Читать книгу Новое сердце - Джоди Пиколт - Страница 17

Я испытывала благодарность в отношении многих вещей, включая и то, что я уже окончила старшую школу. Скажем, учиться там было не так-то просто для девушки, не влезавшей в одежду фирмы «Гэп» и пытавшейся стать невидимкой, чтобы люди не заметили ее габаритов. Теперь я проходила школу жизни, и минуло уже десять лет, но я по-прежнему испытывала внезапные панические атаки. Не имеет значения, что я носила деловой костюм бренда «Джонс Нью-Йорк», не имеет значения, что я была достаточно взрослой и меня иногда принимали за преподавателя. Я все еще ожидала, что в любой момент из-за угла появится какой-нибудь придурок и отпустит пошлую шутку по поводу моей фигуры.

Тофер Ренфрю, парень, сидевший рядом со мной в вестибюле старшей школы, был одет в черные джинсы и поношенную футболку с анархическим символом. На шее у него висела гитара на кожаном ремне. Весь его вид источал дух антиистеблишмента. Наушники от айпода свисали на футболку спереди наподобие докторского стетоскопа, и, читая решение, врученное ему в суде час назад, он шевелил губами.

– Ну и что означает вся эта фигня? – спросил он.

– Что ты выиграл, – объяснила я. – Если не хочешь произносить Клятву верности флагу, то не произноси.

– А как насчет Каршанка?

Его классный руководитель, ветеран корейской войны, оставлял Тофера после уроков каждый раз, как тот отказывался произносить клятву. Завязалась переписка между школой и моим офисом, вернее, мной, а потом в суде мы защищали гражданские свободы подростка.

Тофер вернул мне решение.

– Мило, – сказал он. – А есть шанс, что вы можете легализовать травку?

– Гм, это не в моей компетенции. Извини.

Я пожала Тоферу руку, поздравила его и вышла из школы.

День удался на славу. Я опустила стекла «тойоты», хотя на улице было холодно, и поставила записи Ареты Франклин на плеер.

В основном суды зарубали мои дела. Я тратила больше времени на борьбу, чем на получение ответной реакции. В качестве одного из трех адвокатов Союза защиты гражданских свобод в Нью-Гэмпшире я была поборником Первой поправки – свобода слова, свобода вероисповедания, свобода собраний. На бумаге это выглядело здорово, но означало, что в действительности я превратилась в эксперта по написанию писем. Я писала от лица тинейджеров, пожелавших носить в школе майки «Хутерс», писала от имени паренька-гея, захотевшего привести на студенческий бал своего бойфренда. Я писала о том, что следует призвать копов к ответу за ужесточение проверки водителей по расовому признаку, поскольку, по статистике, на дорогах чаще останавливают представителей национальных меньшинств, чем белых. Я проводила бесчисленные часы на всевозможных собраниях, ведя переговоры с местными агентствами, офисом генерального прокурора штата, полицейскими участками, школами. Я была для многих занозой в заднице, бельмом на глазу, их совестью.

Взяв сотовый, я набрала номер матери в ее спа-салоне.

– Знаешь что? – сказала я, когда она сняла трубку. – Я выиграла.

– Мэгги, это потрясающе! Я так тобой горжусь. – (У меня чуть екнуло сердце.) – Что ты выиграла?

– Мое дело! То, о котором я тебе рассказывала за обедом в прошлые выходные.

– То дело против колледжа общины, чьим талисманом был индеец?

– Коренной житель Америки. Вот и нет, – ответила я. – То дело я проиграла. Я говорю о деле с клятвой. И… – я выложила свой главный козырь, – думаю, сегодня меня покажут в новостях. В суде было полно камер.

Я услышала, как мама отбросила телефон, громко сообщая сотрудникам о знаменитой дочери. Усмехнувшись, я дала отбой, но сотовый зазвонил снова.

– Во что ты была одета? – спросила мама.

– В костюм «Джонс Нью-Йорк».

Моя мать помедлила.

– Не тот, в узкую полоску?

– К чему ты клонишь?

– Просто спрашиваю.

– Да, в узкую полоску, – подтвердила я. – А что с ним не так?

– Разве я сказала, что с ним что-то не так?

– Можно было и не говорить. – Я объехала притормаживающую машину. – Мне пора.

Я дала отбой, чувствуя, как щиплет глаза от слез.

Телефон зазвонил вновь.

– Твоя мама плачет, – сообщил отец.

– Ну, теперь нас двое. Почему она не может просто порадоваться за меня?

– Она радуется, детка. Она считает тебя чересчур требовательной.

– Я – чересчур требовательная?! Шутишь?

– Спорим, мать Марсии Кларк спрашивала дочь, что та надела на суд над Симпсоном, – сказал отец.

– Спорим, мать Марсии Кларк не дарит дочери на Хануку видео с гимнастическими упражнениями.

– Спорим, мать Марсии Кларк ничего не дарит ей на Хануку, – со смехом произнес отец. – Если только рождественский чулок, набитый дисками с фильмом «Фирма».

Мои губы тронула легкая улыбка. В трубке на заднем плане послышались нарастающие крики младенца.

– Ты сейчас где?

– На обрезании, – ответил отец. – И я, пожалуй, пойду, потому что моэль косо на меня посматривает. Уж поверь, не хочу его отвлекать перед процедурой. Перезвони мне позже, чтобы рассказать все подробности.

Я отключилась и бросила телефон на пассажирское сиденье. Мой отец, занимавшийся изучением еврейского законодательства, всегда хорошо умел различать полутона между черно-белыми буквами. Моя мать, с другой стороны, отличалась удивительным талантом испортить знаменательный день. Я въехала на подъездную дорожку и вошла в дом, где прямо за дверью меня встретил Оливер.

– Мне нужно выпить, – сказала я ему, и он поднял ухо, потому что, в конце концов, было всего лишь без четверти двенадцать.

Я сразу подошла к холодильнику. Вопреки тому, что, вероятно, представляла себе моя мать, там были лишь кетчуп, стручковый перец в банке, морковь для Олли и йогурт со сроком реализации со времен администрации Клинтона. Я налила себе бокал шардоне «Йеллоу Тэйл». Мне хотелось немного расслабиться, перед тем как я включу телевизор, когда мои пятнадцать минут славы будут, без сомнения, подпорчены костюмом в полоску, в котором моя и без того толстая задница покажется просто гигантской.

Мы с Оливером устроились на диване, как раз когда по комнате разнесся лейтмотив дневных новостей. В камеру улыбалась ведущая, женщина с гарнитурой на светлых волосах. За ее спиной было изображение американского флага с надписью: «НЕТ КЛЯТВЕ?»

– Среди главных новостей сегодня – дело, выигранное учащимся средней школы, который отказался произносить Клятву верности американскому флагу.

На экране появилось видео, снятое на ступенях здания суда, где мелькало мое лицо, в которое репортеры совали целую гроздь микрофонов.

Черт побери, я действительно выглядела толстой в этом костюме!

– В ошеломляющей победе, одержанной в борьбе за гражданские свободы личности… – начала я свою речь с экрана, но потом вдруг мое лицо закрыл ярко-синий баннер с надписью: «ЭКСТРЕННОЕ СООБЩЕНИЕ».

Включилась прямая трансляция от здания тюрьмы штата, где разместился стихийно возникший палаточный городок и стояли люди с плакатами и… что это там – вереница инвалидных колясок?

Порыв ветра неистово разметал волосы журналистки.

– Меня зовут Джанис Ли, и я веду прямой репортаж из мужской тюрьмы штата Нью-Гэмпшир, расположенной в Конкорде. Это местопребывание человека, которого заключенные называют здесь мессией-смертником.

Я взяла Оливера и села по-турецки перед телевизором. За спиной журналистки были десятки людей, и я не знала, выставляют ли они пикеты или протестуют. Некоторые высовывались из толпы: мужчина с двойным рекламным щитом с надписью: «ИОАНН 3: 16», мать, прижимающая к себе болезненного с виду ребенка, группка монахинь, молящихся с четками.

– Это продолжение нашего первого репортажа, – сказала журналистка, – в котором мы осветили необъяснимые события, произошедшие с того момента, как заключенный Шэй Борн, единственный смертник в Нью-Гэмпшире, выразил желание пожертвовать свои органы после казни. В наше время может найтись научное доказательство того, что эти события не являются чудесами… и что-то еще.

На экране появилось лицо офицера в форме тюремного надзирателя. Рик Уитакер – следовало из надписи внизу экрана.

– Первый случай произошел с водопроводной водой, – сказал он. – Однажды вечером, во время моего дежурства, заключенные опьянели, и действительно, мы обнаружили в трубах остатки алкоголя, хотя тестирование источника воды ничего не выявило. Некоторые упоминали о птице, которую оживили, хотя я сам не был тому свидетелем. Но должен сказать, самые удивительные изменения произошли с заключенным Дефреном.

Снова заговорила журналистка:

– Согласно источникам информации, заключенный Люций Дефрен, ВИЧ-пациент на последней стадии заболевания, чудесным образом исцелился. Сегодня в вечернем репортаже мы поговорим с врачами Медицинского центра Дартмут-Хичкок о возможности научного объяснения феномена… Но для вновь обращенных поборников этого мессии-смертника, – заявила журналистка, указывая на лагерь позади себя, – возможно все. Это был репортаж Джанис Ли из Конкорда.

В толпе людей за ее спиной я заметила знакомое лицо – Диди, массажистку из спа-салона, делавшую мне обертывание. Я вспомнила, что пообещала ей посмотреть дело Шэя Борна.

Достав телефон, я набрала номер своего босса в офисе:

– Вы видели новости?

У Руфуса Уркхарта, главы Союза защиты гражданских свобод в Нью-Гэмпшире, на рабочем столе стояли два телевизора, показывающие разные каналы, чтобы он ничего не пропустил.

– Да, – сказал он. – Я полагал, покажут вас.

– Меня прервали ради мессии-смертника.

– С Божественным не поспоришь, – пошутил Руфус.

– Это точно, и я хочу выступить от его лица.

– Проснитесь, солнышко, вы и так это делаете. По крайней мере, должны были составлять экспертные заключения, – сказал Руфус.

– Нет, я имею в виду, что хочу взять его в качестве клиента. Дайте мне неделю, – попросила я.

– Послушайте, Мэгги, этот парень уже прошел через суд штата, первый круг федерального суда и Верховный суд. Если я правильно помню, в прошлом году все закончилось: Верховный суд отклонил его прошение. Борн исчерпал свои апелляции. Не представляю, как можно приоткрыть эту дверь.

– Если он считает себя мессией, – сказала я, – значит снабдил нас рычагом.

Федеральный закон о защите свободы вероисповедания узников, принятый в 2000 году, фактически вступил в силу пять лет спустя, когда Верховный суд одобрил решение по одному делу, в котором группа заключенных из Огайо, сатанистов, возбудила дело в суде штата о неудовлетворении их религиозных нужд. Коль скоро тюрьма гарантирует право исповедовать религию, не принуждая тех, кто не желает ее исповедовать, этот закон является конституционным.

– Сатанисты? – переспросила мама, положив нож и вилку. – Так этот парень из них?

Я была в доме родителей на обеде, как обычно, вечером в пятницу, после чего они шли на службу Шаббат. Моя мать обычно говорила о приглашении еще в понедельник, и я отвечала ей, что надо подождать и посмотреть, не случится ли чего – типа свидания или Армагеддона, которые могли произойти в моей жизни с одинаковой вероятностью. Но разумеется, в пятницу я оказывалась за обеденным столом, передавая соседу жареный картофель и слушая, как отец совершает кидуш, освящая вино.

– Понятия не имею, – ответила я на вопрос матери. – Я его никогда не видела.

– Значит, у сатанистов есть мессии? – спросил отец.

– Вы оба упускаете суть. Существует закон, устанавливающий право заключенных исповедовать свою религию, если только это не мешает функционированию тюрьмы. И потом… – я пожала плечами, – а если он действительно мессия? Разве мы не несем морального обязательства спасти его жизнь, раз он пришел, чтобы спасти мир?

Отец отрезал себе кусок грудинки.

– Он не мессия.

– И ты уверен в этом, потому что…

– Он не воитель. Он не поддерживал суверенное Государство Израиль. Он не возвещал миру о мире. Ну, допустим, он вернул кого-то к жизни, но будь он мессией, то воскресил бы всех. И в таком случае здесь сейчас сидели бы твои бабушки и дедушки, прося добавку подливки.

– Есть разница между иудейским мессией, папа, и… ну, другим.

– И это наводит тебя на мысль, что их может быть больше одного? – спросил он.

– Почему ты думаешь, что не может? – парировала я.

Мама отложила салфетку.

– Пойду приму тайленол, – вставая из-за стола, сказала она.

Отец улыбнулся мне:

– Из тебя, Мэг, получился бы замечательный раввин.

– Угу, если бы только не этот досадный пунктик с религией, которая всегда мешает.

Разумеется, меня воспитывали в еврейском духе. Я, бывало, просиживала ночные пятничные службы, слушая возносящийся вверх сочный голос кантора; я смотрела, как отец благоговейно несет Тору, и это напоминало мне, как он выглядел на фотографиях, где держит меня, совсем маленькую, на руках. Но по временам мне становилось так скучно, что я с трудом вспоминала, кто кого породил в Книге Чисел. Чем больше я узнавала об иудейских законах, тем больше, как девушка, ощущала себя или нечистой, или ограниченной, или ущербной. У меня была своя бат-мицва, как хотели родители, но в тот день, когда я читала Тору и праздновала свое взросление, я объявила родителям, что никогда больше не пойду в синагогу.

– Почему? – спросил тогда мой отец.

– Потому что я не думаю, будто Богу есть дело до того, просиживаю ли я здесь ночами каждую пятницу. Потому что я не покупаюсь на религию, основанную на том, чего не следует делать, вместо того, что до`лжно делать во имя всеобщего блага. Потому что я не знаю, во что верю.

У меня не хватило смелости сказать ему правду: что я гораздо ближе к атеисту, чем к агностику, что я вообще сомневаюсь в существовании Бога. В сфере моей деятельности я видела столько несправедливости, что не поверю в сказку о том, что милосердное могущественное Божество будет по-прежнему позволять совершаться подобным злодеяниям, и я совершенно не приемлю мысли о том, что многотрудное существование человечества якобы предначертано свыше. Это как если бы мать наблюдала за своими детьми, играющими с огнем, и думала: «Ну ладно, пусть обожгутся. Это их научит».

Как-то, еще в старшей школе, я спросила отца о религиях, которые по прошествии времени считались ложными. Греки и римляне, со всеми их богами, полагали, что приносят жертвы и молятся в храмах, чтобы снискать милость своих божеств, но в наше время верующие люди посмеялись бы над этим.

– Откуда ты знаешь, – спросила я у отца, – что через пятьсот лет какие-нибудь пришельцы высшей расы, перебирая артефакты твоей Торы, распятия например, не станут удивляться вашей наивности?

Отец сразу отреагировал на эту спорную ситуацию словами:

– Давай подумаем, – но на некоторое время умолк. – Потому что, – наконец сказал он, – религия, основанная на лжи, не может просуществовать две тысячи лет.

Вот мое мнение на этот счет: религии не основаны на лжи, но они не основаны и на правде. Мне кажется, они возникают из-за потребностей людей в определенный период времени. Вроде того как игрок Мировой серии не желает снять «счастливые» носки, а мать больного ребенка верит, что он заснет, только если она посидит у его кроватки. По определению верующим надо во что-то верить.

– Итак, какой у тебя план? – возвращая меня к теме разговора, спросил отец.

Я подняла взгляд:

– Хочу его спасти.

– Может быть, ты и есть мессия, – задумчиво произнес он.

Мама снова села за стол, забросила в рот две пилюли и проглотила, не запивая.

– Что, если он затеял всю эту чехарду, чтобы вдруг появился кто-то вроде тебя и спас его от казни?

Что ж, я это предвидела.

– Не имеет значения, если все это уловка, – сказала я. – Если я смогу подсунуть его дело суду, это станет ударом по смертной казни.

Я представила, что у меня берет интервью Стоун Филлипс и приглашает на ужин после выключения камер.

– Обещай, что не станешь одним из тех адвокатов, которые влюбляются в преступников и выходят за них в тюрьме…

– Мама!

– Ну, такое случается, Мэгги. Уголовники очень настырные.

– И ты знаешь об этом, потому что ты лично много времени провела в тюрьме?

– Я просто говорю, – всплеснула она руками.

– Рейчел, по-моему, у Мэгги все под контролем, – заметил отец. – Почему ты не готовишься к выходу?

Мать принялась убирать тарелки, и я пошла вслед за ней на кухню. Мы занялись привычной работой: я загружала посуду в машину и ополаскивала большие блюда, она вытирала их.

– Я закончу, – сказала я, как делала это каждую неделю. – Ты ведь не хочешь опоздать на службу?

– Они не начнут без твоего отца, – пожала она плечами.

Я передала ей мокрую сервировочную миску, но мама поставила ее на столешницу и принялась рассматривать мою руку.

– Мэгги, взгляни на свои ногти.

Я отдернула ладонь:

– У меня есть дела поважнее стрижки ногтей, мама.

– Речь не о маникюре, – возразила она, – а о том, что хотя бы сорок пять минут в день посвятить себе любимой.

Так всегда с моей мамой – только я подумаю, что готова убить ее, как она скажет что-нибудь такое, от чего мне хочется расплакаться. Я пыталась сжать кулаки, но она переплела свои пальцы с моими.

– Приходи в спа на следующей неделе. Мы отлично проведем время вдвоем.

На язык просилось с десяток ответов: «Некоторым нужно зарабатывать себе на жизнь. Вдвоем не получится отлично провести время. Я, может быть, и обжора, но не любительница наказаний». Вместо этого я кивнула, хотя мы обе знали, что я не жажду приходить.

Когда я была маленькой, мама специально для меня устраивала спа-дни на кухне. Она изобретала из папайи и бананов кондиционеры для волос, она втирала мне в кожу плеч и рук кокосовое масло, она клала мне на веки кружочки огурцов и напевала песни Сонни и Шер. Потом она подносила к моему лицу зеркальце. «Взгляни на мою красивую девочку», – говорила она, и я долгое время ей верила.

– Поедем с нами, – позвала мама. – Только сегодня. Ты доставишь отцу море радости.

– Может быть, в следующий раз, – ответила я.

Я проводила их до машины. Отец включил зажигание и опустил стекло.

– Знаешь, – сказал он, – когда я учился в колледже, около входа в метро часто околачивался какой-то бездомный парень. У него была ручная мышь, которая сидела у него на плече и покусывала его за воротник пальто, и он никогда не снимал это пальто, даже когда на улице зашкаливало за тридцать градусов. Он знал наизусть всю первую главу «Моби Дика». Проходя мимо, я всегда давал ему четвертак.

Просигналив, нас обогнал соседский автомобиль – кто-то из общины приветствовал моих родителей.

Отец улыбнулся:

– Слово «мессия» взято не из Нового Завета, это просто перевод на иврит слова «помазанник». Это не спаситель, а царь или священник, имеющий особую цель. А вот в Мидраше часто упоминается Мошиах, то есть Спаситель, и всякий раз Он выглядит по-новому. Иногда Он воин, иногда политик, иногда обладает сверхъестественными способностями. А иногда одет как бродяга. Причина, почему я давал этому бездомному четвертак, – сказал отец, – в том, что никогда не знаешь наверняка.

Он переключился на задний ход и выехал с подъездной дорожки. Я проводила машину взглядом и отправилась домой, ведь больше мне сегодня ничего не оставалось.