Читать книгу Отыграть назад - Джин Ханфф Корелиц - Страница 5

Жертвуя собой ради общего дела, Грейс наконец очутилась в роскошных апартаментах Спенсеров в тот вечер, когда проводился сбор денег для школы Рирден. Она отмечала прибывших гостей и выдавала им брошюры для участия в аукционе, расположившись за небольшим столом перед частным лифтом. Она немного удивилась, осознав, как мало родителей знает по именам. Лица некоторых матерей были ей знакомы, большей частью они встречались в школе днем, когда забирали детей домой после занятий.

Проходя мимо Грейс и цокая каблучками по мраморному полу, те тоже бросали на нее беглые взгляды, скорее всего, тоже пытаясь припомнить ее имя. А может, задумываясь над тем, была ли она мамой одного из учеников или просто профессиональным администратором, нанятым специально для работы на этом мероприятии. Затем, боясь ошибиться или просто из осторожности, они приветствовали ее ничем не обязывающими фразами вроде: «Привет! Рада видеть!» Мужчины оказались ей совершенно незнакомыми. С кем-то из них она когда-то училась вместе, много лет назад, но их лица сейчас как будто закрывала ширма лет и благосостояния. Большинство из них она и не видела никогда в жизни, может быть, пару раз на родительских собраниях. Отцы, как правило, и не переступали школьный порог после собеседований при приеме на учебу их детей (но вот на это время у них, разумеется, всегда находилось). Грейс была уверена, что они пришли на школьное мероприятие в субботу вечером только под сильным давлением своих домочадцев.

– У нас будет удивительный аукцион, – сообщила Грейс одной из женщин. У той были такие распухшие губы, что Грейс не удивилась бы, узнав, что скромно выглядевший и чуть смущенный мужчина рядом с ней недавно ударил ее по лицу.

– Вид отсюда открывается просто невероятный, – поделилась она впечатлениями с одной из мамочек, чей ребенок ходил в один класс с Генри и которая так и рвалась побыстрее пройти наверх. – И не пропустите картины Поллока в обеденном зале.

К половине восьмого поток гостей схлынул, и Грейс осталась одна в огромном мраморном вестибюле. Она барабанила пальцем по столику, который здесь разместили специально для нее, и думала о том, сколько еще времени придется здесь сидеть.

Участие в комитете, организующем сбор денег, было единственным волонтерским занятием Грейс в школе Рирден, и этого ей оказалось вполне достаточно. Правда, она первая осознала, насколько безумным стало само это мероприятие. Раньше, не так уж и давно, такие вечера отличались особым милым очарованием с нарочито вычурными декорациями и меню в стиле ретрогламура. Оно включало сыр, фондю и сосиски в бисквитном тесте, которые запивались очень крепкой смесью напитков урожая прошлого года. В целом получалась веселая, не слишком серьезная вечеринка, и аукцион превращался в сплошное развлечение, а подвыпившие гости азартно торговались за серию занятий с персональным тренером. Все прекрасно проводили время, а в результате в кассе оказывалось двадцать, а то и тридцать тысяч. Вся выручка шла в школьный фонд, поскольку не у всех детей были обеспеченные родители. И тогда такие ученики, как, например, Мигель Альвес, могли продолжать учебу, отчего школа только выигрывала и становилась более интересной по составу учащихся. А вот это было уже совсем неплохо, напомнила себе Грейс. И достойно похвалы.

А в своем сегодняшнем виде сбор денег для школьного фонда, который ей (а она была тем еще снобом) казался безвкусным, являл собой лишь улучшенную версию того же самого достойного похвалы мероприятия. Только заработать они могли больше денег (много, много больше!) для дела, заслуживающего восхищения. И это должно бы ее порадовать. Но только она ничего подобного сейчас не ощущала.

Грейс продолжала сидеть в вестибюле за своим столом. Одной рукой она передвигала оставшиеся карточки с именами гостей по столешнице, как игрок, пытающийся запутать того, кто должен был отгадывать масти. Другой рукой трогала левую мочку уха, которая болела чуть сильнее, чем правая, что тоже ее расстраивало. Она надела серьги с крупными бриллиантами, вернее, клипсы, которые когда-то принадлежали ее матери (у которой, как и у самой Грейс, уши не были проколоты). Грейс решила, что именно такие камни будут более чем уместны, в таком умопомрачительном доме, где лужайка соседствует с Центральным парком. Остальные элементы наряда были подобраны в соответствии с клипсами. Шелковая блузка черного цвета (излюбленный у Грейс, так же, как у многих ее манхэттенских сестер), туфли на очень высоких каблуках (в которых она становилась одного роста с Джонатаном) и ярко-розовые брюки из плотной шелковой ткани. Она приобрела их осенью год назад, и эта покупка удивила многих, но больше всех ее саму. Этот костюм как нельзя больше соответствовал тому, что ей предстояло испытать сегодня, а именно – благоговейно рассматривать произведения Джексона Поллока или объяснять какому-нибудь промышленному магнату, что она психоаналитик и занимается частной практикой.

Клипсы являлись частью коллекции в каком-то смысле показных драгоценностей, которые одну за другой год за годом дарил Марджори Рейнхарт отец Грейс, Фредерик. Все эти вещи Грейс до сих пор хранила в зеркальном трюмо своей матери в спальне, тоже когда-то принадлежавшей ее родителям, а теперь им с Джонатаном.

Среди множества других вещей в коллекцию входила брошь-заколка с каким-то розовым камнем в золотых ладонях на куске золота неопределенной формы. Тут было массивное нефритовое колье, которое ее отец отыскал неизвестно где, браслет «под леопарда» из желтых и черных бриллиантов, сапфировое ожерелье и ожерелье из массивных золотых звеньев. Все эти украшения объединяло одно – их вполне очевидная… как бы получше выразиться? – вульгарность. Уж больно крупными они были, крупнее, чем хотелось бы. И звенья цепочек, и драгоценные камни. Одним словом, все они как бы недвусмысленно своим видом кричали: «Посмотри на меня». И то, что отец выбирал именно такие вещи для утонченной во всем матери, казалось Грейс в чем-то даже довольно милым. Отец ровным счетом ничего не смыслил в украшениях, а потому, заходя в ювелирный магазин, чтобы купить жене подарок, сразу становился легкой добычей продавца, убеждающего его в том, что «чем больше, тем лучше». Такими подарками человек как бы хочет сказать: «Я люблю тебя», – а одаряемая, понимая все, отвечает ему: «Я знаю».

Тук-тук-тук… Грейс продолжала постукивать ноготком по столешнице. По случаю сегодняшнего мероприятия она сделала маникюр. Не в силах больше терпеть, Грейс сняла клипсы и положила их в свою вечернюю сумочку. Потом с облегчением потерла мочки ушей и внимательно осмотрела пустой вестибюль, словно это могло каким-то образом ускорить события. Прошло двадцать минут, но ни один гость больше не появлялся. На столе оставались только пять несчастных невостребованных карточек с именами приглашенных. Не явились только Джонатан и еще две супружеские пары, которых Грейс не знала.

Все остальные уже находились наверху, включая членов комитета, директора школы и большую группу гостей, с которыми он приехал с предшествующей аукциону вечеринки «Коктейль с директором школы». (Это мероприятие проходило в том самом доме, где Линси, любительница дорогущих дизайнерских сумочек «Биркин», сказала Грейс, что консьерж вызовет ей такси.)

Грейс даже видела, как мимо ее стола прошла Малага Альвес, правда, не останавливаясь. Впрочем, это было даже лучше, потому что именную бирку для нее не подготовили.

Грейс не удивлялась и не расстраивалась из-за того, что Джонатан до сих пор не появился. Два дня назад умер его восьмилетний пациент. Это было ужасно и очень тяжело, и такие события с годами практики не становились ничуточки легче. Родители больного были ортодоксальными евреями, поэтому похороны устроили очень быстро, почти сразу, и Джонатан на них присутствовал. А сегодня днем он опять отправился в Бруклин, чтобы нанести визит родителям умершего в знак памяти об усопшем. И там он пробудет столько, сколько потребуется, а потом приедет сюда. Вот и все.

Грейс не знала имени этого ребенка. Она даже не могла сказать, мальчик это был или девочка. Когда муж рассказал ей о своем пациенте, Грейс с благодарностью подумала о барьере, воздвигнутом между жизнью Джонатана в семье и жизнью в больнице, который они оба сохранили или старались сохранить. Именно благодаря этому шаткому барьеру умерший ребенок был всего лишь пациентом, правда, восьмилетним, и одно это уже было плохо. Но насколько же хуже все могло стать, если бы она знала о нем больше…

– Мне так жаль его, – сочувственно произнесла Грейс, когда Джонатан сообщил ей о своем визите к родителям пациента, из-за чего, по всей вероятности, ему придется опоздать.

И тогда Джонатан ответил:

– Мне тоже. Ненавижу рак.

В тот момент она почти улыбнулась. Он произносил эти слова очень часто, из года в год, словно выражал свое мнение по поводу какого-то пустяка, как будто между прочим. Впервые эти слова она услышала от него в Бостоне много лет назад, в его комнате в медицинской школе. Хотя тогда они прозвучали как боевой клич.

Джонатан Сакс, который вскоре должен был стать интерном, а потом педиатром-онкологом, специализирующимся на раковых опухолях, ненавидел рак. Поэтому, рак, берегись! Дни рака сочтены! Рак предупрежден, и наказание неминуемо!

Сегодня от былой бравады не осталось и следа. Но он ненавидел рак даже больше, чем тогда, когда был еще студентом, и эта ненависть росла с каждым потерянным пациентом, день ото дня все больше и сильнее. Но раку было ровным счетом наплевать на его чувства.

Грейс не хотелось напоминать мужу о мероприятии по сбору денег для школы. Не хотелось отвлекать его от боли за ребенка и от страха его родителей. Но она должна была это сделать. Все же это сбор денег. И школа. И Спенсеры. Три квартиры, объединенные в одну в роскошном городском доме, о котором она рассказала мужу несколько недель назад. Джонатан помнил все, но ему приходилось столько держать в голове, что порой не так-то просто было достучаться до его разума. Как будто заказываешь внимание заранее, как книгу в городской библиотеке. Это зачастую требовало определенного времени.

– Грейс, – сказал тогда Джонатан, – надеюсь, тебе не придется тратить на это впустую столько времени. Неужели нельзя поручить сбор денег неработающим женщинам? У тебя есть более важные дела, чем собирать деньги для частной школы.

Но разговор тогда шел именно об участии, как она коротко и резко заявила в ответ. И он сам это понимал. Они были не настолько богаты, чтобы спокойно объяснить свой отказ от участия в данном мероприятии. И это он тоже понимал.

Подобные проблемы, разумеется, возникали и раньше. При долгом браке все уже было раньше и продолжало повторяться, и в близких отношениях проявлялось не только тепло, но и некоторая прохлада. Естественно, они не могли всегда и во всем соглашаться друг с другом.

Он просто… приедет сюда, когда приедет. А если кому-то захочется узнать, почему его здесь нет, она с радостью их просветит. Да потому что у него слишком много других дел и не хватает времени на болезненное любопытство посторонних, чем же он все-таки зарабатывает на жизнь.

У Джонатана была одна особенность, понять которую, кроме самой Грейс, не сумел никто. Если пробить тонкую оболочку приветливого и любезного джентльмена, можно было сразу же наткнуться на сурового мужчину, закаленного постоянным контактом с человеческими страданиями. Непосредственность Джонатана и спокойное отношение к таким серьезным проблемам, как рак и смерть ребенка, вселяли мужество во всех, кто с ним разговаривал. Но если собеседники начинали вникать в подробности этих страшных проблем, вопросы, как правило, звучали почти с обвинительными нотками в адрес Джонатана.

Как вы можете этим заниматься? Как выдерживаете все это, видя, как страдает ребенок? Разве не ужасно, что ребенок, которого вы лечили, все равно умирает? Что же такого должно было произойти в вашей жизни, чтобы вы выбрали именно эту специальность?

Иногда Джонатан честно пытался отвечать на подобные вопросы, но только это не помогало. Несмотря на то, что любопытным было просто интересно узнать о некоторых подробностях его работы, большинство из них никогда не смогли бы даже просто находиться в той обстановке, в которой приходилось работать Джонатану. Как правило, собеседник быстро уходил в сторонку, чтобы подыскать себе новую жертву для расспросов, но только с более оптимистической профессией. В течение многих лет Грейс приходилось наблюдать разные варианты этого сценария на званых обедах, в родительские дни в лагерях и на вечеринках, подобных сегодняшней. Каждый раз Грейс переживала подобные моменты. Она хорошо понимала, что и милая мамочка, у которой ребенок учился в одном классе с Генри, и потрясающая пара, снимавшая как-то летом их домик у озера, и ведущий ток-шоу на радио, который жил двумя этажами выше (и считался самой крупной знаменитостью в их доме), вряд ли когда-нибудь станут друзьями их семьи.

Раньше Грейс предполагала, что в их жизни обязательно появятся многочисленные онкологи, такие же скупые на эмоции люди, как и Джонатан. Да-да, онкологи и их жены. Но этого не произошло. Грейс решила, что, видимо, коллеги Джонатана поставили себе скромную цель, уходя с работы домой, оставлять рак в стенах больницы. И, возможно, преуспели в этом больше, чем ее муж. Несколько лет назад Грейс и Джонатан общались со Стю Розенфельдом и его супругой. Стю тоже был онкологом и до сих пор замещал Джонатана на работе, если тому приходилось по каким-то причинам отсутствовать. И это общение было довольно сносным.

Розенфельды были заядлыми театралами. Каким-то образом им за несколько месяцев удавалось узнать, какие билеты будет вскоре невозможно достать. В результате на премьере они сидели в четвертом ряду рядом с Элани Стритч в первую же субботу после того, как спектакль был расхвален в «Нью-Йорк таймс». Грейс, скорее, больше восхищали способности Трейси Розенфельд, чем она сама. Трейси – кореянка американского происхождения – работала адвокатом и фанатично занималась бегом. И все же было приятно проводить время вместе с другой супружеской парой, наслаждаться городом и тем, что он может предложить вам в выходные дни. Женщины уводили мужей от ненужных разговоров (больничный персонал, больничная политика, больные раком дети) и, по большому счету, притворялись близкими подругами, которыми они в реальной жизни, конечно, никогда не были. Они могли обсуждать и мюзиклы, и серьезные постановки, и то, как и кого и за что раскритиковали в последнем номере журнала «Нью-Йоркер».

Все это было довольно безобидно и могло бы продолжаться до сих пор. Но как-то раз, лет пять назад, Джонатан пришел домой и заявил, что Стю сообщил ему очень интересную вещь. Они собирались поужинать вместе (так, ничего особенного, просто провести вечер в одном из местных ресторанов), но пару раз эти планы срывались. И тут вдруг Стю сказал, что ему очень жаль, но с сегодняшнего дня мужчины будут общаться только в больнице и только по работе. Трейси поддержала мужа и… ну…

– Ну? – переспросила Грейс, чувствуя, как у нее запылали щеки. – И что же?

– Ты с Трейси… не ссорилась случайно? – спросил Джонатан.

Грейс тогда охватило странное чувство вины, которое ощущаешь всякий раз, когда уверен, что не делал ничего плохого. Ну, или почти уверен, потому что нельзя быть в чем-то абсолютно уверенным. Люди стараются скрыть свои слабые места. Поэтому вы порой и не знаете, что случайно задели больную тему.

И они перестали встречаться с Розенфельдами, разве что только на мероприятиях, связанных с работой в больнице, а таких было очень мало. Иногда они случайно сталкивались в театре и тогда мило болтали ни о чем, обещая друг другу когда-нибудь поужинать вместе. Конечно, никто из них для этого ничего потом и не предпринимал. Впрочем, так вели себя и другие многочисленные супружеские пары, всегда безумно занятые работой, какими бы их действительные намерения при этом ни были.

Джонатан никогда больше не вспоминал о том эпизоде. Он привык к потерям, конечно же, причем даже не к потерям в прямом смысле слова, а к смерти, из-за этой жуткой, изнурительной, мучительной и безжалостной болезни. Были и другие потери, которыми нельзя было пренебречь, тем более что некоторые люди продолжали жить и трудиться где-то рядом, скажем, на Лонг-Айленде. По личному и весьма профессиональному мнению Грейс, на это повлияли отношения с семьей, в которой вырос сам Джонатан. В частности, родители, которые ни в чем и никогда не поддерживали его, разве что только не применяли физической силы, а также его брат, который так и не понял, что сам потерял оттого, что лишился братской любви. Джонатану не требовался большой круг общения, да у него никогда такого и не было. По крайней мере в то время, когда он уже состоял в отношениях с Грейс. Он создал собственную семью с Грейс и Генри.

Шли годы, и Грейс стала чувствовать то же самое. И тоже научилась отпускать людей. Сначала это было трудно, – самый сложный момент наступил, когда исчезла Вита, – потом все легче и легче, когда одна или две подружки из магистратуры перестали с ней общаться. Пропадали друзья из Киркленд-хаус (сейчас они где только не обосновались, а встречались лишь на свадьбах у общих знакомых). Пропадали и те подружки, которые вообще непонятно откуда взялись, но ей было хорошо в их компании.

Конечно, ни она, ни Джонатан не были затворниками. Оба активно участвовали в жизни города, и дни их были насыщены встречами с разными людьми и всевозможными событиями. И хотя Грейс никогда не считала себя очень мягкой и милой особой, ничего страшного в этом не было. Она заботилась о своих пациентах, и ей было вовсе не безразлично, что эти люди делают и что с ними происходит после того, как они покидают ее кабинет. Она считала это нормой. Ей тоже часто звонили посреди ночи в течение многих лет, и она всегда отвечала на эти звонки и делала то, что должна была делать. Ей приходилось даже беседовать с потерявшими голову от безысходности людьми в отделениях экстренной медицинской помощи, связываться по телефону с диспетчерами, парамедиками и специалистами приемных отделений разных больниц и реабилитационных центров по всей стране.

Однако ее стандартная настройка была на режиме «выкл», а не «вкл». Так что если не приходилось волноваться за перевозбужденное состояние или депрессию пациентов, или задумываться о том, станут ли они ходить к ней каждый день, как обещали, в остальном она ни о чем не тревожилась.

А вот Джонатан был совсем другой породы. Он обладал прямо-таки губительной добротой, этот исключительно бескорыстный человек, абсолютно лишенный эгоизма. Он мог успокоить и умирающего ребенка, и почти потерявших надежду родителей, найти для них нужные слова. Иногда одно только его прикосновение возвращало и укрепляло эту надежду, которой, казалось, уже не было места в их душах. И делал он это умело и обязательно с исключительной добротой.

Бывали времена, когда печаль о тех, кого он оставил в палатах, а иногда и в морге, так прихватывала его, что он не мог даже говорить по возвращении домой. Тогда он шел в свой кабинет в самой дальней части квартиры – в комнату, которая должна была принадлежать, как они надеялись, их второму ребенку, – и оставался там, вне семьи, пока не выходил из этого ужасного состояния.

Как-то раз, в ту самую осень, когда они познакомились, Грейс приехала к нему в больницу (Джонатан уже был интерном) и увидела, как он обнимает пожилую женщину, сотрясаемую горестными рыданиями. Сын этой женщины, мужчина средних лет с синдромом Дауна, умирал в этой больнице от врожденного порока сердца. Эта смерть была ожидаема с самого момента его рождения, но женщина все равно безутешно рыдала. Грейс приехала за несколько минут до того, как должно было закончиться тридцатишестичасовое дежурство Джонатана. Но теперь, стоя в конце коридора и наблюдая эту сцену, она испытывала чувство стыда, будто само ее присутствие пачкало эти чистейшие человеческие отношения.

В то время она сама уже училась на последнем курсе и считалась образцовой студенткой, достойный врач-практик в ближайшем будущем, специалист по психотерапии. И все же, и все же… то, что она увидела в конце длинного больничного коридора, подействовало как сокрушительный звуковой удар. Сила и мощь происходящего… никто не предупреждал ее о чем-то подобном, когда на семинарах она изучала фрейдовскую Дору из «Фрагмента анализа истерии». Не говорили ей об этом и на замечательном курсе по патопсихологии на первом году обучения. Чего только они там не проходили – были и шестеренки, и зубчатые колесики, и мышки в лабиринте, всевозможные теории, испытания лекарств и самые разные методы терапии: примитивные формы, антипатия, искусство и музыка, и долгие нудные беседы. Но вот это… Происходящее стало для нее невыносимым, хотя ее это совсем даже не касалось.

Истина заключалась в том, что Джонатан находил страдальцев повсюду. Или, если быть более точным, страдальцы сами находили его, как будто просто прятались или дремали в ожидании подходящей души, чтобы прицепиться к ней. Он подбирал грусть и печаль совершенно незнакомых людей и выслушивал исповеди провинившихся. Таксисты раскрывали ему все свои тайные переживания. Оказавшись на первом этаже их дома, он не мог пройти мимо консьержа, не выслушав его неутешительные новости о парализованном племяннике или родителе, постепенно впадающем в слабоумие. Он не мог спокойно поесть в их любимом итальянском ресторанчике, не расспросив хозяина, как переносит новое лекарство его дочь, страдающая фиброзно-кистозной болезнью. Такие беседы обычно заканчивались полным унынием, не меньше. Когда они оставались только втроем, Джонатан был бодрым и жизнерадостным, и это была одна из причин, по которой Грейс охраняла семью от постороннего вмешательства, причем достаточно успешно. И все же эти посторонние люди, казалось, не могли отказать себе в возможности воспользоваться его добротой и участием.

Видимо, в конце концов все это привело к тому, что, несмотря на все профессиональные страдания, Джонатан, казалось, в отличие от остальных перестал бояться боли. Наоборот, с ходу ввинчивался в ее водоворот, уверенный в том, что не отступит, пока не разгромит противника. Похоже, ему всегда это удавалось – победить с первого же легкого удара. За это Грейс любила мужа, восхищалась им, хотя и полагала, что такое положение дел истощает и ее силы. А иногда ситуация начинала ее беспокоить. Видимо, все же рак должен был когда-нибудь одолеть его. Боль и переживания, которые испытывали пациенты Джонатана во время борьбы с болезнью, и нескончаемое разноликое проявление печали и горя, сопровождающее этот процесс, – все это никогда, ни на йоту не ослабеет. И от этого ее муж становился таким ранимым и чувствительным. Сколько раз Грейс пыталась все это объяснить Джонатану! Ведь его чрезмерная вежливость, тонувшая в бесцеремонности окружающих людей, могла сильно навредить ему. Вот только он отказывался это понимать. Похоже, Джонатан был лучшего мнения о людях, чем его супруга.