Читать книгу Узкая дверь - Джоанн Харрис, Joanne Harris - Страница 9

«Сент-Освальдз», 4 сентября 2006 года

Я хорошо помню тот день, когда Конрад исчез, потому что это случилось в день моего рождения. Собственно, это был наш общий день рождения, поскольку мы с ним родились в один и тот же день, но с разницей ровно в девять лет. В пять лет день рождения вообще представляется исполненным волшебства: это праздник, предвкушаемый задолго, день подарков, день всевозможных лакомств и всеобщих прощений. И этот день так хорошо начался – с оладьями на завтрак, с поздравительными открытками и даже с подарком от Конрада. Он подарил мне школьный портфельчик, очень похожий на его собственный, только поменьше и ярко-красный, как леденец: именно с таким портфелем я и мечтала начать свой первый триместр в начальной школе. Но до начала занятий оставалось еще целых шесть недель, поскольку летние каникулы только-только начались, и я еще не знала, что к этому времени Конрада с нами уже не будет и все в моем мире совершенно переменится.

Я помню то пятничное утро так же ясно, как некоторые сны. Это было девятое июля 1971 года; по радио исполняли «Get It On», и в животе у меня от счастья порхали бабочки, и мы уже предвкушали долгие летние каникулы, почти чувствуя в воздухе запах морского побережья. Я столько раз уже рассказывала об этом утре, что подробности этой истории успели покрыться некой необычной патиной – знаете, как на выступающих частях бронзовых вещиц, если ими долго и постоянно пользоваться. А вот лицо Конрада я помню не очень хорошо. В основном, по-моему, я вообще его помню только по сохранившимся фотографиям. Например, по той, которую тогда опубликовали все газеты; этот снимок был сделан в тот день, когда он исчез: Конрад в школьной форме – угольного цвета брюки, галстук в красную полоску и отлично сидящий блейзер из грубой рубчатой ткани. Или была еще фотография – Конрад с родителями во время празднования Рождества. Или на пляже – когда мы с ним строим замок из песка, и мне года три, я вооружена ведерком и совком и смеюсь во весь рот, глядя прямо в камеру. И, разумеется, я помню ту фотографию, которая причинила всем нам столько сердечной боли; это была фотография на обложке книги «КОНРАД: потерявшийся мальчик из Молбри», которую написала некая женщина по имени Кэтрин Поттс. На этой фотографии лицо Конрада как бы наложено на приоткрытую створку некой зеленой двери.

Собственно, эти фотографии и являются моими воспоминаниями. Все остальное так и осталось где-то на дальнем берегу моря, скрытом густым туманом. Даже те мои сны теперь почти позабыты. Особенно те сны, что были связаны с человеком, которого я называла мистер Смолфейс, и с его ужасным голосом.

Мне кажется, вы должны были слышать историю об этом пропавшем мальчике. Она все-таки занимала тогда в газетах центральное место, хотя, конечно, и у вас, и у школы «Сент-Освальдз» и собственных серьезных проблем хватало. И вы вряд ли запомнили фамилию маленькой сестренки того пропавшего мальчика; вы ведь не вспомнили ее, даже когда эта девочка вновь возникла в вашей жизни, будучи ученицей параллельной женской школы, которую затем объединили с «Сент-Освальдз». Однако имя Конрада Прайса еще долго было на слуху, и вы вряд ли сразу его забыли. Его исчезновение было самой настоящей и довольно страшной загадкой. Ученик привилегированной школы «Король Генрих» исчез в день своего рождения, чуть ли не в последний день летнего триместра, и больше никто и никогда его не видел; никаких останков или хотя бы следов также найдено не было. А ведь я была у него в школе, когда все это случилось, однако мой рассказ о событиях того дня оказался для следователей бесполезен, хотя они всячески пытались заставить меня что-то вспомнить, даже к психологу отвели; но чем больше они старались, тем меньше пользы было от моих бессвязных воспоминаний, и в итоге все пришли к заключению, что все, что я могла увидеть, безвозвратно утонуло в глубинах полученной мною травмы.

Основные же факты были достаточно просты. В тот день брат должен был забрать меня из приготовительной группы детского сада и отвести домой. А для меня все складывалось и вовсе отлично. Дело в том, что Конрад должен был участвовать в школьном спектакле, и как раз на этот день была назначена генеральная репетиция, так что празднование его дня рождения было перенесено на следующий день, а это означало, что у меня впервые будет мой собственный праздник.

Но когда я в тот день вышла из школы, Конрад меня не ждал, и я поступила так, как обычно делала в таких случаях: сама отправилась в школу «Король Генрих». Там и идти-то было всего несколько сотен ярдов. И потом, вспомните, что в семидесятые годы дети часто сами возвращались из школы домой, тем более что наш Молбри – город маленький. Да и наш классный наставник давно привык, что я после школы часто иду своему брату навстречу. В общем, в «Короля Генриха» я проникла через боковой вход, ведущий в раздевалку для учеников средних классов; Конрад частенько болтался там со своими приятелями: Милки, похожим на рекламного Milky Bar Kid[22], толстячком Фэтти, которого иногда звали просто Толстяк, и Модником (сокращенно Мод), его еще называли Стилягой, потому что он всегда носил модную зеленую парку. Я привыкла ждать брата именно там. Конрад терпеть не мог, когда его видели у ворот детского сада. Но в тот раз явно что-то случилось; и даже спустя много лет, несмотря на разнообразные способы лечения, я так и не смогла вспомнить, что же именно тогда произошло. Меня нашли в той же раздевалке через несколько часов; я забилась в один из шкафчиков и свернулась там клубком, точно зверек, впавший в зимнюю спячку. Оказалось, что Конрад бесследно исчез, и когда меня стали спрашивать, где мой брат, я лишь отрицательно мотала головой, покрытой рыжими, только что подстриженными кудряшками, и твердила: «Его забрал мистер Смолфейс. Он его в зеленую дверь увел».

Школьное начальство тщетно пыталось понять, где же находится эта зеленая дверь. Двери в «Короле Генрихе» были в основном из натурального дерева и покрыты лаком; а двери в подсобные помещения – в комнату охранников, в бойлерную – выкрашены черной краской. Полицейские обследовали каждую зеленую дверь в окрестностях школы, однако безрезультатно. Впрочем, в «Молбри Икземинер» появилось сообщение о том, что в зеленый цвет выкрашены двери в «Сент-Освальдз», и это послужило причиной кратковременного ажиотажа; но, как известно, «Сент-Освальдз» находится в пяти милях от «Короля Генриха», и вряд ли можно было предположить, что Конрад с приятелями, а тем более я, вообще когда-либо там бывали. Куда более правдоподобным выглядело иное предположение: мальчика могли обманом выманить из школы – и, возможно, похититель приехал на зеленой машине, – а я все это видела, и полученная мною психическая травма в результате трансформировалась в некую фантазию.

Так или иначе, Конрад исчез, и теперь я могла его видеть только во сне или на фотографиях. С тех пор – почти двадцать лет – у нас в семье не праздновали ни один мой день рождения: ни мое шестнадцатилетие, ни мое восемнадцатилетие, ни мое совершеннолетие. На этот день был навсегда наложен запрет; это была некая жертва призраку Конрада. Да и сама я с того дня, когда пропал мой брат, тоже превратилась в некое подобие призрака, который безмолвно бродит по комнатам родного дома, до краев заполненного присутствием Конрада. И присутствие это год от года все разрасталось, становилось все более ощутимым, тогда как я продолжала как бы усыхать, съеживаться и наконец почти совсем исчезла – по крайней мере, для моих родителей.

В «хорошие» дни, правда, они со мной еще иногда разговаривали, как бы совершая те действия, что свойственны всем живущим вместе. Отец мой уволился с работы сразу же после исчезновения Конрада; на шахте, где он проработал всю жизнь, он был заместителем начальника, так что заслужил достаточно щедрую пенсию. Кроме того, у них с матерью имелись кое-какие сбережения – эти деньги они давно уже отложили, чтобы оплатить учебу Конрада в колледже. Теперь они сами могли бы спокойно воспользоваться этими средствами – поехать куда-нибудь отдохнуть или переехать в дом получше. Только мой отец категорически отказывался хотя бы прикоснуться к «деньгам Конрада». В «хорошие» дни он ходил на футбол или работал в огороде. А мать в «хорошие» дни посещала церковь и помогала устраивать утренние кофейные посиделки. Зато в плохие дни они оба были практически недосягаемы. У матери бывали довольно длительные периоды, когда она несколько недель подряд не вставала с постели; а у отца появилось какое-то патологическое увлечение передачами номерных радиостанций; перечисление чисел, которые зачитывал мертвый голос диктора или компьютера, неким странным образом связалось у него с исчезновением и поисками Конрада. Это началось у него спустя всего несколько месяцев после трагедии, а потом он стал постоянно слушать передачи номерных радиостанций, так что «саундтреком» моей юности стали не какие-то поп-хиты или музыка к популярным телесериалам, а вызывавшие у меня ужас позывные этих станций вроде «Ликольнширского браконьера» или «Вишенка созрела», абсолютно лишенные жизни и прерываемые разрядами статического электричества, – или, что было еще хуже, монотонное перечисление чисел, которое, казалось, продолжалось вечно: Ноль, два, пять, восемь, восемь. Ноль, два, пять, восемь, восемь… Последнее слово в очередной цепочке синтетический радиоголос всегда произносил как бы с легким подъемом, словно внушая слушающим призрачную надежду. Возможно, именно в этом моему отцу и слышалось некое послание из потустороннего мира. Для меня же эти голоса всегда были голосами мертвых; засыпая, я даже сквозь сон слышала их безжалостные каденции, хотя перед сном всегда хорошенько затыкала себе уши ватой.

В школе у меня была только одна подруга: девочка по имени Эмили Джексон. Вот ее я очень хорошо помню – воспоминания о ней, казалось, заслонили собой все то, что мой мозг воспринимать отказался. Эмили была маленькой блондиночкой с розовым личиком и спокойным, материнским темпераментом. У ее старшей сестры Терезы был ДЦП, и Эмили взяла на себя заботу о ней, без малейшего вздоха сожаления или возмущения поставив для себя потребности старшей сестры на первое место. Отец и мать Эмили были очень друг на друга похожи – оба кругленькие, жизнерадостные, – и в доме у них всегда царил веселый беспорядок. Зимой 1971 года они всей семьей переехали из Молбри куда-то еще, но я никогда не забывала Эмили, и наша детская дружба осталась самым светлым моим воспоминанием. Кроме нее у меня подруг никогда не было; я блуждала в своем воображаемом мире, чувствуя себя бесконечно одинокой. А без Джексонов я бы и вовсе была лишена тепла и друзей.

Я отнюдь не пытаюсь вызвать ваше сочувствие, Рой. Я всего лишь пытаюсь обрисовать ту обстановку, в которой росла. Исполненный уныния дом моих родителей, бесконечные цепочки чисел, передаваемые номерными радиостанциями, комната моего исчезнувшего брата, превращенная в святилище. О да, это было настоящее святилище! Там был большой фотографический портрет Конрада – он в школьной форме со значком префекта в петлице – и непременный детский локон, причем его волосы выглядели настолько же светлыми, мягкими и блестящими, насколько мои рыжие патлы казались жесткими, неухоженными и неукротимыми.

Рыжие волосы – верный признак дурного характера; что-то в этом роде частенько повторяла моя мать, но я к этому времени уже успешно научилась сдерживать свои чувства. А в школе «Малберри Хаус» я вообще была на редкость примерной ученицей. Я каждое воскресенье посещала церковь. Я постоянно получала награды за участие в школьных драматических постановках, а также за примерное поведение. Хотя, конечно, в шестнадцать лет я вляпалась в эту дурацкую историю с Джонни Харрингтоном, но как только его имя появилось в газетах, я мигом все прекратила. У меня всегда ума было больше, чем у него. Однако история эта имела некие незапланированные последствия: летом следующего года на свет появилась моя дочь Эмили; как ни странно, мои родители хоть и были потрясены столь неожиданным развитием событий, тем не менее приветствовали мое решение сохранить ребенка. Правда, они отнеслись к этому с той же беспомощной растерянностью, с какой теперь встречали каждую перемену в нашей жизни после исчезновения Конрада.

Но, если честно, я действительно была хорошей девочкой. Тихой, спокойной, послушной. Хотя, конечно, у меня порой бывали кошмары, в которых меня безжалостно преследовало нечто ужасное. Оно гналось за мной по пустынным коридорам классической школы «Король Генрих», но разглядеть его я толком никогда не могла, только чувствовала, что пахнет от него горящей фольгой, канализацией и протухшей стоячей водой – но это, в общем, оказалось не такой уж высокой ценой за ту привилегию, что я в итоге переросла своего старшего брата, которому так и не суждено было ни дожить до пятнадцати лет, ни впервые поцеловать девушку, ни поступить в колледж, ни подарить родителям внука или внучку.

Мне иногда кажется, что моей Эмили следовало бы родиться мальчиком, и тогда, возможно, мои родители сумели бы ее полюбить, а заодно – как бы по ассоциации – и меня. Однако, закутанные в плотные коконы своего горя, мои родители, точно пара полудохлых молей, почти не замечали своей единственной внучки, а однажды, когда я спросила, нельзя ли превратить бывшую комнату Конрада в детскую, мое вполне разумное предложение было встречено ими с таким возмущением и с такой тревогой, словно я выразила желание дотла спалить наш дом. Возможно, если бы Эмили родилась мальчиком, я бы еще подумала, не отдать ли ее на воспитание моим родителям. Ибо в шестнадцать лет я, разумеется, отнюдь не планировала становиться домашней хозяйкой и сидеть дома с ребенком, выйдя замуж за какого-то юнца, который был еще и на целых полгода меня младше. Однако у меня вызывала глубочайшее отвращение одна лишь мысль о том, чтобы оставить мою дочь на милость нашего патриархального государства или, что еще хуже, сделав аборт, смыть ее в канализацию, точно умирающую золотую рыбку. Я понимала, что никогда в жизни не оставлю своего ребенка и не позволю ему расти таким заброшенным, какой по вине моих родителей росла я. Именно поэтому я и решила не обращаться за помощью ни к своим родителям, ни к семейству Джонни. Я с трудом дождалась своего восемнадцатилетия и сразу же вместе с Эмили уехала из родительского дома, поселившись в муниципальной квартирке в Пог-Хилл, и начала работать неполный день ресепшионисткой в доме престарелых «Медоубэнк». Часы работы меня устраивали, а вот зарплата – значительно меньше; но если выбирать между социальным пособием и этими деньгами, то последнее было лучше, и мы вполне ухитрялись как-то прожить, хотя, может, и не слишком комфортно. Но Эмили всегда была сыта, коммунальные счета оплачены, а за спиной у меня не маячили сотрудники опеки.

Каждое воскресенье днем я садилась на автобус и ехала к родителям на Джексон-стрит, где выдерживала ровно пятьдесят минут – пила с ними чай и пыталась вести какой-то разговор. Время от времени отец предлагал мне немного денег, но я всегда отказывалась. Иногда я брала с собой Эмили. Но ни моя дочь, ни моя жизнь у них, похоже, интереса не вызывали. Пустота, вызванная исчезновением Конрада, словно поглотила их обоих; слегка оживлялись они лишь при упоминании его имени – но и то очень ненадолго и как бы наполовину. И исключительно в «хорошие» дни.

Основной темой наших разговоров всегда был Конрад, и говорили мы о нем только в настоящем времени, словно он в любой момент мог войти в гостиную и присоединиться к нашему разговору. Под безжалостную литанию номерных радиостанций родители перечисляли мне школьные награды Конрада, его спортивные успехи, его поразительные душевные качества, а я молча сидела и слушала, следя, как минутная стрелка часов в гостиной описывает круг за кругом.

– Конрад так хорошо умеет ладить с детьми, – говорила моя мать и подносила к губам чашку с остывшим чаем. – Когда он вернется домой, то страшно удивится, что у него уже есть маленькая племянница.

– Возьми печенье, – угощал меня папа, – ведь это же твой любимый «Бурбон»!

На самом деле «Бурбон» был любимым печеньем Конрада, а я никогда его не любила. То же самое было с хлопьями «Коко Попс», которые Конрад просто обожал и которыми родители каждое утро безжалостно меня пичкали; по той же причине яйца по-шотландски[23], которые я ненавидела, каждое утро неизменно оказывались у меня в портфеле, в коробочке с завтраком, и мне по дороге в школу приходилось ронять их с моста в канал, где они покачивались на воде, точно маленькие оранжевые бакены, пока их не пожирали водяные крысы, которые, завидев меня, торжественно выстраивались на берегу, точно детишки в очереди за школьным обедом. Казалось, мои родители, пытаясь накормить меня любимыми кушаньями Конрада, лишний раз подкрепляли свою уверенность в том, что он по-прежнему являлся частью нашей жизни.

– Пап, я же не люблю «Бурбон», разве ты не помнишь?

– По-моему, ты все-таки опять сидишь на диете, – тут же поджимала губы моя мать. – А не следовало бы. Ты и так худющая.

– Честное слово, ни на какой диете я не сижу. Дело совсем не в этом.

– Конрад всегда ест как лошадь. А все из-за того, что бегает туда-сюда. Тебе бы тоже следовало почаще бывать на свежем воздухе. Глядишь, и аппетит бы появился!

Под конец я всегда не выдерживала, сдавалась и все-таки съедала это чертово печенье. В конце концов, ничего страшного, можно и потерпеть, если это доставляет им удовольствие, уговаривала я себя. Я заталкивала печенье в рот чуть ли не целиком, лишь бы поскорее с ним покончить, а мать, одобрительно на меня глядя, говорила: «Вот видишь? Значит, ты все-таки голодна! Ничего, у меня в кладовой припасены твои любимые яйца по-шотландски».

А время между тем шло, и я, продолжая воспитывать Эмили и работать в доме престарелых, ухитрилась окончить школу и сдать экзамены на A-level[24], затем получила диплом Открытого университета[25], поступила на курсы повышения квалификации в технический колледж, окончила их и наконец в двадцать три года стала временным, то есть внештатным, преподавателем общеобразовательной школы «Саннибэнк Парк». Это был далеко еще не предел моих планов и мечтаний; как, впрочем, и тех надежд, которые возлагали на меня мои родители. Да и сама моя тогдашняя жизнь была весьма далека от идеала; отнюдь не такой жизни я хотела бы для своей дочери. Ведь за эти шесть лет я ни разу как следует не выспалась; я покупала себе одежду в благотворительных лавках и на распродажах, а питалась почти исключительно лапшой быстрого приготовления. Зато за эти шесть лет я стала сильной. Я научилась развивать свои таланты. И благодаря всему этому я познакомилась с Домиником. И пусть наш брак оказался не столь удачным, как я тогда надеялась, но все же можно сказать, что Доминик меня спас.

Да, так можно сказать. И я даже позволю вам, Рой, в это поверить. Ибо таким мужчинам, как вы – и Доминик, – приятно считать себя спасителями. А нас, женщин, вы считаете чем-то вроде хрупких орхидей, готовых поникнуть при малейшем дуновении ветерка. Однако орхидеи куда крепче, чем вам кажется. Они порой лучше всего расцветают именно в отсутствие всякого ухода. Например, моей орхидее не требуется ничего, кроме полива раз в неделю или даже в две. А уж когда такие орхидеи цветут, то это продолжается месяцами, и цветы их прочны, как формованная резина, хоть и выглядят удивительно изящными, прелестными, уязвимыми. Они заставляют вас поверить в их беспомощность – в точности как женщины. Но очень многие женщины вас попросту обманывают.

Доминик Бакфаст возглавлял в нашей школе кафедру гуманитарных наук и был старше меня лет на десять. Это был очаровательный человек, забавный и умный одновременно – слишком умный для «Саннибэнк Парк». Он с легкостью мог бы преподавать в любой классической школе или даже в университете. Но, во-первых, Доминик был лейбористом. А во-вторых, не верил в частные школы. И, наконец, он был сыном уроженки Тринидада, которая едва умела читать и писать. А еще Доминик был прирожденным романтиком и повсюду искал обиженных или тех, кто нуждается в поддержке. В данном случае ему подвернулись мы: мать-одиночка и ее шестилетняя дочь. Я очень удивилась, узнав, что ему известна история моей семьи. Ему ведь было примерно столько же лет, сколько Конраду, когда тот исчез. И он, разумеется, читал об этой трагедии и был потрясен тем, какое воздействие она оказала на всю нашу семью. У него был свой дом на Эйприл-стрит – три спальни, садик. И к Эмили он как-то сразу привязался. Но самое главное – он не был женат.

В общем, я позволила ему нас спасти. После шести лет свирепой независимости, после шести лет бесконечного самоотречения во имя работы и учебы, когда я покупала одежду в благотворительных лавках и могла себе позволить только самые дешевые продукты, приберегая каждый грош, чтобы заплатить за наше жалкое жилье, после того, как я шесть лет никому не позволяла ни покровительствовать мне, ни жалеть меня, ни меня использовать, я вдруг решила: ладно, пусть этот человек нас спасет.

Чего только мы ни делаем ради наших детей, Рой. Какие только сложные решения нам ни приходится ради них принимать. Но Эмили тогда уже исполнилось шесть. Достаточно большая, чтобы сравнивать себя со своими одноклассницами. Достаточно большая, чтобы понимать, что семья у нас какая-то не такая. И не потому, что мы так уж бедны, а потому, что в нашей семье чего-то не хватает. Я уже сумела научить ее быть независимой, решительной и храброй. И все-таки в ней по-прежнему чего-то не хватало. И я понимала: ей не хватает того, чего и у меня самой никогда не было.

В детстве я всегда верила, что когда-нибудь непременно влюблюсь. Так всегда происходило и в книгах, и в телевизоре. Да и газеты были полны подобных историй. Вот и в жизни Эмили, хотя ей уже исполнилось шесть, доминировали волшебные сказки. Но я так никогда и не была по-настоящему влюблена. Ни в Джонни Харрингтона, ни в одного из тех мальчишек, с которыми трахалась, ни даже в кого-нибудь из актеров или поп-звезд. Наверное, я все-таки любила своих родителей. Когда-то. Я знала, что, должно быть, очень любила Конрада – но все это исчезло в одном из тех сливных отверстий, что поглотили и большую часть моего прошлого. И какие бы чувства я ни питала к Эмили – это было странное, яростное желание во что бы то ни стало защитить ее, – даже эти чувства никогда не проявлялись неким нормальным образом, в виде, например, поцелуев и сказок, рассказанных перед сном.

Вы ведь помните, Стрейтли, как молода я тогда была. И, наверное, все еще надеялась, что какому-то мужчине удастся дополнить меня, сделать меня полноценной женщиной. А Доминик действительно был человеком во многих отношениях хорошим; и мой ребенок так нуждался в отце. Все, правда, получилось не совсем так, как я изначально планировала, однако я, пожалуй, снова поступила бы точно так же, если б у меня была возможность повернуть время вспять. Вот здесь-то и начинается моя история. Я всегда знала, что когда-нибудь расскажу ее. И мне кажется на удивление естественным, что я рассказываю ее именно вам. Однако история эта началась не в тот день, когда исчез Конрад, а восемнадцать лет спустя, уже в доме Доминика, когда Эмили принесла из школы домой свой рисунок, написав под ним четкими крупными буквами: МИСТЕР СМОЛФЕЙС.