Читать книгу Что мы знаем друг о друге - Джеймс Гулд-Борн - Страница 6

Они купили картошки фри и съели ее в парке. Никто не был голоден: Дэнни равнодушно ковырялся в своей порции, Уилл бросал кусочки голубям. Неподалеку прохожих развлекали уличные артисты: пели, танцевали и делали все возможное, чтобы случайные зрители раскошелились. Какой-то неряха с торчащими из-под старенькой панамки длинными спутанными волосами бряцал на гитаре. Вокруг него собралась толпа, но привлекла ее не музыка, а толстый кремового цвета кот в красном вязаном свитере, сидевший у парня на плече и периодически мяукавший. Мужчина в фиолетовой мантии и остроконечной шляпе показывал фокусы. Он сосредоточенно хмурился, шевелил пальцами и произносил какие-то фразы, похожие на древние заклинания. Толпа поменьше окружила человека в костюме гигантской белки, жонглировавшего орехами размером с футбольный мяч, и его соседа-цыпленка, безуспешно пытавшегося удивить публику неумелым брейкдансом.

Понаблюдав за представлением, Дэнни не мог не отметить: артистам неплохо платили. Их шляпы, обитые войлоком футляры для музыкальных инструментов, пластиковые контейнеры и исцарапанные жестянки из-под табака буквально ломились от монет. Даже цыпленку-танцору как-то удалось убедить зевак выложить денежки, а ведь он всего лишь скакал кругами, будто у него в трусах поселились шершни.

Дэнни подцепил вилкой брусочек картошки и легонько толкнул Уилла локтем.

– Кажется, мне надо менять работу.

⁂

Домой они вернулись уже на закате.

– Тебе задали домашку? – спросил Дэнни, когда Уилл вышел из ванной со следом от зубной пасты на щеке и облепившими голову мокрыми волосами.

Сын покачал головой.

– Хочешь посмотреть телик? – предложил отец, заранее зная ответ.

Мальчик изобразил зевок и указал в сторону своей комнаты.

– Хорошо, только в девять отбой, ладно?

Сын кивнул и открыл дверь.

– Уилл!

Мальчик остановился, но не обернулся.

– Я знаю, тебе трудно; но потом станет легче. Обещаю. Просто, знаешь… нужно время.

Уилл взглянул на Дэнни, и тот попытался натянуть обнадеживающую улыбку. Никто из них ей не поверил. Сын коротко кивнул и закрыл за собой дверь.

Дэнни вернулся к телевизору, чтобы начать свой еженощный ритуал – до утра сидеть перед ящиком. Глаза слипались, а тело ныло от усталости, но он понимал: уснуть не удастся. Вместо этого он часами пялился в потолок или на будильник, пока минуты не складывались в часы и в конце концов не наступал рассвет. В тех редких случаях, когда удавалось поспать, Дэнни чувствовал себя чуть ли не хуже, чем после бессонной ночи: проснуться навстречу новому дню означало снова оказаться в мире, где Лиз не было рядом.

Он вспомнил их последнее утро вместе. Ночью Лиз, как обычно, стянула на себя все одеяло. Она всегда это отрицала, но каждый день без исключений Дэнни открывал глаза и заставал ее с поличным: спит как сурок, завернувшись в одеяло, будто в кокон, пока он в одних трусах дрожит от холода. В тот день, придвинувшись ближе к кокону, Дэнни устроился рядом с женой – из нежности тоже, но больше чтобы согреться – и с изумлением обнаружил, что одеяло под рукой проваливается. Только услышав, как Лиз на кухне подпевает радио, он понял: в кровати ее нет. Тогда было смешно, но теперь выглядело как отвратительная шутка. Словно какая-то жестокая высшая сила готовила Дэнни к жизни без Лиз, подкидывая такие тонкие намеки, которые он не мог понять, пока жена не села в машину и не поцеловала его на прощание в последний раз – о чем ни она, ни он не подозревали.

Лиз даже не должна была садиться за руль в тот день. Из-за этого между Дэнни и его тестем Роджером разверзлась непреодолимая пропасть. Хотя, в сущности, она стала лишь продолжением трещины в их отношениях, появившейся еще тогда, когда Лиз впервые привела Дэнни домой к родителям и представила как своего будущего мужа. Это заявление лишило их дара речи: Лиз было всего шестнадцать, и мать с отцом ничего знать не знали про парня дочери. Дэнни с самого начала не хотел идти: он был уверен, что не понравится им. В частности, отцу Лиз – полицейскому, в силу профессии ко всем относившемуся с подозрением, особенно к мальчикам-подросткам; и уж тем более – к мальчику-подростку из Ньюхэма[2], которого отец бросил (просто ушел с четырнадцатого дня рождения сына – никто и не заметил как), а мать вышвырнула из дома, когда ее новый ухажер счел квартиру слишком тесной для троих.

Но Лиз уверяла: все будет в порядке – и Дэнни неохотно согласился. Он чуть не поверил в благоприятный исход встречи, когда Кэрол, мама Лиз, обняла его крепче, чем родная мать. Однако, познакомившись с Роджером, он понял: девушка либо нагло врала, либо серьезно недооценивала взрывной характер отца. Хоть тот и подал Дэнни руку в попытке изобразить любезность, но взял его ладонь в такие тиски, что и слов не нужно было. Подобное приветствие – не демонстрация авторитета и не проверка на мужественность. Своим рукопожатием Роджер недвусмысленно давал понять: он с большей охотой сдавил бы ему шею, и если такая возможность представится, он ее уж точно не упустит.

По мнению Роджера, именно Дэнни увел Лиз с пути истинного. Дэнни знал это и всегда находил немного несправедливым: из них двоих именно Лиз – возможно, в пику законопослушной семье – была главной бунтаркой. Но Роджер не замечал этого: как и большинство отцов, он видел в дочке только хорошее и стоял бы на своем, даже если бы ему представили доказательства обратного. Он инстинктивно винил Дэнни во всем, что не вязалось с образом безупречной девочки-ангелочка – как на фотографии, которую носил в бумажнике. Он винил зятя, когда Лиз бросила балетную школу, куда ходила с шести лет, хотя тот настаивал на продолжении занятий. Он винил зятя, когда Лиз забеременела. С этим Дэнни не мог поспорить, хотя, положа руку на сердце, в ту памятную ночь в парке все случилось по инициативе Лиз (впрочем, он пощадил Роджера и избавил от этих подробностей). И последний, сокрушительный удар: тесть винил его в смерти своей единственной дочери. Дэнни не просто это чувствовал или подозревал, а знал точно: Роджер открыто сказал об этом прямо на похоронах. Не обращая внимания на бесконечное смущение Кэрол, всегда благоволившей зятю, и шок на лицах остальных присутствовавших, Роджер заявил: его дочь осталась бы жива, если бы за рулем сидел Дэнни. И это была отнюдь не похвала его водительскому мастерству (Роджер никогда не хвалил зятя, ни напрямую, ни намеками). Речь шла о том, что Лиз вообще не любила ездить на машине – купленной, кстати говоря, самим же Роджером. По его словам, будь за рулем Дэнни, он мог войти в поворот на иной скорости, минутой раньше или позже, под другим углом – и даже если бы все кончилось грудой металлолома на обочине, сейчас бы хоронили Дэнни, а не его ненаглядную Элизабет.

Сколь бы ни был болезненным и несвоевременным этот выпад, Дэнни знал: в чем-то Роджер прав. После аварии не проходило дня, чтобы он не думал: все могло сложиться иначе, если бы он тогда взял отгул, задержал ее еще на несколько секунд или опять оставил рабочие ботинки посреди коридора, чтобы Лиз в очередной раз прочитала ему нотацию об обязательных домашних правилах. Дэнни ужасно раздражал этот ее тон, но теперь он бы правую руку отдал на отсечение, лишь бы услышать его снова.

Возможно, Дэнни даже простил бы Роджера, остановись он на этом. Все сказанное можно было списать на отчаяние отца, пытавшегося осмыслить нечто не поддающееся осмыслению, – если бы не ненависть, которая зазвучала в его монологе под конец.

– Теперь он остался без матери. – Роджер указал на Уилла, которого только недавно выписали из больницы; белая повязка на голове мальчика бросалась в глаза среди черных рубашек и платьев. – Теперь он остался с тобой!

До этого Дэнни молчал. Он не хотел устраивать сцен, но прикусить язык сильнее уже не мог: рисковал отхватить его совсем. Самым спокойным тоном, на который был способен – то есть уже совершенно неспокойным, – он напомнил: Лиз села за руль именно из-за Роджера, который вообще-то в тот день должен был их навестить, но в последний момент передумал и попросил Лиз приехать. Не дав тестю возразить, Дэнни продолжил: Роджер годами открещивался от их приглашений в гости под какими-то жалкими предлогами – то проблемы с машиной, то простуда, то приступы непонятной хвори, – хотя настоящей причиной, пожалуй, являлся банальный стыд. Роджеру было стыдно отдавать дочь замуж за такого, как Дэнни; стыдно видеть ее в тесной квартирке в районе Тауэр-Хамлетс, а не в зеленом пригороде вроде Хэмпстеда; стыдно, что жизнь Лиз оказалась далекой от его идеала.

Следующие полгода зять с тестем не общались. Кэрол же звонила достаточно часто – или неловко побеседовать с Дэнни о погоде, или поболтать с Уиллом (говорила, конечно, только она). Каждый раз женщина выдумывала новую причину, почему Роджер не может подойти к телефону, – словно ей до сих пор нужно было притворяться, что все хорошо, даже после того, как эти двое ругались на людях, перегородив всем доступ к столу с закусками.

Несколько месяцев назад Дэнни получил от Кэрол СМС с вопросом, не против ли они с Уиллом встретиться все вчетвером и поговорить. В ответном сообщении Дэнни позвал их с Роджером в гости, но Кэрол вежливо отклонила приглашение и предложила встретиться в кафе возле станции метро «Олд-Стрит» – так сказать, на нейтральной территории.

Дэнни не представлял, о чем будет разговор. Он не собирался извиняться, Роджер – тем более. Прижав к груди Кэрол, кивнув Роджеру и глядя, как Уилл обнимает обоих, Дэнни был как на иголках. В глубине души он опасался, что родители Лиз попросят отдать им Уилла для его же блага. Однако эти подозрения не оправдались.

У Роджера были родственники в Мельбурне – о чем он неустанно напоминал всем вокруг. Тесть с тещей собирались перебраться в Австралию, сколько Дэнни их знал, но никто, и Лиз в том числе, не верил в грядущий переезд. Однако он все же должен был состояться, и скоро – потому Кэрол их и позвала. Новость не особо расстроила Дэнни – в их с сыном жизни Роджер с супругой и так почти не участвовали, – но напомнила, как он одинок. Он потерял и жену, и отца; матери, считай, тоже не было – а теперь не будет и тестя с тещей. Остался только Уилл, хоть это порой и вызывало сомнения. С тех пор как сын очнулся после трех дней комы – самых мучительных в жизни Дэнни, – он не произнес ни слова, и никто не знал почему. Педиатры, психологи, психиатры и специалисты по речевым патологиям не могли сойтись во мнении. Варианты звучали разные: возможно, из-за полученной в аварии травмы головы он никогда не сможет составлять внятные предложения; может, Уилл не утратил речевых навыков, а просто не хочет говорить из-за смерти матери. Каждый норовил высказать свое мнение, зачастую вообще не из области медицины. Редж, домовладелец, верил в чудодейственность хорошего подзатыльника; один из штукатурщиков на работе проповедовал силу гипнотерапии; а однажды, когда Дэнни копался в уцененных продуктах в супермаркете, рядом с ним вдруг нарисовалась женщина с длинным седым хвостом и как ни в чем не бывало поинтересовалась, часто ли Уилл ест семена гинкго. Дэнни готов был поклясться, что видит ее первый раз в жизни.

Если решение и существовало, Дэнни давно отчаялся его найти. Он даже не надеялся дождаться того дня, когда проснется и почувствует хоть что-то, кроме настойчивого желания снова сомкнуть глаза и никогда больше не открывать.

Дэнни взял фотографию, стоявшую на кофейном столике у дивана: этот снимок он сделал одним летним днем в Гайд-парке пару лет назад. Лиз лежала на траве, опустив голову на руку, и сонно улыбалась. Ее разморило от жары и бутылки красного, выпитой на двоих. В тот год она редко надевала это платье в цветочек – дожди шли чаще, чем обычно, – и после той прогулки повесила в гардероб, где оно и пылилось до сих пор. На нем давно не осталось ни намека на то, что жена его когда-то надевала, но Дэнни все равно периодически зарывался в ткань лицом, вдыхая микроскопические частички ее запаха, который мог сохраниться в складках.

Он провел пальцем по щеке Лиз на фото и улыбнулся. Затем прижал жену к груди, и его плечи затряслись от беззвучного плача.