Читать книгу Цвет жизни - Джоди Пиколт - Страница 10

Если ты медсестра, то ты знаешь, что жизнь не заканчивается даже в самые трудные минуты. Бывают хорошие дни и бывают плохие. Одни пациенты остаются с тобой, а другие хотят поскорее о тебе забыть. Но всегда есть очередные схватки, очередные роды, и это ведет тебя вперед, не дает остановиться и опустить руки. Всегда есть новый урожай крошечных человечков, которые еще не написали даже первое предложение в истории своей жизни. Процесс рождения очень похож на конвейер – настолько, что я удивляюсь, если по какой-то причине вдруг приходится остановиться, например когда ребенок, которого я принимала как будто только вчера, становится моим пациентом, собирающимся рожать собственного ребенка. Или когда звонит телефон и адвокат больницы просит меня «зайти поговорить».

Не припомню, чтобы я когда-то разговаривала с Карлой Луонго. Если честно, я даже не уверена, что знала, как зовут нашего адвоката – прошу прощения, нашего специалиста по управлению рисками. Впрочем, до сих пор у меня ни разу не было повода с ней повстречаться. Я никогда не была риском, который нуждается в управлении.

Прошло две недели после смерти Дэвиса Бауэра. Четырнадцать дней я ходила на работу, ставила капельницы, велела женщинам тужиться, учила их кормить грудью. Но важнее, что четырнадцать ночей подряд я просыпалась в ужасе, заново переживая не смерть этого ребенка, а предшествующие ей мгновения. Я воспроизводила их в замедленном движении и в обратном порядке, сглаживала углы своего повествования, пока не начинала верить в то, что говорила себе. В то, что говорила остальным.

В то, что говорю Карле Луонго по телефону, когда она звонит.

– Конечно, с удовольствием с вами встречусь, – отвечаю я, хотя в действительности имею в виду: «У меня неприятности?»

– Отлично, – отвечает она. – Как насчет десяти часов?

Сегодня моя смена начинается в одиннадцать, поэтому я соглашаюсь. Как раз когда я записываю этаж, на котором находится ее кабинет, в кухне появляется Эдисон. Он идет к холодильнику, открывает его и берет апельсиновый сок. Судя по всему, он собирается пить прямо из бутылки, но я приподнимаю одну бровь, и он отказывается от этой мысли.

– Рут? – раздается в трубке голос Карлы Луонго. – Вы еще там?

– Да. Извините.

– Значит, до встречи?

– С удовольствием приду, – радостным тоном сообщаю я и кладу трубку.

Эдисон садится за стол и насыпает гору хлопьев в миску.

– Разговаривала с кем-то белым?

– Что это за вопрос?

Он пожимает плечами и льет в миску молоко, потом, уже сунув ложку в рот, отвечает:

– У тебя голос меняется.

У Карлы Луонго на чулках стрелка. Мне стоило бы думать о других вещах, например зачем вообще понадобился этот разговор, но я никак не могу оторваться от дырки на ее чулках. Если бы она была кем-то другим – кем-то, кого я считаю другом, – я бы тихонько сказала ей об этом, чтобы она не попала в неловкое положение.

Но в действительности, хоть Карла и говорит, что она на моей стороне (есть две стороны?) и что это простая формальность, мне трудно ей верить.

Последние двадцать минут я подробно, в деталях, рассказываю, как оказалась в отделении новорожденных один на один с ребенком Бауэров.

– Значит, вам сказали не прикасаться к младенцу, – повторяет адвокат.

– Да, – говорю я в двадцатый раз.

– И вы не трогали его до тех пора, пока… Как вы выразились? – Она щелкает кнопкой ручки.

– Пока не получила указание от Мэри, старшей медсестры.

– И что она сказала?

– Попросила делать массаж. – Я вздыхаю. – Послушайте, вы все записали. Я уже не скажу ничего нового, а у меня сейчас смена начинается. Еще долго?

Адвокат ставит локти на колени.

– У вас были какие-либо взаимодействия с родителями?

– Очень короткие. До того, как меня отстранили от ребенка.

– Вы рассердились?

– Что, простите?

– Вы рассердились? Вас ведь оставили один на один с этим младенцем, хотя до этого дали указание его не трогать.

– У нас не хватало рук. Я знала, что Корин или Мэри скоро придут меня сменить, – отвечаю я и понимаю, что не ответила на вопрос. – Я не сердилась.

– Однако доктор Аткинс утверждает, что между делом вы предлагали стерилизовать ребенка, – говорит адвокат.

У меня замирает сердце.

– Вы говорили с педиатром?

– Моя работа говорить со всеми, – отвечает она.

Я смотрю на нее:

– Это была просто глупая шутка. – О которой никто бы и не вспомнил, если бы не случилось все остальное. Если… Если… Если…

– Вы наблюдали за ребенком? Вы вообще смотрели на него?

Я медлю с ответом и в этот миг понимаю, что наступила главная минута во всем этом деле, минута, к которой я буду возвращаться снова и снова, пока не отшлифую ее у себя в голове до такого состояния, что уже не смогу вспомнить каждой зацепки, каждого штриха, каждой подробности. Я не могу сказать адвокату, что не подчинилась распоряжениям Мэри, потому что это может стоить мне работы. Но также я не могу сказать ей, что пыталась реанимировать ребенка, поскольку это сделает данные распоряжения абсолютно законными.

Потому что я прикоснулась к ребенку и он после этого умер.

– С ребенком все было хорошо, – осторожно говорю я. – А потом я услышала хрип.

– Что вы сделали?

Я смотрю на нее.

– Я следовала указаниям. Мне сказали ничего не делать, – рассказываю я Карле Луонго. – Поэтому я ничего не делала. – Я колеблюсь. – Знаете, другая медсестра на моем месте, увидев такую записку в карточке ребенка, могла бы решить, что к ней… предвзятое отношение.

Она знает, что я подразумеваю: я могу подать в суд на больницу за дискриминацию. Или, по крайней мере, я хочу, чтобы она думала, будто я могу это сделать, хотя в действительности у меня нет денег на адвоката, а еще это стоило бы мне дружеских отношений и работы.

– Естественно, – мягко говорит Карла, – мы не хотели бы иметь в своей команде такого игрока. – Другими словами: «если будешь продолжать угрожать судом, про карьеру здесь можешь забыть». Она что-то записывает в маленьком черном кожаном блокноте и встает. – Что ж, – говорит она. – Спасибо, что нашли время.

– Не за что. Вы знаете, где меня найти.

– О да, – говорит она, и всю дорогу в родильное отделение я пытаюсь отделаться от чувства, что эти два простых слова могут быть угрозой.

Однако, когда я добираюсь до своего рабочего места, у меня нет времени предаваться сомнениям.

Мэри видит меня выходящей из лифта и с облегчением хватает за руку.

– Рут, – говорит она, – познакомься, это Вирджиния. Вирджиния, это Рут, одна из наших самых опытных медсестер.

Я смотрю на стоящую передо мной женщину, широко раскрытыми глазами наблюдающую за каталкой, которую везут по коридору, видимо, на кесарево. Это все, что мне нужно, чтобы понять, что здесь происходит.

– Вирджиния, – мягко говорю я, – у Мэри сейчас много дел, может, поговорим сами?

Мэри одними губами, без звука, говорит мне «спасибо» и убегает за каталкой.

– Итак, – говорю я Вирджинии, – студент-переросток?

В отличие от большинства практиканток с детскими личиками, которые проходят через нашу больницу потоком, Вирджинии на вид лет за тридцать.

– Поздно начала, – объясняет она. – Или рано, это как посмотреть. Я детей родила молодой и решила начинать карьеру, когда они подрастут. Вы, наверное, думаете, что я сумасшедшая – возвращаться к учебе в таком возрасте.

– Лучше поздно, чем никогда, – говорю я. – К тому же материнство для медсестер роддома должно засчитываться как обучение по месту работы, согласны?

Я перехватываю медсестру, закончившую смену, и узнаю`, с чем сегодня придется иметь дело: женщина с СДБ, первая беременность, первые роды, сорок недель и четыре дня, вагинальные роды в 5:00 утра, ребенку капают сахар каждые три часа; другая женщина – вторая беременность, вторые роды, тридцать восемь недель и два дня, активные схватки.

– Так и запутаться можно, – говорит Вирджиния.

– Ничего, – смеюсь я, – привыкнете. У нас просто работников не хватает. Но я переведу: мы берем две палаты. У одной мамочки гестационный диабет, она родила сегодня утром, и ее ребенку необходимо давать сахар каждые три часа. У второй уже есть один ребенок, и сейчас она рожает второго, – объясняю я. – По крайней мере она уже знает, чего ждать. Не отставайте.

С этими словами я вхожу в палату второй женщины.

– Здравствуйте, миссис Браунштейн, – говорю я пациентке, которая мертвой хваткой держится за руку своего партнера. – Я слышала, вы уже бывали у нас. Меня зовут Рут, а это Вирджиния. Вирджиния, похоже, мистеру Браунштейну будет удобнее, если он сядет на стул. Не могли бы вы придвинуть? – Не прекращая говорить спокойным, ровным голосом, я смотрю на ее градусник, ощупываю живот. – Все выглядит хорошо.

– Только мне совсем не хорошо, – выдавливает из себя женщина сквозь стиснутые зубы.

– Мы с этим справимся, – успокаивающе говорю я.

Миссис Браунштейн поворачивается к Вирджинии:

– Я хочу рожать в воде. Я так планировала.

Вирджиния неуверенно кивает:

– Хорошо.

– Мы последим за вашим малышом минут двадцать, посмотрим, как у него дела, и, если будет можно, обязательно переместим вас в ванну, – говорю я.

– И еще… Если это мальчик, мы не хотим, чтобы ему делали обрезание здесь, – говорит миссис Браунштейн. – У нас будет Брит-мила.

– Как скажете, – заверяю я. – Я запишу в карточке.

– Кажется, у меня уже шесть сантиметров, – говорит она. – Когда я рожала Эли, меня как раз на шести сантиметрах стошнило, а я сейчас начинаю чувствовать тошноту…

Я беру лоток для рвоты и передаю Вирджинии.

– Давайте попробуем осмотреть вас до того, как это случится, – предлагаю я и, натянув латексные перчатки, поднимаю покрывало в торце кровати.

Миссис Браунштейн поворачивается к Вирджинии:

– Думаете, это нужно?

– Ммм… – Она поворачивается ко мне. – Нужно?

Я опускаю покрывало.

– Миссис Браунштейн, – говорю я, – Вирджиния – практикантка. Я занимаюсь этим делом уже двадцать лет. Если хотите, я уверена, она с радостью измерит, на сколько сантиметров раскрыта шейка вашей матки. Но если вы чувствуете какой-то дискомфорт и хотите побыстрее закончить эту часть, я с удовольствием вам помогу.

– О! – Пациентка заливается густой краской. – Я просто решила…

Что она тут главная. Потому что она белая, хотя и на десять лет моложе меня.

Я выдыхаю, как прошу выдыхать своих рожающих пациенток, и, подобно им, с этим выдохом выпускаю из себя недовольство. Потом осторожно кладу руку на колено миссис Браунштейн и одариваю ее профессиональной улыбкой.

– Давайте просто достанем ребенка, – предлагаю я.

Моя мама до сих пор работает на Мину Хэллоуэлл в ее облицованном бурым песчаником особняке в Аппер-Вест-Сайд. С тех пор как мистер Сэм умер, маме приходится помогать госпоже Мине. Ее дочь, Кристина, живет по соседству, но у нее своя жизнь. Ее сын, Луи, живет в Лондоне со своим другом, режиссером из Вест-Энда. По-видимому, я единственная, кто видит иронию в том, что мама на три года старше женщины, за которой должна ухаживать. Но каждый раз, когда я заговариваю с мамой о том, что ей пора на покой, она только отмахивается и говорит, что Хэллоуэллы нуждаются в ней. Рискну предположить, что мама нуждается в Хэллоуэллах не меньше, – хотя бы просто для того, чтобы иметь цель в жизни.

Выходной у моей мамы один – воскресенье, и поскольку обычно в этот день я отсыпаюсь после долгой субботней смены, встречаться с ней мне приходится в особняке. Но я бываю у нее не слишком часто. Я говорю себе, что это из-за работы или Эдисона, нахожу еще тысячу причин, но истинная причина заключается в том, что каждый раз, когда я иду туда и вижу маму в этой мешковатой синей форме с белым передником, обернутым вокруг бедер, умирает маленький кусочек меня. Казалось бы, после стольких лет госпожа Мина могла бы разрешить маме одеваться так, как ей нравится, но нет. Может быть, именно поэтому я, когда все же навещаю ее, специально вхожу через парадную дверь со швейцаром, а не поднимаюсь на лифте для слуг в задней части здания. Какой-то моей извращенной части нравится, что о моем прибытии объявляют, как о прибытии любого другого гостя. Что имя дочери горничной будет записано в журнал.

Сегодня, впустив в дом, мама бросается ко мне с объятиями.

– Рут! Вот радость-то! Я прямо чувствовала, что сегодня случится что-то хорошее.

– Правда? – говорю я. – Почему это?

– Ну, я сегодня надела свое пальто – погода же меняется – и, что ты думаешь, нашла в кармане двадцать долларов! Они там, видно, с прошлой осени остались, когда я его в последний раз надевала. И я сказала себе: «Лу, это или хороший знак, или начало Альцгеймера». – Она усмехается. – Я выбрала первое.

Мне нравится, как кожа у ее рта складывается морщинками, когда она улыбается. Мне нравится видеть, как когда-нибудь старость отразится на моем лице.

– Мой внучок тоже пришел? – спрашивает она, заглядывая мне за спину. – Ты отпросила его?

– Нет, мама, он на занятиях. Придется тебе обойтись только мною.

– Только тобою, – передразнивает она. – Как будто этого мне мало.

Мама закрывает за мной дверь, а я расстегиваю куртку. Она протягивает руку, чтобы взять ее у меня, но я сама достаю из шкафа плечики. Меньше всего мне хочется, чтобы моя мать еще и мне прислуживала. Я вешаю куртку рядом с ее пальто, вспоминая старые времена, провожу рукой по нижней стороне маминого счастливого шарфа и закрываю дверь шкафа.

– Где госпожа Мина? – спрашиваю я.

– Поехала в город по магазинам. С Кристиной и ребенком, – говорит она.

– Я не хочу тебе мешать, если ты занята…

– Для тебя, детка, у меня всегда найдется время. Пойдем в столовую. Я просто делаю легкую уборку. – Она идет по коридору, а я следую за ней, присматриваясь к ее походке: из-за бурсита в левом колене она опирается в основном на правую ногу.

На обеденном столе расстелена белая скатерть, на ней рассыпавшимися слезами лежат нити хрустальных капелек, снятые с огромной люстры наверху. Посередине стола источает неприятный резкий запах миска с раствором аммиака. Мама садится и снова берется за работу, которую я прервала своим появлением: макает в раствор и просушивает нити хрусталя.

– Как ты их сняла? – удивляюсь я, глядя на люстру.

– Осторожно, – отвечает мама.

Я представляю себе, как она стоит на стуле, поставленном на стол.

– Тебе уже нельзя такими вещами заниматься, это опасно…

Мама отмахивается:

– Я этим занимаюсь уже пятьдесят лет. И лежа в коме смогла бы чистить кристаллы.

– Ну-ну. Продолжай сама снимать их с люстры, и твое желание может исполниться. – Я хмурюсь. – Я тебе давала адрес ортопеда. Ты сходила?