Читать книгу Нортенгерское аббатство (сборник) - Джейн Остин, Сет Грэм-Смит - Страница 16

Утро выдалось ясное, и Кэтрин почти ожидала нового штурма клифтонской экспедиции. Юная дева сего не страшилась, ибо ее поддержит г-н Аллен, но с удовольствием избежала бы столкновенья, в коем сама победа болезненна, и посему от всего сердца возрадовалась, никого не увидев и ни от кого не получив вестей. В урочный час за нею зашли Тилни; и поскольку не возникло новых затруднений, ни единое внезапное воспоминанье, ни единая нежданная нужда и никакое дерзкое вмешательство не расстроили их намерений, моя героиня весьма неестественным манером умудрилась сдержать слово, хотя таковое дано было самому герою. Они вознамерились прогуляться вокруг Бичен-Клифф, сего величественного холма, кой прекрасная зелень и плакучий подлесок обращают в роскошнейшее зрелище при взгляде почти из всякого местоположенья в Бате.

– Всякий раз, глядя на него, – сказала Кэтрин, когда они шли берегом реки, – я думаю о юге Франции.

– Так вы были за границею? – в некотором удивленьи спросил Генри.

– Ах нет, я хотела сказать – о том, что я читала. Он всегда наводит меня на мысль о краях, где путешествовали Эмили с отцом в «Удольфских тайнах». Но вы, надо думать, никогда не читаете романов?

– Отчего же?

– Оттого, что они для вас недостаточно умные, – джентльмены читают книжки получше.

– Персона, коя не умеет насладиться хорошим романом, – будь то джентльмен или же дама, – вероятно, невыносимо глупа. Я прочел все работы госпожи Рэдклифф, и по большей части – с превеликим удовольствием. Едва приступив к «Удольфским тайнам», я не мог их закрыть; помню, я прочел их за два дня – и все два дня волосы у меня стояли дыбом.

– Да, – прибавила юная г-жа Тилни, – а я помню, что ты взялся читать их мне вслух, и, когда меня позвали всего лишь на пять минут, дабы ответить на записку, ты, не дождавшись меня, взял книгу с собою на тропу отшельника, и мне пришлось ждать, пока ты дочитаешь.

– Благодарю, Элинор, – свидетельство твое весьма достойно. Теперь вы видите, госпожа Морлэнд, сколь неправедны ваши подозренья. Я в нетерпении своем отказался подождать сестру всего лишь пять минут, нарушил обещанье прочесть ей вслух, на самом интересном месте понудил ее томиться в неизвестности, сбежав с книгою, каковая, следует заметить, принадлежала ей, лично ей. Вспоминая сие, я горжусь собою; полагаю, ныне я заслужу ваше доброе мненье.

– Я и впрямь очень рада сие слышать и сама никогда более не устыжусь того, что люблю «Удольфские тайны». Однако прежде я полагала, будто молодые люди потрясающе презирают романы.

– Сие потрясающе; равно, если дело обстоит так, невольно потрясаешься – ибо молодые люди читают едва ли меньше дам. Я сам прочел многие сотни. Не подумайте, будто в силах тягаться со мною познаньями касательно Джулий и Луиз. Если мы углубимся в детали и погрузимся в нескончаемые расспросы «Читали ль вы это?» и «Читали ль вы то?», я вскоре оставлю вас далеко позади, подобно – как же мне выразиться? – я хочу найти уместное уподобленье – подобно любезной вашему сердцу Эмили, коя оставила беднягу Валанкура, с тетушкой отправившись в Италию[26]. Вдумайтесь, насколько раньше вас я начал. Я приступил к изысканьям в Оксфорде, когда вы были славной маленькой девочкой и трудились дома над вышивкою!

– Не такой уж славной, я боюсь. Но серьезно, разве не считаете вы, что «Удольфские тайны» – самая замечательная книга на свете?

– Самая замечательная – под чем вы, я полагаю, разумеете «самая заметная». Сие, пожалуй, зависит от переплета.

– Генри, – сказала юная г-жа Тилни, – ты весьма бесцеремонен. Госпожа Морлэнд, он обращается с вами в точности как со своей сестрою. Он вечно придирается ко мне за какие-нибудь неточности языка, а теперь допускает подобную вольность с вами. Слово «замечательный», кое вы произнесли, не удовлетворяет его; лучше вам заменить это слово как можно скорее, или весь остаток пути на нас будут изливать Джонсона и Блэра[27].

– Но я же не хотела сказать дурного! – вскричала Кэтрин. – Это же замечательная книга, и отчего мне не назвать ее таковой?

– Истинная правда, – отвечал Генри, – и нынче замечательный день, мы весьма замечательно гуляем, а вы – две замечательные дамы. О, сие и вправду замечательное слово! Подходит ко всему. Вероятно, изначально оно применялось, дабы выразить лишь заметность, исключительность, изящество или изысканность – люди были замечательны своими нарядами, своими чувствами или решеньями. Ныне же одно сие слово составляет любую похвалу по любому поводу.

– Хотя в действительности, – вскричала его сестра, – его следует применять лишь к тебе и без всякой притом похвалы! Ты более замечателен, нежели рассудителен. Ну, госпожа Морлэнд, пускай размышляет о наших прегрешеньях против великого искусства стиля, а мы станем хвалить «Удольфские тайны» теми словами, кои сочтем наилучшими. Весьма интересный роман. Вы любите подобное чтенье?

– Говоря правду, я не слишком склонна к любому другому.

– В самом деле?

– Ну, я могу читать стихи, и пьесы, и прочие подобные книжки; мне довольно приятны путевые заметки. Но история, настоящая серьезная история – сие никак меня не интересует. А вас?

– Да, я люблю историю.

– Я бы рада тоже полюбить. Я немножко читала, потому что было надо, но все, что читаю, меня злит либо изнуряет. Что ни страница, склоки пап и королей, войны или мор; мужчины сплошь никчемны, а женщин и вовсе нет – это очень утомительно; и все же я часто думаю, сколь странно, что сие так скучно, ибо по большей части наверняка сочинено. Речи, что вложены в уста героев, их мысли и планы – почти все сие наверняка сочинено, а в других книгах сочинительство меня восторгает.

– Значит, вы думаете, – сказала юная г-жа Тилни, – что в своих полетах фантазии историки несчастливы. Они являют воображенье, не вызывая интереса. Я люблю историю – и охотно соглашаюсь поглощать вымысел вместе с правдою. В отношеньи основных фактов авторы располагают источниками в прежних историях и хрониках, кои, мне представляется, правдивы, насколько может быть правдиво все, что не является наблюденьями очевидца; а что до приукрашиваний, о коих вы говорите, то сие приукрашиванья, и их я люблю как таковые. Если речь написана удачно, я прочту ее с удовольствием, кто бы ее ни написал, – и, возможно, с большим удовольствием, если она творенье господина Юма или господина Робертсона[28], нежели если сие подлинные слова Каратака, Агриколы или Альфреда Великого[29].

– Вы любите историю! Господин Аллен тоже, а равно мой отец; и два моих брата не питают к ней неприязни. Столько примеров в столь узком кругу моих друзей – просто удивительно! В таком случае я не стану более жалеть тех, кто пишет исторические труды. Если людям нравится читать их книги, значит, все хорошо; но какая была бы маета – заполнять толстые тома, в кои, как я прежде полагала, никто не согласится заглянуть по доброй воле, трудиться лишь ради мучений маленьких мальчиков и девочек, – сие мне всегда представлялось удручающей судьбою; и хотя я знаю, что все это очень хорошо и необходимо, я часто удивлялась, какой отвагой должно обладать, дабы делать сие нарочно.

– Маленьким мальчикам и девочкам надлежит мучиться, – сказал Генри, – и сего не сможет отрицать любой, кто знаком с человеческой природою в цивилизованном ее состояньи; однако в защиту наших самых выдающихся историков я принужден заметить, что их, по вероятию, оскорбило бы предположенье, будто у них отсутствует более высокая цель, и что метод и стиль их блестяще пригодны, дабы мучить читателей весьма развитого ума и зрелого возраста. Я использую глагол «мучить» вместо «просвещать», ибо заметил, что таков ваш подход; я догадываюсь, что ныне слова сии полагаются синонимами.

– Вы считаете, что я дурочка, ибо называю просвещение мукой, но, если б вы, подобно мне, были привычны к зрелищу бедных деток, что лишь учатся читать, а затем писать, если б вы когда-нибудь видели, сколь глупы бывают они целое утро кряду и сколь устает моя бедная матушка к обеду, как я имею обыкновенье видеть дома каждодневно, вы согласились бы, что «мучить» и «просвещать» порою возможно счесть синонимами.

– Вполне вероятно. Однако историки не в ответе за трудности обученья читать; и даже вас, кто в целом, по видимости, не питает особой склонности к суровейшему, напряженнейшему усердью, наверное, возможно убедить, что стоит мучиться два или три года жизни, дабы на весь остаток ее обрести способность к чтенью. Вдумайтесь – если б сему не учили, госпожа Рэдклифф писала бы втуне или, быть может, не писала бы вовсе.

Кэтрин согласилась – и ее весьма пылкий панегирик достоинствам упомянутой дамы завершил сию дискуссию. Вскоре Тилни увлеклись другою, в коей спутница их ни слова вставить не могла. Брат и сестра озирали окрестности глазами тех, кто привычен к рисованью, и со всем жаром подлинного вкуса рассуждали о том, насколько способны оные окрестности обратиться в картины. В сем Кэтрин решительно ничего не смыслила. Она ничего не знала о рисовании – и ничего о вкусе; она слушала со вниманьем, кое приносило ей мало пользы, ибо Тилни беседовали фразами, в коих она едва ли различала суть. Впрочем, то немногое, что она уразумела, явно противоречило скудным представленьям о предмете, имевшимся у нее прежде. Похоже, красивый вид более не открывался с вершины высокого холма, а ясное синее небо не подтверждало великолепия дня. Кэтрин искренне стыдилась своего невежества. Неуместный стыд. Если желаешь добиться привязанности, яви невежество. Развитый ум означает неспособность потакать чужому тщеславью, чего разумный человек всегда желает избежать. Женщина в особенности, имея несчастье знать что бы то ни было, должна скрывать сие, как только возможно[30].

Преимущества естественной глупости прелестной девы уже были превосходно описаны моей сестрою по перу;[31] и к ее изложенью – справедливости к мужчинам ради – я лишь добавлю, что, хотя для суетного большинства их пола тупоумие женщины немало усугубляет ее очарованье, есть и другие, коим собственные разум и просвещенность не дозволяют искать в женщине одного лишь невежества. Кэтрин, однако, не сознавала своих преимуществ – не знала, что миловидная девушка с нежным сердцем и весьма невежественным умом неизбежно привлечет умного молодого человека, если обстоятельства не особо сему препятствуют. В нынешнем случае она признала и оплакала недостаток знаний, сообщила, что все на свете отдала бы за умение рисовать; и немедля последовала лекция о живописности, в коей объясненья Генри были столь прозрачны, что вскоре она стала различать красоту во всем, чем восхищался он, а вниманье ее было столь неотступно, что он совершенно уверился в развитости ее природного вкуса. Он говорил о передних планах, задних и средних – о профильных видах и перспективах – о тени и свете; и Кэтрин оказалась столь многообещающей ученицей, что, когда они забрались на вершину Бичен-Клифф, сама отвергла весь город Бат как объект, недостойный явиться на пейзаже. Восторгаясь ее успехами и страшась утомить деву чрезмерным грузом мудрости, Генри позволил сему разговору угаснуть, и простой переход от участка скалы и чахлого дуба, кой Генри поместил у подножия оной, к дубам вообще, затем к лесам, к их огораживанью, пустырям, коронным землям и правительству вскоре привел молодого человека к политике; от политики же ему грозил шаг к безмолвию. Общему молчанью, кое последовало за кратким экскурсом Генри в состояние нации, положила конец Кэтрин, гласом весьма замогильным изрекшая нижеследующее:

– Я слышала, вскорости в Лондоне выйдет нечто совершенно возмутительное.

Юная г-жа Тилни, коей сие в основном и предназначалось, вздрогнула и торопливо отвечала:

– В самом деле! И какого же сорта?

– Сего я не знаю, и равно не знаю, кто создатель. Я только слышала, что будет оно жутче всего, с чем мы сталкивались прежде.

– Боже всемогущий! От кого же вы сие слышали?

– Моей близкой подруге вчера поведали о том в письме из Лондона. Будет ужасно до необычайности. Я ожидаю кровопролития и прочего в том же роде.

– Сколь удивительно ваше самообладанье! Но, надеюсь, рассказы вашей подруги преувеличены; если о подобных планах известно заранее, правительство, несомненно, примет меры, дабы сие не осуществилось.

– Правительство, – молвил Генри, стараясь не улыбаться, – не хочет и не смеет вмешиваться в подобные дела. Кровопролитие неизбежно, и правительству безразлично, многие ли падут.

Дамы уставились на него. Он засмеялся и прибавил:

– Ну же, изъяснить ли мне вам друг друга или предоставить озадаченно искать разгадку? Нет-нет, я буду благороден. Докажу, что я мужчина, равно великодушьем сердца и ясностью рассудка. Не терплю своих собратьев, кои не опускаются порою до талантов к постиженью, коими обладает ваш пол. Возможно, способности женщин лишены крепости или же остроты – силы или изощренности. Возможно, им недостает наблюдательности, проницательности, рассудительности, пылкости, гения и остроумья.

– Госпожа Морлэнд, не обращайте вниманья на его слова; но будь добр, поведай мне о сем ужасном бунте.

– Бунте? Каком бунте?

– Милая моя Элинор, бунт творится лишь у тебя в голове. Постыдная путаница. Госпожа Морлэнд говорила всего лишь о новой книге, что выйдет вскоре, – ничего ужаснее; двенадцатая часть листа, в трех томах по двести семьдесят шесть страниц, фронтиспис с двумя надгробьями и фонарем; понимаешь? А вы, госпожа Морлэнд, – моя глупая сестра неверно истолковала наияснейшие ваши реплики. Вы говорили об ожидаемых ужасах в Лондоне – и вместо того, чтобы, подобно любому разумному созданью, мгновенно уразуметь, что ваши слова относиться могут лишь к общественной библиотеке, она тотчас вообразила себе три тысячи человек, что толпятся на Сент-Джордж-Филдз, нападенье на Банк, угрозу Тауэру, потоки крови на лондонских улицах, командированье Двенадцатого драгунского (надежды нации) из Нортгемптона для подавленья бунтовщиков и отважного капитана Фредерика Тилни, в миг, когда он ведет в атаку свой отряд, сбитого с лошади обломком кирпича, брошенным из верхнего окна. Простите ее недомыслие. Женская слабость усугублена сестринскими страхами; однако в целом она отнюдь не простофиля.

Кэтрин взирала на него со всей серьезностью.

– А теперь, Генри, – молвила юная г-жа Тилни, – изъяснив нас друг другу, ты мог бы изъяснить госпоже Морлэнд себя – если не желаешь, чтобы она полагала, будто ты невыносимо дерзок с сестрою и непомерно груб в отношеньи женщин вообще. Госпожа Морлэнд непривычна к твоим чудным повадкам.

– Я буду беспредельно счастлив познакомить ее с ними получше.

– Несомненно; однако ныне сие ничего не объясняет.

– Как мне поступить?

– Ты знаешь, как тебе надлежит поступить. Обели себя пред нею. Скажи, что высоко ценишь ум женщин.

– Госпожа Морлэнд, я высоко ценю ум всех женщин мира – в особенности тех – кем бы они ни были, – подле которых пребываю.

– Сего недостаточно. Посерьезнее, прошу тебя.

– Госпожа Морлэнд, никто не может ценить ум женщин выше, нежели я. По моему мнению, природа одарила их столь щедро, что они никогда не почитают необходимым использовать более половины сего дара.

– Серьезности мы от него сейчас не добьемся, госпожа Морлэнд. Он нынче к здравомыслию не склонен. Но уверяю вас, что вы поймете его совершенно неверно, если вам покажется, будто он несправедлив к любой женщине или недобр ко мне.

Убедить Кэтрин, что Генри Тилни безгрешен, не составило труда. Манера его порою удивляла, однако намеренья всегда были праведны, и Кэтрин готова была восхищаться тем, чего не понимала, едва ли меньше, нежели тем, что понимала вполне. Вся прогулка получилась изумительная и хотя закончилась чересчур скоро, завершенье ее тоже оказалось изумительным; друзья проводили Кэтрин до дома, и юная г-жа Тилни перед расставаньем весьма почтительно обратилась равно к г-же Аллен и Кэтрин, моля одарить ее радостью общества последней за обедом послезавтра. Г-жа Аллен без труда согласилась, а труды Кэтрин ограничились сокрытьем безграничности ее наслаждения.

Утро миновало столь очаровательным манером, что изгнало из души Кэтрин любую дружбу и естественную привязанность, ибо ни единой мысли об Изабелле или Джеймсе не посетило ее на прогулке. Когда Тилни отбыли, Кэтрин вновь исполнилась дружелюбия, однако сие некоторое время не приносило результатов; г-жа Аллен не располагала сведеньями, кои облегчили бы волненье протеже, и ни единой весточки от экскурсантов не получала. Ближе к обеду, впрочем, Кэтрин, сославшись на некий незаменимый ярд ленты, кой потребно купить незамедлительно, отправилась в город и на Бонд-стрит нагнала вторую сестру Торп, что лениво шагала к Эдгарз-билдингз меж двумя обворожительнейшими девушками на свете, кои целое утро были ее драгоценными подругами. От нее Кэтрин вскоре узнала, что поездка в Клифтон состоялась.

– Они уехали в восемь утра, – сказала юная г-жа Энн Торп, – и я вовсе им не завидую. Мне думается, нам с вами повезло, что мы избавлены от сей докуки. Скучнейшее предприятье на земле – нынче в Клифтоне ни души. Красотка поехала с вашим братом, а Джон повез Марию.

Кэтрин искренне возрадовалась подобному обустройству экскурсии.

– О да! – поддержала ее собеседница. – Мария уехала. Ужас как хотела с ними отправиться. Думала, все выйдет лучше некуда. Не могу сказать, что восхищена ее вкусом; что до меня, я с самого начала не стремилась ехать, даже если б они уговаривали.

Кэтрин, несколько в сем сомневаясь, не удержалась:

– Жаль, что вам не удалось прокатиться с ними. Какая досада, что вы не могли поехать все вместе.

– Благодарю вас; но сие мне совершенно безразлично. В самом деле, я не поехала бы ни за что на свете. Когда вы нас догнали, я так и говорила Эмили и Софии.

Сие Кэтрин все равно не убедило; но, радуясь, что Энн утешится дружбою Эмили и Софии, она распрощалась с девицами без особой неловкости и возвратилась домой, ликуя, ибо ее отказ экскурсии не помешал; от всего сердца надеялась Кэтрин, что оная экскурсия окажется наиотраднейшим предприятьем, а посему Джеймс и Изабелла не станут долее обижаться на нее за сопротивленье.