимает меня одним махом. На этот раз прикосновение не прошивает электрическим разрядом. Его рука просто сливается с моей. И мы бежим по пляжу, пока не останавливаемся у основания утеса.

– Смотри, она снова плачет, – говорит он.

Но не успеваю спросить, кто, как Уэб бросается на скалу, и его руки перебирают вверх-вверх-вверх, словно присасываясь к поверхности.

– Какого черта ты творишь?!

– Давай, чувак! Здесь, наверху, вид лучше.

– Наверху? Ты чокнутый?

Паника звенит в моем голосе, желудок подкатывает к горлу.

Он смотрит вниз. Он уже в двух метрах надо мной, распластанный по скале, и в глазах полыхает лесной пожар.

– Ага! – слышу в ответ. – Как и ты. Давай же.

И – чпок-чпок-чпок – продолжает карабкаться.

– Подожди. Остановись. Что, если не долезем, если упадем, если умрем, если…

– Что, если на землю спустятся инопланетяне и заберут нас в свой корабль! – кричит он в ответ.

Что? Нет! Это, возможно, логичный ответ в других ситуациях, но не в этой.

– Серьезно, ОСТАНОВИСЬ.

– Серьезно, ДОВЕРЬСЯ МНЕ.

Он снова смотрит вниз. На меня.

Кажется, я опять окаменел. Да нет, не кажется – так и есть. Не могу шевельнуться.

Его глаза погружаются в мои.

– Доверься мне.

Ладно, следующей серии событий нет иного объяснения, кроме как предположить, что инопланетяне действительно спустились на землю и облучили меня, потому что… гладкая скала под ладонью, «чаки» со стальными набойками впиваются в трещины, рюкзак бьет по спине, я взбираюсь. Серьезно, взбираюсь! Несмотря на то что мозг предпочел остаться внизу.

– Ага, чувак, вот так, хорошо. Продолжай в том же духе. Ты сможешь…

Он продолжает говорить, но я не слышу. Потому что – как, во имя святого Зигги, я оказался на стене гребаного утеса на гребаном озере Крев-Кёр?! Не знаю. Продолжаю ползти вперед. Глаза лазерными прицелами сосредоточены на его босых пятках, ладони скользкие от пота и слизких водорослей, так что не понятно, где заканчивается кожа и начинается камень. Не понятно даже, где в эту секунду я сам.

А вот и ни фига – понятно!

Я – часть Фантастической Четверки. Я – Существо! Камень прорывается сквозь кожу, легкие распирает от дополнительных глотков воздуха так, что я давлюсь свободой. Взбираясь, я чувствую себя еще более неуязвимым, более неудержимым, Боевым Скалолазом…

Ноги оскальзываются.

– Чш-ш-шерт! – шиплю как раз в тот момент, когда Уэб забрасывает свое тело наверх. Обдираю кожу о камень. Руки вцепляются в щели ногтями. Ноги барахтаются.

– ПОМОГИ!

Он выглядывает сверху, глаза расширяются так, что поглощают меня целиком.

– Держись, чувак, я тебя поймал! – Он выбрасывает руку и берет мою в захват. – Ты уже близко. Не смотри вниз, смотри только мне в глаза!

И я смотрю. И ДЕРГ-ШЛЕП – он перебрасывает меня через край.

Уэб: отлетает назад.

Я: ползу вперед, впиваясь ногтями в мох и землю. Переворачиваюсь на спину.

И разражаюсь слезами.

– Ой, эй, чувак, ты как? – Уэб подползает.

– Я не… хотел… прости, я не плачу… я никогда не плачу, прости, прости, прости, прости… – твержу сквозь рыдания. Не могу остановиться. Что со мной происходит?

– Все норм, приятель, поплачь, не держи в себе. Я понимаю. Я все понимаю…

Его слова звучат как колыбельная, из-за чего я почему-то плачу еще безудержнее. Он не пытается сесть ближе. Я благодарен: Уэб интуитивно понимает, что меня сейчас не надо трогать.

Переворачиваюсь на живот, зарываюсь лицом в землю.

Карл Саган говорит, что черные дыры могут быть «проходами в иновремя». Нырнув в такую, мы вынырнем в другом «когда». Поэтому хватаю черный карандаш и яростно калякаю черную дыру в разуме, чтобы исчезнуть в другой эпохе времени.

13

Возможно, я действительно исчез. С уверенностью сказать не могу. Лежу на животе еще тысячу девятьсот семьдесят три года, пока не заканчиваются слезы.

И вот в чем штука: в последний раз я по-настоящему плакал, когда случилось ЭТО. Четыре года назад. Доктор Эвелин всегда предупреждала, что этот момент наступит: «Ты не сможешь держать все в себе вечно. В итоге плотина прорвется».

Не знаю, почему именно СЕЙЧАС мозг решил, что ей пора прорваться, но что сделано, то сделано. Единственная причина, по которой перестаю плакать и снова переворачиваюсь на спину – я вдохнул столько земли, что свирепая пыльная буря проносится по легким как торнадо.

Лезу в рюкзак, достаю «питер-пол-и-мэри» – пуф-пуф… пуф-пуф… еще парочку для ровного счета… вытираю лицо и сажусь.

Уэб сидит со скрещенными ногами, уставившись в закат, который превратился в вангоговский водоворот оранжевого, розового, красного и желтого.

Не знаю, что сказать. Не понимаю, что чувствовать. Мегашторм стыда и облегчения, который не перестает трепать меня. В любую секунду могу расплакаться снова.

– Я… извини…

– Не надо, – говорит он.

– В смысле?

– Не надо больше извиняться, чувак.

– О, я просто не…

– Нет. Ты просто да. Ты почувствовал Это.

– Что?

– Великое Таинство. Так случается, когда перестаешь бояться собственных страхов. Скорлупа треснула, приятель. И это прекрасно.

О… Что ж, у меня есть еще миллион страхов там, откуда пришел этот, думаю я. И клянусь, Уэб переключил какой-то рубильник в моем мозгу, чтобы услышать мои мысли, потому что в следующую секунду он уже смеется.

– Ты чего? – спрашиваю.

– Твое лицо. Все в земляных полосках.

– Ой! Да что ж такое… – начинаю тереть щеки.

– Не надо, – говорит он, беря меня за руки. – Клево смотрится, даже круто…

– О… я…

Уэб смотрит пристально, разглядывая мое лицо так же, как я прослеживаю глазами веснушки Старлы.

– Ого… – шепчет.

– Что такое?

– Твои глаза, я раньше не замечал, они…

– А-а. Да, – говорю, отнимая руки. Опускаю их на колени. – Разноцветные, я знаю. Считается, что это наследственное, но больше ни у кого в семье такого не было, и это странно, потому что у мамы и папы голубые, так что я никак не мог понять, откуда взялся карий, и ненавидел его, потому что, конечно же, для Обезьян это еще один повод потешаться надо мной.

– Вау, – говорит он.

Серьезно, просто вау – и все.

– У Дэвида Боуи тоже такие.

– Фантастика.

– Ага.

Его взгляд сливается с моим и… я не замечаю жалящего ощущения, проносящегося по венам… НЕ замечаю, сказал…

– Ты прав. – Мой голос дрожит. – Вид отсюда куда лучше.

– Ага… правда? – Он отводит взгляд, и я возвращаюсь в собственное тело.

О да, это нечто. Вид, в смысле. Словно сидишь посреди игрушки-калейдоскопа.

– Разбитое сердце, – говорит он.

– Что?

– Озеро. Оно имеет форму разбитого сердца.

– Правда? – Поднимаюсь на колени, чтобы увидеть.

– Ага. Одна девушка-индианка бросилась с этого утеса из-за какого-то белого – конечно же! – разбившего ей сердце.

– На самом деле?

– И от этого через озеро прошла трещина.

– Где? – Я смотрю, но не вижу.

– Вон там. – Слежу за его пальцем, но все равно не вижу.

– Да где же?

Уэб берет меня за руку, указывает ею на едва заметную трещинку посередине, более темного голубого цвета, которая изгибается до края бесконечности.

– Вон там, – шепчет мне на ухо.

– О… я… вижу… ничего себе.

– Говорят, этот водопад появляется только тогда, когда она плачет, ее дух снова и снова прыгает с утеса в нескончаемой муке.

От его голоса у меня покалывает кожу.

– Серьезно?

– Серьезно.

– Откуда ты знаешь?

– Мы, американские индейцы, любим ваши легенды! – И он, хохоча, падает спиной на траву.

– Идеальное совпадение, – говорю я, зачарованный рябью на воде.

– Что?

– То, что мы живем у озера в форме разбитого сердца.

– Да? Почему?

– Потому что здесь все такое – сломанное. Разбитое сердце в сломанном городишке на сломанной земле с тысячами сломанных людей…

– Правда…

– Боуи говорит, что сегодня сломано все. То, что мы считали истиной, перестало быть ею, и будущее не так отчетливо, как когда-то. Если нам нужны истины, можем придумать их для себя сами…

– Глубокая мысль, чувак.

Наблюдаем, как небо становится фиолетово-розовым.

После долгого молчания он говорит:

– Тебе не следует это прятать, знаешь ли.

– Что?

Уэб смотрит на меня, его волосы, подхваченные ветром, обметают небо, становятся ночью.

– Все то, что ты говорил…

– Когда?

– Только что. И в туалете в то утро, когда мы познакомились. И в классе, когда говорил об этой книге. Мне нравится твой взгляд на вещи, чувак. Тебе не следует прятать это от всех…

– Мой взгляд на вещи… что именно?

– Не знаю. Ты милый, мне кажется… Сострадательный…

– Э-э…

Ничего себе. Разве парни говорят друг другу такие вещи? И что это значит – «милый»? Типа «ты нюня и простофиля» или «ты самый потрясный ангел, какого я встречал в жизни»? Вот бы понять!

– Ну, так что там насчет любви? – спрашивает он.

– Что?

– Наше задание.

– А, верно. Я ее не люблю.

– Не любишь?

– Не-а.

– Почему?

Вдалеке похожие на бумажных куколок рыбаки вытаскивают лодки на берег, а еще дальше на пляже какие-то люди собирают в кучу куски плавника.

– Ты знаешь Карла Сагана?

– Того, которого ты все время поминаешь? – Он смеется. – Да, знаю такого.

– Хорошо. Я читаю его новую книгу, и он пишет, что планета Венера – как большая сернистая звезда. Температуры кипения, реки вулканической лавы, ядовитые газы, все такое. По сути, Венера – это ад. И, по сути, именно такой мне представляется любовь. Любовь – это ад.