Читать книгу Последний присяжный - Джон Гришэм, Джефф Безос, Илон Маск - Страница 9

Еще до банкротства Коудла и моего неправдоподобно стремительного восхождения к вершинам славы в масштабе округа Форд я услышал увлекательнейший рассказ об одной местной семье. Пятно никогда не ухватился бы за него, потому что для этого требовалась некоторая исследовательская работа, для чего, в свою очередь, необходимо было пересечь железнодорожное полотно.

Теперь, когда газета принадлежала мне, я решил, что было бы глупо пройти мимо такого материала.

В районе, населенном цветными – Нижнем городе, – жила необычная пара, Калия и Исав Раффин. Они были женаты уже более сорока лет и воспитали восьмерых детей, семеро из которых получили докторские степени и преподавали в колледжах. Сведения о восьмом сыне были смутными, хотя Маргарет знала, что звали его Сэмом и он где-то скрывался от правосудия.

Я позвонил Раффинам, трубку сняла хозяйка дома. Представившись, я объяснил цель звонка, но мне показалось, что миссис Раффин и так все обо мне уже известно. Она сказала, что читает «Таймс» последние пятьдесят лет от корки до корки – все, включая некрологи и частные объявления, – и высказала мнение, что теперь газета находится в лучших руках. Статьи стали более обстоятельными. Больше новостей. Меньше ошибок. Она говорила медленно, четко, с произношением, какого я не слышал с тех пор, как покинул Сиракьюс.

Когда у меня появилась возможность вставить слово, я поблагодарил собеседницу и повторил, что хотел бы встретиться и поговорить о ее выдающемся семействе. Миссис Раффин была польщена и пригласила меня на обед.

Так началась необычная дружба, которая открыла мне глаза на многое – не в последнюю очередь на то, что представляет собой истинная южная кухня.

Моя мать умерла, когда мне было тринадцать лет. Она страдала отсутствием аппетита, весила меньше ста фунтов – на похоронах ее гроб без труда несли всего четыре человека – и выглядела как призрак. Отсутствие аппетита было лишь одной из множества ее проблем.

Поскольку сама ничего не ела, она и не готовила. Не припомню, чтобы хоть раз меня накормили дома чем-нибудь горячим. На завтрак я обычно получал миску хлопьев «Доброе утро», на обед – холодный сандвич, на ужин – какую-нибудь замороженную гадость, которую съедал в одиночестве, сидя перед телевизором. Я был единственным ребенком в семье, отца почти никогда не бывало дома, что не могло не радовать, поскольку его присутствие всегда выливалось в скандалы. Отец любил поесть, мать – нет. Они вообще спорили по любому поводу.

Голодным я не оставался, в кладовой всегда в изобилии имелись арахисовое масло, всякие хлопья и тому подобная дребедень. Но иногда мне случалось обедать у моего друга, и я восхищался тем, как готовят в настоящих семьях и как приятно там проводят время за общим столом. В нашем же доме еда просто не входила в круг важных вещей.

Подростком, как уже сказал, я питался замороженными ужинами. В Сиракьюсе – пивом с пиццей. Первые двадцать три года своей жизни я вообще ел только тогда, когда был голоден, и, лишь поселившись в Клэнтоне, узнал, что это неправильно. На Юге застолье прямого отношения к голоду не имело.

Дом Раффинов находился в самой лучшей части Нижнего города и стоял в ряду таких же аккуратно выкрашенных и содержащихся в идеальном порядке особняков. На почтовых ящиках были написаны адреса, так что дом я нашел легко и, остановив машину, поймал себя на том, что улыбаюсь, глядя на беленький забор из штакетника и высаженные вдоль тротуара цветы – пионы и ирисы. Было начало апреля, я уже ездил с опущенным верхом и, выключив мотор, мгновенно учуял потрясающе вкусный запах – запах свиных отбивных!

Калия Раффин встретила меня у низенькой двустворчатой калитки, ведущей на безукоризненно ухоженную лужайку. Хозяйка дома оказалась плотной дамой с полными плечами и торсом, ее рукопожатие было по-мужски крепким. Весь облик этой седовласой женщины свидетельствовал о том, что она родила и вырастила много детей, но, когда она улыбалась, а улыбалась она постоянно, все вокруг озарялось сиянием безупречно ровных и ослепительно белых зубов. Таких зубов я в жизни не видел.

– Я так рада, что вы приехали, – сказала Калия, ведя меня к дому по выложенной кирпичами дорожке. Я тоже был очень рад: время приближалось к полудню, а у меня – что характерно – еще маковой росинки во рту не было, и от ароматов, доносившихся с террасы, начала кружиться голова.

– У вас чудесный дом, – заметил я, оглядывая фасад. Дом был обшит вагонкой, покрашен сверкающей белой краской, и повсюду царила такая чистота, что казалось: кто-то постоянно ходит вокруг с ведром и щеткой. Весь фасад опоясывала крытая черепицей зеленая веранда.

– Спасибо. Мы купили его тридцать лет назад, с тех пор так тут и живем.

Я знал, что большинство халуп в Нижнем городе принадлежат белым хозяевам, обитающим по ту сторону железной дороги. То, что Раффины сами владели домом, причем приличным, тогда, в 1970-е годы, было редкостью.

– Кто ухаживает за вашим садом? – поинтересовался я, вдыхая аромат чайной розы. Цветы здесь были повсюду – они росли вдоль дорожки, обрамляли веранду, обозначали границы земельного участка.

– Я сама, – ответила миссис Раффин и, рассмеявшись, сверкнула на солнце своими восхитительными зубами.

Три ступеньки, и вот мы на веранде, а там – пиршество! Столик, вплотную придвинутый к перилам, был накрыт на две персоны. Белая хлопчатобумажная скатерть, белые хлопчатобумажные салфетки, цветы в маленькой вазе, большой кувшин чая со льдом и минимум четыре закрытых крышками блюда.

– Вы кого-то ждете? – спросил я.

– О нет, это для нас с вами. Исав, может быть, придет, но позже.

– Но здесь еды на целую компанию. – Я глубоко вдохнул, и мой желудок сладко свело от предвкушения.

– Давайте сразу и приступим, – предложила хозяйка, – пока все не остыло.

Стараясь сдерживаться, я небрежно подошел к столу и отодвинул стул для дамы. Мои манеры ее восхитили. Сев напротив, я приготовился предаваться чревоугодию, но Калия взяла меня за обе руки, опустила голову и стала молиться.

Молитва оказалась длинной. Она благодарила Бога за все хорошее, в том числе за то, что Он послал ей меня, «нового друга». Молила за тех, кто болен и кому грозит болезнь. Молила о ниспослании дождя, солнца, здоровья, смирения и терпения. И хоть я беспокоился о том, что еда простынет, ее голос меня заворожил. Ритм ее речи был размеренным, а каждое слово исполнено смысла. У нее была идеальная дикция, она не проглатывала ни единого гласного, уважительно интонировала каждую точку и каждую запятую. Мне пришлось чуть приоткрыть глаза, чтобы убедиться, что это не сон. Я никогда не слышал, чтобы так разговаривал хоть один чернокожий с Юга, впрочем, и белый тоже.

Я исподтишка взглянул на хозяйку дома. Она разговаривала со своим Богом, и ее лицо выражало полный покой. На несколько секунд я даже забыл о голоде. Стиснув мои ладони, она просила милости у Всемогущего с красноречием, дающимся только годами практики. Она цитировала Священное Писание – по Библии короля Якова, несомненно, – и было немного странно слышать из ее уст такие слова, как «злоречие языка», «премудрость и крепость», «камо грядеши». Но она прекрасно понимала, что говорит. Я никогда не чувствовал себя так близко к Богу, как в тот момент, когда эта благочестивая женщина держала меня за руки.

Трудно было представить, чтобы восемь детей так же долго и благочестиво молились над столом, уставленным вкусной едой. Что-то, однако, подсказывало мне: когда молитву читала Калия Раффин, никто не смел пошевелиться.

Закончила она цветистым длинным периодом, в котором просила отпустить ей грехи, коих, по моим соображениям, было не много и кои были отнюдь не тяжкими, а также мне – мои, коих было… о, если бы она только знала!

Отпустив мои руки, она принялась снимать крышки. На первом блюде лежала груда свиных отбивных, политых соусом, который в числе множества других ингредиентов явно включал лук и перец. Густой аромат ударил мне в ноздри, я готов был схватить мясо прямо руками. На втором блюде высилась гора дымящейся желтой кукурузы, сдобренной пряностями. На третьем – бамия, которую, как объяснила хозяйка, раскладывая еду по тарелкам, она предпочитала варить, а не жарить, поскольку избегала избытка жиров в своем рационе. Ее с детства учили жарить все – от свежих помидоров до маринованных овощей – на большом количестве масла, но с годами она пришла к выводу, что это вредит здоровью. На столе стояли также бобы, без жира, как и все остальное, но приготовленные с окороком и беконом, и глубокая тарелка маленьких красных помидоров, политых оливковым маслом и посыпанных перцем. Миссис Раффин сказала, что она одна из немногих в городе кулинарок, использующих оливковое масло. Пока она наполняла мою тарелку, я жадно ловил каждое ее слово.

Сын, живущий в Милуоки, присылает ей оливковое масло, поскольку в Клэнтоне о нем слыхом не слыхивали.

Она извинилась за то, что помидоры из магазина: собственные, пояснила хозяйка, дозреют только летом. Кукурузу, бамию и бобы она сама законсервировала в прошлом году, в августе. В сущности, свежая только зелень, выращенная уже в этом году, «весенняя трава», как она выразилась.

В центре стола стояла глубокая черная сковорода. Когда миссис Раффин сняла салфетку, я увидел горячий хлеб из кукурузной муки, его там было не менее четырех фунтов. Отломив огромный ломоть, она положила его на середину моей тарелки и сказала:

– Ну вот. Это для начала.

Передо мной никогда в жизни еще не лежало столько еды. Пир начался.

Я пытался есть медленно, но вскоре понял, что это невозможно. Приехав сюда на пустой желудок, под воздействием конкурирующих друг с другом ароматов, красоты сервировки, долгой молитвы и подробного описания каждого блюда, я почувствовал себя почти умирающим от голода, поэтому немедленно накинулся на еду, между тем как моя хозяйка, казалось, с удовольствием, продолжала говорить.

Большую часть их потребностей удовлетворяет огород. Они с Исавом выращивают четыре сорта помидоров, бобы, фасоль, коровий горох, зеленый горошек, огурцы, баклажаны, капусту кольраби, тыкву, горчицу, репу, синий лук, желтый лук, зеленый лук, белокочанную капусту, бамию, новый сорт красной картошки, белую картошку, морковь, свеклу, кукурузу, сладкий перец, мускусную дыню, два сорта сладкой дыни и что-то там еще, чего она сейчас не припомнит. Свинину поставляет ее брат, который по-прежнему живет в их старом родительском доме в деревне. Он забивает для них каждую зиму двух свиней, мясо хранят в морозилке. Они, Раффины, в свою очередь, снабжают его свежими овощами.

– Мы не пользуемся химикатами, – сказала она, наблюдая, как я набиваю себе желудок. – Здесь все натуральное.

Вкус еды, безусловно, подтверждал ее сообщение.

– Но это, знаете ли, зимние заготовки. Летом, когда все срываешь с грядки и съедаешь уже через час-другой, получается куда вкуснее. Вы ведь не откажетесь навестить нас еще, мистер Трейнор?

Я кивнул с набитым ртом и что-то промычал, давая понять, что явлюсь по первому ее зову.

– Хотите посмотреть мой огород? – спросила она.

Я снова кивнул, рот у меня по-прежнему был набит до отказа.

– Отлично. Он там, позади дома. Я нарву вам латука и травы. Они поспели в самый раз.

– Прекрасно, – с трудом выдавил я.

– Полагаю, одинокому мужчине вроде вас никакая помощь не помешает.

– Откуда вы знаете, что я одинокий? – Я с удовольствием запил еду холодным чаем. Он вполне мог сойти за десерт, столько в нем было сахара.

– О вас говорят. Слухи распространяются быстро. В Клэнтоне – по обе стороны железной дороги – секреты долго не хранятся.

– А что еще вы обо мне слышали?

– Дайте припомнить… Вы снимаете квартиру у Хокутов. Приехали с Севера.

– Из Мемфиса.

– Так издалека?

– Это же всего в часе езды отсюда.

– Я пошутила. Одна из моих дочерей училась там в колледже.

Я припас массу вопросов о ее детях, но пока не был готов делать записи: руки были заняты вилкой и ножом. В какой-то момент я назвал ее не «мисс Раффин», а «мисс Калия».

– Калли, – подсказала она. – Называйте меня «мисс Калли».

Первое, чему я научился в Клэнтоне, – это обращаться к женщинам – независимо от возраста и семейного положения, ставя перед фамилией или именем слово «мисс». Если новая знакомая была в годах, ее следовало называть «мисс Браун» или «мисс Уэбстер», если помоложе – «мисс Марта» или «мисс Сара». Это считалось признаком хорошего воспитания и куртуазности, а поскольку ни тем ни другим я похвастать не мог, было очень важно перенять как можно больше местных обычаев.

– Что это за имя – Калия? – спросил я.

– Итальянское, – ответила она так, словно это объясняло все. Она съела лишь горстку бобов, я обглодал отбивную до косточки.

– Итальянское?

– Это был мой первый язык. Долгая история – одна из многих. А что, редакцию действительно пытались сжечь?

– Да, пытались, – подтвердил я, не веря собственным ушам: чернокожая женщина из сельского района Миссисипи и вдруг «первый язык – итальянский».

– И напали на мистера Мика?

– Совершенно верно.

– И кто же они?

– Пока неизвестно. Шериф Коули ведет расследование. – Мне очень хотелось узнать ее мнение о шерифе, поэтому я сделал паузу, не преминув отломить при этом еще хлеба. Вскоре по моему подбородку потекло масло.

– Он уже давно служит шерифом, не так ли? – сказала она.

Я не сомневался, что мисс Калли точно знает дату, когда Маккей Дон Коули первый раз купил себе должность шерифа.

– Что вы о нем думаете?

Она отпила немного чая и поразмыслила. Мисс Калли не была склонна к скоропалительным ответам, особенно когда речь шла о других людях.

– По эту сторону дороги хорошим считается тот шериф, который умеет оградить нас от игроков, бутлегеров и сутенеров. С этой точки зрения мистер Коули работу свою выполняет исправно.

– Можно мне кое о чем вас спросить?

– Разумеется. Вы ведь журналист.

– У вас необычно правильная и четкая речь. Какое образование вы получили? – Щекотливый вопрос в обществе, где в течение многих десятилетий образованию особого значения не придавали. Шел 1970 год, в Миссисипи еще не было ни общедоступных детских садов, ни закона об обязательном среднем образовании.

Она рассмеялась, позволяя мне еще раз полюбоваться своими фантастически красивыми зубами.

– Я окончила девять классов, мистер Трейнор.

– Девять классов?

– Да, но мой случай необычный. У меня был чудесный учитель. Впрочем, это еще одна длинная история.

Я начинал понимать, что понадобятся месяцы, а то и годы, чтобы мисс Калли рассказала мне все свои удивительные истории. Не исключено, что происходить это будет здесь, на террасе, во время еженедельных банкетов.

– Давайте отложим ее на потом, – мягко добавила она. – Как поживает мистер Коудл?

– Неважно. Думаю, он больше не выйдет из дома.

– Прекрасный человек. Он навсегда останется в сердцах нашей черной общины. Он ведь проявил такое мужество.

Мне пришло в голову, что «мужество» Пятна было продиктовано скорее желанием расширить ареал, из которого он черпал свои некрологи, нежели приверженностью к равенству и справедливости. Но я уже усвоил, с каким почтением чернокожие относятся к смерти – к ритуалу бдения у гроба, который длится порой целую неделю, к марафону заупокойной службы, сопровождаемой плачем над открытым гробом, к похоронным процессиям, растягивающимся иногда на милю, и, наконец, к прощанию с покойным у разверстой могилы, преисполненному безудержных эмоций. Столь радикально открыв доступ черным в свой раздел некрологов, Коудл стал в Нижнем городе героем.

– Да, прекрасный человек, – согласился я, перекладывая на свою тарелку третью отбивную. У меня начинал немного побаливать живот, но на столе оставалось еще столько еды!

– Вы своими некрологами достойно продолжаете его дело, – с теплой улыбкой похвалила она.

– Благодарю вас. Я пока только учусь.

– И храбрости вам тоже не занимать, мистер Трейнор.

– Не могли бы вы называть меня Уилли? Мне ведь всего двадцать три года.

– Я предпочитаю – «мистер Трейнор». – Тема была решительно закрыта. Потребовалось четыре года, чтобы она превозмогла себя и стала называть меня по имени. – Вы не побоялись самих Пэджитов! – с пафосом произнесла мисс Калли.

Это оказалось для меня неожиданностью.

– Я просто делаю свою работу, – скромно возразил я.

– Как вы думаете, они продолжат запугивание?

– Вполне вероятно. Они ведь привыкли получать все, чего ни пожелают. Они жестоки, безжалостны, но свободная пресса должна стоять до конца. – Кого я пытался одурачить? Еще одна бомба или еще одно нападение – и я окажусь в Мемфисе, не успеет взойти солнце.

Она положила вилку и, устремив взгляд на улицу, где ничего особенного не происходило, погрузилась в размышления. Я, конечно же, продолжал поглощать угощение. Наконец она произнесла:

– Бедные малютки. Увидеть свою мать в такой ситуации!

Картина преступления, всплывшая в памяти, заставила-таки меня отложить вилку. Я вытер губы салфеткой и сделал глубокий вдох, чтобы пища немного улеглась. Ужас совершенного преступления потряс воображение всех жителей Клэнтона, еще очень долго в городе только о нем и говорили. Как обычно бывает, в пересудах все преувеличивали, рождались разные версии, которые, передаваясь из уст в уста, обрастали новыми красочными подробностями, выдуманные на ходу сочинителями. Мне было интересно узнать, какие слухи циркулировали в Нижнем городе.

– Вы сказали по телефону, что читаете «Таймс» уже лет пятьдесят, – напомнил я, с трудом сдерживаясь, чтобы не рыгнуть.

– Это так.

– Вы можете припомнить более жестокое преступление?

Она помолчала несколько секунд, мысленно проводя ревизию минувшего полувека, потом медленно покачала головой:

– Нет, не могу.

– Видели ли вы когда-нибудь хоть одного Пэджита?

– Нет. Они предпочитают не покидать остров, так было всегда. Даже их негры оттуда не выходят: гонят виски, исполняют свои вудуистские обряды и занимаются разными другими глупостями.

– Вудуистские?

– Да, по нашу сторону дороги это знают все. И никто не имеет дела с пэджитовскими неграми. Никогда не имел.

– Люди, живущие по эту сторону железной дороги, верят, что Дэнни Пэджит изнасиловал и убил женщину?

– Те, кто читает вашу газету, безусловно, верят.

Это поразило меня больше, чем она могла представить.

– Мы лишь излагаем факты, – чопорно заметил я. – Парень арестован. Ему предъявлено обвинение. Он ждет суда в тюрьме.

– А как же быть с презумпцией невиновности?

Я поежился:

– Ну да, конечно.

– Вы считаете, что было справедливо помещать фотографию, где он в наручниках и окровавленной рубахе? – Ее чувство справедливости потрясло меня. Какое, казалось бы, дело ей или любому другому чернокожему жителю Нижнего города до того, чтобы с Дэнни Пэджитом обращались по справедливости? Мало кто когда бы то ни было волновался из-за несправедливого отношения полиции или прессы к черным обвиняемым.

– Но ведь рубашка уже была в крови, когда его привезли в тюрьму. Не мы ее испачкали. – Этот маленький спор никому из нас не доставлял удовольствия. Я с трудом сделал глоток чая: в желудке просто не оставалось места.

Мисс Калли одарила меня одной из своих фирменных улыбок и взяла на себя инициативу сменить тему:

– Как насчет десерта? Я испекла банановый пудинг.

Отказаться я не смог, но и съесть что-нибудь еще – тоже, поэтому прибег к компромиссу:

– Давайте немного передохнем, пусть пища уляжется.

– Тогда выпейте еще чаю, – предложила она и, не дожидаясь ответа, наполнила мой стакан. Мне было трудно дышать, поэтому я откинулся на спинку стула и решил вспомнить о своих журналистских обязанностях. Мисс Калли, съевшая несравненно меньше меня, принесла и поставила на стол печеную тыкву.

По словам Бэгги, Сэм Раффин был первым чернокожим учеником, принятым в одну из «белых» школ Клэнтона. Это случилось в 1964 году, когда он, двенадцатилетний, учился в седьмом классе. Опыт оказался тяжелым для всех. Особенно для Сэма. Бэгги предупредил, что мисс Калли, вероятно, не захочет говорить о младшем сыне. Ордер на его арест оставался в силе, в здешних краях он считался беглецом.

Поначалу она действительно не хотела затрагивать эту тему, но постепенно разговорилась. В 1963 году вышло постановление суда, запрещавшее чинить препятствия черным ученикам при поступлении в «белые» школы. Принудительная интеграция была еще впереди. Сэм был их младшим ребенком, и они с Исавом первыми решили отдать его в белую школу в надежде, что их примеру последуют и другие цветные семьи. Но этого не произошло, и в течение двух лет Сэм являлся единственным черным учеником предпоследней ступени на все клэнтонские средние школы. Над ним издевались, его били, но он быстро и сам научился орудовать кулаками, так что со временем парня оставили в покое. Он умолял родителей перевести его обратно в школу для черных, но те твердо стояли на своем, даже когда он перешел на последнюю ступень. Надо потерпеть, скоро станет легче, твердили Раффины себе. Борьба за десегрегацию семимильными шагами шествовала по Югу, и чернокожим постоянно обещали, что судебное решение по делу Браун против министерства образования вот-вот будет вынесено.

– Трудно поверить, что уже семидесятый год, а здешние школы по-прежнему разделены по расовому признаку, – сказала мисс Калли.

Судебные процессы на федеральном уровне и апелляционные решения здесь, на Юге, встречали ожесточенное сопротивление, причем, что характерно, штат Миссисипи сражался упорнее всех. Большинство белых жителей Клэнтона, с которыми я был знаком, не сомневались, что их школы никогда не станут смешанными. А я, «северянин» из Мемфиса, понимал, что это очевидно.

– Вы сожалеете, что отправили Сэма в белую школу?

– И да, и нет. Должен же был кто-то проявить мужество. Больно было осознавать, что ему там плохо, но это было дело принципа. Отступать мы не собирались.

– А как он теперь?

– Сэм – это еще одна история, мистер Трейнор, и ее я, вероятно, смогу вам рассказать только много позже. А может, и вообще не смогу. Так вы хотите посмотреть мой огород?

Это прозвучало не как приглашение, скорее как команда. Я последовал за хозяйкой через весь дом по узкому коридору, на стенах которого висели десятки фотографий в рамках – дети и внуки. Внутри дом был таким же идеально чистым и прибранным, как и снаружи. Дверь в глубине кухни вела на заднее крыльцо, от которого начинался Эдемский сад, простиравшийся до дальнего забора. Ни единый квадратный фут земли здесь не пустовал.

Словно яркая цветная открытка: ровные ряды грядок и вьющихся по решеткам помидорных плетей, а между ними – узкие дорожки, чтобы Калли и Исав могли обихаживать свое впечатляющее изобилие.

– Что вы делаете со всем этим богатством? – в изумлении спросил я.

– Кое-что съедаем, немного продаем, а большую часть раздаем. Голодным отсюда никто не уходит. – При этих словах живот у меня заболел пуще прежнего. Голод был понятием, мне в данный момент недоступным. Мисс Калли повела меня в огород. Я медленно шел за ней между грядками, а она показывала мне травы, дыни и прочие вкусные плоды, которые они с Исавом так заботливо выращивали, рассказывала о каждом растении, включая случайно встречавшиеся сорняки, – их она тут же почти сердито выдергивала и отшвыривала прочь. Просто идти через огород, не обращая внимания на непорядок, было выше ее сил. Она высматривала насекомых, давила настырных зеленых червей, норовивших обглодать помидорные листья, и мысленно делала заметки о поручениях, которые нужно дать Исаву. Неторопливая прогулка произвела чудодейственный эффект на мое пищеварение.

Так вот откуда берется еда, невежественно думал я. А чего было от меня ожидать? Городское дитя, ни разу в жизни не видевшее прежде настоящего огорода. У меня в голове роилась куча вопросов, но все они были столь банальны, что я предпочел держать язык за зубами.

Мисс Калли осмотрела кукурузные ростки и осталась чем-то недовольна. Потом сорвала бобовый стручок, разломала его, внимательно, как ученый, исследовала и сдержанно заметила: им не хватает солнца. Увидев пучок сорняков, сообщила, что, как только Исав явится домой, она пошлет его вырвать их. Я Исаву не позавидовал.

Через три часа, с желудком, снова набитым до отказа, на сей раз банановым пудингом, я покинул дом Раффинов, унося с собой полную сумку «весенней травы», с которой не знал, что делать, и бесценные заметки для будущей статьи. Получил я и приглашение прийти в будущий четверг на очередной обед. Еще мне был вручен собственноручно составленный мисс Калли список ошибок, замеченных в последнем номере «Таймс». Почти все они были либо типографскими, либо корректорскими – общим числом двенадцать. Во времена Пятна количество ошибок в среднем равнялось двадцати. Теперь снизилось почти вдвое. Такова была ее многолетняя привычка.

– Некоторые люди любят разгадывать кроссворды, – пояснила она, – а я – выискивать ошибки.

Трудно было не принять это замечание на свой адрес, хотя у нее, разумеется, и в мыслях не было кого бы то ни было критиковать. Я дал себе зарок впредь вычитывать корректуру более тщательно.

И еще кое-что уносил я с собой: ощущение, что в качестве награды обрел дружбу.