Читать книгу Многочисленные Катерины - Джон Грин - Страница 3

Наутро после школьного выпускного вундеркинд Колин Одинец, которого в тот день в девятнадцатый раз бросила девушка по имени Катерина, решил принять ванну. Колин предпочитал принимать ванну, а не душ, поскольку считал, что то, что можно делать лежа, никогда не стоит делать стоя. Как только вода нагрелась, он забрался в ванну и с бесстрастным выражением лица принялся рассматривать свои скрещенные ноги. Он понимал, хотя и очень смутно, что ванна ему уже мала и что его можно принять за взрослого, притворяющегося ребенком.

Когда Колину было четыре или около того, он прочитал книгу о греческом философе Архимеде, и теперь, глядя на свой плоский, но хилый живот, он вдруг вспомнил о нем. Архимед открыл, что масса тела, погруженного в воду, равна объему вытесненной им жидкости, и это открытие грек сделал, когда сидел в ванной. Как только ему в голову пришла эта светлая мысль, он прокричал «Эврика!»[1] и бросился бежать по улице нагишом. Еще в той книге говорилось, что великие открытия часто совершаются в моменты озарения. Колину тогда ужасно захотелось совершить какое-нибудь великое открытие, поэтому, когда мама вечером вернулась с работы, он спросил ее:

– Мам, у меня когда-нибудь будет озарение?

Мама взяла его за руку – она была взволнована:

– Что-то случилось, милый?

– Ничего. Просто… хочу озарение! – сказал он так, как другой мальчик попросил бы у родительницы черепашку-ниндзя.

Мама дотронулась до его щеки и улыбнулась. Она наклонилась к нему, и он чувствовал слабый запах духов и кофе.

– Ну конечно. Конечно же, милый, у тебя будет озарение, – сказала она.

Но все мамы врут. Такая у них работа.

Колин сделал глубокий вдох и скользнул вниз. «Я плачу, – подумал он, открыв глаза в едкой мыльной воде, в которую погрузился с головой. – Мне кажется, что я плачу, значит, наверное, так и есть, хотя под водой точно не скажешь». Но он не плакал. Как ни странно, он был слишком расстроен, чтобы плакать. Слишком уязвлен. Ту его часть, которая была способна расплакаться, Катерина, та девушка, что его бросила, очевидно, забрала с собой.

Он открыл сливное отверстие, встал, обтерся полотенцем, оделся и вышел из ванной.

Родители сидели на его кровати.

Когда родители сидели в его комнате, это был знак – хорошего не жди.

В разное время это означало:

1. Твоя бабушка/дедушка/тетя-Сьюзи-которую-ты-никогда-не-видел-но-она-была-милой-умерла-очень-жаль-правда.

2. Эта твоя Катерина отвлекает тебя от учебы.

3. Дети рождаются в результате акта, который позже покажется тебе довольно любопытным, но пока что – жутким. А еще люди иногда используют детородные органы разными способами, не связанными с деторождением. Например, поцелуи бывают не только в лицо.

Но он никогда бы не дождался другого:

4. Девочка по имени Катерина звонила, пока ты был в ванной, и хотела извиниться. Она совершила ужасную ошибку, но все еще любит тебя и сейчас ждет внизу.

И все же он втайне надеялся, что родители пришли, чтобы сообщить ему последнюю новость, номер четыре. Колин был довольно пессимистичным юношей, но для Катерин, судя по всему, делал исключение: он всегда надеялся, что они вернутся. Его охватывало чувство взаимной любви, он ощущал вкус адреналина в горле. Может быть, не все еще кончено, может быть, он снова возьмет ее за руку, и она, смягчив свой громкий, резкий голос, шепнет: «Я тебя люблю» – тихо-тихо и быстро-быстро, как всегда. Она говорила «Я тебя люблю» так, будто это была страшная тайна.

Папа Колина встал и подошел к нему:

– Мне звонила Катерина. Она волнуется за тебя.

Колин почувствовал на плече руку отца, они оба подались вперед и обнялись.

– Мы тоже очень взволнованы, – сказала мама, миниатюрная женщина с густыми кудрявыми каштановыми волосами, в которые вплелась одна седая прядь. – Более того, мы ошарашены, – добавила она. – Что случилось?

– Не знаю, – тихо сказал Колин, уткнувшись в папино плечо. – Я ей просто… просто надоел. Она устала. Так она сказала.

Мама встала и крепко обняла его, потом еще крепче, еще и еще, а потом расплакалась. Колин вырвался из ее удушающих объятий и сел на кровать. Ему вдруг нестерпимо захотелось, чтобы родители ушли, иначе он взорвется. В буквальном смысле. Расплещет кишки по стенам, а свой великолепный мозг по белой простыне.

– Что ж, нам нужно сесть и оценить твои перспективы, – сказал папа Колина. Он любил все оценивать. – Не думай, что я не сочувствую твоему горю, но, похоже, летом у тебя будет много свободного времени. Может, запишешься на летние курсы в университете?

– Мне очень нужно побыть одному… хотя бы сегодня, – ответил Колин с напускным спокойствием, надеясь, что родители все-таки уйдут и он не взорвется. – Может, оценим перспективы завтра?

– Конечно, милый, – сказала мама. – Мы весь день будем дома. Спускайся, когда захочешь. Мы любим тебя, Колин, ты особенный мальчик. Не расстраивайся из-за этой девочки – ты прекрасен, гениален и…

Но тут особенный, прекрасный, гениальный мальчик бросился в туалет, где его вывернуло наизнанку. Если подумать, это было немного похоже на взрыв.

– Колин! – закричала мама.

– Оставьте меня одного, – прокричал Колин из туалета. – Пожалуйста.

Когда он вышел, родители уже ушли.

На протяжении следующих четырнадцати часов, не прерываясь на то, чтобы поесть, попить или снова опустошить желудок, он читал и перечитывал свой выпускной альбом, который получил всего четыре дня назад. Кроме обычной ерунды, которая бывает в выпускных альбомах, в нем было сто двадцать восемь записей, сделанных от руки. Двенадцать из них ничего особенного собой не представляли, пятьдесят шесть отмечали его ум, двадцать пять гласили, что писавшие хотели бы лучше его узнать, одиннадцать были признаниями в том, что с ним было весело учить английский, в семи упоминался «пупиллярный сфинктер»[2] и невероятные семнадцать гласили «Оставайся крутым!». Но Колин Одинец не мог «оставаться крутым» по тем же причинам, по которым голубой кит не мог быть невесомым, а Бангладеш – богатым. Наверное, эти семнадцать человек шутили. Он задумался над тем, почему это вдруг двадцать пять его одноклассников, с которыми он проучился двенадцать лет, написали, что хотят «узнать его поближе». Можно подумать, у них не было такой возможности.

Но большую часть этих четырнадцати часов Колин посвятил тому, что читал и перечитывал запись Катерины XIX:

Кол!

Мы многое пережили вместе. И нас еще многое ждет впереди.

Я шепчу снова, снова и снова:

ЛЮБЛЮ ТЕБЯ.

Вечно твоя,

К-а-т-е-р-и-н-а.

В конце концов он решил, что на кровати лежать в его состоянии не стоит, потому что там слишком удобно, и перебрался на пол. Лег на спину, распластав ноги по ковру, и принялся подбирать анаграммы для слов «Вечно твоя», пока не нашел ту, которая ему понравилась: «Что я внове?» Он лежал, размышляя над тем, внове ли он, и повторяя про себя признание Катерины, которое успел выучить наизусть. Ему хотелось заплакать, но вместо этого он ощутил боль в солнечном сплетении. То, что он сейчас чувствовал, было куда хуже слез. Слезы, пусть самые горькие, дополняют тебя. А его чувство было опустошающим.

Вечно твоя… Что я, внове?

Он думал и думал об этом, а жгучая боль под ребрами все нарастала. Было так больно, будто ему задали самую сильную в его жизни взбучку. А ведь ему было с чем сравнить.