Читать книгу Мудрость толпы - Джо Аберкромби - Страница 11

Горло Савин было сорвано от воплей.

Снаружи было темно. Ни лучика света не проникало между ставнями. Значит, прошло несколько часов. Ей казалось, что прошла вечность.

Один и тот же вопрос безостановочно крутился у нее в мозгу: сколько ее знакомых женщин умерли при родах?

– Миледи… – начал акушер.

– Черт… подери… не зовите… меня так! – огрызнулась она через плечо между судорожными вздохами, едва не задохнувшись собственным языком от ярости. – Так больше… никого… не называют.

– Конечно, конечно, приношу свои извинения! К новым временам не так быстро привыкаешь. – Он говорил самым благодушным, монотонным голосом, словно они обсуждали погоду и его пальцы вовсе не были засунуты в ее влагалище. – Вы можете тужиться, если почувствуете необходимость…

– Да что вы, …, говорите? – завопила Савин ему в лицо.

Мысль, что она может перестать тужиться, казалась абсурдной. Тужиться было всем, что у нее осталось в мире.

Идиотская сорочка, которую ей выдали, сбилась вокруг шеи, душила ее. Савин попыталась ее сорвать, запуталась, принялась рвать ее с себя, брызжа слюной. Затрещали швы, и сорочка, наконец высвободившись, упала на кровать, намотанная на ее запястья. На ней были пятна крови. Руки Зури быстро схватили ее и убрали прочь, сложив так, чтобы крови не было видно.

Сколько ее знакомых женщин умерли при родах?

Она закряхтела, и боль в нижней части живота усилилась, и кряхтение перешло в стон, стон стал воем, вой – криком, а крик превратился в душераздирающий вопль. Савин обоими кулаками стиснула простыни, попыталась взобраться вверх по спинке кровати, но так было еще хуже, и она шлепнулась обратно, но так было еще хуже, и она принялась отчаянно извиваться, стоя на четвереньках, – но ей становилось все хуже и хуже.

– …, – выдохнула она. – …! …! …!!

Савин пожалела, что не знает более крепких ругательств. Жаль, что Зури не научила ее кантийскому – у них на юге есть совершенно дикие проклятия… Черт, как жарко в комнате! Пот щекотал ей голову, но онемевшие руки так сильно дрожали, что она не могла даже почесаться.

Люди входили и выходили. Вламывались в комнату с водой, с одеждой, с какими-то сообщениями. Стоя на четвереньках, голая, кверху задницей, вереща как свиноматка, Савин не обращала на них внимания. Если на то пошло, она была даже благодарна за струйку свежего воздуха, когда дверь в очередной раз открылась.

– Прошу простить за всю эту суету, – пробормотал акушер.

– Да ладно, впускайте сюда хоть весь чертов город, – рявкнула она, – только вытащите из меня чертова ребенка!

Схватки теперь происходили так быстро, что превратились в сплошную непрекращающуюся пытку. Савин снова стиснула зубы с такой силой, что они, казалось, вот-вот рассыплются.

Все говорят: «Это самая мучительная боль, какая только бывает» – слегка злорадным тоном, с понимающе поднятой бровью поглядывая на твое раздутое брюхо. Все так говорят, но ты убеждаешь себя, что они слишком драматизируют. Ее мать то и дело вспоминала о своих детородных муках, словно это был долг, который Савин никогда не сможет выплатить, – ну так на то ее мать и была одной из наиболее склонных к преувеличению людей в мире. Теперь Савин казалось, что она скорее недоговаривала… Во имя Судеб, как ей хотелось, чтобы ее мать была здесь! Конечно, та наверняка была бы в подпитии, но в критических ситуациях она всегда умела сохранять трезвую голову.

Савин почувствовала на своем плече твердую руку Зури. Та принялась растирать ей ноющую спину, и Савин испытывала к ней бессильную благодарность за это. Она хотела заплакать, но обнаружила, что уже плачет.

– Возможно, будет легче, если вы ляжете на спину… – начал акушер.

– Легче для кого?..

– Вот! Боевой дух – это то, что нам нужно.

Она разразилась очередным хриплым воем, пыхтя и содрогаясь, извиваясь всем телом, но из этой ситуации было не вывернуться. Савин хотела в жизни так много всего! Победить всех, завоевать всё, заполучить всё сразу, причем так, чтобы все видели… Теперь ей нужно было лишь одно: чтобы это побыстрее закончилось.

Сколько ее знакомых женщин умерли при родах?

Если это продлится еще какое-то время, то, возможно, смерть будет предпочтительнее.

– Еще немного поднатужиться и…

– Иди на!..

– Отлично, отлично.

Савин снова завопила. Она вопила, пока у нее не треснул рот. Она вопила, пока из нее не вывалились кишки. Она вопила так, словно ее резали, – она и чувствовала себя так, словно ее режут. Жгучая, пылающая, рвущая боль прибавилась ко всему остальному, а потом у нее кончилось дыхание, ее вопль выродился в сиплый стон, и она почувствовала, как из нее что-то выскользнуло.

Зури обняла ее голову обеими руками.

– Все, – прошептала она. – Все кончено.

Это были лучшие слова, какие Савин доводилось слышать. Она обмякла, уткнувшись лицом в постель. Дыхание вырывалось судорожными всхлипами.

Кто-то помог ей перевернуться. Кто-то вытирал ее бедра. Кто-то накрыл ее простыней, прохладной, льняной, натянув до подбородка.

Постель была мокрой. Мокрой и липкой. Но ей было все равно. Она лежала с закрытыми глазами и просто дышала. Агония закончилась. Осталась только тупая боль в пояснице.

Она словно бы плыла, возлежа на облаке. Кто-то промакивал ей лицо фланелевой тряпкой. Савин сомневалась, что это сильно поможет, но если им это нравится – пускай продолжают. Она не станет им препятствовать.

Откуда-то доносилось пение – один из ломательских маршей, где-то на Прямом проспекте. Их долго держали взаперти, поэтому они любили маршировать. Им долго затыкали рты, поэтому они любили петь. Изрекать свое мнение на каждом углу. Пищи и топлива не хватало, но мнений было всегда предостаточно.

Откуда-то слышались рыдания – протяжные, отчаянные, безумные. Словно раненая кошка. Очень громкие… Может быть, это здесь, в комнате? Может быть, это она сама? В последнее время люди только и делали, что плакали. Выставлять свои эмоции напоказ стало модным. Еще лучше – вываливать их в толпу. Впрочем, возможно, у них было много причин плакать. У некоторых больше, чем у других.

Разумеется, в круге ее знакомых начали появляться пустые места. Те, у кого были особенно плохие отношения с рабочими, или те, кому особенно не повезло. До нее доходили самые отвратительные слухи. «Кстати, вы слышали: такого-то вчера выловили из канала?» – «И, между прочим, того-то зарезали и раздели, а тело бросили в помойную яму»… Она пыталась делать вид, будто это всего лишь слухи. Делать вид, будто она не помнит лиц этих людей, смеявшихся на каком-нибудь приеме, еще до Великой Перемены.

Разумеется, в Агрионте царил хаос. После внезапной и безвременной кончины Закрытого совета бюрократический аппарат продолжал двигаться вслепую, шатаясь, словно курица с отрубленной головой. Ломатели разломали большую часть механизмов управления, и теперь Ризинау и его прихлебатели размахивали вырванными рычагами, очевидно, даже не понимая, что те больше ни к чему не прикреплены. Савин спросила у Лео, как идут дела в Ассамблее представителей, и он ответил, что ему доводилось проигрывать битвы, но никогда не доводилось видеть такого бардака.

Однако в то же самое время жизнь продолжалась. Горны в районах Арок и Трех Ферм по-прежнему пылали – большей частью. Колеса по-прежнему вертелись – большей частью. Товары по-прежнему производились, цены по-прежнему назначались и уплачивались, деловая жизнь продолжала вестись – возможно, на пониженных тонах, с покачиванием голов относительно нынешнего положения вещей. Актеры по-прежнему вышагивали по сценам Адуи – хотя им пришлось в срочном порядке выпустить новые пьесы, восхваляющие простого человека, а при поднятии занавеса они просили у публики аплодисментов для председателя Ризинау, а не для его величества.

По крайней мере, так Савин слышала. Сама она в последнее время практически не выходила из дома. Она не была уверена, как ее теперь примут. Встретят презрительными возгласами и свистом, словно злодея в уличной пьесе? Или восторженными криками, какими всегда привечали ее мужа, хотя он не делал ничего особенного, помимо того, что ему заблагорассудится? Или же кулаками и палками, и петлей, свисающей с балки где-нибудь в складском помещении, какие ждали некоторых из ее менее популярных деловых партнеров на протяжении тех первых кровавых дней?

Всю свою жизнь она выставляла себя напоказ. Однако бывают времена, когда здравый смысл подсказывает, что человек со вкусом должен держаться подальше от общественной деятельности…

– Это мальчик, – сказала Зури.

Савин уже уплывала в объятия сна. Свет лампы заблестел в ее мокрых глазах, когда она снова их открыла. Зури стояла над ней, протягивая ей что-то – белоснежный сверток, тщательно запакованный, словно подарок. Белоснежный сверток с крошечным, сплющенным личиком.

У Савин вырвалось нечто вроде всхлипа, откуда-то из самого нутра.

Она протянула к нему руки. У нее почти не оставалось сил даже на то, чтобы их поднять, но ей так хотелось подержать его! Она сама не понимала почему. Слезы текли из нее ручьем, в носу хлюпали сопли, а воспаленный рот непроизвольно искривился. Она прижала сверток к груди, издавая нечленораздельные звуки.

– Я стала матерью, – прошептала она.

Зури подняла черные брови:

– Единственный из возможных выводов.

До Савин донесся звук журчащей воды – акушер мыл в раковине окровавленные руки.

– Вы прекрасно справились, – сказал он ей с аккуратной улыбкой на опрятном лице. – Просто замечательно. Передайте лорду Броку, что он может познакомиться со своим сыном!

Савин испытала смутное желание снова послать его подальше, но, вероятно, теперь это было бы уже плохим тоном. К тому же она была занята тем, что смотрела на лицо своего малыша и улыбалась ему. Улыбалась слезливой, дрожащей, ничем не защищенной улыбкой, абсолютно на нее не похожей.

Человек! Крошечное, беспомощное человеческое существо, возникшее внутри ее тела.

Савин всегда презирала детей, даже больше, чем домашних животных. Когда другие женщины принимались лопотать и агукать над ними, она обычно снисходительно улыбалась и говорила то, что принято говорить в таких случаях, думая про себя о том, какие это безобразные, морщинистые, бессмысленные существа – пронзительно вопящие, требующие постоянной помощи во всем и ежечасно пачкающие пеленки.

Конечно же, все говорят: «Когда у вас будет свой, он покажется вам прекрасным» – с самодовольным видом, словно извергнуть из себя ребенка – это какое-то тайное знание, словно они стали какими-нибудь членами магического ордена. Все так говорят, но ты убеждаешь себя, что они просто пытаются хоть чем-то оправдать свалившееся на них проклятие родительства. И черт с ними, пускай обманывают себя!

Теперь ей казалось, что они скорее недооценивали ситуацию. Ее ребенок был невероятно, потрясающе прекрасен; каждое его шевеление казалось чудом… Какая банальность!

– Мальчик, – прошептала Савин.

Она смутно припоминала, что раньше предпочитала дочь. Но теперь каким-то образом оказалось, что сын – это в точности то, чего ей всегда хотелось.

До нее доносились разговоры откуда-то возле двери. Мужские голоса. Теплые слова. Поздравления… Словно они были хоть как-то к этому причастны!

Она услышала неровное постукивание костыля по доскам пола и подняла полные слез глаза. Над кроватью стоял Лео. Его плечи теперь были непривычно перекошены – одно было ниже, поскольку бесполезная рука была заткнута за отворот куртки, другое выше, поскольку этой подмышкой он налегал на костыль.

– Столько крови, – хрипло выговорил он, широко раскрывая глаза.

– Совершенно нормальное явление, – заверил акушер. – Нет причин волноваться.

– Это мальчик, – сказала Савин, улыбаясь и плача одновременно.

Нахмурив лоб, он уставился на крошечное личико ребенка. Словно все это явилось для него полнейшей неожиданностью.

– У меня сын!

– У нас… А! – Савин скрипнула зубами, когда внезапная колющая боль пронзила ее живот, спустившись к ногам. – А-а!

Еще один спазм, еще хуже первого, так что она дернулась всем телом.

– В чем дело?

– Возьми его, – выдавила она, протягивая ребенка трясущимися руками.

Лео попытался опереть свой костыль о кровать, но его запястье застряло в перекладине, и он едва удержался на ногах, когда Зури скользнула мимо него.

– Проклятье!

– Возьми его… А-а!

Савин выгнула спину. Новый приступ боли, гораздо продолжительнее, гораздо сильнее. Она повернулась на бок, лягаясь, всхлипывая, извиваясь на окровавленных простынях; потом снова встала на четвереньки, со стоном хватая ртом воздух, трясясь от слабости, трепеща от страха.

Сколько ее знакомых женщин умерли при родах?

– Что с тобой? – пролепетал Лео, привалившись к стене возле кровати.

Акушер был уже рядом с ней, он хмурился, нажимая холодной рукой ей на живот.

– Лорд… я хотел сказать, гражданин Брок, возможно, вы бы предпочли подождать снаружи…

– …твою мать! Кому какое дело, что бы он предпочел! – прошипела Савин сквозь стиснутые зубы. – Что со мной?

– Ничего особенного. – Акушер поглядел на нее поверх поблескивающих глазных стекол. – Но боюсь, вам предстоит сегодня еще немного потрудиться.

Савин ощутила, помимо боли, охватившую ее волну холодного ужаса.

– В чем дело?!

Зури, державшая ребенка на сгибе локтя, взяла свободной рукой ладонь Савин и сжала ее.

– Двойня.