Читать книгу Клуб «Непокорные» - Джон Бакен - Страница 4

Мы беседовали о постоянстве качеств, присущих всякому народу, о том, что за счет свежих прививок можно скрыть и схоронить изначальную, коренную породу на целые поколения, но наступает день, и наша исконная кровь все равно дает о себе знать. Очевидным примером тому был еврей, и Пью также мог кое-что рассказать о сюрпризах, что приносит примесь крови того, кто родился на холмах, когда он оказывается в Бехари. Пекветер, историк, был склонен к сомнению. Старые запасы, коими он обладал, могли исчезнуть совершенно, словно в результате химических изменений, и конец был бы столь же далек от начала, сколь, по его собственному выражению, вызревшая горгонзола от ведра свежего молока.

– Не верится мне, чтобы вы когда-либо были осмотрительны, – сказал Сэнди Арбетнот.

– Вы имеете в виду, что выдающийся банкир может проснуться однажды утром с огромным желанием полоснуть себя бритвой во имя Ваала?

– Может быть. Но традиция такова, что развивается скорее в худшую сторону. Есть вещи, которые без особой на то причины человеку не нравятся, есть вещи, которые особенно тревожат его. Возьмем хотя бы мой случай. Я совершенно не суеверен, но терпеть не могу переправляться через реку ночью. Предполагаю, что множество моих предков мерзавцев устраивали ночные нападения где-нибудь у речных потоков. Думаю, все мы переполнены атавистическими страхами, и невозможно сказать заранее, когда и как сломается человек, пока не узнаешь, где его такого воспитали.

– Полагаю, это похоже на правду, – сказал Ханней и после разговора побродил некоторое время, а потом рассказал нам свою историю.

* * *

– Сразу после бурской войны, – начал он, – я занялся геологоразведочной работой на северо-западе Трансвааля. Я был горным инженером и специализировался на добыче меди. Я всегда знал, что медь в больших количествах можно добыть у подножия горы Зутпансберг. Конечно, западная часть представляла собой настоящую Мессину, но все мои мысли были устремлены скорее на северо-восток, где гора расщепляется у изгиба Лимпопо. В ту пору я был молодым человеком, который только что прошел двухлетнюю службу в рядах имперской легкой кавалерии, и желал найти работу получше, чем пытаться справиться с неуловимыми бурами, укрываясь за колючей проволокой на блокпостах. И когда я отправился со своими мулами из Питерсбурга по пыльной дороге, что вела к холмам, думаю, я был счастлив, как никогда в жизни.

У меня был только один белый товарищ, парень двадцати двух лет по имени Эндрю Дю Преез. Именно Эндрю, а не Андрис, потому что так звали преподобного Эндрю Мюррея, который для набожных африкандеров был великим папой. Он был из богатого фермерского рода, проживавшего в Свободном государстве[5], но члены его семьи уже два поколения селились в районе Ваккерстроом вдоль верхнего течения реки Понголы. Отец был великолепным стариком с головой, как у Моисея. Отец и все его братья прошли службу в диверсионно-десантных частях, и большинство из них побывали на Бермудах или на Цейлоне. Мальчик очень отличался от своей родни. Он был не по годам развит и окончил приличную школу в Кейптауне, а затем технический колледж в Йоханнесбурге. Он был настолько же современен, насколько остальные отсталыми, чуждым семейной религии и семейных политических пристрастий, зато глубоко погруженным в науку, настроенным на то, чтобы пробить себе дорогу в Ранд[6], который был Меккой всех предприимчивых африкандеров, и не слишком огорченным из-за того, что война должна была застать его в месте, откуда было явно невозможно встать под семейное знамя. В октябре 1899 года он получил свою первую работу в горнодобывающем бассейне в Родезии, и поскольку здоровье у него было не богатырское, у парня хватило ума задержаться здесь вплоть до наступления мира.

Мы были знакомы с ним до этого, и когда я случайно встретил его в Ранде и предложил отправиться со мной, он с радостью ухватился за предложение. Он только что вернулся с фермы в Ваккерстрооме, куда переселили остальных членов его клана, и ему совсем не улыбалась перспектива жить в лачуге с жестяной крышей с отцом, который большую часть дня проводил за чтением Библии, пытаясь понять, почему именно на его голову выпали такие несчастья. Эндрю был жестким молодым скептиком, в котором семейное благочестие вызывало острое раздражение… Он был миловиден, всегда довольно прилично одет, и на первый взгляд его можно было принять за молодого американца из-за его тяжелого бритого подбородка, пасмурного вида и по тому, как он уснащал свою обычную речь техническими и деловыми словечками. В лице его было что-то монгольское: оно было широким, с высокими скулами, глаза чуть раскосые, нос короткий и толстый, губы довольно полные. Я вспомнил, что замечал то же у молодых буров и прежде, и понял причину. Род Дю Преез из поколения в поколение жил близко от границы с кафрами, и со временем его кровь обрела долю негритянской примеси.

В нашем распоряжении были легкий фургон и запряжка в восемь мулов, а также южноафриканская тележка, которую тащили еще четыре мула. С нами были пятеро мальчишек, двое из племени шангаан и трое басуто из поселения Малитси, что находится к северу от Питерсбурга. Наша дорога лежала через Вуд-Буш, а затем уходила на северо-восток вдоль того места, где сливаются две Летабы – Грут Летаба и Клейн Летаба, и далее дорога шла к реке Пуфури. Округа была на редкость пустынной. Боевики Бейера устраивали стычки на холмах, но война никогда не переходила на равнину. В то же время это положило конец всякой охоте и геологоразведочным работам и рассеяло большинство местных племен. В результате место стало святилищем, и, увидев, что дичь здесь намного разнообразнее, чем в районах южнее Замбези, я пожалел, что отправился в деловую, а не охотничью поездку. Львы здесь водились во множестве, и каждую ночь мы вынуждены были возводить шерм для наших мулов и жечь большие костры, потому что вокруг нас не смолкали их жуткие серенады.

В начале декабря погода в Вуд-Буш соответствовала английской погоде в июне. Даже у подножий гор среди горькой полыни и диких бананов было довольно приятно, но когда мы вышли на равнину, жарко стало, как в Тофете[7]. Вокруг, насколько хватало глаз, кустарник бушвельда[8] покрывал землю так, что картина напоминала грубый лиственный орнамент, нацарапанный ребенком на грифельной доске, меж тем как там и сям баобаб неуверенно проплывал в ярчайшем свете дня. Долгое время мы продвигались вдалеке от воды и перестали видеть большую игру – вокруг нас кружили только мухи да клещи, и время от времени мимо пробегал дикий страус. Затем, на шестой день пути, после того как мы покинули Питерсбург, на горизонте показалась синяя линия гор, тянувшихся с северной стороны, которые, я это знал, были восточным продолжением Зоутпансберга[9]. Прежде я никогда не бывал в этой части страны и не встречал того, кто бывал, поэтому мы шли, сверяясь с компасом и старыми неточными картами правительства Трансвааля. В ту ночь мы пересекли Пуфури, и на следующий день пейзаж начал меняться. Мы вышли на возвышенность, и далеко на востоке нам открылись холмы Лебомбо и начали появляться кусты мопани[10], что ясно указывало на то, что эта часть страны носила более здоровый характер.

В тот день мы были всего лишь в одной-двух милях от холмов. Они были того обычного типа, что можно встретить везде от Наталя до Замбези: отвесные обрывы с нарастанием во многих местах, но сильно расщепленные лощинами и трещинами, Что меня озадачило, так это отсутствие рек и ручьев. Земля была затвердевшая, как на равнине, вся покрытая алоэ, кактусом и колючками, но нигде никаких признаков воды. Однако для того, что я задумал, место выглядело многообещающе. Повсюду, куда ни глянь, была неприятная металлическая зелень, которая обнаруживается в местности, богатой медью, так что все было словно бы пропитано минеральной краской, даже пара голубей, что я подстрелил на обед.

Мы свернули на восток и пошли по подножиям скал, и вскоре я увидел нечто любопытное. От горы отходил выступ, соединенный узким перешейком с основным массивом. Полагаю, площадь поверхности вершины составляла одну квадратную милю или около того; маленький полуостров был глубоко изрезан оврагами, а в оврагах рос высокий лес. Затем мы вышли на заросшие травой склоны, усеянные кустами мимозы и сирени. Это означало, что мы наконец-то вышли туда, где должна была быть вода, потому что мне никогда не встречались сурепица и растения с резким запахом, растущие далеко от ручья. Здесь мы решили остаться на ночлег, и когда вскоре мы свернули за угол и заглянули в место, похожее на зеленую чашу, я подумал, что редко видел более обитаемое место. Вид свежей зелени всегда опьянял меня после пыли, жары, после уродливых серых и бурых кустарников бушвельда. Внизу, на самом дне чаши, был большой крааль, а на склонах паслось множество коз и длинноногих кафрских овец. Дети гнали коров на дойку, дымились кухонные костры, и в воздухе стоял веселый вечерний гул. Вглядываясь в то, что открылось моему взору, я пытался найти ручей, но не обнаружил ни единого его признака: чаша казалась такой же сухой, как впадина Сассекс-Даунс. Кроме того, хотя там были грядки с маисом и кафрской кукурузой, я не заметил ни единого клочка орошаемой земли. Но вода там точно должна была быть, и после того, как мы определились с местом для нашего ночлега рядом с оливковой рощей, я взял Эндрю и одного из наших мальчиков и пошел узнать у тамошних людей, куда же мы попали.

Судя по всему, многие жители этого крааля прежде никогда не видели белого человека, потому что наше прибытие вызвало некоторую сенсацию. Я заметил, что здесь было очень мало молодых мужчин и необычно много старых женщин. Едва увидев нас, они тут же разлетелись, как ржанки, и целых полчаса нам пришлось ждать, терпеливо куря при вечернем солнце, прежде чем мы смогли заговорить с ними. Однако лед недоверия был взломан, и далее дела пошли вполне нормально. Это были честные миролюбивые люди, очень застенчивые, напуганные и колеблющиеся, но совершенно лишенные лукавства. Мы подарили им мотки латунной и медной проволоки, а также несколько банок мясных консервов, и это произвело на них огромное впечатление. Мы купили у них овцу по смехотворно низкой цене, и они добавили корзину с зеленым маисом. Но когда мы спросили их о воде, мы тут же попали в затруднительное положение.

Вода есть, сказали они, хорошая вода, но не в овраге и не в ручье. Они получают ее утром и вечером вон оттуда – и они указали на лесную опушку под скалами, где, как мне показалось, я увидел крышу большого рондавеля[11]. Они берут ее у Отца. Они были из племени шангаанов, и это слово использовали не в качестве обычного, каким обозначают вождя, а в отношении главного жреца или доктора.

Однако я проголодался, хотелось есть, и от дальнейших расспросов я воздержался. Я достал что-то еще из своего кафрского хлама и попросил их преподнести все это вместе с моими приветами и поздравлениями их Отцу и попросить воды для двух белых незнакомцев и пяти человек их расы, а также для двенадцати мулов. Предложение явно пришлось им по душе, потому что они сразу двинулись в гору вереницей, взяв с собой большие бутылочные тыквы.

На обратном пути я сказал Эндрю какую-то глупость насчет того, что ударил кафра Мозеса, который додумался черпать воду из углубления в скале.

Парень тут же пришел в дурное настроение.

– Нам бы лучше вздуть негодяя и вымогателя, что соорудил водоотвод, и теперь мучает этих бедняг. Он один из тех мошенников, с которым мне бы очень хотелось поговорить, вооружившись шамбоком[12]!

Через час у нас было столько воды, сколько нужно. Ею был заполнен целый ряд бутылочных тыкв, и рядом лежали подарки, что мы решили передать нашему, так сказать, поставщику. Жители деревни сдали все это добро на хранение, а затем удалились, а наши парни, которые помогли им нести его, вели себя на удивление тихо и торжественно. Мне сообщили, что Отец прислал воду в дар чужеземцам безвозмездно. Я попытался подвергнуть перекрестному допросу одного из наших шангаанцев, но он не сказал мне ничего, кроме того, что вода пришла из священного места, куда не мог проникнуть ни один человек. Также он что-то пробормотал об антилопе гну, но до меня так и не дошло, что он имел в виду. Ныне кафр – самое суеверное из Божьих созданий. На всем пути следования от Питерсбурга нам досаждали яркие фантазии, что вызывала у кафров наша одежда. То они не хотели спать в таком-то месте из-за того, что именно в это место часто наведывалась женщина без головы, то они не осмеливались пройти и ярда по той или иной дороге после наступления темноты из-за призрака, который путешествовал по той же дороге в виде катящегося огненного шара. Обычно их память была так же коротка, сколь мимолетны их фантазии, и через пять минут после препирательств они хохотали, как бабуины. Но в ту ночь, похоже, что-то в самом деле поразило их не на шутку. За ужином они не болтали и не пели, а вполголоса сплетничали и легли спать, придвинувшись как можно ближе к Эндрю и ко мне.

На следующее утро такой же ряд тыкв, наполненных водой, стоял перед нашим лагерем, и у меня было достаточно воды, чтобы вымыться в складной ванне. При этом вода была ужасно холодная – ни с чем более холодным в жизни не соприкасался я своей бренной плотью!

Я решил устроить себе день отдыха и пойти пострелять. Эндрю остался в лагере, чтобы починить колесо фургона: мулы изрядно потаскали фургон по дорогам, поросшим кустарником, и колесо сильно пострадало. Также Эндрю объявил, что после этого он намерен прогуляться и переговорить с купчиной, который торгует водой.

– Только, ради Бога, веди себя осторожнее! – попросил я. – Он, скорее всего, своего рода священник, и если ты будешь с ним невежлив, нам придется покинуть это страну. Будем считать, что это мой «пунктик» – уважение к языческим богам.

– Все вы англичане такие! – язвительно заметил Эндрю. – Вот почему вы чертовски запутались в ваших отношениях с кафрами… Но этот парень – человек деловой, и он прекрасно знает всякие штучки-дрючки, что можно проделать с коммунальными сооружениями. Одним словом, я хочу с ним познакомиться.

День, что я провел в этой местности, дикой и ароматной, был прекрасен. Вначале я побродил по низине, но не обнаружил там ничего, кроме старого следа куду и паува, которого я подстрелил. Затем я побродил по краям горы к востоку от деревни, и обнаружил, что овраги, по которым, как казалось снизу, можно было лазать, имеют странные выступы, и это меня озадачило. Я не видел способа добраться до вершины плато, поэтому после полудня занялся изучением обрушившегося ската. Следов меди там не было, потому что скала представляла собой красноватый гранит, но это было место, весело поросшее цветами, с зелеными лощинами между утесов и птицами, разнообразие которых было удивительно. Я порадовался тому, что прихватил с собой флягу с водой, потому что воды там не обнаружил. Там все было нормально, но вода явно проходила где-то под землей. Я попытался подкрасться к самцу бушбока, пестрой лесной антилопы, но спугнул и упустил его, однако подстрелил маленького оленя, похожего на серну, которого голландцы называют клиппшпрингером. С ним и с паува, повешенным на шею, я неторопливо двинул назад; самое время было поужинать.

Едва деревня показалась в виду, я сразу заметил, что там что-то не так. Был слышен громкий гул голосов, все жители собрались вместе, держась как можно дальше от нашего лагеря. А в самом лагере, похоже, царила полная тишина. Я увидел наших стреноженных мулов, но не увидел ничего из нашего снаряжения. В такой обстановке я счел за лучшее прибыть в деревню незаметно, поэтому свернул налево, пересек лощину ниже, где она густо заросла кустарником, и вышел к нашему лагерю с южной стороны. В лагере было тихо, очень тихо. Костры для приготовления ужина погасли без присмотра, хотя парни сейчас должны были вовсю заниматься нашей вечерней трапезой, и в самом лагере я не заметил ни одного черного лица. Встревоженный не на шутку, я пошел в палатку, служившую общей спальной, и обнаружил там Эндрю, который курил, лежа на кровати.

– Что тут стряслось? – спросил я. – Где Кус, где Клембой и…

– Ушли, – коротко ответил он. – Все ушли.

Он был угрюм, устал и довольно бледен, и, похоже, дело было не в его дурном настроении, а в нем самом. Он отложил трубку и прижал руку ко лбу, как бывает, когда у человека сильная головная боль. На меня он даже не взглянул. Я заговорил с ним – быть может, несколько резко, потому что к тому времени жутко проголодался, – и несколько раз мне показалось, что он вот-вот заплачет. Худо-бедно мне все же удалось разговорить его, и вот что я услышал.

Чинить колесо повозки он закончил утром и после завтрака отправился на прогулку в лес, что рос над деревней у подножия скал. Он хотел проследить, откуда вытекает вода, и поговорить с тем, кто держал источник под своим контролем. Эндрю, как я уже говорил, был жестким молодым реалистом и, судя по реакции его семьи, ярым противником суеверий, и ему были не по душе упоминания о жреце и его тарабарщине. Долго ли, коротко ли, но, похоже, Эндрю дошел до места, где обитал священник, то был большой рондавель, что мы видели снизу; по обеим сторонам тянулось что-то вроде частокола, место было тщательно и густо огорожено, так что единственный вход вел только через рондавель. Эндрю застал жреца дома и, заверил Эндрю, вежливо переговорил с ним, попытавшись решить проблему с водой. Но старику нечего было сказать, и он решительно отказался пропустить Эндрю за ограду. Слово за слово, и Эндрю, выйдя из себя, решил прорваться силой. Жрец воспротивился, произошла потасовка, Эндрю, осмелюсь предположить, пустил в ход свой шамбок, потому что истинный голландец не станет марать руки о кафра.

Вся эта история мне не понравилась, но я не стал ни в чем упрекать Эндрю: не было смысла препираться с парнем, который и без того был похож на больного пса.

– А что было за оградой? Ты нашел воду? – спросил я.

– У меня не было времени. Там густой лес, полный всякого зверья. Говорю вам, я испугался до потери сознания и должен был бежать, чтобы спасти свою жизнь.

– Леопарды? – спросил я: я слышал, что местные вожди держат у себя прирученных леопардов.

– Да будь они прокляты, ваши леопарды! Добро, если бы то были леопарды! Я видел антилопу гну, здоровенную тварь величиной с жилой дом, рыло серое, а все остальное – зеленое-презеленое! Нет, правду говорю… Я выстрелил в антилопу и побежал… Когда я выскочил, весь проклятый крааль выл дурным голосом. Похоже, старый черт поднял всех на ноги! А я побежал домой. Нет, они не бросились за мной, но в течение получаса наша команда дала отсюда тягу. Ребята даже не стали тратить время на то, чтобы прихватить свои шмотки. О, господи, я больше не могу говорить. Пожалуйста, оставьте меня одного!..

Я невольно рассмеялся. Антилопа гну, мягко говоря, животное не слишком симпатичное, но если оно к тому же зеленое, оно действительно может вызвать ужас. Между тем причин для смеха не было никаких. Эндрю оскорбил деревню и ее жреца, расстроил хрупкие нервы наших чернокожих парней и в целом сделал место слишком жарким для того, чтобы мы смогли здесь удержаться. Эндрю столкнулся с какой-то древней магией, и, несмотря на весь его скептицизм, страх пронял его до мозга костей. Лучшее, что я мог сделать, это хоть как-то наладить мирные отношения с тем, кто торговал водой. Поэтому я разжег костер, поставил чайник на огонь, утолил голод горстью печенья и отправился к рондавелю. Но сперва я проверил, заряжен ли револьвер: я подумал, что у меня еще будут проблемы. Был тихий светлый вечер, но из лощины, где был построен крааль, доносилось жужжание, похожее на то, что издают разъяренные осы.

На пути от нашего лагеря я не встретил никого. Дойдя до дверей рондавеля, я обнаружил, что нахожусь в большом пустом помещении, примыкающем с обеих сторон к частоколу, и напротив была другая дверь, за которой виднелась тусклая зеленая тень. То был самый крепкий шерм[13] из всех, что встречались мне до сих пор. Также я увидел частокол из высоких заостренных шестов и между ними толстую стену из терновника, что переплелся с ползучим растением, украшенным алыми цветами.

Старик сидел на корточках на земляном полу, который был потерт и побит так, что стал похож на темный полированный камень. Судя по тому, насколько седа была его борода, ему было за семьдесят, но по его длинным мускулистым рукам, что покоились на его коленях, было видно, что он по-прежнему обладал немалой телесной силой. Лицо у него было не маленькое и толстое, как у обычного кафра, а правильное, как у некоторых породистых зулусов. Ныне, когда я пишу эти строки, мне приходит мысль о том, что в его жилах, по всей вероятности, текла арабская кровь. При звуке моих шагов он поднял голову, и по тому, как он взглянул на меня, я понял, что он слепой.

Он безмолвно сидел передо мной, и каждая черточка его тела выражала уныние и трагедию. У меня вдруг возникло чувство совершенного кощунства. То, что этот молодой дурак Эндрю поднял руку на старика и слепого и нарушил какое-то безобидное табу, показалось мне отвратительным. Я почувствовал, что было разрушено что-то святое, а что-то древнее и невинное жестоко оскорблено. И больше всего в ту минуту я хотел одного – возместить ущерб.

Я вступил в разговор со стариком, использовав шангаанское слово, которое одновременно означает и «жрец» и «вождь». Я сказал ему, что был на охоте и что, вернувшись, обнаружил, что мой спутник совершил великое зло. Я сказал, что Эндрю очень молод и что его ошибка – лишь следствие его глупости и молодой горячности. Я сказал – и всеми своими силами постарался, чтобы старик уверовал в мою искренность, – что сердце мое ранено тем, что случилось, что в раскаянии я склоняю свою голову во прах и умоляю лишь о том, чтобы мне было позволено совершить искупление… Конечно же, я не предлагал деньги: с равным успехом я мог бы предложить чаевые римскому папе.

За все время, что я говорил, он ни разу не поднял голову, поэтому я повторил все, что сказал. Но он сидел, по-прежнему не поднимая головы. Никогда прежде я так не говорил с кафром, но тогда, в те минуты, мне и в голову не приходило, что вот этот пожилой человек, сидевший передо мной, был кафром, потому что в те минуты он был для меня хранителем какой-то древней тайны, на которую посягнула грубая рука пришельца.

Наконец он заговорил.

– Об искуплении речи быть не может, – промолвил он. – Было совершено зло, и тот, кто его совершил, должен понести наказание.

Он произнес эти слова без малейшей угрозы. Он говорил скорее как человек, который помимо своей воли должен возвестить о предстоящей каре. Здесь он был тем, чьими устами говорил закон, и этот закон он был изменить не в силах, даже если бы захотел.

Я извинялся, я протестовал, я умолял, я просто унижался перед ним, заклинал сказать, как поправить то, что было порушено. Предложи я ему миллион фунтов, не думаю, чтобы он изменил свой тон. Он словно бы чувствовал и заставил почувствовать меня, что совершено преступление против закона природы и что не человек, а природа отомстит за это. В нем не было и малой доли недружелюбия. Более того, ему как будто пришлось по душе то, с какой серьезностью я отнесся к делу, до него дошло, как я был огорчен. Медленные фразы, что он извлекал из себя, выходили из него без малейшей горечи. Именно это произвело на меня самое ужасное впечатление: он был подобен старому каменному оракулу, повторявшему повеления бога, которому он служил.

Я ничего не мог с ним поделать, хотя не оставлял своих попыток до тех пор, пока снаружи не удлинились тени и в рондавеле не стало почти темно. Я хотел попросить его помочь мне хотя бы вернуть моих чернокожих парней и помирить меня и Эндрю с деревней, но я просто не мог произнести ни слова. Атмосфера была слишком мрачной, чтобы я мог задать хоть один практический вопрос.

Я уже было повернулся, чтобы выйти, но в дальнем конце я увидел дверь. Из-за причудливой формы утесов заходящее солнце только сейчас коснулось высоких верхушек деревьев, и свет, отразившись рикошетом, сделал ограду ярче, чем когда я только прибыл. Внезапно я почувствовал непреодолимое желание войти внутрь.

– Можно ли мне, отец, – спросил я, – пройти через эту дверь?

К моему удивлению, хозяин махнул рукой и сказал:

– Можно, потому что у тебя чистое сердце. – И при этом добавил: – Того, что здесь было, здесь больше нет. Оно ушло, чтобы исполнить закон.

С великим трепетом зашел я за эту крепостную ограду. Я вспомнил об ужасе, что охватил Эндрю, и положил руку на револьвер: мне показалось, что там, внутри, я наткнусь на некую странную фауну. Наверху было светло, а внизу царили какие-то оливковозеленые сумерки. Я боялся змей и тигровых кошек, и где-то здесь была зеленая антилопа гну, так напугавшая Эндрю!

Площадь участка составляла всего пару акров, и хотя я шел осторожно и медленно, мне понадобилось совсем немного времени, чтобы обойти его по кругу. Шерм, выстроенный в виде полумесяца на каждой стороне, тянулся далее и заканчивался там, где упирался в отвесную стену утесов. Подлесок был не очень густой, и из него тянулись высокие прямые деревья, так что лес казался какой-то старой языческой рощей. Между перистыми верхушками, если посмотреть вверх, виднелись пятна темно-красного заката, но там, где шел я, было очень темно.

Там не было ни единого признака жизни: ни птицы, ни зверя, ни треска ветки, ни шевеления в кустах; все было тихо и мертво, как в склепе. Сделав круг, я двинулся по диагонали и вскоре нашел то, что искал, – лужу воды. Источник был почти круглым, диаметром около шести ярдов, и, что меня поразило, он был окружен парапетом из тесаного камня. В центре рощи было чуть светлее, и я, вглядевшись в сооружение, понял, что каменная кладка не была возведена руками кафров. Вечер – это время, когда вода приходит в себя: днем она спит, а в темноте живет собственной странной жизнью. Я погрузил в нее руки. Вода была холодна, как лед. Она не бурлила, а как бы совершала медленное ритмичное движение, словно свежие потоки постоянно вырывались из глубин и всегда возвращались обратно. Я нисколько не сомневаюсь в том, что, будь здесь хоть немного больше света, я мог бы убедиться в том, что вода кристально чиста, но то, что я увидел, представляло собой поверхность темнейшего нефрита – непрозрачная, непроницаемая, колыхавшаяся под действием какого-то таинственного импульса, исходившего из самого сердца земли.

Трудно объяснить, какое впечатление это произвело на меня. Прежде я был настроен на серьезный лад, но эта роща и этот источник вселили в меня жалкий детский страх. Я почувствовал, что каким-то образом вышел за пределы разумного мира. Место было противоестественно чистым. То было начало лета, и эти темные проходы должны были кишеть мотыльками и летучими муравьями, их должна была наполнить тысяча ночных шумов. Но все было погружено в полное и безжизненное безмолвие, мертвое, как камень, если не принимать во внимание тайного биения холодных вод.

Все! Увиденным я был сыт по горло. Смешно признаться, но я рванул вон оттуда и, шаркая ногами, прошелся через подлесок и снова вернулся в рондавель, где старик сидел на полу в позе Будды.

– Ну, видел? – спросил он.

– Видел, – сказал я, – но не знаю, что я там видел, Отец, сжальтесь над глупым юнцом!

Старик повторил то, от чего я похолодел еще в прошлый раз:

– То, что там было, ушло, чтобы исполнить закон.

Возвращаясь в наш лагерь, я бежал всю дорогу, и меня несколько раз передернуло, потому что я вбил себе в голову, что Эндрю грозит опасность. Не сказать, чтобы я всерьез поверил в его зеленую антилопу гну, но он был уверен, что в этом месте было полно всяких животных, меж тем как я точно знал, что оно было пустым. Неужели какой-то страшный зверь вырвался на свободу?

Я нашел Эндрю в нашей палатке; чайник, что я поставил кипятить, опустел, огонь погас. Парень крепко спал с раскрасневшимся лицом, и я понял, что произошло. Он был практически трезвенником, но решил проглотить добрую треть одной из наших четырех бутылок виски. Причина, принудившая его обратиться к спиртному, была, должно быть, довольно серьезной, и он выпил.

После этого дела нашей экспедиции пошли от плохого к худшему. Утром выяснилось, что у нас совсем нет воды, и я не мог себе представить, что взваливаю на плечи бутылочную тыкву и возвращаюсь в рощу. Кроме этого, не вернулись наши чернокожие парни, и все жители крааля стали обходить нас стороной. Всю ночь они ужасно шумели, завывая и стуча в маленькие барабаны. Оставаться тут не было смысла, и у меня появилось сильное желание сменить место. Пережитое прошлой ночью оставило в моей душе чувство тревоги, и мне хотелось бежать неизвестно от чего. Эндрю явно заболел. В те времена у нас не было медицинских термометров, но у него точно была лихорадка.

Итак, после завтрака мы отправились в пусть, и, должен вам сказать, тяжкое это дело, когда все приходится делать самим. Я потащил фургон, а Эндрю – южноафриканскую тележку, и, право, я не знал, надолго ли его хватит. Я полагал, что, отправившись на восток, мы могли бы нанять новых чернокожих парней и начать разведку в гористой местности над излучиной Лимпопо.

Но молва пошла против нас. Вы знаете, что кафры передают новости на сотни миль так же быстро, как по телеграфу. Как они это делают, барабанной дробью или телепатией, объясняйте, как хотите. В тот день мы наткнулись на большой крааль, но нам не удалось перекинуться с обитателями ни словечком. Вели они себя довольно угрожающе, и мне пришлось показать свой револьвер и обратиться к ним довольно сухо, прежде чем мы вышли из крааля. То же было на следующий день, и я уже начал беспокоиться насчет провизии, потому что мы ничего не могли купить – ни курицы, ни яиц, ни маиса. Очень досаждал Эндрю. Он снова превратился в первобытного хама и стал вести себя как пещерный человек. Он явно страдал, и, если бы не это, мне было бы трудно сдерживать себя.

В общем, зрелище он являл собой довольно печальное. В довершение ко всему на третье утро Эндрю свалился с ног, как бревно, с приступом малярии, жесточайшим из всех, какие я когда-либо видел. Я подумал, что у него начинается гемоглобинурийная лихорадка[14], и мой страх за здоровье парня пересилил мое раздражение. Делать было нечего. Пришлось отказаться от экспедиции и – как можно быстрее – добираться до берега. Я вышел на португальскую территорию и в тот же вечер добрался до Лимпопо. К счастью, мы встретили более вежливых туземцев, которые слыхом не слыхали о наших прежних делах, так что я смог заключить сделку со старостой деревни. Он, во-первых, взял на себя заботу о нашем снаряжении до тех пор, пока за ним не прислали, и, во-вторых, продал нам большую туземную лодку. Я нанял четырех крепких парней в качестве гребцов, и на следующее утро мы двинулись вниз по реке.

Мы провели пять хлопотных, сумасшедших дней, прежде чем я отправил Эндрю в госпиталь в Лоренсу-Маркише. Болезнь, поразившая Эндрю, слава богу, оказалась не гемоглобинурийной лихорадкой, но это было чем-то гораздо большим, чем обыкновенная малярия; на самом деле, полагаю, здесь не обошлось без менингита. Как ни странно, я испытал некоторое облегчение, когда болезнь пришла. Первые два дня меня пугало поведение парня: я думал, старый жрец и в самом деле наложил на него какое-то проклятие. Я вспомнил, сколь праздничное и торжественное чувство вызывали поляна и колодец даже во мне, и подумал, что кафры были и среди предков Эндрю, и потому он был восприимчив к тому, что оставляло меня равнодушным. Я слишком много знал б Африке, чтобы быть догматическим скептиком в отношении ее языческих тайн. Но болезнь Эндрю, казалось, объяснила многое. Его мутило от многого, что с ним происходило, и потому он так дурно поступил со стариком и вернулся, болтая о зеленой антилопе гну. Я знал, что часто в начале лихорадки человек испытывает легкое головокружение. При этом он теряет всякое самообладание, у него появляются странные фантазии… И все же я не был вполне убежден в своей правоте. Из моей головы все никак не выходил образ старика, я не мог забыть его зловещие слова и ту пустынную рощу на закате дня.

Я делал для парня все, что мог, и когда мы добрались до морского берега, худшее миновало. Постель для него устроили на корме нашей большой лодки, и мне пришлось присматривать за ним днем и ночью, чтобы он не свалился за борт прямо в пасти крокодилам. Иногда он буйствовал, потому что в безумии своем думал, что его преследуют, и время от времени мне приходилось напрягать все силы, чтобы удержать его в лодке. Он кричал, как сумасшедший, он умолял, он ругался, и я заметил, что, как ни странно, он никогда не бредил на голландском языке, а всегда на кафрском, в основном на сесуту, который он выучил в детстве. Я ожидал, что он помянет зеленую антилопу гну, но, к моей радости, этого не произошло. Он так и не понял, что его напугало, но ужас охватил его с головы до пят, потому что казалось, что в его теле дрожит каждый нерв, и я старался не смотреть ему в глаза.

Кончилось тем, что я оставил его в больничной постели. Он был слаб, как котенок, но болезнь миновала, и Эндрю снова пришел в себя. Он снова стал тем добрым малым, каким я его знал, очень деликатным, обходительным и благодарным за любое добро, что делалось для него. Поэтому со спокойной совестью я договорился о возвращении своего снаряжения и вернулся в Ранд.

* * *

На шесть месяцев я потерял Эндрю из виду. Я должен был отправиться в Намакваленд, затем в Баротселенд, страну, богатую медными месторождениями, что было очень и очень непросто, не то что сегодня. Я получил от него одно письмо – парень писал из Йоханнесбурга, – не очень приятное, потому что дела у парня пошли наперекосяк. Он поссорился со своей семьей, и непохоже было, что его устраивает нынешняя работа на золотых приисках. Насколько я знал его, он был прилежным учеником, решившим преуспеть в мире и ничуть не боявшимся скучной работы и неподходящей компании. Но в письме он разворчался не на шутку. Ему очень хотелось поговорить со мной, и он думал бросить работу и отправиться на север, чтобы повидаться со мной. Письмо он закончил большой просьбой, чтобы я телеграфировал, когда отправлюсь в равнинную часть страны. Но случилось так, что я не имел тогда возможности послать телеграмму, а потом вовсе забыл об этом.

Вскоре я завершил свою поездку и прибыл в Фоллз, где купил местную родезийскую газету. Из нее я узнал новости об Эндрю – ужасные новости! Несколько заметок было посвящено убийству в бушвельде: двое отправились искать сокровища Крюгера[15], один выстрелил в другого, и, к моему ужасу, тем, кто сейчас пребывает в тюрьме в Претории в ожидании исполнения смертного приговора, оказался мой несчастный друг!

Вам, конечно, памятны дикие слухи после Англобурской войны[16] о золотом кладе, что Крюгер во время своего бегства к побережью якобы закопал где-то в стране Селати[17]. Все это, конечно, полная ерунда: хитрый экс-президент задолго до того наверняка спрятал основные средства в каком-нибудь надежном европейском банке. Осмелюсь предположить, однако, что некоторым чиновникам удалось, возможно, наложить лапы на государственную казну и спрятать кое-какие драгоценные слитки в бушвельде.

Я знал одно: Эндрю не мог пойти на такое преступление, это было просто невозможно, невероятно. Мужчины – скоты со странностями, и я бы не поручился даже за нескольких вполне порядочных парней, которых я знал, но Эндрю был явно не из их числа. Если бы он не сошел с ума, я бы никогда не поверил, что он способен посягнуть на человеческую жизнь. Я знал его довольно близко, я прожил с ним наедине, бок о бок, несколько месяцев, и я мог бы клятвенно поручиться за каждое свое слово. Тем не менее казалось очевидным, что это именно он застрелил Смита… Я отправил в Йоханнесбург самую длинную в своей жизни телеграмму адвокату-шотландцу по фамилии Далглиш, которому доверял, умоляя его перевернуть небо и землю, но добиться отсрочки приговора. Он должен был повидаться с Эндрю, а затем прислать мне подробную телеграмму о душевном состоянии бедного парня. Я подумал тогда, что версия о временном умопомрачении была, вероятно, наилучшей по линии нашей защиты, и в размышлениях наедине с самим собой уверовал в то, что лишь умопомрачением объяснялось то, что натворил Эндрю. Очень хотелось немедленно сесть в поезд и отправиться в Преторию[18], но я был привязан к месту до тех пор, пока не прибыло мое остальное снаряжение. Меня мучила мысль, что приговор приведен в исполнение и парня уже повесили, потому что та жалкая газетенка была недельной давности.

Через два дня я получил ответ от Далглиша. Он посетил приговоренного и сказал ему, что пришел от меня. Далглиш сообщал, что Эндрю был на удивление спокоен и безразличен ко всему и не испытывал большого желания вступать в разговор по делу, ограничившись лишь тем, что заявил о своей невиновности. Далглиш подумал, что Эндрю не совсем в своем уме, но того уже обследовали, и суд отклонил заявление о невменяемости. Мне он передавал привет и попросил ни о чем не беспокоиться.

Я снова телеграфировал Далглишу и получил от него еще один ответ. Эндрю признался, что стрелял из винтовки, но не в Смита. Он что-то убил, но что именно – сказать не мог. Казалось, он совсем не стремился спасти свою шею от веревки.

Когда я добрался до Булавайо, меня озарила счастливая мысль, но то, что пришло мне в голову, показалось настолько нелепым, что я едва ли всерьез воспринял собственную идею. Тем не менее я не должен был упускать ни единого шанса и снова телеграфировал Далглишу. Я попросил его добиться отсрочки казни до тех пор, пока он, Далглиш, не свяжется со жрецом, что жил на горе выше Пуфури. Я дал адвокату подробные указания, как найти жреца. Я указал на то, что старик наложил какое-то проклятие на Эндрю, и этим можно объяснить его душевное состояние. В конце концов, одержимость демонами должна быть по закону приравнена к безумию. Но к этому времени я совсем потерял надежду. Казалось бесполезным заниматься всей этой чепухой, когда виселица с каждым часом придвигалась ближе и ближе…

Я вышел на железнодорожной станции в Мафе-кинге: я подумал, что смогу сэкономить время на длинном обходе через Де-Аар, пройдя через местность напрямую. Лучше бы я остался в поезде, потому что дальше все пошло не так. Я хотел проплыть по реке Селус, но у меня случилась поломка, и пришлось прождать день в Растенбурге, а затем возникли проблемы в местечке Коммандо-Нек, так что в Преторию я прибыл лишь к вечеру третьего дня. Но к тому времени случилось то, чего я боялся больше всего. В гостинице мне сказали, что Эндрю повесили нынче утром.

Я вернулся в Йоханнесбург, чтобы повидаться с Далглишем. Сердце переполнял холодный ужас, в голове царило полное недоумение. Дьявол вмешался в это дело и стал причиной чудовищной судебной ошибки. Если бы в том, что произошло, можно было кого-то обвинить, я бы почувствовал себя лучше, но вина, казалось, заключалась только в том, что судьба двинулась по кривой колее… Далглиш мало что мог мне рассказать. Смит был обычным прохиндеем, не очень хорошим парнем, и не стал большой потерей для мира. Загадка заключалась в том, почему Эндрю захотел пойти с ним. В свои последние дни парень был совершенно апатичен, ни на кого не держал зла, казалось, он примирился со всем миром, но, похоже, совсем не хотел жить. Проповедник, посещавший его каждый день, ничего не мог с ним поделать. Со стороны он выглядел вполне вменяемым, но, кроме заявления о своей невиновности, не склонен был к тому, чтобы говорить о чем-то ином, и не оказывал помощи тем, кто пытался добиться для него отсрочки, почти не интересовался этим. Он много раз спрашивал обо мне, и последние дни потратил на длинное письмо, обращенное ко мне, которое должно было быть доставлено мне нераспечатанным. Далглиш передал мне письмо, семь страниц, заполненных четкой каллиграфией Эндрю, и вечером, устроившись на веранде перед домом, я прочел его.

Было такое чувство, словно я слышу его голос, обращенный ко мне из могилы, но я слышал совсем не тот голос, что был мне знаком. Ушел, удалился просвещенный коммерчески мыслящий молодой человек, отбросивший прочь все суеверия и способный – даже не без некоторого словесного щегольства – объяснить все, что происходит на небе и на земле. То был грубый, незрелый молодой человек, в душе которого пробудились старые кальвинистские страхи[19] и еще более древние страхи, что тянулись через века и страны от первобытных африканских теней.

Он настаивал на том, что совершил великий грех и этим выпустил на свет нечто такое, что будет обманывать, грабить, мучить и терзать весь мир. Сначала это показалось мне чистым бредом, но поразмыслив, я вспомнил собственные чувства, что я испытал в той пустой роще. И если сам я был глубоко потрясен, то этот парень, в жилах которого текла не такая кровь, как у меня, пережил воистину духовный катаклизм. Он не останавливался на этом, но те несколько предложений, посвященных теме, были красноречивы в своей резкой силе. Он боролся со своим наваждением, пытался высмеять его, забыть, подвергнуть презрению, но оно возвращалось к нему как страшный сон. Он думал, что сходит с ума. Значит, я был прав, когда предположил, что здесь не обошлось без менингита.

Насколько я мог понять, он считал, что из оскверненного святилища вырвалось нечто вещественное, действительное, реальное и живое, нечто состоящее из плоти и крови. Но, возможно, эта идея пришла к нему позже, когда его ум пребывал в мучениях уже несколько месяцев, и он потерял способность спать.

Поначалу, я думаю, его бедой было чувство непонятного, неопределенного преследования, ощущение греха и грядущего возмездия. Но в Йоханнесбурге недомогание обрело конкретную форму. Он полагал, что из-за его поступка произошло что-то ужасное, обладающее бесконечной силой зла – зла не только против самого преступника, но и против всего мира. И он верил, что зло еще можно остановить, что оно по-прежнему таилось в кустарнике, что рос на восточной стороне дома, где он вырос. Столь грубая фантазия свидетельствовала о том, что его нормальный интеллект развалился на части, и он снова попал в захолустный мир своего детства.

Он решил пойти и найти это зло. И вот здесь жесткое напряжение, свойственное белому человеку, дало о себе знать. В нем мог поселиться и жить слепой ужас кафра, но в нем жила железная храбрость пограничного бура. Если подумать, то следует признать: нужно обладать довольно мужественным сердцем для того, чтобы отправиться на поиски того, при мысли о чем трепетал каждый нерв. Признаюсь, мне не доставляло удовольствия видеть каждый день этого одинокого, бледного, измученного парня. Думаю, он знал, что конец всему этому положит трагедия, но отвечать за последствия должен именно он.

Он слышал об экспедиции Смита и ради участия в ней принял на себя половину расходов. Возможно, его в какой-то степени привлекала дурная репутация Смита. Он не хотел, чтобы у него был компаньон, имеющий с ним что-то общее, потому что он должен был жить своим умом и идти своим путем.

Чем это закончилось, вы знаете. В своем письме он ничего не сообщил об экспедиции, кроме того, что нашел то, что искал. Я легко могу поверить в то, что эти двое не слишком ладили друг с другом: один жаждал мифических сокровищ, а у другого была проблема, которую невозможно было решить за все золото Африки… Где-то и как-то в бушвельде Селати его демон принял телесную форму, и он встретил – или подумал, что встретил, – существо, которое выпустило на свободу всю скверну и нечестивость, что были в нем. Полагаю, мы должны назвать это безумием. Он застрелил своего товарища и подумал, что убил животное. «Если бы посмотрели на следующее утро, они бы нашли след», – писал он. Смерть Смита, похоже, его совсем не обеспокоила. Думаю, он даже не осознавал, что произошло. Для него имело значение то, что он положил конец ужасу и каким-то образом получил за него возмещение. «Прощайте, и не беспокойтесь обо мне, – прочел я его последние слова. – Я вполне доволен».

Я долго сидел, погруженный в раздумья о том, что произошло, меж тем как солнце медленно садилось над Магалисбергом. Чем это закончилось, вы знаете. На веранде перед домом скрипел патефон, и грохот с Ранда доносился, как звук далеких барабанов. Люди того времени имели обыкновение цитировать какую-нибудь латинскую фразу о том, что все новое исходит из Африки. Но я думал, что значение имеет не столько новое, исходящее из Африки, сколько старое.

* * *

Я решил еще раз посетить ту гору над Пуфури и переговорить со жрецом, но после того, как я вышел из Мейн-Дрифт и спустился вниз по Лимпопо, мне не представилось возможности до будущего лета. По правде сказать, мне было не по душе то, что я задумал, но ради Эндрю я чувствовал себя обязанным разобраться со старым жрецом. Мне хотелось убедить семейство Ваккерструмов в том, что на парне не лежал грех Каина[20], как думал его отец.

Однажды январским вечером, после изнурительного дня – солнце в тот день палило немилосердно, – я посмотрел с горы на чашу зеленого пастбища. Всего один взгляд – и я понял, что никаких объяснений со жрецом не будет… Часть утеса откололась, и камнепад просто снес, уничтожил и рощу, и рондавель. Громадная масса осколков скатилась с середины холма, и под ними были погребены высокие деревья, сквозь которые я еще недавно смотрел на небо. Все это уже поросло терновником и травой. По бокам чаши не было ни единого клочка засеянной земли, и все, что осталось от крааля, это осыпающиеся глиняные стены. Джунгли уже заполонили деревню, и огромные луноцветы[21], раскинувшись на щебне, в сумерках были похожи на призраки исчезнувшего племени.

Новая особенность появилась у этого места. Оползень, должно быть, высвободил подземные воды, и теперь вниз по лощине протекал ручей. Рядом с ним на лугу, где вовсю цвели агапантусы[22] и белые лилии, я встретил двух австралийских старателей. У одного из них, банковского служащего из Мельбурна, была поэтическая душа.

– Славное местечко! – сказал он. – Не загажено чернокожей шатией-братией. Если бы я занимался сельским хозяйством, я бы, скорее всего, поселился только здесь!