Читать книгу Дублинцы. Улисс (сборник) - Джеймс Джойс - Страница 14

Мистер Холохан, помощник секретаря общества «Eire Abu»,[13] курсировал по всему Дублину почти целый месяц с массой мятых клочков бумаги в руках и по всем карманам, он занимался устройством цикла концертов. Он был хромой, отчего имел у своих друзей прозвище Прыгунчик. Курсировал он неутомимо и мог по часу стоять на углу, обсуждая вопрос и делая пометки для памяти; однако в конечном счете организовала все миссис Карни.

Мисс Девлин превратилась в миссис Карни назло. Она воспитывалась в монастыре высокого разбора, где выучилась музыке и французскому языку. От природы она была бледной и имела жесткую манеру держаться, так что подруг у нее в пансионе было мало. Когда подошло время замужества, ее начали вывозить во многие дома, где ее игра и ее безупречные манеры вызывали общее восхищение. Она замкнулась в ледяном кругу своих совершенств и ожидала, когда появится отважный рыцарь, который не убоится преград и откроет перед нею врата блистательной жизни. Но молодые люди, которых она встречала, были ординарны, и она никак не поощряла их, а романтические свои чувства пыталась утешить путем усиленного поедания рахат-лукума. Однако, когда она приблизилась к опасному пределу и подруги уже начинали прохаживаться на ее счет, она их заставила умолкнуть, выйдя замуж за мистера Карни, у которого было сапожное дело на Ормонд-куэй.

Он был гораздо старше ее. Его речь была серьезной, с промежутками, и обращалась к его широкой каштановой бороде. После года жизни в замужестве миссис Карни пришла к выводу, что иметь такого мужчину практичней, нежели романтического героя, однако она никогда не оставляла своих романтических идей. Он был умеренным, экономным, богобоязненным, и он приступал к алтарю в первую пятницу каждого месяца, иногда вместе с ней, но чаще один. Тем не менее она нисколько не отступала от религии, и она была ему хорошей женой. В гостях в незнакомом доме, стоило ей повести бровью едва заметно, как он поднимался уходить, а когда его донимал кашель, она укутывала ему ноги пуховым одеялом и делала крепкий ромовый пунш. Он, в свою очередь, был образцовым отцом. За малые еженедельные взносы в страховое общество он обеспечил, что обе его дочери должны были получить по сто фунтов, когда им исполнится двадцать четыре года. Старшую дочь, Кэтлин, он устроил в хороший монастырский пансион, где она выучилась музыке и французскому языку, а потом оплатил ей учение в Академии. Каждый год в июле миссис Карни находила случай упомянуть какой-нибудь из подруг:

– Мой благоверный нас отправляет в Скерри на пару-тройку недель.

Иногда же вместо Скерри фигурировали Хоут или Грейстоунз.

Когда Ирландское Возрождение приобрело ощутимый вес, миссис Карни решила, что имя ее дочери открывает некие возможности, и в дом пригласили учителя ирландского языка. Кэтлин и ее сестра слали своим подругам ирландские почтовые открытки, а те слали им ирландские почтовые открытки в ответ. В праздничные воскресенья, когда мистер Карни со всем семейством посещал церковь, служившую кафедральным собором, после мессы на углу Кафедрал-стрит сходилось небольшое общество. Тут все были друзья семейства Карни, кто по музыкальной линии, кто по национальной, и когда все косточки, до самой крохотной, оказывались перемыты со всех боков, собравшиеся все разом начинали пожимать руки друг другу, смеясь, что сразу пересекается столько рукопожатий, и прощались друг с другом по-ирландски. В скором времени имя мисс Кэтлин Карни было уже на устах у многих. Люди говорили, что она очень способная в музыке, и чудесная девушка, и твердо верит в возрождение национального языка. Миссис Карни была всем этим очень довольна. Поэтому ее вовсе не удивило, когда в один прекрасный день к ней пришел мистер Холохан и предложил, чтобы ее дочь выступила аккомпаниатором в цикле из четырех больших концертов, которые его Общество собиралось дать в концертном зале Эншент. Она провела его в гостиную, усадила в кресла и выставила графин и серебряную корзиночку с печеньем. С великой дотошностью она входила во все подробности предприятия, советовала и разубеждала – и в итоге всего был заключен контракт, по которому Кэтлин должна была получить восемь гиней за участие в качестве аккомпаниатора в четырех больших концертах.

Поскольку мистер Холохан был новичком в таких тонких материях, как составление афиш и расположение номеров в программе, миссис Карни помогала ему. У нее был такт. Она знала, какие маэстро должны быть указаны крупным шрифтом и какие маэстро должны значиться мелкими буквами. Она знала, что первый тенор не пожелает выходить после комических куплетов мистера Мида. Чтобы интерес публики не ослабевал, она разместила номера сомнительные между всеобщими любимцами. Мистер Холохан заглядывал каждый день посоветоваться о чем-нибудь. Она его принимала дружески, даже запросто, и никогда не отказывала в советах. Пододвигая к нему графинчик, она приговаривала:

– Угощайтесь-ка, мистер Холохан!

И пока он наливал себе, она подбадривала:

– Смелей, смелей, не смущайтесь!

Все шло как по маслу. Миссис Карни купила у Брауна Томаса бесподобный коралловый креп-сатин для отделки платья Кэтлин. Он был по заоблачной цене, но есть случаи, когда кой-какие траты оправданы. Друзьям, прихода которых иначе было не обеспечить, она разослала с десяток билетов по два шиллинга на последний концерт. Она ничего не упустила из вида, и благодаря ей все, что только надо было сделать, было сделано.

Концерты были назначены на среду, четверг, пятницу и субботу. Когда в среду вечером миссис Карни в сопровождении дочери появилась в концертном зале Эншент, ей не понравилось то, как все это выглядело. Несколько молодых людей с ярко-голубыми значками в петлицах праздно стояли в вестибюле; ни один из них не был в вечернем платье. Она прошла мимо с дочерью и, метнув быстрый взгляд в открытую дверь зрительного зала, разгадала причину праздности служителей. Сначала она подумала, не ошиблась ли она насчет времени. Нет, было без двадцати восемь.

В комнате за кулисами сцены она была представлена секретарю Общества мистеру Фицпатрику. Она улыбнулась ему и обменялась с ним рукопожатием. Мистер Фицпатрик был небольшой человечек с белым невыразительным лицом. Она отметила, что его каштановая шляпа мягкого фетра небрежно сдвинута набекрень, а выговор самый простонародный. В руках он вертел программу и, пока говорил с ней, сжевал один ее угол в мокрый мякиш. Промашки и неприятности он переносил, казалось, легко. Каждые несколько минут в комнату являлся мистер Холохан с последними сведениями из кассы. Маэстро нервно переговаривались между собой, поглядывали в зеркало, свертывали и развертывали свои ноты. Когда время подошло к половине девятого, немногие сидящие в зале начали выражать желание, чтобы их занимали. Мистер Фицпатрик вошел в комнату и с невыразительною улыбкой сказал:

– Что же, леди и джентльмены, я полагаю, надо открывать бал.

Миссис Карни удостоила беглого презрительного взгляда вульгарное произношение последнего слова и ободряюще обратилась к дочери:

– Ну как, милочка, ты готова?

При ближайшей возможности она отозвала мистера Холохана в сторонку и попросила, чтобы он объяснил ей, что это значит. Мистеру Холохану не было известно, что это значит. Он сказал, что комитет сделал ошибку, наметив четыре концерта: четыре – это перебор.

– И эти маэстро! – сказала миссис Карни. – Конечно, они стараются как могут, но ведь они невысокого уровня.

Мистер Холохан допускал, что маэстро никчемные, но комитет, по его словам, решил, что пускай первые три концерта пройдут как-нибудь, а все таланты приберегал на субботу. Миссис Карни ничего не сказала на это, но по мере того как на сцене одни жалкие номера сменялись другими, а в зале скудная публика делалась еще и еще скудней, она начала сожалеть, что пошла на расходы ради такого концерта. Что-то не нравилось ей в том, как это все выглядело, и ничего не выражающая улыбка мистера Фицпатрика ее до крайности раздражала. Но она ничего не сказала, она хотела посмотреть, как это закончится. Концерт иссяк незадолго до десяти, и все быстро разошлись.

Концерт в четверг собрал больше публики, но миссис Карни сразу же раскусила, что это сплошь были контрамарочники. Они так бесцеремонно вели себя, как будто явились не в концерт, а на какую-нибудь рядовую репетицию. Мистер Фицпатрик выглядел довольным и отнюдь не подозревал, что миссис Карни с растущим гневом наблюдает за его поведением. Он держался с краю сцены у занавеса и, время от времени высовывая голову, перешучивался с двумя приятелями на галерке. В ходе вечера миссис Карни узнала, что концерт в пятницу пришлось отменить, однако комитет намеревался перевернуть небо и землю, чтобы обеспечить в субботу полностью набитый зал. Услышав об этом, она разыскала мистера Холохана. Она вцепилась в него, когда он бодро ковылял, спеша доставить барышне стакан лимонада, и спросила, правда ли это. Да, это была правда.

– Но это, разумеется, не меняет наш контракт, – сказала она. – Контракт был на четыре концерта.

Мистер Холохан тут же заторопился куда-то; он посоветовал ей переговорить с мистером Фицпатриком. У миссис Карни шевельнулась тревога. Она отозвала мистера Фицпатрика от его завесы и уведомила его, что контракт с ее дочерью подписан на четыре концерта и, безусловно, дочь должна получить указанную в контракте сумму независимо от того, дает ли Общество четыре концерта или не четыре. Мистер Фицпатрик не сразу уловил суть проблемы. Он не мог сам разрешить возникающую трудность и сказал, что поднимет вопрос перед комитетом. От гнева у миссис Карни начинали трястись щеки, и она всеми силами удерживалась, чтобы не спросить:

– Бога ради, а кто этот Кымите?

Но она понимала, что это не в манере истинной леди, и поэтому промолчала.

В пятницу с раннего утра на главные улицы Дублина были высланы мальчишки с пачками афишек. Во всех вечерних газетах появились большие анонсы, напоминавшие ценителям музыкального искусства о том, какое наслаждение уготовано для них на следующий день. Миссис Карни несколько успокоилась, но все же решила поделиться частью опасений с супругом. Он выслушал с глубоким вниманием и сказал, что, пожалуй, лучше, если он пойдет вместе с ней в субботу. Она согласилась с ним. Она уважала мужа аналогично тому, как уважала Центральный почтамт, – как нечто массивное, надежное, постоянное; и хотя она понимала малочисленность его талантов, она связывала с его мужским статусом безусловную ценность. Ее порадовало, что он предложил пойти с ней. Она продумала свои планы.

Настал вечер гала-концерта. Миссис Карни с дочерью и супругом прибыли в концертный зал Эншент за три четверти часа до назначенного начала. Погода была, к несчастью, дождливая. Препоручив попечению супруга ноты и наряд дочери, миссис Карни пустилась разыскивать в здании мистера Холохана или мистера Фицпатрика. Найти ни того ни другого не удалось. Она спросила служителей, есть ли здесь вообще кто-нибудь из членов комитета, и после немалых затруднений один из служителей предъявил ей маленькую невзрачную женщину по имени мисс Бейрн, которой она и объяснила, что ей требуется видеть кого-либо из секретарей. Мисс Бейрн ждала, что они вот-вот появятся, и спросила, не может ли она быть полезной. Миссис Карни испытующе оглядела ее старообразное личико, скошенное выражением доверия и восторга, и ответила:

– Нет, благодарю вас!

Невзрачная женщина надеялась, что сегодня у них будут стоять в проходах. Она вглядывалась наружу, в сеющий дождик, пока меланхолия мокрой улицы не стерла с ее искривленных черт всего доверия и всего восторга. С покорным вздохом она сказала:

– Что делать! Мы старались, свидетель Бог.

Миссис Карни пришлось вернуться за сцену.

Маэстро собирались; уже приехали бас и второй тенор. Бас, мистер Дагган, был длинный молодой человек с жидкими черными усиками. Он был сыном швейцара в одном из городских учреждений и в мальчишестве упражнял свой голос, беря долгие басовые ноты в гулком холле. Из сего смиренного состояния он сумел подняться до маэстро первой величины. Он выступал в настоящей опере. Однажды, по причине болезни одного оперного маэстро, ему доверили роль короля в опере «Маритана» в театре Куинз. Он спел свою партию с большим чувством, в полную силу и был принят очень тепло галеркой; но, на жалость, загубил хорошее впечатление тем, что, не подумав, один или два раза высморкался в перчатку. Он скромно держался и говорил мало. Он произносил просю так тихо, что его часто не слышали, и, опасаясь за свой голос, не пил ничего крепче молока. Мистер Белл, второй тенор, небольшой белокурый господин, каждый год участвовал в конкурсе на фестивале Фейс-Шеол.[14] При четвертой попытке он удостоен был бронзовой награды. Он был до крайности нервичен и ревниво завистлив к другим тенорам, прикрывая свою нервическую завистливость пылкими излияниями дружелюбия. У него была также мания жаловаться всем, какое мучение для него концерт. Поэтому, завидев мистера Даггана, он подошел к нему и спросил:

– Вы тоже попались?

– Да, – отвечал мистер Дагган.

Мистер Белл со смехом пожал руку товарищу по несчастью, говоря:

– Сочувствую!

Обойдя эту артистическую чету, миссис Карни подошла к занавесу и обвела взглядом зал. Ряды быстро заполнялись, и среди публики стоял веселый гул. Она вернулась обратно и тихонько посоветовалась с супругом. Разговор был, по-видимому, о Кэтлин, потому что они оба часто поглядывали на нее, меж тем как она судачила с одной из своих подруг по национальной линии, мисс Хили, контральто. По комнате одиноко прохаживалась какая-то неизвестная женщина с бледным лицом. Подружки скептически оглядели поблекшее голубое платье, висевшее на тощем теле. Кто-то сказал, что это мадам Глинн, сопрано.

– Интересно, где они ее откопали, – заметила Кэтлин, обращаясь к мисс Хили. – Я о ней не слыхивала, точно тебе скажу.

Мисс Хили ничего не оставалось, как улыбнуться. В эту минуту в комнату приковылял мистер Холохан, и девушки осведомились у него, кто эта неизвестная. Мистер Холохан сообщил, что это мадам Глинн из Лондона. Мадам Глинн выбрала наконец позицию в углу, скованно держа перед собой трубку с нотами и время от времени переводя растерянный взгляд. Тень укрыла ее поблекшее платье, однако в отместку подчеркнула впадину у ключицы. Гул в зале усилился. Прибыли вместе первый тенор и баритон. Оба были дородны, самодовольны и отлично одеты, внеся в компанию дух достатка и благодушия.

Миссис Карни подошла к ним вместе с дочерью и завела дружескую беседу. Она хотела быть с ними в добрых отношениях, но, произнося любезные фразы, она напряженно следила за ковыляющими извилистыми передвижениями мистера Холохана. При первой возможности она извинилась перед ними и последовала за ним.

– Мистер Холохан, нельзя ли вас на минутку, – попросила она.

Они отошли в укромный конец коридора, и миссис Карни задала ему вопрос, когда будет заплачено ее дочери. Мистер Холохан ответил, что это в компетенции мистера Фицпатрика. Миссис Карни возразила, что ей ничего не известно по поводу мистера Фицпатрика. Ее дочь подписала контракт на восемь гиней, и ей должны заплатить. Мистер Холохан сказал, что его это не касается.

– Почему же это вас не касается? – спросила миссис Карни. – Разве это не вы принесли ей контракт? В любом случае, если это не касается вас, это касается меня, и я добьюсь, чтобы условия были выполнены.

– Вам лучше обратиться к мистеру Фицпатрику, – раздельно произнес мистер Холохан.

– Мне ничего не известно по поводу мистера Фицпатрика, – вновь повторила миссис Карни. – У меня есть контракт, и я намерена добиваться его выполнения.

Когда она вернулась обратно в комнату, у нее были немного красные щеки. В комнате было оживленно. Два джентльмена в верхнем платье оккупировали угол у камина и приятельски беседовали с мисс Хили и с баритоном. То были журналист из «Фримена» и мистер О’Мэдден Берк. Журналист пришел сообщить, что он не может быть на концерте, потому что должен дать репортаж о лекции одного американца-священника в зале мэрии. Заметку о концерте, говорил он, надо доставить ему в редакцию, а он ее пустит в номер. Он был седовласый господин с убедительным голосом и обдуманными манерами. В руке у него была потухшая сигара, и ее ароматный дым витал облаком вокруг него. Он вовсе не собирался задерживаться, поскольку концерты и маэстро давно уже ему надоели, но все оставался там, прислонясь к камину. Мисс Хили стояла перед ним, говоря с ним и улыбаясь. Он был достаточно стар, чтобы не заблуждаться в причинах ее внимания, но и достаточно молод духом, чтобы не пренебречь им. Живые краски ее, тепло и благоухание ее тела услаждали его чувства. Он с приятностью сознавал, что эта грудь, которая медленно вздымалась и опадала подле него, в эту минуту вздымалась и опадала ради него, что ее смех, благоухание и кокетство – дань, приносимая ему. Когда он больше уже не мог оставаться, он не без сожаления простился с нею.

– О’Мэдден Берк напишет заметку, – пояснил он мистеру Холохану, – а я ее устрою в номер.

– Весьма благодарен вам, мистер Хендрик, – говорил мистер Холохан, – знаю, что вы устроите. Не откажетесь принять малость на дорожку?

– Не откажусь, – отвечал тот.

Проследовав извилистыми проходами, потом по темной лестнице вверх, они достигли отдаленной комнаты, в которой один из служителей откупоривал бутылки для малочисленной компании. Тут был и О’Мэдден Берк, отыскавший комнату верным чутьем. Он был пожилой господин приятного обхождения, имевший привычку отдыхать, опершись спиною на большой шелковый зонтик и покачиваясь на нем своей импозантной фигурой. Пышнозвучное его имя, говорившее о Западе, служило ему моральным зонтиком, на который он опирал тонкие проблемы своих финансов. Он пользовался большим уважением.

Меж тем как мистер Холохан потчевал журналиста, миссис Карни говорила что-то супругу, и столь возбужденно, что тому пришлось ее попросить понизить голос. Разговор же остальных, бывших в комнате, сделался натянутым. Мистер Белл, первый номер программы, с нотами стоял наготове, однако не получал знака от аккомпаниатора. Что-то явно было неладно. Мистер Карни смотрел прямо перед собой, поглаживая бороду, а миссис Карни со сдерживаемым напором шептала на ухо Кэтлин. Из зала слышались призывные звуки, топанье ног, хлопки. Первый тенор, баритон и мисс Хили, стоя кучкой, выжидали спокойно, но у мистера Белла нервы были до предела напряжены, он боялся, что публика решит, будто он опаздывает.

Вошли мистер Холохан и О’Мэдден Берк. Мистер Холохан тут же уловил тишину в комнате. Он подошел к миссис Карни и очень серьезно заговорил с ней; в это время шум в зале становился все громче. Мистер Холохан стал красным как рак, он волновался и говорил быстрым потоком. Миссис Карни через равные промежутки кратко произносила;

– Она не выйдет. Она должна получить восемь гиней.

Мистер Холохан с отчаянием тыкал в сторону зала, где громко хлопали и топали. Он взывал к мистеру Карни и к Кэтлин. Но мистер Карни продолжал поглаживать свою бороду, а мисс Карни смотрела в пол, поводя носком новой туфельки: она была ни при чем. Миссис Карни повторила:

– Она не выйдет, пока не получит деньги.

После недолгой словесной битвы мистер Холохан запрыгал торопливо из комнаты. Воцарилось молчание. Когда из напряженного оно начало делаться болезненным, мисс Хили произнесла, обращаясь к баритону:

– А вы не видели миссис Пэт Кэмпбелл на этой неделе?

Баритон не видел ее, но ему говорили, что ее игра была замечательной. Разговор на этом угас. Первый тенор, наклонив голову, принялся пересчитывать звенья золотой цепочки, шедшей у него по жилету, улыбаясь и негромко издавая отдельные ноты, чтобы проверить их действие на синусы. Время от времени все по очереди поглядывали на миссис Карни.

Шум в зале уже переходил в рев, когда в комнату ворвался мистер Фицпатрик, за которым не поспевал мистер Холохан, весь запыхавшийся. Топанье и хлопанье зала, как знаками пунктуации, дополнялось свистом. В руках у мистера Фицпатрика было несколько банкнот. Он отсчитал четыре в руки миссис Карни и сказал, что другую половину она получит в антракте. Миссис Карни сказала:

– Не хватает еще четырех шиллингов.

Однако тут Кэтлин собрала юбки и сказала первому номеру программы, мистеру Беллу, дрожавшему как осиновый лист: «Пойдемте, мистер Белл». Певец и аккомпаниатор вместе появились перед публикой, и шум постепенно смолк. Вслед за паузой в несколько секунд послышались звуки фортепьяно.

Первое отделение прошло с полнейшим успехом, за вычетом только номера мадам Глинн. Бедная дама спела «Килларни» бесплотным и прерывающимся голоском, со всеми дряхлыми штучками в произношении и интонациях, которые, как ей мнилось, делают исполнение изысканным. Она выглядела, будто ее извлекли из старого сундука в костюмерной, и публика на дешевых местах начала потешаться над ее высокими плаксивыми нотами. Но первый тенор, а также и контральто нацело покорили зал. Кэтлин исполнила попурри из ирландских мелодий и получила щедрый аплодисмент. Отделение закончилось зажигательной патриотической декламацией в исполнении молодой леди, которая ставила любительские спектакли. После заслуженной овации господа вышли в антракте прогуляться, вполне довольные.

Все это время комната за сценой была полна возбуждения, как растревоженный улей. В одном из углов сбились в кучку мистер Холохан, мистер Фицпатрик, мисс Бейрн, двое служителей, баритон, бас и мистер О’Мэдден Берк. Как заявил последний, он никогда не видывал подобной скандальной выходки. После этого музыкальная карьера мисс Кэтлин Карни в Дублине закончена. У баритона спросили, что он думает о поведении миссис Карни. Тот предпочел бы не говорить ничего. Он уже получил свой гонорар и хотел быть со всеми в мире. Но он сказал все же, что миссис Карни могла бы вспомнить о других исполнителях. Служители и секретари с жаром обсуждали, как следует быть в антракте.

– Я присоединяюсь к мисс Бейрн, – сказал мистер О’Мэдден Берк. – Ничего не платите ей.

В противоположном углу были миссис Карни с супругом, мистер Белл, мисс Хили и молодая леди, ожидавшая своего выхода с декламацией. Миссис Карни сказала, что комитет обошелся с ней совершенно скандально. Она не жалела ни своего труда, ни расходов, и вот как они отплатили ей.

Они думали, перед ними одна девочка и над ней можно измываться как угодно. Ничего, она им покажет их ошибку. Будь она мужчиной, они бы не смели так с ней обращаться. Но ее им не провести, она сумеет защитить права дочери. Если дочери не будет заплачено до последнего пенса, весь Дублин будет об этом знать. Конечно, она сочувствовала всем маэстро. Но что же она могла поделать? Она обратилась ко второму тенору, и тот ответил, что, по его мнению, с ней нехорошо обошлись. Потом она обратилась к мисс Хили. Мисс Хили хотела бы быть в другой кучке, но ее останавливало то, что они с Кэтлин были большие подруги и ее часто приглашали в дом Карни.

По окончании первого отделения мистер Фицпатрик и мистер Холохан сразу же подошли к миссис Карни и сообщили ей, что оставшиеся четыре гинеи будут выплачены после заседания комитета, в ближайший вторник. Если же ее дочь не будет играть во втором отделении, комитет будет считать контракт нарушенным и не выплатит ничего.

– Не знаю ни про какой комитет, – гневно сказала миссис Карни. – У моей дочери контракт. Она получит четыре фунта и восемь шиллингов из рук в руки, или ноги ее не будет на этой сцене.

– Я очень удивлен вами, миссис Карни, – сказал мистер Холохан. – Никогда не думал, что вы с нами так поступите.

– А как вы со мной поступаете? – парировала она.

К лицу ее прихлынули пятна ярости, и вид ее был такой, словно она вот-вот вцепится в кого-то когтями.

– Я требую своих прав, – сказала она.

– Вы бы могли соблюдать некоторое приличие, – сказал мистер Холохан.

– Ах, вот как?.. А когда я прошу, чтобы моей дочери заплатили, я не могу услышать вежливого ответа!

Она вздернула голову и изобразила высокомерный тон:

– Вы должны обратиться к секретарю. Меня это не касается. Я большая шишка фу-фу-тратата.

– Я считал, что имею дело с леди, – сказал мистер Холохан, резко отходя от нее.

После этого поведение миссис Карни осудили в один голос, и все одобрили действия комитета. Она выжидала в дверях, одержимая яростью, споря с мужем и дочерью, с жаром жестикулируя. Она выжидала в надежде, что секретари снова подойдут к ней, выжидала до самого конца антракта. Но мисс Хили любезно согласилась проаккомпанировать одному-двум номерам. Миссис Карни пришлось посторониться, чтобы баритон и его аккомпаниатор могли бы пройти на сцену. На миг она недвижно застыла как каменное изваяние гнева, а когда со сцены донеслись первые звуки, она резко подхватила плащ дочери и бросила мужу:

– Найди кеб!

Он тут же вышел. Она, передав плащ дочери, пошла следом. У выхода она обернулась и вперила грозный взор в лицо мистера Холохана.

– Я с вами еще разберусь, – пообещала она.

– А я с вами уже разобрался, – ответил он.

Кэтлин безропотно следовала за матерью. Мистер Холохан начал расхаживать по комнате взад-вперед, пытаясь остыть; он чувствовал, как все лицо у него горит.

– Ну и дама! – повторял он. – Да, уж это дама так дама!

– Вы поступили совершенно правильно, Холохан, – молвил мистер О’Мэдден Берк, в знак одобрения опершись на свой большой зонтик.