Читать книгу Сюжет - Джин Ханфф Корелиц - Страница 5

Мать и дочь в старом доме – это была его работа. И если какой-то текст мог в меньшей степени соответствовать эпитетам «грандиозный», «сногсшибательный», «невозможно-оторваться», то разве что подробное описание сохнущей краски. Джейк не поленился перечитать его перед первым индивидуальным занятием с автором, желая убедиться, что не пропустил жемчужину вроде «Искателей потерянного ковчега» или зародыш эпических приключений вроде «Властелина колец», но, если там что-то такое и было (в банальных картинах дочери за уроками или матери, готовящей консервированную кукурузу со сливками, или в описаниях дома), Джейк этого не увидел.

В то же время ему пришлось против воли признать, что сам по себе текст вовсе не плох. Эван Паркер – никакого ему Паркера Эвана, пока (и если) он не издаст свой крышесносный шедевр, требующий псевдонима – мог заливать на семинаре о своем якобы великом романе, но этот хамоватый студент написал восемь вполне приличных страниц, без явных недостатков или хотя бы типичных писательских недочетов. Иными словами, этот говнюк обладал прирожденным талантом писателя, то есть таким свободным и умелым обращением с языком, какому не могли научить писательские курсы и рангом повыше, чем в Рипли, какое Джейк никогда не мог и передать никому из студентов, и сам не получил в готовом виде от учителя. У Паркера был наметанный глаз на детали и чуткое ухо на звучание слов в предложениях. Он с удивительной лаконичностью обрисовал двух главных героинь (мать по имени Диандра и ее дочь-подростка, Руби) и их дом, очень старый, в неназванной части страны, где снежные зимы в порядке вещей, сумев показать не только самих этих людей в привычной для них обстановке, но и явное, даже внушающее тревогу напряжение между ними. Руби, дочь, прилежная и хмурая, проступала из текста достоверно и выпукло. Диандра, мать, казалась более расплывчатой, но внушительной фигурой, словно увиденной боковым зрением дочери, что усиливало ощущение большого старого дома, в котором живут всего два человека. Но несмотря на то, что они жили в дальних концах дома, их взаимная неприязнь накаляла воздух.

Джейк прочитал эту вещь уже дважды: первый раз несколько дней назад, в ходе «ночного марафона», а второй – вечером после первого семинара, когда потянулся к папкам из чистого любопытства, надеясь побольше узнать об этом чудиле. Когда Паркер сделал такое громкое заявление о своем романе, Джейку на ум пришел тот самый труп на пляже, безобразно разлагавшийся, красуясь при этом грудями, что твои «спелые дыньки», и он неслабо удивился, узнав, что эта нелепица была порождением ума его студентки Крис, матери троих дочерей, заведующей больницей в Роаноке. Узнав вслед за этим, что перу Эвана Паркера принадлежит история о матери и дочери – пусть хорошо написанная, но лишенная даже намека на что-то этакое, не говоря о такой мощной идее, какую не сможет запороть и самый «лажовый писатель» – он чуть не рассмеялся.

Теперь, когда автор должен был пожаловать с минуты на минуту на первое индивидуальное занятие, Джейк решил пробежать эти страницы в третий и, как он надеялся, последний раз.

Руби слышала, как мать говорит по телефону – ее голос доносился со второго этажа, из ее спальни. Она не могла разобрать слов, но знала, что Диандра говорила по спиритической линии, поскольку ее голос был высоким и раскатистым, словно она (в своей спиритической ипостаси как Сестра Ди-Ди) парила в вышине, озирая оттуда всю жизнь бедняги на другом конце линии. Когда же голос матери опускался пониже и терял выразительность, Руби понимала, что Диандра переключилась на одну из линий по работе с клиентами. А когда ее голос становился низким и с придыханием – такой голос сопровождал Руби большую часть времени последние два года ее жизни – это был секс по телефону. Руби сидела внизу, на кухне, и пересдавала по личной инициативе домашний тест по истории. Темой теста была Гражданская война и послевоенная реконструкция, и Руби дала неверный ответ о том, кто такие саквояжники и откуда происходит это слово. Мелочь, конечно, но из-за нее Руби могла потерять свое обычное место в рейтинге отличников. Само собой, она попросила пятнадцать новых вопросов.

Мистер Браун пытался убедить ее, что 94 балла, набранные ею в первом тесте, не повредят ее рейтингу, но она не стала его слушать.

– Руби, ты не ответила всего на один вопрос. Это не конец света. К тому же, ты теперь всю жизнь будешь помнить, кто такие саквояжники. В этом весь смысл.

Но весь смысл был не в этом. Даже близко. Смысл был в том, чтобы получить высший балл и добиться перевода из так называемого Продвинутого класса юниоров по американской истории на исторический факультет муниципального колледжа, и тогда она сможет выбраться отсюда и жить при колледже – она надеялась получить стипендию и уехать подальше, как можно дальше от этого дома. Только у нее не было ни малейшего желания объяснять что-то из этого мистеру Брауну. Но она так его умоляла, что он в итоге согласился.

– Окей. Но пройди тест дома. Когда тебе будет удобно. Можешь подсматривать.

– Я пройду сегодня. И обещаю, что ни за что не буду подсматривать.

Он вздохнул и сел писать пятнадцать новых вопросов лично для Руби.

Когда ее мать спустилась по лестнице и, прошаркав на кухню, остановилась перед холодильником, прижимая телефон плечом к уху, Руби писала развернутый ответ про Ку-клукс-клан.

– Милая, она уже близко. Прямо сейчас. Я ее чувствую.

Повисло молчание. Очевидно, мать собирала информацию. Руби попыталась вернуться к Ку-клукс-клану.

– Да, ей тоже вас не хватает. Она присматривает за вами. Она хотела, чтобы я что-то сказала насчет… что такое, милая?

Диандра стояла перед открытым холодильником. Подумав секунду, она взяла банку диетического «Доктора Пеппера».

– Кошку? Кошка для вас что-то значит?

Молчание. Руби опустила взгляд на страницу теста. Ей оставалось ответить еще на девять вопросов, но только не под спиритические вибрации, заполнившие кухню.

– Да, она сказала, это была пестрая кошка. Она так сказала: пестрая. Как там кошка, милая?

Руби села ровно на банкетке. Ей хотелось есть, но она обещала себе не готовить обеда, пока не сделает того, что собиралась, и не докажет того, что собиралась доказать. Был самый конец бакалейной недели, и в холодильнике почти ничего не осталось (она уже смотрела), только замороженная пицца и немного зеленой фасоли.

– О, приятно это знать. Она теперь так счастлива. И вот что, милая, прошло уже почти полчаса. У вас еще есть ко мне вопросы? Вы хотите, чтобы я еще побыла с вами на связи?

Диандра направилась обратно к лестнице, и Руби смотрела ей в спину. Дом был таким старым. Когда-то им владели ее деды и даже прадеды, и хотя с тех пор что-то поменялось – обои и краска, и бежевый ковер от стены до стены в гостиной – в некоторых комнатах все еще оставались старые трафаретные орнаменты на стенах. Так, вокруг парадной двери со внутренней стороны виднелся ряд ананасов странной формы. Руби всегда им удивлялась, а потом однажды отправилась с классом на экскурсию в один музей американской истории и увидела там такие же в одном здании. Оказалось, что ананасы символизировали гостеприимство, и это делало их самым неуместным рисунком на стене их дома, поскольку вся жизнь Диандры являла собой противоположность гостеприимству. Она не могла даже вспомнить, когда последний раз кто-нибудь заглядывал к ним по ошибке с почтой, не говоря о том, чтобы выпить с матерью ее ужасный кофе.

Руби вернулась к своему тесту. Стол был липким от сиропа, пролитого за завтраком, а может, от макарон с сыром со вчерашнего обеда или от чего-то, что ела или делала мать, пока она была в школе. Они никогда не ели вместе. Руби, как могла, избегала доверять здоровье своего желудка матери, умудрявшейся сохранять девичью фигуру – девичью в буквальном смысле: со спины мать и дочь выглядели до жути похоже – очевидно, с помощью диеты из сельдерея и диетического «Доктора Пеппера». Диандра перестала кормить дочь, когда Руби исполнилось девять, и примерно тогда же Руби научилась открывать консервированные, чтоб их, спагетти.

Ирония ситуации была в том, что чем больше эти двое становились похожи внешне, тем меньше находили общих тем для разговоров. Хотя их никогда не связывало то, что обычно называют нежными узами; Руби не помнила, чтобы мать ласкала ее или участвовала в ее играх, не помнила ничего особенного на дни рождения или на Рождество, и никаких материнских наставлений или внезапных проявлений чувств, которые встречались в книгах и диснеевских фильмах (обычно сразу после этого мать умирала или пропадала). Диандра словно скользила по жизни, сводя материнские обязанности к минимуму, следя лишь за тем, чтобы Руби была живой и привитой, имела кров (если можно назвать кровом этот промозглый дом) и образование (если можно считать ее простецкую сельскую школу источником образования). Казалось, ей так же отчаянно хотелось покончить со всем этим, как и самой Руби.

Но она не могла хотеть этого так отчаянно, как Руби. Нечего было и думать.

Прошлым летом Руби работала (разумеется, неофициально) в городской пекарне. А потом, осенью, подрабатывала по воскресеньям сиделкой с соседскими детьми, когда остальная семья шла в церковь. Половину всех своих заработков Руби тратила на домашние нужды, еду и редкий ремонт, а другую половину прятала в учебнике «углубленной химии», последнем месте, куда могла заглянуть мать. Химию Руби взвалила на себя в прошлом году, в виде сделки с куратором, чтобы получить продвижение по урезанному школьному курсу естественных наук, и ей было нелегко совмещать это с гуманитарными предметами в муниципальном колледже и с независимым проектом по французскому, не считая двух ее работ, но все это являлось частью плана, который она разработала примерно тогда же, когда впервые открыла банку спагетти. План назывался «Валить отсюда нахрен», и она не отклонялась от него ни на секунду. Теперь ей было пятнадцать, и она училась в одиннадцатом классе, проскочив подготовительный. Через пару месяцев она сможет подать заявку в колледж. Через год ее здесь уже не будет.

Ее жизнь не всегда была такой. Она могла вспомнить, даже не прилагая особых усилий, время, когда относилась почти нормально к тому, чтобы жить в этом доме, вращаясь по орбите своей матери, которая была, по большому счету, единственным членом ее семьи; во всяком случае, единственным, кого она видела. Она могла вспомнить, как предавалась обычным в ее представлении детским занятиям – играла в грязи, смотрела картинки – без всякой грусти или злости, и к своим годам успела понять: какой бы малоприятной ни была ее домашняя и «семейная» жизнь, где-то там, в большом внешнем мире, насколько она знала, есть вещи и похуже. Так почему же она чувствовала себя на краю пропасти? Что сделало ее из обычного ребенка той Руби, что корпела над домашним тестом по истории, от которого так многое – в ее понимании – зависело, и считала (в буквальном смысле) дни до того, как выберется отсюда? Это был безответный вопрос. Никто не мог ей дать ответа. Да он и не имел значения – только истина, открывшаяся ей много лет назад, имела значение и не подлежала сомнению: мать ее ненавидела, вероятно, с самого рождения.

И что ей было делать с этим знанием?

Вот именно.

Сдать тест. Попросить мистера Брауна написать рекомендацию и, если повезет, снова выслушать тот самый анекдот о девушке, хотевшей сверхурочную работу. А затем уносить свой несомненно выдающийся ум из этой дыры со старыми ананасами в мир, который будет хотя бы ценить ее. Она научилась не ждать любви, да и вообще сомневалась, что хотела ее. Эту краеугольную мудрость она сумела постичь за пятнадцать лет жизни с матерью. Пятнадцать долой. Еще год – пожалуйста, Боже, только один – впереди.

Джейк отложил страницы. Мать и дочь, живущие бок о бок, можно сказать, в изоляции, хотя отшельницами их не назовешь (мать что-то покупает в супермаркете, дочь ходит в школу, и в ней заинтересован учитель), испытывая крайнее взаимное напряжение. Окей. Мать работает (если это можно так назвать) надомно и обеспечивает крышу им над головой и дешевую еду на столе. Окей. Дочь амбициозна и намерена уйти из дома и от матери, в колледж. Окей, окей.

Но, как сказал однажды преподаватель, у которого Джейк писал магистерскую диссертацию, одному самовлюбленному студенту на семинаре по писательскому мастерству: «Ну… и что?»

«Такая идея, как у меня», сказал Эван Паркер. Если уж на то пошло, допустимо ли вообще говорить «идея, как у меня»? Люди поумнее Джейка (и даже – он мог поспорить – Эвана Паркера) выделили несколько ключевых идей, или сюжетов, из которых, так или иначе, вырастает любая история: поиск сокровища, возвращение домой, взросление, победа над монстром и т. д. Мать и дочь в деревянном доме – ну, по крайней мере, дочь в деревянном доме – вполне укладываются в историю взросления или роман воспитания, а может, в историю Золушки; но какой бы цельной ни была история, это не делает ее ошеломляющей, потрясающей, закрученной или стремительной – цельность сама по себе не спасает от бездарности.

За годы преподавательской практики Джейк успел узнать множество студентов, имевших довольно смутное представление о своем таланте, хотя это касалось, в основном, базовых писательских навыков. Многие зеленые писатели трудятся, ошибочно считая, что, если они сами знают, каков из себя их герой, этого достаточно, чтобы волшебным образом передать это знание читателям. Другие же считают, что достаточно одной детали, чтобы сделать героя запоминающимся, но эта деталь всегда так банальна: про героиню может быть сказано, что она «блондинка», а про героя – что у него «кубики на прессе» (У него они были! У него их не было!) – вот, похоже, и все, что читателям нужно знать. Иногда писатель строит предложения, следуя одной избитой схеме – существительное, глагол, причастный оборот, существительное, глагол, причастный оборот – и не видит, как бесит такое однообразие. Иногда студент углубляется в свое хобби или какую-то тему, имеющую для него особое значение, и чрезмерно увлекается, перегружая историю не самыми захватывающими подробностями или мудреными словечками, без которых, по его мнению, никак не обойтись: герой приходит на встречу НАСКАР или героиня прибывает на тропический остров, чтобы повидаться с подругами по женскому землячеству (именно так на пляж и попал труп, украшенный «спелыми дыньками»). Иногда они запутывались в местоимениях, и приходилось по несколько раз все перечитывать, чтобы понять, кто что делал и с кем. А иногда на нескольких страницах текста, написанного самым грамотным или даже лучше-чем-нормальным языком… ничего никуда не двигалось.

Но эти авторы были студентами; именно поэтому они, надо полагать, и оказались в Рипли, в корпусе Ричарда Пенга, в кабинете Джейка. Они хотели чему-то научиться и стать лучше, и, в массе своей, были готовы принимать его соображения и предложения, поэтому, когда он говорил им, что не может понять из их текста, как выглядит герой или какова его мотивация, или что он не чувствует желания следить за их перипетиями, поскольку недостаточно хорошо их узнал, или что в тексте недостаточно информации о НАСКАР или женском землячестве, чтобы понять смысл того, что было (или не было) сказано, или что проза кажется ему тяжеловесной, или диалог теряет связность, или сама история заставляет его думать: «и что?..», они обычно кивали, что-то записывали, иногда утирали слезу-другую и принимались за дело. Когда он видел их в следующий раз, они сжимали в руках свежие страницы и благодарили его за то, что он улучшил их работу.

Но в данном случае Джейк почему-то не думал, что его ждет что-то подобное.

Из коридора послышались размеренные шаги Эвана Паркера, при том, что он опаздывал почти на десять минут. Дверь была открыта, и он вошел без стука. Поставив бутылку воды Рипли на стол Джейка, он взял себе стул и повернул его так, словно они двое собрались поболтать за кофе, а не обсудить его работу, придерживаясь каких-то формальностей или (условного) этикета учитель-ученик. Под взглядом Джейка он вынул из холщовой сумки блокнот с неровно оторванными страницами и, положив себе на колени, тесно сложил руки на груди, как и в тот раз в переговорной комнате, после чего взглянул на учителя с не самым почтительным выражением.

– Ну, – сказал он, – вот и я.

Джейк кивнул.

– Я еще раз просмотрел вашу работу. Вы весьма хороший писатель.

Он решил сразу высказать это. Выбор слов «весьма» и «хороший» дался ему нелегко, но он посчитал, что, в конечном счете, это вернее всего раскроет его студента, и действительно, тот слегка оттаял.

– Что ж, рад слышать. Особенно учитывая, что я вовсе не уверен, как я уже сказал, что писательству можно научить.

– Тем не менее, вы здесь, – Джейк пожал плечами. – Так чем я могу помочь?

Эван Паркер рассмеялся.

– Что ж, мне бы не помешал агент.

У Джейка уже не было агента, но он решил этого не уточнять.

– В конце сессии будет отраслевой день. Не уверен, кто придет, но обычно бывают два-три агента и издателя.

– От личной рекомендации, вероятно, было бы больше пользы. Вы наверняка знаете, как трудно человеку с улицы донести свою работу до нужных людей.

– Что ж, не стану говорить, что связи не помогают, но имейте в виду, что никто никогда не издавал книгу по дружбе. Слишком много всего на кону, слишком много денег и профессиональной ответственности, если что-то пойдет не так. Может, личное знакомство и поможет вложить вашу рукопись кому-то в руки, но дальше решает качество написанного. И вот что еще: агенты и издатели действительно ищут хорошие книги, и не нужно думать, что новым авторам никто не дает прохода. Ничего подобного. За новым автором как минимум не тянутся грустные цифры продаж предыдущих книг, а читатели всегда хотят новых имен. Новый писатель интересен агентам уже потому, что это может оказаться Гиллиан Флинн или Майкл Шейбон, и агент может стать его агентом на все книги, которые тот напишет, не только на первую, так что это не только разовый доход, но и на будущее. Можете не верить, но вы даже в лучшем положении, чем кто-то со связями, если у него вышла пара книг, оказавшихся не слишком успешными.

«Другими словами, – подумал Джейк, – кто-то вроде меня».

– Что ж, вам легко говорить. Вы ведь когда-то были большим писателем.

Джейк уставился на него. Он много чего мог бы сказать. Но решил, что не стоит.

– Мы все настолько хороши, насколько хороша наша текущая работа. Поэтому я бы хотел сфокусироваться на том, что вы сейчас пишете. И что из этого может выйти.

К его удивлению, Эван откинул голову и рассмеялся. Джейк взглянул на часы над дверью. Четыре тридцать. Прошла половина занятия.

– Хотите мою идею, а?

– Что?

– Да ладно. Я же говорил, что работаю над чем-то грандиозным. Вы хотите знать, что это. Вы ведь писатель, а?

– Да, я писатель, – сказал Джейк, прилагая отчаянные усилия, чтобы скрыть обиду. – Но сейчас я учитель, и как учитель я пытаюсь помочь вам написать книгу, какую вы хотите написать. Если не хотите распространяться о сюжете, мы можем хотя бы поработать над фрагментом, что вы прислали, но, не зная, какое место он в конечном счете занимает в контексте основного сюжета, я буду в затруднительном положении.

«Не то чтобы меня это заботило, – добавил он мысленно. – Как будто мне не пофиг».

Чертов блондин сидел у него за столом и молчал.

– Этот фрагмент, – сказал Джейк осторожно, – он ведь из романа, о котором вы говорили?

Эван Паркер, казалось, взвешивал этот совершенно невинный вопрос до странности долго. Затем кивнул. Его густая светлая прядь почти закрыла один глаз.

– Из первых глав.

– Что ж, мне нравятся подробности. Замороженная пицца и учитель истории, и эта спиритическая линия. По этим страницам у меня сложилось более отчетливое впечатление о дочери, чем о матери, но это безусловно не проблема. И, конечно, я не знаю, в каком ракурсе вы собираетесь вести повествование. На данный момент, мы, очевидно, на стороне дочери. Руби. Мы останемся с Руби до конца романа?

И снова ответ прозвучал не сразу.

– Нет. И да.

Джейк кивнул, как будто что-то понял.

– Просто, – сказал Паркер, – мне не хотелось… выкладывать все это в тот раз, ну, перед всеми. Этот роман, что я пишу, это типа бомба. Понимаете?

Джейк уставился на него. Ему отчаянно хотелось рассмеяться.

– Вообще-то не очень. В каком смысле бомба?

Эван подался вперед. Он взял бутылку с водой, открутил крышку и порывисто глотнул. Затем снова сложил руки и сказал с неохотой:

– Все будут читать эту книгу. Она принесет состояние. Ее экранизируют – вероятно, кто-нибудь из главных режиссеров, какая-нибудь важная фигура. Она соберет все регалии – понимаете, о чем я?

Джейк слушал, проглотив язык, и опасался, что он таки понял.

– Типа, Опра возьмет ее в свое шоу. О ней будут говорить в телепередачах. В таких передачах, где обычно не говорят о книгах. Каждый книжный клуб. Каждый блогер. Каждое что ни возьми, о чем я даже не знаю. Эта книга, она ни за что не провалится.

Это было слишком. Джейк больше не мог этого слушать.

– Что угодно может провалиться. В книжном мире? Что угодно.

– Не это.

– Слушайте, – сказал Джейк. – Эван? Можно мне вас так называть?

Эван пожал плечами. Он вдруг показался уставшим, словно его утомило это провозглашение своего величия.

– Эван, мне очень нравится, что вы верите в то, что делаете. Я надеюсь, что все ваши одногруппники так же относятся – или станут когда-нибудь относиться – к своей работе. Даже если большинство… регалий, как вы выразились, с большой, очень большой вероятностью обойдут вас стороной, потому что на свете множество потрясающих книг, которые издают одну за другой, и конкуренция велика. Но есть масса других способов, не связанных с Опрой или режиссерами, измерить успех художественного произведения. Я буду только рад, если ваш роман получит самое широкое признание, но для начала вам нужно написать его так хорошо, как только можно. У меня есть кое-какие соображения на это счет, на основании того отрывка, что вы прислали, но скажу честно: в тех страницах, что я прочитал, мне видится не самая громкая книга, то есть не та, которая уверенно кричит: главные режиссеры и бестселлер, но это может быть очень хороший роман! Мать и дочь, живущие вместе; может, они не очень ладят между собой. Я уже переживаю за дочь. Мне хочется, чтобы у нее все получилось. Чтобы она выбралась оттуда, если хочет. Я хочу выяснить, что стоит за всем этим, почему ее мать как будто ненавидит ее, если она и вправду ее ненавидит – не всегда можно верить тому, что подростки говорят о своих родителях. Но все это очень увлекательные темы для романа, и, наверно, главное, чего я не пойму, это почему вы возлагаете такие запредельно высокие ожидания. Разве мало будет написать хороший первый роман и – то есть, давайте прикинем пару целей, чуть более практичных – найти агента, который поверит в вас и в ваше будущее, и даже издателя, который захочет дать шанс вашей книге? Это уже будет немало! Зачем ставить себе такую планку, что, я не знаю, ты будешь считать провалом, если твою книгу экранизирует не самый крутой режиссер?

Долгое, безумно долгое время Эван молчал. Джейк уже был готов сказать что-нибудь, лишь бы прогнать это гнетущее ощущение, даже если бы пришлось закончить занятие раньше времени, потому что чего они, собственно, достигли, учитель и ученик? Они даже не начали разбирать написанный текст, не то что обсуждать более глобальные вопросы. А кроме того, этот чувак оказался махровым нарциссическим задротом – это же яснее ясного. Скорее всего, если он вообще сумеет закончить свой роман о башковитой девчонке, растущей в старом доме с матерью, максимум какой успех его ждет, это литературное признание того же порядка, какое получил Джейк (слишком мимолетное), и Джейк мог подробно рассказать – только попроси – какие мучения это ему принесло, точнее, то, что за этим последовало. Так что, если Эван Паркер/Паркер Эван решил стать автором нового «Изобретения чуда», милости просим. Джейк первым был готов сплести ему лавровый венок, закатить вечеринку и дать грустный-прегрустный совет, который сам когда-то получил от куратора своей диссертации: «Ты настолько успешен, насколько успешна твоя последняя изданная книга, и настолько хорош, насколько хороша книга, которую ты пишешь. Так что заткнись и пиши».

– Эта книга ни с чем не сравнится, – сказал, наконец, Эван и добавил: – Слушайте.

И заговорил. Он говорил и говорил, или, лучше сказать, рассказывал и рассказывал. И, пока он рассказывал, у Джейка было такое чувство, словно две эти зловещие женщины вошли в комнату и незаметно стояли по обе стороны двери, как бы показывая двум мужчинам, что им от них не убежать. Но Джейк и не думал о побеге. Он не думал ни о чем, кроме этой истории, не укладывавшейся ни в один из великих сюжетов: из грязи в князи, поиск сокровища, возвращение домой, перерождение (разве что отчасти), победа над монстром (разве что отчасти). Это было чем-то новым для него, как будет новым для каждого, кто прочтет эту книгу, а читать ее будут все. Ее будет читать, как только что сказал этот ужасный человек, каждая книжная группа, каждый блогер, каждый из тех, кто как-то связан с пространным архипелагом книжного рынка, каждая знаменитость со своим книжным клубом, все без исключения, везде и всюду. Настолько всеохватной и громогласной, умопомрачительной и возмутительной была эта история. Когда его студент закончил говорить, Джейку захотелось схватиться руками за голову, но он не мог показать своих чувств, того ужаса, что охватил его перед этим надменным говнюком, который однажды станет – ему определенно понадобится псевдоним – Паркером Эваном, автором ошеломительного первого романа, взлетевшего на верхнюю строчку списка бестселлеров «Нью-Йорк Таймс» по единодушному выбору читателей. Просто не мог. Поэтому он кивнул и стал высказывать предположения, как постепенно вывести образ матери на первый план, и предлагать варианты возможной проработки и согласования повествования и авторского голоса, но все это было неважно, второстепенно. Эван Паркер был совершенно прав: худший писатель на свете не смог бы запороть такую историю. А Эван Паркер умел писать.

Когда он ушел, Джейк подошел к окну и стал смотреть, как его студент идет в сторону столовой, которая была в дальнем конце сосновой рощицы. Эти сосны (он только сейчас это заметил) образовывали что-то вроде светоблокировки, сквозь которую едва просвечивали окошки зданий кампуса на дальней стороне, однако никто и не думал их обходить – все ходили через них, каждый божий раз.

«Путь жизненный пройдя до половины, – подумалось ему, – я очутился в сумрачном лесу, утратив правый путь во тьме долины»[8].

Эти слова он знал целую вечность, но никогда, до этого момента, по-настоящему не понимал.

Свой собственный путь он утратил давным-давно, и у него не было шанса, ни единого, снова найти его. Роман-в-работе у него на ноутбуке не был романом и едва ли был в работе. А теперь, с этого самого вечера, любые идеи, какие смогут у него возникнуть для новой истории, будут неизбежно блекнуть перед той историей, что он сейчас услышал, в этом жалком пенобетонном кабинете, выделенном под третьесортную программу на степень магистра искусств, которую никто – включая и преподавательский состав – не воспринимал всерьез. История, что он сейчас услышал, была всем историям история. И Джейк знал, что все, сказанное будущим Паркером Эваном о его будущем романе, произойдет с абсолютной неизбежностью. Абсолютной. Издатели будут биться за право издать его, и не только в Америке, но и во всем мире, и продюсеры с режиссерами будут биться за экранизацию. Опра Уинфри будет подносить эту книгу к камерам, и она попадет во все книжные магазины – только ты вошел, а она смотрит на тебя с ближайшего стола – и так будет долгие годы. Все, кого знал Джейк, прочтут ее. Каждый писатель, с которым он соперничал в колледже, и каждый, кому он завидовал в магистратуре, каждая женщина, с которой он переспал (признаем, их было немного), каждый студент и студентка, учившиеся у него, каждый преподаватель Рипли и все его бывшие преподаватели, а также его родители, которые вообще не читают книг, с трудом дочитавшие «Изобретение чуда» (если они и вправду его дочитали – он не проверял), не говоря о тех двух шутах из «Фантастических форматов», упустивших шанс издать роман, по которому поставили фильм с Сандрой Буллок. Не говоря о Сандре Буллок. Все они, без исключения, будут покупать или одалживать у кого-то эту книгу, скачивать ее и слушать, передавать кому-то, и дарить, и принимать в подарок – книгу, которую сейчас писал этот надменный кусок говна, этот фанфарон, этот сукин сын, Паркер Эван. Говнюк паршивый, подумал Джейк и тут же устыдился настолько избитой фразы для такого мастера слова, каким привык себя считать. Но в тот момент он не мог придумать ничего другого.