Читать книгу Отель «Нью-Гэмпшир» - Джон Ирвинг - Страница 6

В 1954 году Фрэнк поступил в подготовительный класс школы Дейри, особых изменений в его жизнь это событие не внесло, разве что он стал больше проводить времени в своей комнате в одиночестве. Был какой-то неясный гомосексуальный инцидент, но в нем были замешаны несколько мальчиков, все из одного общежития и все старше Фрэнка, и подозревали, что Фрэнк стал жертвой довольно обычной для средних школ шутки. В конце концов, Фрэнк жил дома; неудивительно, что о жизни в общежитии у него были очень наивные представления.

В 1955 году в школу Дейри пошла Фрэнни, это был первый год, когда школа начала принимать девочек, – и прошло это не совсем гладко. Ничто не проходит гладко, если в дело замешана Фрэнни, но в данном случае было множество непредвиденных проблем, начиная с дискриминации в классных комнатах и кончая нехваткой душевых в крыле гимнастического зала, который отдали для пользования девочкам. Присутствие женщин-преподавателей повлекло за собой развал нескольких непрочных браков, а воображение мальчиков школы Дейри, несомненно, стало в тысячу раз более буйным.

В 1956 году настала моя очередь. Это был год, когда для тренера Боба купили всю защиту и целую тройку нападающих; школа знала, что он собирается уйти в отставку, а у него не было победных сезонов с самого конца войны. Они считали, что сделают ему приятное, снабдив команду выпускниками-атлетами из самых крутых бостонских школ. Впервые тренер Боб имел не только хорошую защиту, но и несколько крепких нападающих, и хотя старику не нравилась идея «покупать» команду – таких игроков мы (даже в те дни) называли «подставы», – но самим жестом он остался доволен. Однако у школы Дейри были и другие заботы, посерьезнее, чем устроить победный сезон в последний год работы Айовы Боба. Они рыскали по всем углам, чтобы привлечь как можно больше спонсоров, искали нового молодого футбольного тренера на следующий год. Боб знал, что еще один проигрышный сезон – и школа навсегда забросит футбол. Тренер Боб мог бы победить с командой, которую он создавал несколько лет, но без него у команды шансов не было.

– И потом, – сказал тренер Боб, – все таланты нуждаются в тренере. Эти парни без меня не сумеют стать звездами. Всем нужен план игры, каждому нужен кто-то, кто бы подсказал ему, что он делает неправильно.

В те годы тренер Боб имел много что сказать моему отцу по поводу плана игры и в отношении того, что он делает неверно. Тренер Боб заявил, что ремонтировать здание Томпсоновской семинарии для девиц – «все равно что насиловать носорога». Это потребует несколько больше времени, чем думал мой отец.

С продажей материнского дома никаких сложностей не возникло, он был очень хорошим, и мы на этом сорвали приличный куш, но новым владельцам не терпелось вступить во владение этой собственностью, и нам пришлось заплатить приличную ренту, чтобы прожить там еще один год после того, как были подписаны все бумаги.

Я помню, как наблюдал за тем, как из того, что должно было стать отелем «Нью-Гэмпшир», выносили старые школьные парты, сотни парт, которые были привинчены к полу. Сотни дыр в полу, которые надо было заделать или закрыть весь пол коврами. Это была только одна из деталей, с которыми пришлось столкнуться отцу.

А оборудование ванных комнат на четвертом этаже оказалось для него полным сюрпризом. Моя мать должна бы была это помнить: за несколько лет до ее поступления в Томпсоновскую женскую семинарию туалеты и ванные на верхнем этаже были оборудованы неправильно. Вместо того чтобы прислать сантехнику для учащихся старших классов, прислали и установили миниатюрные унитазы и раковины, предназначенные для детского сада на севере штата. Так как ошибочное оборудование стоило меньше, чем заказанное, Томпсоновская семинария для девиц решила ошибку не исправлять. Таким образом, поколение за поколением девочки, учащиеся старших классов, вынуждены были скрючиваться и подгибать колени всякий раз, когда собирались пописать или помыться, – туалеты детских размеров чуть не ломали девочкам спину, когда те садились на них слишком быстро, маленькие раковины были установлены на уровне коленей, а зеркала смотрели им прямо в грудь.

– Господи боже мой, – сказал отец, – да это какой-то сортир для эльфов.

Он надеялся расставить старое сантехническое оборудование по всему отелю, у него хватало здравого смысла понять, что гости не захотят пользоваться коммунальными ванными комнатами, но он думал, что сумеет сэкономить уйму денег, воспользовавшись уже установленными раковинами и туалетами. В конце концов, в средней школе было не так уж много оборудования, пригодного для отеля.

– Во всяком случае, зеркала пригодятся, – сказала мать, – просто мы их повесим несколько выше.

– И раковины с унитазами тоже, – настаивал отец.

– Кто сможет ими пользоваться? – спросила мать.

– Карлики? – предположил тренер Боб.

– Во всяком случае, Лилли с Эггом смогут, – заявила Фрэнни. – По крайней мере, еще несколько лет.

А потом еще были привинченные стулья, которые шли в комплекте с партами. Отец их тоже не хотел выбрасывать.

– Великолепные стулья, – говорил отец. – Очень удобные.

– Они какие-то такие изысканные, с вырезанными именами, – сказал Фрэнк.

– Изысканные, Фрэнк? – переспросила Фрэнни.

– Но они привинчены к полу, – сказала мать. – Люди не смогут их сдвинуть с места.

– А почему люди должны таскать с места на место мебель в отеле? – возмутился отец. – Я хочу сказать, что мы оборудуем комнаты так, как они должны выглядеть, правильно? И вообще, я не хочу, чтобы люди двигали стулья с места на место, – сказал он. – А в данном случае они этого просто не смогут делать.

– Даже в ресторане? – поинтересовалась мать.

– Люди любят после хорошего обеда отодвинуть стулья назад, – заметил Айова Боб.

– Ну а здесь это не получится, – настаивал отец. – Мы разрешим им вместо этого отодвигать столы.

– А почему бы и столы тоже не привинтить к полу, – предложил Фрэнк.

– Это слишком изысканная идея, – возразила Фрэнни.

Позже она скажет, что Фрэнк чувствовал себя настолько незащищенным, что предпочел бы все в жизни привинтить к полу.

Конечно, сделать из классов отдельные номера, каждый с собственной ванной, – вот что потребовало больше всего времени. Прокладка труб оказалась такой же сложной задачей, как организация грузового автопарка на железнодорожной станции; когда кто-то спускал воду на четвертом этаже, по всему отелю слышно было, как она с проклятиями отыскивает себе дорогу вниз. A в некоторых комнатах до сих пор оставались классные доски.

– Если они чистые, то какая в этом беда? – говорил отец.

– Конечно, – соглашался Айова Боб, – один гость может оставить сообщение следующему.

– Например, «Никогда больше здесь не останавливайся», – предположила Фрэнни.

– Все будет нормально, – сказал Фрэнк. – Я вот просто хочу, чтобы у меня была собственная комната.

– В отеле, Фрэнк, – сказала Фрэнни, – каждому полагается собственная комната.

Даже тренеру Бобу достанется комната, так как после выхода в отставку школа Дейри вряд ли разрешит ему жить на своей территории. Тренера Боба осторожно подготовили к этому; он был готов к переезду, как только у нас будет все готово. Его очень интересовало, как мы поступим со спортивным оборудованием: волейбольное поле с растрескавшейся глиной, хоккейное поле, баскетбольные щиты и кольца – сетки от них давным-давно сгнили.

– Ничто не выглядит таким заброшенным, как баскетбольные кольца без сеток, – говорил он. – Думаю, это очень грустно.

И вот в один прекрасный день мы наблюдали, как рабочие с отбойными молотками начали сбивать надпись «ТОМПСОНОВСКАЯ СЕМИНАРИЯ ДЛЯ ДЕВИЦ», которая была глубоко утоплена в кирпичи на мертвенно-серой стене фасада над главным входом. Их рабочий день закончился – я уверен, они специально так подгадали, чтобы на стене остались буквы: «СЕМИНА… ДЛЯ ДЕВИЦ». Это была пятница, так что надпись провисела весь уик-энд, изрядно раздражая отца с матерью и смеша тренера Боба.

– Почему бы тебе не назвать отель «СЕМЕНА ДЛЯ ДЕВИЦ»? – спрашивал Айова Боб отца. – Всего-то и надо было бы тогда, что одну букву заменить.

Боб был в хорошем настроении, так как его команда выигрывала и он знал, что вот-вот распрощается с растленной школой Дейри.

Если мой отец и бывал в плохом настроении, то он редко это показывал. (Он был полон энергии. «Энергия порождает энергию», – повторял и повторял он, готовя с нами уроки или тренируя свою команду.) Он не собирался уходить в отставку из школы Дейри, – возможно, он боялся рисковать, а может быть, ему наша мать не позволяла. Он продолжал заниматься отелем «Нью-Гэмпшир», но одновременно с этим вел в трех классах английский язык и тренировал зимнюю и весеннюю команды бегунов, так что дела продвигались вперед с половинной скоростью.

Фрэнк, казалось, исчез в школе Дейри; он был как одна из коров на ее эмблеме. Спустя небольшое время он стал незаметен. Он делал свое дело, пусть и не без труда, и посещал требуемые атлетические занятия, хотя у него не было любимого вида спорта и он не годился (или не пытался попасть) ни в одну из команд. Он был крупным и сильным, но, как всегда, неуклюжим. И (в шестнадцать лет) он отрастил на верхней губе тоненькие усики, благодаря которым выглядел намного старше. В нем была какая-то расхлябанность и что-то, напоминающее щенка, какая-то тяжелая неповоротливость в ногах, которая намекает на то, что в один прекрасный день щенок этот станет большой и внушительной собакой; но Фрэнк будет вечно ждать того баланса, который по зволит животному внушительных размеров стать в самом деле внушительным. Друзей у него не было, но это никого не беспокоило; у Фрэнка никогда не было особой потребности в друзьях.

У Фрэнни, конечно, была масса дружков. Большинство из них были старше Фрэнни, а один из них мне даже нравился: это был высокий рыжеволосый ученик выпускного класса, сильный молчаливый тип, который греб на головной лодке в школьной команде. Звали его Стратерс, он вырос в штате Мэн и (если не считать мозолей у него на руках, ржаво-коричневых от бензоина, которым он смазывал их, чтобы они затвердели, и того факта, что временами от него несло как от влажного носка) был вполне приемлем, на взгляд любого члена нашей семьи. Даже на взгляд Фрэнка. Грустец рычал на него, но это из-за запаха. Стратерс покушался на доминирующее положение Грустеца в нашем доме. Не знаю, был ли он в числе любимых приятелей Фрэнни, но он обожал ее и очень хорошо относился ко всем нам.

Некоторые другие – один из них был заводилой в той группе, которую наняли в Бостоне для тренера Боба, – были не столь приятны. Рядом с квотербеком этой команды Ральф Де Мео выглядел святым. Имя его было Стерлинг Доув, хотя все его звали Чип или Чиппер; это был жесткий угловатый парень из дорогой школы в пригороде Бостона.

– Он прирожденный лидер, этот Чип Доув, – говорил тренер Боб.

Он прирожденный начальник какой-нибудь секретной полиции, думал я. Чиппер Доув был симпатичным блондином, в безупречном и, наверно, даже красивом стиле; мы были темноволосой семьей, за исключением Лилли, которая была не столько блондинкой, сколько выцветшей, с головы до пят; даже волосы у нее были бледными.

Я наслаждался, наблюдая за игрой Чипа Доува, когда он выходил один на один с противником, не защищенный сильной цепочкой лайнменов, но администрация сделала для тренера Боба хороший подарок: футбольной команде школы Дейри не приходилось вести игру на своей половине поля. Когда она получала мяч, она удерживала его, и Доуву редко выпадала возможность показать себя. Хотя это был первый победный сезон, который мы, ребята, могли припомнить, он оказался скучным: совсем не интересно наблюдать, как они уверенно бегают по полю и тянут время. Они не были броскими, они были сильной, точной и хорошо натренированной командой; в обороне они были не так уж сильны, некоторые команды прорывались в их зону, но не так часто: другие команды редко получали мяч.

– Они держат мяч, – кричал Айова Боб. – Впервые после войны у меня команда, которая может держать мяч.

В отношениях Фрэнни и Чипа Доува меня успокаивало только то, что Доув был таким приверженцем своей команды, что редко появлялся без сопровождения остальных дейрийских беков[8], а то и одного-двух лайнменов. Они терроризировали в том году школьный двор, как орда кочевников, и Фрэнни иногда можно было увидеть в их лагере. Доуву она нравилась; она нравилась, похоже, всем мальчишкам, за исключением Фрэнка. Девочки в ее компании были осторожны; она просто затмевала их, и, возможно, она была для них не очень хорошей подругой. Фрэнни постоянно встречалась с новыми и новыми людьми; она, может быть, была слишком любопытна до незнакомцев, чтобы хранить ту верность, которую ожидают девочки от подруг.

Не знаю, меня в эти вопросы не посвящали. Иногда Фрэнни устраивала для меня свидания, но девочки обычно были старше меня, и из этого ничего не получалось.

– Все считают тебя симпатичным, – говорила Фрэнни, – но тебе надо немного побольше разговаривать с людьми; знаешь, нельзя просто так сразу начинать обниматься.

– Я не начинаю обниматься, – говорил я ей. – Я никогда не дохожу до того, чтобы обниматься.

– Ну, – говорила она, – это из-за того, что ты просто сидишь и ждешь, пока что-то произойдет. Все знают, о чем ты думаешь.

– Ты не знаешь, – ответил я. – Не всегда знаешь.

– Ты имеешь в виду – обо мне? – спросила она, но я ничего не ответил. – Слушай, мальчик, – сказала Фрэнни, – я знаю, что ты слишком много думаешь обо мне, если ты это имеешь в виду.

* * *

Это именно тогда, в Дейри, она стала называть меня мальчиком, хотя между нами был всего лишь год разницы. И как бы я ни обижался, прозвище ко мне прилипло.

– Слушай, мальчик, – сказал мне как-то в душевой спортзала Чип Доув. – У твоей сестренки самая лучшая задница в школе. Она перепихивается с кем-нибудь?

– Со Стратерсом, – сказал я, хотя надеялся, что это не так; но Стратерс был, по крайней мере, лучше, чем Доув.

– Стратерс! – удивился Доув. – Этот чертов гребец? Этот дурень, который гребет?

– Он очень сильный, – сказал я; это было чистейшей правдой, гребцы все сильные, а Стратерс был самым сильным из них.

– Да, но он дурень, – ответил Доув.

– Только и знает, что целыми днями таскать весла! – сказал Ленни Метц, хафбек, который всегда – даже в душевой – дежурил справа от Доува, как будто и здесь ожидая передачи мяча. Он был молчаливый, как цемент, и такой же крепкий.

– Ну, мальчик, – произнес Чиппер Доув, – ты передай Фрэнни, что, по-моему, у нее самый лучший задок в этой школе.

– И титьки тоже, – воскликнул Ленни Метц.

– Ну, они хороши, – согласился Доув, – но задница – это действительно что-то.

– У нее и улыбка приятная тоже, – сказал Метц.

Чип Доув повернулся ко мне и заговорщицки закатил глаза, как будто хотел показать мне, что он знает, насколько глуповат Метц, и что сам он намного, намного круче.

– Не забудь помылиться, а, Ленни? – сказал Доув и передал ему скользкий кусок мыла, который тот инстинктивно, не мешкая, схватил в свой медвежий захват и прижал к животу.

Я выключил свой душ, так как кто-то большой влез вместе со мной под поток воды. Он вовсе отодвинул меня со своего пути и снова включил воду.

– Пошевеливайся, мужик, – мягко сказал он.

Это был один из тех лайнменов, что не давали другим футболистам напасть на Чипа Доува. Его звали Сэмюел Джонс-младший, но все его звали Младший Джонс. Младший Джонс был таким же черным, как те ночи, которые вдохновляли моего отца; потом он играл в футбольной команде Пенсильванского колледжа и профессиональной команде в Кливленде, пока ему не повредили колено.

В 1956 году мне было четырнадцать лет, и Младший Джонс был самым большим сгустком человеческой плоти, который я когда-либо видел. Я отступил с его дороги, но Чиппер Доув сказал:

– Эй, Младший, ты что, не знаешь этого мальчика?

– Нет, мы с ним еще не встречались, – сказал Младший Джонс.

– Так это же брат Фрэнни Берри, – заметил Чип Доув.

– Ну, здравствуй, – сказал Младший Джонс.

– Привет, – ответил я.

– Слушай, Младший, старый тренер Боб – дед этого мальчика.

– Очень мило, – сказал Младший Джонс.

Он наполнил свой рот мыльной пеной от небольшого куска мыла, который держал в руке, закинул голову и открыл рот, подставив его под струю воды. Я подумал, что, возможно, он это делает вместо того, чтобы чистить зубы.

– Мы тут обсуждали, – сказал Доув, – что нам нравится во Фрэнни.

– Ее улыбка, – сказал Метц.

– Ты говорил, что титьки тоже, – напомнил Чиппер Доув. – А я сказал, что у нее самый лучший в школе зад. Мы не спрашивали еще мальчика, что ему нравится в его сестре, но, думаю, мы сначала спросим тебя, Младший, что тебе в ней нравится.

Младший Джонс до конца смылил свой кусок мыла; когда он встал под душ, его огромная голова была вся покрыта пеной, а над коленями вспухли бугры мышц. Я посмотрел на свои ноги и почувствовал близкое присутствие еще парочки из команды Айовы Боба. Парня с обожженным лицом звали Честер Пуласки, он без конца торчал под лампой в солярии, и все равно его шея была усеяна угрями, а на лбу так и вообще места живого не было. Он играл первым блокирующим беком, не по выбору, а просто он не мог так быстро бегать, как Ленни Метц. Честер Пуласки был прирожденным блокирующим: вместо того чтобы бежать от противника, он предпочитал бежать на него. Вместе с ним, будто назойливый слепень вокруг лошади, рядом со мной крутился парень, такой же черный, как и Младший Джонс, но цветом кожи все сходство между ними и ограничивалось. Он иногда играл ресивером[9] и выбегал из задней части поля, только чтобы догнать Чипа Доува и сделать пас. Звали его Гарольд Своллоу, и он был не больше меня, но Гарольд Своллоу мог летать. Он не зря носил фамилию «Своллоу» – ласточка: он двигался, как эта птица; если кто-то его блокировал, он мог сложиться пополам, но если он не перехватывал пас и не мчался вперед, то обычно прятался сзади, чаще всего за спиной Младшего Джонса или Честера Пуласки.

Они все обступили меня плотным кругом, и я думаю, что если бы бомба упала в одну точку душевой, то с победным сезоном тренера Боба было бы покончено одним махом. С точки зрения спорта не хватились бы только меня. Я просто относился к другой категории, нежели нанятая для Айовы Боба команда беков или гигантский лайнмен Младший Джонс; конечно, были и другие лайнмены, но именно он помогал Чипперу Доуву играть столь успешно. Именно благодаря ему для Честера Пуласки находилась дыра, через которую тот мог провести Ленни Метца; Джонс делал дыру, через которую они оба могли пробежать плечом к плечу.

– Давай, Младший, подумай, – сказал Чип Доув, и сказал рискованно: насмешливый тон выдавал его сомнения в том, что Младший Джонс вообще может думать. – Что тебе нравится во Фрэнни Берри? – спросил Доув.

– У нее милые маленькие ножки, – сказал Гарольд Своллоу.

Все уставились на Младшего, но он просто плескался под струей воды, не обращая ни на кого внимания.

– У нее великолепная кожа, – сказал Честер Пуласки, беспомощно привлекая тем самым еще больше внимания к своим угрям.

– Младший! – сказал Чип Доув.

Младший Джонс выключил душ. Какое-то время он просто стоял, ожидая, пока с него стечет вода. Рядом с ним я чувствовал себя таким же, каким год назад был Эгг, когда только еще учился ходить.

– Для меня она просто одна из белых девушек, – сказал Младший Джонс.

Он помедлил, обвел нас всех взглядом и направился к выходу.

– Но похоже, хорошая девчонка, – добавил он мне.

После этого он снова включил мой душ, пихнул меня под холодную струю и вышел из душевой, оставив после себя сквозняк.

То, что даже Чип Доув не рискует заходить с ним слишком далеко, произвело на меня впечатление, но еще большее впечатление произвело то, в каком трудном положении Фрэнни, а самое большое впечатление произвело то, что я с этим ничего не могу поделать.

– Этот подонок Чиппер Доув рассуждает о твоей заднице, титьках и даже о твоих ногах, – сказал я ей. – Ты следи за ним.

– Моих ногах? – переспросила Фрэнни. – И что же он говорит о моих ногах?

– Ну ладно, – сказал я. – Это был Гарольд Своллоу.

Все знали, что Гарольд Своллоу с прибабахом; в те дни если кто-то был с такими же выкрутасами, как Гарольд Своллоу, то про него говорили, что он с поворотом, как вальсирующая мышь.

– А что про меня сказал Чип Доув? – спросила Фрэнни. – Меня именно он интересует.

– Все, что его интересует, – это твоя задница, – сказал я ей. – И он со всеми ее обсуждает.

– Мне на это наплевать, – сказала она. – Меня это не интересует.

Я повесил голову. Мы стояли в верхнем коридоре того, что теперь было арендованным домом, хотя для нас он все еще оставался семейным домом Бейтсов. Теперь Фрэнни редко заходила в мою комнату. Мы делали уроки по своим комнатам и встречались поговорить только перед дверьми ванной. Фрэнк, похоже, даже ванной не пользовался. Теперь каждый день в холле перед нашими комнатами мать складывала все новые картонки и ящики; мы готовились переезжать в отель «Нью-Гэмпшир».

– И я не пойму, Фрэнни, на что тебе сдалась эта команда болельщиков, – сказал я. – Уж тебе-то зачем?

– Потому что мне это нравится, – ответила она.

В тот день мы встретились с Фрэнни как раз после тренировки болельщиков, недалеко от нашего места в папоротниках. Подойдя к спортивному полю Айовы Боба, мы не увидели ничего для нас (теперь уже учеников школы Дейри) особенно нового. На тропинке, которая сокращала путь к спортивному залу, к кому-то приставали: его столкнули в лужу грязи, истоптанную футбольными шиповками, – лужу как будто расстреляли из пулемета. Когда мы с Фрэнни узнали мальчишек-беков и увидели, что они кого-то бьют, то побежали другим путем. Эти беки вечно кого-то били. Но мы не пробежали и двадцати пяти ярдов, как Фрэнни схватила меня за руку и остановила.

– Я думаю, это Фрэнк, – сказала она. – Они подстерегли Фрэнка.

И тут мы, конечно, пошли назад. На какую-то секунду, пока мы не увидели, что там в действительности происходит, я ощущал себя очень храбрым; я почувствовал, как Фрэнни взяла меня за руку, и крепко сжал ее ладонь. Ее форменная юбочка болельщицы была так коротка, что я тыльной стороной ладони касался ее бедра. Затем она выпустила мою руку и завизжала. Я был в своих беговых шортах и почувствовал, как мои ноги похолодели.

Фрэнк был в своей оркестровой форме. Они полностью стащили с него штаны цвета дерьма (с мертвенно-серыми лампасами). Трусы у Фрэнка были где-то на коленях. Его форменная курточка была задрана до груди, один серебряный эполет плавал в грязной луже, напротив лица Фрэнка, а серебряная фуражка с коричневым околышем, почти неотличимая от грязи в луже, была смята коленом Гарольда Своллоу. Гарольд держал Фрэнка за одну руку, вытянув ее на всю длину; Ленни Метц вытянул другую руку Фрэнка. Фрэнк лежал на животе, яйцами в самом центре лужи, его непривычно голый зад ходил вверх-вниз, когда Чиппер Доув надавливал на него ногой, потом отпускал, потом снова давил. Честер Пуласки, блокирующий задний, сидел на голенях Фрэнка.

– Ну, давай посношайся! – сказал Чиппер Доув Фрэнку.

Он втиснул зад Фрэнка глубоко в грязную лужу. Шипы оставляли на голом заду белые вмятинки.

– Ну, давай, давай, грязееб, – сказал Ленни Метц. – Ты слышал, что тебе сказали: сношайся!

– Прекратите! – заголосила Фрэнни. – Что вы делаете?

Фрэнк, казалось, был больше всех встревожен, увидев ее, но даже и Чиппер Доув не сумел скрыть удивления.

– Ба, кого мы видим, – сказал Доув, но я чувствовал: он отчаянно придумывает, что сказать еще.

– Мы просто делаем ему, как он любит, – повернулся к нам Ленни Метц. – Фрэнк любит трахать всякую грязь, правда, Фрэнк?

– Пустите его, – сказала Фрэнни.

– Мы ничего плохого ему не делаем, – сказал Честер Пуласки. Он постоянно смущался из-за своих угрей, поэтому смотрел на меня, а не на Фрэнни, – возможно, он не мог видеть ее прекрасную кожу.

– Ваш братец любит мальчиков, – сказал нам Чиппер Доув. – Правда, Фрэнк? – обратился он к нему.

– Ну и что дальше? – сказал Фрэнк.

Он был зол, но не плакал; возможно, он ткнул кому-нибудь пальцами в глаза, возможно, одному или двоим от него досталось. Фрэнк никогда не сдавался без драки.

– Долбиться в жопу, – сказал Ленни Метц, – это отвратительно.

– Это все равно что в грязи полоскаться, – сказал Гарольд Своллоу, но, судя по его виду, он с большим удовольствием куда-нибудь убежал бы, а не держал за руку Фрэнка.

Гарольд Своллоу всегда выглядел неуверенно. Как будто он впервые в жизни ночью переходит оживленную улицу.

– Слушай, мы ничего плохого ему не делаем, – сказал Чиппер Доув.

Он снял ногу с задницы Фрэнка и шагнул к нам с Фрэнни. Я вспомнил, что тренер Боб всегда говорил, что травмы колена опаснее всего, и задумался, сумею ли я выбить Чипу Доуву коленку, прежде чем он разделает меня под орех.

Не знаю уж, о чем думала Фрэнни, но она сказала Доуву:

– Я хочу поговорить с тобой. Один на один. Я хочу побыть с тобой наедине прямо сейчас, – сказала она ему.

Гарольд Своллоу фыркнул таким странным носовым тоненьким смешком, как могла бы фыркнуть только вальсирующая мышь.

– Ну что же, это возможно, – сказал Доув Фрэнни. – Конечно, мы можем поговорить. Наедине. В любое время.

– Сейчас, – сказала Фрэнни. – Я хочу или сейчас, или никогда, – сказала она.

– Ну хорошо, сейчас, – сказал Доув.

Он глянул на своих товарищей по команде и закатил глаза. Честер Пуласки и Ленни Метц выглядели так, будто умирали от зависти, а Гарольд Своллоу нахмурился, уставившись на зеленое пятно от травы на своей футбольной форме.

Это было единственное пятно на нем: маленькое зеленое пятнышко там, где он в своем полете слишком близко наклонился к земле. А может быть, он нахмурился потому, что распластавшееся тело Фрэнка закрывало ему вид на ноги Фрэнни.

– Отпустите Фрэнка, – сказала Фрэнни. – И пусть остальные идут в спортзал, – прибавила она.

– Конечно, мы его отпустим, – сказал Доув. – Мы и так это сейчас собирались сделать, правда? – сказал он; квотербек давал сигнал своей команде.

Они отпустили Фрэнка. Фрэнк поднялся на ноги, стараясь прикрыть свое интимное место, облепленное густым слоем грязи. Он со злостью, не говоря ни слова, оделся. В это мгновение я больше боялся его, чем кого-либо другого; остальные, во всяком случае, делали то, что им было сказано, – семенили по тропинке к спортивному залу. Ленни Метц повернулся, оскалился и махнул рукой. Фрэнни показала ему – вали, мол. Мокрый Фрэнк протиснулся между мной и Фрэнни и заковылял домой.

– Ничего не забыл? – спросил его Чип Доув.

В кустах лежали цимбалы Фрэнка. Он остановился, и казалось, то, что он забыл свой инструмент, смутило его больше, чем предшествующие события. Мы с Фрэнни люто ненавидели Фрэнковы цимбалы. Я считал, что только форма оркестранта – ему было все равно какая, лишь бы форма! – привлекла Фрэнка в оркестр. Он был не слишком общительным, но, когда в победный сезон тренера Боба школа возродила оркестр – а в Дейри такого не помнили с самого окончания Второй мировой войны, – Фрэнк не смог устоять перед формой. Так как нормально играть он ни на чем не мог, ему доверили цимбалы. Другие люди, может быть, чувствовали бы себя неловко с этими тарелками, но только не Фрэнк. Ему нравилось маршировать, ничего при этом не делать, а только ждать своего большого момента для громкого БРЯЦ!

Это было совсем не то что иметь в семье кого-нибудь музыкально одаренного, кто постоянно репетирует и доводит всех до безумия своими гаммами, этюдами и упражнениями. Фрэнк на своих тарелках не репетировал. Иногда, в самое непредсказуемое время, из закрытой комнаты Фрэнка доносился оглушительный грохот, и мы с Фрэнни представляли, как Фрэнк марширует в своей форме, потея перед зеркалом, до тех пор, пока уже больше не в состоянии выносить звук собственного дыхания и не вдохновляется закончить свое шествие драматическим аккордом.

Грустец в ответ лаял и, может быть, портил воздух. Мать что-нибудь роняла. Фрэнни бежала к дверям Фрэнка и колотила в них. У меня этот звук вызывал другие ассоциации – он напоминал мне внезапный выстрел ружья, и я каждый раз невольно, лишь на миг, задавался мыслью, не был ли перепугавший нас грохот звуком самоубийства Фрэнка.

На тропинке, где его подстерегли беки, Фрэнк вытащил из кустов свои перепачканные глиной цимбалы и зажал их под мышкой.

– И куда мы пойдем, – спросил Чип Доув у Фрэнни, – чтобы побыть наедине?

– Я знаю одно место, – сказала она, – поблизости. – И добавила: – Я его всю жизнь знала.

И я понял, конечно, что она имеет в виду папоротники, наши папоротники. Насколько я знал, Фрэнни не водила туда даже Стратерса. Думаю, она так ясно выразилась про них, чтобы мы с Фрэнком знали, где ее искать, и спасли ее, но Фрэнк уже был на пути к дому, брел по тропинке, не сказав ни слова Фрэнни, даже не взглянув в ее сторону, а Чип Доув улыбнулся мне своими ледяными голубыми глазами и сказал:

– Вали отсюда, мальчик.

Фрэнни взяла его за руку и потащила с тропинки, а я моментально нагнал Фрэнка.

– Господи, Фрэнк, – удивился я. – Ты куда? Мы должны помочь ей.

– Помочь Фрэнни? – переспросил он.

– Она помогла тебе, – напомнил я ему. – Это она спасла твою задницу.

– Ну и что? – сказал он и тут вдруг начал плакать. – Откуда ты знаешь, что она хочет нашей помощи? – сказал он, шмыгая носом. – Может быть, она хочет побыть с ним наедине.

Мне об этом даже страшно было подумать – это было почти так же плохо, как представить, что Чип Доув делает с Фрэнни то, чего она не хочет, чтобы он делал, и я схватил Фрэнка за единственный оставшийся у него эполет и потащил за собой.

– Прекрати плакать, – сказал я, не желая, чтобы Доув услышал, как мы подходим.

– Я хотела поговорить с тобой, только поговорить! – услышали мы крик Фрэнни. – Жопа ты крысиная! – орала она. – Мог быть таким милым, но взял и повел себя как натуральный кусок говна. Я ненавижу тебя! – кричала она. – Отвали! – завизжала она.

– Я думал, я тебе нравлюсь, – услышали мы голос Чиппера Доува.

– Может быть, и нравился. Только не теперь. Больше никогда, – ответила Фрэнни; в ее голосе уже не было злости, она плакала.

Когда мы с Фрэнком добрались до папоротников, футбольные штаны Доува были спущены до колен. У него были те же сложности с вложенными в них защитными подушечками, что мы с Фрэнни наблюдали год назад, когда шпионили за присевшим на корточки толстяком Пойндекстером. Одежда Фрэнни была в неприкосновенности, но вела себя сестра, на мой взгляд, непривычно пассивно – сидела в папоротнике (там, куда он ее толкнул, как она рассказала мне позже) и закрывала лицо руками. Фрэнк со всей силы брякнул своими цимбалами, так сильно, что мне показалось, будто у меня над головой столкнулись два самолета. Затем он врезал правой тарелкой прямо в лицо Чипа Доува. Это был самый сильный удар, который квотербек получил за весь этот сезон; мы могли определенно сказать, что к такому он не привык. Ясно было и то, что спущенные штаны мешают ему двигаться. Я набросился на него сразу же, как только он упал. А Фрэнк продолжал колотить в свои тарелки, как будто это был какой-то ритуальный танец, который выполняет наша семья перед тем, как разделаться с врагом.

Доув скинул меня примерно так же, как Грустец по-прежнему мог сбивать с ног Эгга, всего лишь хорошо мотнув головой, но грохот, который создавал Фрэнк, казалось, парализовал квотербека. И этот же грохот, похоже, вывел Фрэнни из ее ступора. Она сделала привычный беспроигрышный ход, прямиком к интимным органам Чиппера Доува, и тот изобразил прощание с жизнью навеки, которое Фрэнк определенно должен был узнать, а я, конечно, помнил еще со времен Ральфа Де Мео. Она действительно очень хорошо прихватила его, он все еще сидел на сосновых иголках, со штанами вокруг коленей, когда Фрэнни оттянула до середины бедра его бандаж с защитной чашечкой и отпустила, и с громким хлопком тот впечатался на место. Всего лишь на какую-то секунду Фрэнк, Фрэнни и я увидели маленькую испуганную интимную часть Доува.

– Велика важность! – прокричала Фрэнни Доуву. – Велика важность, а?

Потом мы уговорили Фрэнка прекратить его упражнения с тарелками, – казалось, что их звук погубит в лесу все деревья и выгонит оттуда всех маленьких животных. Чиппер Доув лежал на боку, закрывая одной рукой свое мужское достоинство, а второй зажимал ухо от нестерпимого шума; другое свое ухо он притискивал к земле.

Когда мы уходили, оставив Чиппера валяться в папоротниках, я заметил его шлем и прихватил с собой. По дороге обратно, у грязной лужи на тропинке, Фрэнк и Фрэнни наполнили шлем грязью. Мы оставили его там налитым до краев.

– Дерьмо и смерть, – мрачно сказала Фрэнни.

Фрэнк все не мог прекратить звенеть своими тарелками, он был слишком возбужден.

– Господи, Фрэнк, – сказала Фрэнни. – Перестань, пожалуйста.

– Извините, – сказал он нам. А когда мы были уже ближе к дому, он сказал: – Спасибо.

– Спасибо вам тоже, – сказала Фрэнни. – Обоим вам, – добавила она, пожимая мне руку.

– Вы знаете, а я действительно педик, – пробормотал Фрэнк.

– Я догадывалась, – сказала Фрэнни.

– Все нормально, Фрэнк, – сказал я, поскольку – что еще может сказать брат?

– Я хотел сказать вам об этом, – признался Фрэнк.

– Это был очень изысканный способ сказать об этом, – заявила Фрэнни.

И даже Фрэнк рассмеялся. Думаю, я слышал, как Фрэнк смеется, впервые с тех пор, как мы обнаружили на четвертом этаже отеля «Нью-Гэмпшир» наш «сортир для эльфов».

Иногда мы гадали: а что, если жизнь в отеле «Нью-Гэмпшир» всегда такой и будет?

* * *

Важнее было другое: кто будет останавливаться в нашем отеле после того, как мы туда переедем и откроемся. По мере того как это время приближалось, отца все больше и больше тревожили сомнения: во всем ли верна его теория превосходного отеля? Он увидел по телевизору интервью с директором швейцарской школы гостиничного менеджмента. Тот заявил, что секрет успеха состоит в том, как быстро новый отель сумеет наладить систему предварительного бронирования.

«Предварительное бронирование» – написал отец на картонке от недавно распакованной сорочки и прикрепил картонку к холодильнику в нашем доме, который скоро станет чужим.

– Доброе утро, предварительное бронирование! – приветствовали мы друг друга за завтраком, чтобы подразнить отца, но он относился к этому довольно серьезно.

– Вот вы все смеетесь, – сказал он нам однажды утром. – А у меня уже два есть.

– Чего два? – спросил Эгг.

– Два предварительных бронирования, – таинственно сказал отец.

Мы планировали открыться в уик-энд во время игры с Эксетером. Мы знали, что это и будет первое «предварительное бронирование». Каждый год школа Дейри завершала свой неудачный сезон, проигрывая с внушительным счетом одной из больших школ, таких как Эксетер или Андовер. Было еще хуже, когда нам приходилось играть на выезде, на их ухоженных площадках. У Эксетера, например, был настоящий стадион; и команда Эксетера, и команда Андовера выступали в красивых формах: в те дни это были чисто мужские учебные заведения, и учащиеся на занятия надевали пиджаки и галстуки. Некоторые из них надевали пиджаки и галстуки даже на футбольные матчи, но и в тех случаях, когда они были одеты неформально, они все равно выглядели лучше нас. Мы ужасно себя чувствовали, когда видели таких школьников, одновременно чистеньких и нахальных. И каждый год наша команда вываливалась на поле и выглядела там как дерьмо и смерть, а после игры мы и чувствовали себя так же.

Эксетер и Андовер попеременно использовали нас; каждый из них хотел провести с нами свою предпоследнюю игру в качестве разминки, так как последнюю игру сезона они обычно играли друг с другом.

Но в победный сезон Айовы Боба мы играли дома, и в тот год это был Эксетер. Не важно, победа или поражение, сезон был все равно победным, но большинство людей, даже мой отец и тренер Боб, считали, что в этом году школа Дейри может пройти весь турнир непобедимой, а в последней игре взять верх над Эксетером, командой, которая школе Дейри всегда была не по зубам. С победным сезоном могли вернуться даже выпускники прошлых лет, и игра с Эксетером была назначена на родительскую субботу. Конечно, тренеру Бобу хотелось, чтобы у бостонских беков и у Младшего Джонса была новая форма, и все равно он с удовольствием представлял себе, как его оборванная команда цвета дерьма и смерти размажет по всему полю команду Эксетера в хрустящей белой форме с алыми буквами на груди и алыми шлемами.

В этом году, во всяком случае, Эксетер был не в ударе; они прошли чемпионат где-то со счетом 5:3, и соперники у них были не такие сильные, будьте уверены, мы видали и посильнее, короче говоря, это была не самая великая их команда. Айова Боб видел в этом шанс, а отец воспринимал весь футбольный сезон как хорошее предзнаменование для отеля «Нью-Гэмпшир».

Уик-энд с эксетеровской игрой был забронирован предварительно, каждая комната – зарезервирована на два дня, а в ресторане на субботу все места заказаны.

Моя мать беспокоилась по поводу шеф-повара, как по настоянию отца называли эту женщину; она была канадкой с острова Принца Эдуарда, где лет пятнадцать готовила для большой семьи судовладельцев.

– Готовить для отеля – это не то что готовить для семьи, – предупреждала мать отца.

– Но она говорит, что это была большая семья, – возражал отец. – К тому же у нас маленький отель.

– У нас будет полный отель на эксетеровский уик-энд, – напоминала мать, – и полный ресторан.

Повара звали миссис Урик; ей должен был помогать ее муж Макс, бывший торговый моряк и судовой кок, у которого не было большого и указательного пальца на левой руке. Несчастный случай на камбузе судна под названием «Мисс Бесстрашная», как объяснил он нам, детям, с сальной усмешкой. Он кромсал себе морковку и размышлял о том, что бы сделала с ним миссис Урик, узнай она, как он проводил время с одной бесстрашной дамочкой на берегу в Галифаксе.

– Вдруг смотрю я на стол, – рассказывал он нам (Лилли ни на секунду не отводила глаз от его покалеченной руки), – а там – мои большой и указательный пальцы среди окровавленной морковки, a тесак так и ходит вверх-вниз, будто по своей воле…

Макс встряхнул своей искалеченной рукой, как будто освобождался от лезвия, и Лилли замигала. Лилли было десять, хотя с тех пор, как ей исполнилось восемь, она, казалось, совсем не выросла. Эгг, которому было уже шесть лет, казался менее хрупким, чем Лилли, и рассказ Макса Урика производил на него значительно меньшее впечатление.

Миссис Урик не рассказывала историй. Часами она сидела, уткнувшись в кроссворды, но не заполняя клеточки буквами; она развешивала белье Макса в кухне, которая в Томпсоновской семинарии для девиц была девчоночьей раздевалкой, – и, значит, этим стенам не в новинку были сохнущие носки и исподнее. Миссис Урик и мой отец решили, что для отеля «Нью-Гэмпшир» лучше всего подойдет домашняя кухня. Под этим миссис Урик подразумевала выбор из двух больших бифштексов или обеда, сваренного по-новоанглийски; выбор из двух пирогов, а по понедельникам разнообразные мясные пирожки из недоеденных бифштексов. На ланч будут суп и холодные бутерброды, на завтрак – поджаренные кексы и так далее.

– Никаких изысков – такая простая, добротная еда, – сказала миссис Урик, скорее всерьез, чем в шутку.

Нам с Фрэнни она напоминала диетолога из подготовительных классов, тип, хорошо знакомый нам по школе Дейри, – даму, твердо верующую, что еда не развлечение, а, если угодно, моральный долг. Мы разделяли беспокойство матери о кухне, так как это должно было стать нашим обычным питанием, но отец был уверен, что миссис Урик справится.

Ей была выделена подвальная комната: «поближе к моей кухне», – сказала она, предвидя, что кастрюли будут стоять на огне всю ночь. У Макса Урика тоже была своя собственная комната на четвертом этаже. Лифта в семинарии не имелось, и мой отец был счастлив хоть как-то использовать комнаты четвертого этажа, где стояли раковины и туалеты детского размера. Но так как Макс привык справлять свои гигиенические потребности в тесном гальюне «Мисс Бесстрашной», карликовые габариты оборудования его не смущали.

– Хорошо для моего сердца, – говорил нам Макс. – Все эти подъемы по лестницам хорошо разгоняют кровь, – сказал он и пошлепал своей изувеченной рукой по седой груди.

Но мы считали, что Макс готов и на бо́льшие трудности, лишь бы держаться подальше от мисс Урик; он согласен был забираться по пожарной лестнице, он согласился бы на отсутствие туалета и умывальника. Он звал себя «рукастым», и когда он не помогал миссис Урик на кухне, предполагалось, что он что-нибудь чинит.

– Все, от туалета до замков, – заверял он.

Он умел языком делать звук, похожий на поворот ключа в замке, а еще умел издавать ужасный чавкающий звук, словно маленький туалет на четвертом этаже посылает свое содержимое в долгое и удивительное путешествие.

– А что со вторым предварительным бронированием? – спросил я отца.

Мы знали, что в один из уик-эндов весной будет выпускной вечер в школе Дейри и, может быть, в один из зимних уик-эндов будет большой хоккейный матч. Но краткие, пусть даже и постоянные визиты родителей к ученикам в школу Дейри вряд ли потребуют предварительного бронирования.

– Выпуск, да? – спросила Фрэнни.

Но отец покачал головой.

– Огромнейшая свадьба! – воскликнула Лилли, и мы все с удивлением уставились на нее.

– Чья свадьба? – спросил Фрэнк.

– Не знаю, – сказала Лилли. – Но очень гигантская, в самом деле большая. Самая большая свадьба в Новой Англии.

Мы никак не могли понять, откуда Лилли все это придумывает; мать обеспокоенно посмотрела на нее, потом сказала отцу:

– Не секретничай. – И добавила: – Мы все хотим знать, что это за второе предварительное бронирование?

– Это не раньше лета, – сказал он. – У нас еще масса времени, чтобы к нему подготовиться. А пока наша главная забота – эксетеровский уик-энд. Всему свое время.

– Это, наверное, съезд слепых, – сказала Фрэнни мне и Фрэнку, когда мы на следующее утро шли на занятия в школу.

– Или лепрозорий, – сказал я.

– Все будет в порядке, – озабоченно сказал Фрэнк.

Мы не ходили больше по тропинке через лес за спортивной площадкой. Мы шли прямо через футбольные поля, иногда бросались огрызками яблок в ворота или выходили на главную дорожку, которая вела мимо общежитий. Мы были внимательны, чтобы не попасться на глаза игрокам Айовы Боба; никто из нас не хотел встретиться один на один с Чиппером Доувом. Отцу мы про этот инцидент не рассказывали, Фрэнк попросил нас ничего ему не говорить.

– Мать уже знает, – сказал он. – Я имею в виду, что я педик.

Мы с Фрэнни лишь на мгновение удивились, но, подумав, действительно нашли в этом здравый смысл. Если у тебя есть секрет, то мать его сохранит, а если тебе нужны демократические дебаты и семейные обсуждения, которые будут продолжаться часами, а может, неделями, а возможно, и месяцами, то, что бы это ни было, иди с этим к отцу. Он не слишком умел хранить секреты – хотя насчет второго предварительного бронирования из него было слова не выудить.

– Это будет встреча всех великих писателей и художников Европы, – предположила Лилли.

Мы с Фрэнни пнули друг друга под столом и закатили глаза; наши глаза говорили: «Лилли чудачка, Фрэнк педик, а Эггу еще только шесть лет». Наши глаза говорили: «Мы совсем одиноки в этой семье, нас всего лишь двое».

– Это будет цирк, – сказал Эгг.

– Откуда ты знаешь? – набросился на него отец.

– О нет, Вин, – сказала мать. – Это и правда цирк?

– Так, маленький, – сказал отец.

– Не потомки Ф. Т. Барнума? – поинтересовался Айова Боб.

– Конечно нет, – сказал отец.

– Королевские братья! – воскликнул Фрэнк; у него в комнате висел плакат выступления тигров в цирке Королевских братьев.

– Нет, я действительно имею в виду маленький цирк, – сказал отец. – Нечто вроде частного цирка.

– Ты хочешь сказать, это будет один из этих второсортных балаганов? – спросил тренер Боб.

– Только не с уродскими животными! – сказала Фрэнни.

– Конечно нет, – сказал отец.

– Что, по-твоему, значит «уродские животные»? – спросила Лилли.

– Лошади, у которых не хватает ног, – сказал Фрэнк. – Коровы с лишней головой, которая растет у них на спине, – пояснил Фрэнк.

– Где ты такое видел? – поинтересовался я.

– Там будут тигры и львы? – спросил Эгг.

– Так вот кто у нас поселится на четвертом этаже! – хмыкнул Айова Боб.

– Нет, посели их вместе с миссис Урик! – сказала Фрэнни.

– Вин, – сказала моя мать, – что за цирк?

– Ну, видишь ли, они могут воспользоваться полем, – сказал отец. – Они могут раскинуть свои шатры на старом спортивном поле, они могут питаться в ресторане, а некоторые из них могут действительно остановиться в отеле, хотя я думаю, что у большинства из них свои трейлеры.

– А какие там будут животные? – спросила Лилли.

– Ну, – сказал отец, – не думаю, что у них будет много животных. Это, видишь ли, маленький цирк. Возможно, несколько животных и будет. Наверняка у них есть какой-нибудь специальный номер, ну, знаете, как водится, а вот насчет животных я не уверен.

– Какой номер? – спросил Айова Боб.

– Это, наверное, один из этих ужасных цирков… – сказала Фрэнни. – Из тех, где только козы и цыплята и всякие задрипанные животные, которых все видели, – тупые северные олени, говорящие вороны. Но ничего большого и никого экзотического.

– Вот именно экзотических я и не допущу сюда, – сказала мать.

– Что за номер? – спросил Айова Боб.

– Ну, не знаю, я не уверен, – сказал отец. – Может быть, воздушные гимнасты.

– Ты не знаешь, какие у них животные, – сказала мать. – Ты не знаешь, какой у них специальный номер. А что ты знаешь?

– Это маленький цирк, – сказал отец. – Они просто хотят зарезервировать несколько комнат и, может быть, половину ресторана. По понедельникам у них выходной.

– По понедельникам выходной? – переспросил Айова Боб. – И на сколько времени ты забронировал им комнаты?

– Ну… – сказал отец.

– Вин! – встрепенулась мать. – Сколько недель они здесь пробудут?

– Они будут здесь все лето, – сказал отец.

– Ура! – воскликнул Эгг. – Цирк!

– Цирк, – сказала Фрэнни. – Какой-то нелепый цирк.

– Тупые животные, тупые номера, – сказал я.

– Нелепые животные, нелепые номера, – сказал Фрэнк.

– Ну, Фрэнк, ты им вполне подойдешь, – сказала ему Фрэнни.

– Прекратите, – сказала мать.

– Нет причин так беспокоиться, – сказал отец. – Это просто маленький частный цирк.

– Как он называется? – спросила мать.

– Ну… – сказал отец.

– Ты не знаешь, как он называется? – полюбопытствовал тренер Боб.

– Конечно, я знаю, как он называется, – возмутился отец. – Он называется «Номер Фрица».

– «Номер Фрица»? – переспросил Фрэнк.

– Что за номер-то? – спросил я.

– Ну, – сказал отец. – Это просто название. Я уверен, что у них не один номер.

– Звучит очень современно, – сказал Фрэнк.

– Современно, Фрэнк? – возмутилась Фрэнни.

– Звучит как полный изврат, – сказал я.

– Что такое изврат? – спросила Лилли.

– Это такое животное? – спросил Эгг.

– Не обращайте внимания, – сказала мать.

– Думаю, нам надо сосредоточиться на эксетеровском уик-энде, – сказал отец.

– Да, и переехать самим, и мне переехать, всем нам, – сказал Айова Боб. – У нас еще масса времени, чтобы обсудить лето.

– Все лето предварительно забронировано? – спросила мать.

– Видишь? – сказал отец. – Вот это называется хороший бизнес. Уже обеспечено и лето, и эксетеровский уик-энд. Но все по порядку. Сначала нам всем надо переехать.

Это случилось в уик-энд за неделю до игры с Эксетером; это было в тот уик-энд, когда наемники Айовы Боба выиграли девять очков, – это была их девятая победа, и опять всухую. Фрэнни не ходила на стадион; она решила никогда больше ни за кого не болеть. В ту субботу мы с Фрэнни помогли матери перевезти последние вещи, которые еще не перевез в отель «Нью-Гэмпшир» фургон с грузчиками; Лилли и Эгг пошли с отцом и тренером Бобом на матч; Фрэнк, конечно, был в оркестре.

На четырех этажах было тридцать комнат. Наша семья занимала семь комнат в юго-восточном углу, на двух этажах. Подвальную комнату оккупировала миссис Урик; это означало, что вместе с комнатой на четвертом этаже, занятой Максом, для гостей оставалось двадцать две комнаты. Но главная официантка и главная уборщица Ронда Рей заняла дневную комнату на втором этаже – чтобы приводить себя в порядок, как она сказала отцу. А две комнаты в юго-восточном крыле на третьем этаже, как раз над нами, были отведены для Айовы Боба. Таким образом, для гостей оставалось только девятнадцать комнат, и только в тринадцати из них имелись собственные ванные; шесть комнат были оборудованы карликовой сантехникой.

– Этого более чем достаточно, – сказал отец. – Городок у нас маленький. И не очень популярный.

Возможно, этого и было более чем достаточно для цирка под названием «Номер Фрица», но мы волновались о том, как сумеем управиться с полным домом гостей в эксетеровский уик-энд.

В ту субботу мы переехали; Фрэнни обнаружила переговорное устройство и включила кнопку «прием». Все комнаты были, конечно, пустыми, но мы старались представить себе, что слушаем, как в них въезжают первые гости. Громкожалующаяся система, как назвал ее отец, осталась, конечно, от Томпсоновской семинарии для девиц, таким образом руководство могло объявить пожарную тревогу прямо в классы, а учителя – услышать, если учащиеся безобразничают в своих комнатах. Отец решил, что с интеркомом можно обойтись без телефонов в номерах.

– Они смогут попросить все, что захотят, через внутреннюю связь, – сказал отец. – Или мы можем будить их к завтраку. А если им понадобится телефон – аппарат будет внизу, на стойке регистрации.

Но конечно, интерком означал, что можно и подслушивать, что гости делают в своих номерах.

– Это невозможно этически, – сказал отец, но мы с Фрэнни дождаться не могли этого часа.

В ту субботу, когда мы туда переехали, у нас не было телефона ни на регистрационной стойке, ни в нашей собственной квартире, не было у нас и белья, потому что прачечная, с которой мы договорились, должна была поставлять его вместе с бельем для всего отеля. Они должны были начать свою работу только в понедельник, Ронда Рей тоже должна была начать работать только в понедельник, но, когда мы приехали, она была там, в отеле «Нью-Гэмпшир», – осматривала свою дневную комнату.

– Она мне просто необходима, понимаете? – сказала она матери. – Я хочу сказать, что не смогу менять простыни сразу после того, как подам завтрак, и перед тем, как подам обед, – мне нужно место, где бы я могла полежать. И между обедом и ужином, если не полежу, я начинаю себя мерзко чувствовать, прямо вся. А если бы вы еще и жили там, где живу я, то вы бы вообще не захотели идти домой.

Ронда Рей жила в Хэмптон-Бич, где работала официанткой и меняла простыни летом, когда наезжали курортники. Она искала круглогодичную работу по своей гостиничной специальности и (как предполагала моя мать) возможность навсегда покинуть Хэмптон-Бич. Она была примерно того же возраста, что и моя мать, и с уверенностью утверждала, что присутствовала при том, как Эрл выступал в казино. Хотя она не видела его танцев, она помнила сам оркестр и номер «Прием на работу».

– Но я никогда не верила, что это настоящий медведь, – говорила она нам с Фрэнни, пока мы наблюдали, как она в своей дневной комнате распаковывает маленький чемодан. – Ну то есть, – говорила Ронда Рей, – я думала, кого это может возбуждать – как раздевается настоящий медведь.

Мы удивлялись: с чего это она вынимает из чемодана ночные принадлежности, если это дневная комната и она не собирается проводить здесь ночь; она была женщиной, которая вызывала у Фрэнни любопытство, и я думаю, в ее глазах она была даже экзотичной. У нее были крашеные волосы; трудно выразить, какого цвета они были, одно могу сказать: это был неестественный цвет. Не рыжие, не желтые – цвет пластика или металла, и мне было интересно, как она себя при этом чувствует. Я представлял, что тело у Ронды Рей когда-то было таким же крепким, как у Фрэнни, но теперь несколько располнело. Все еще сильное, но раздавшееся. Трудно было сказать, чем от нее пахло, хотя, после того как мы вышли от Ронды, мы с Фрэнни попробовали это определить.

– Два дня назад она помазала духами запястья, – сказала Фрэнни. – Улавливаешь?

– Ага, – сказал я.

– Но часов на ней тогда не было, ее брат носил тогда ее часы или отец, – сказала Фрэнни. – В общем, мужчина, который по-настоящему здорово потеет.

– Так, – сказал я.

– Затем Ронда надела часы, поверх духов, и она носила их весь день, пока заправляла кровати, – сказала Фрэнни.

– Какие кровати? – спросил я.

Фрэнни на минуту задумалась.

– Кровати, на которых спали очень странные люди, – сказала она.

– Там спал цирк «Номер Фрица», – предложил я.

– Правильно! – сказала Фрэнни.

– Целое лето! – сказали мы в унисон.

– Правильно, – сказала Фрэнни. – И вот что мы чувствуем, когда нюхаем Ронду, – чем пахнут ее часы после всего этого.

Это было очень близко к действительности, но я думаю, что ее запах был несколько получше, только немного. Я подумал о чулках Ронды Рей, которые она повесила в чулане своей дневной комнаты; я думал, что если понюхаю эту пару чулок как раз под коленками, то уловлю настоящий ее запах.

– Ты знаешь, почему она их носит? – спросила меня Фрэнни.

– Нет, – сказал я.

– Какой-то мужчина пролил ей на ноги кофе, – сказала Фрэнни. – Он сделал это нарочно. Пытался ее ошпарить.

– Откуда ты знаешь? – спросил я.

– Я видела шрамы, – сказала Фрэнни. – И она мне сама об этом говорила.

Мы отключили микрофоны во всех остальных комнатах и слушали только то, что происходит в комнате Ронды. Она чем-то была занята. Потом мы услышали, как она закурила. Мы представили себе, какие звуки она издает, оставшись с мужчиной.

– Шумно бывает, – сказала Фрэнни.

Мы прислушивались к звукам дыхания Ронды, смешанным с потрескиванием системы связи – древней системы, работающей, как электрическая изгородь, от автомобильных аккумуляторов.

Когда Лилли, Эгг и отец пришли с матча, мы с Фрэнни посадили Эгга в буфет-автомат и начали поднимать и опускать его по всей шахте четырехэтажного здания, пока Фрэнк не наябедничал на нас и отец не сказал нам, что буфет-автомат будет использоваться только для белья и посуды или других вещей, которые надо убрать из комнат, но никак не для людей.

К тому же отец добавил, что это небезопасно. Если мы отпустим веревку буфета, он пойдет вниз со скоростью, соответствующей своему весу. Это будет слишком быстро, если не для вещей, то, по крайней мере, для человека.

– Но Эгг же такой легкий, – возразила Фрэнни. – Я хочу сказать, что мы же не собираемся испытывать это на Фрэнке.

– Вам вообще нечего тут испытывать! – сказал отец.

Затем потерялась Лилли, и мы почти на час бросили распаковывать вещи, пытаясь ее найти. Ее обнаружили на кухне в обществе миссис Урик, которая завладела ее вниманием, рассказывая о тех способах, которыми ее наказывали, когда она была девочкой. Ей отреза́ли волосы большими клочьями, чтобы унизить ее, когда она забывала умыться перед ужином; ее отправляли стоять босиком на снегу, когда она произносила запрещенные слова; а когда она попадалась на том, что «умыкала» что-нибудь съестное, ее заставляли съесть столовую ложку соли.

– Когда вы с мамой будете уезжать, – сказала Лилли отцу, – не оставляйте нас с миссис Урик, ладно?

Фрэнку досталась лучшая комната, а Фрэнни жаловалась: ей пришлось делить комнату с Лилли. Дверной проем без двери соединял мою комнату с комнатой Эгга. Макс Урик отсоединил у себя интерком, и когда мы подключались к его комнате, то не слышали ничего, кроме помех, как будто старый моряк все еще был далеко в море. Из комнаты миссис Урик раздавались такие звуки, как будто у нее что-то варилось на плите, – звуки жизни, дающей о себе знать бульканьем.

Нам так хотелось, чтобы у нас было больше гостей и чтобы отель «Нью-Гэмпшир» открылся по-настоящему, что мы никак не могли успокоиться.

Чтобы мы устали, отец провел с нами две пожарные тревоги. Но это лишь вдохновило нас на новые подвиги. Когда стемнело, мы обнаружили, что не подключено электричество, поэтому мы стали прятаться и искать друг друга, расхаживая по пустым комнатам со свечой.

Я наткнулся на дневную комнату Ронды на втором этаже. Я задул свечу и по запаху нашел комод, в который она сложила свои ночные принадлежности. Я слышал, как на третьем этаже завизжал Фрэнк – он в темноте задел рукой какое-то растение, – а потом я услышал звук, который мог быть только смехом Фрэнни в помещении с хорошим эхом, то есть разве что в лестничном колодце.

– Ну, наигрались! – ревел отец из своих помещений. – Когда здесь будут гости, вы уж так не побегаете.

Лилли обнаружила меня в комнате Ронды Рей и помогла мне уложить обратно в комод ее вещи. Отец натолкнулся на нас, когда мы выходили из комнаты Ронды, отвел Лилли в наши комнаты и уложил в постель; он был раздражен, поскольку хотел позвонить в электрическую компанию и пожаловаться, что нам не подключили электричество, и обнаружил, что телефоны тоже не подключены. Мать вызвалась прогуляться вместе с Эггом и позвонить с железнодорожной станции.

Я пошел искать Фрэнни, но она незаметно вернулась обратно в холл; она включила интерком на передачу и сделала объявление, которое прогремело по всему отелю.

– Слушайте распоряжение! – прогудела Фрэнни. – Слушайте распоряжение! Всем покинуть кровати для секс-проверки.

– Что такое секс-проверка? – поинтересовался я, сбегая по лестнице в холл.

Фрэнк, к счастью, пропустил это сообщение; он спрятался на четвертом этаже в технической кладовке, в которой не было интеркома; когда объявление дошло до него, оно успело исказиться, и он, очевидно, решил, что отец снова устроил нам пожарную тревогу; метнувшись прочь из кладовки, он запнулся о бадью и упал на четвереньки, ударился головой о пол, а рукой на этот раз втяпался в дохлую мышь.

Мы опять услышали, как он взвизгнул, а Макс Урик открыл свою дверь в конце коридора четвертого этажа и заорал так, будто снова был в море и тонул:

– Прекратите, черт бы вас всех побрал, свои ужасные визги, а не то я подвешу вас за ваши нежные пальчики на пожарной лестнице!

Это испортило Фрэнку настроение; он пришел к выводу, что наши игры – «ребячество», и пошел в свою комнату. Мы с Фрэнни начали наблюдать за Элиот-парком из большого углового окна комнаты «3F», которая должна была стать спальней тренера Боба, но сам Боб был на банкете в спортивном отделе: праздновали не важно что, но явно не последний матч – его еще предстояло сыграть.

Элиот-парк, как обычно, был пустынным, и брошенный спортивный инвентарь на площадке в тусклом свете единственного уличного фонаря выглядел как мертвые деревья. Остатки строительного оборудования были еще здесь – передвижной дизель и будка для рабочих; но строительные и отделочные работы в отеле «Нью-Гэмпшир» были уже закончены, и единственным оборудованием, которым в ближайшие дни еще предстояло воспользоваться, был канавокопатель, стоявший, как голодный динозавр, на главной дорожке, ведущей к флагштоку. Оставалось еще несколько пней от старых вязов, которые следовало выкорчевать, и несколько ям около новой стоянки для машин – ямы надо было закопать. Мягкий глянцевый свет исходил из окон нашей квартиры, оттуда, где отец со свечой в руках укладывал спать Лилли, и из комнаты Фрэнка, где тот, несомненно, надел оркестровую форму и смотрелся в зеркало.

Мы с Фрэнни увидели, как к Элиот-парку, словно акула, рыскающая в поисках маловероятной пищи в заброшенных водах, подъехала патрульная машина. Мы воображали, как старый патрульный Говард Так «арестует» мать и Эгга, когда те будут возвращаться с железнодорожной станции. Мы воображали, что, увидев пламя свечей в окнах отеля «Нью-Гэмпшир», патрульный Так решит, что это призраки бывших учениц Томпсоновской семинарии для девиц. Но Говард остановил машину за самой крупной кучей строительного мусора, заглушил двигатель и выключил огни.

Мы видели кончик его сигары, похожий на сверкающий красный глаз в темноте салона. Мы увидели, как мать и Эгг, незаметно подойдя к отелю, начали пересекать наружную площадку; они вышли из темноты на скудный свет, как будто их время на земле было освещено так же кратко и тускло; я вздрогнул от этой мысли и почувствовал, как Фрэнни тоже вздрогнула.

– Давай пойдем, включим свет, – предложила Фрэнни. – Во всех комнатах.

– Так электричества же нет, – сказал я.

– Это сейчас, дурень, – возразила она. – Но если мы включим везде свет, то, как только дадут электричество, весь отель вспыхнет огнями.

Идея показалась мне очень привлекательной, и я помог Фрэнни в ее осуществлении. Мы включили даже свет в коридоре, куда выходила дверь Макса Урика, и наружные огни, которые в один прекрасный день будут освещать уличную площадку ресторана, а пока – только бросать отблеск на канавокопатель и на желтую строительную каску, подвешенную за ремешок на одиноком деревце, которое канавокопатель пощадил. Рабочий, которому принадлежала эта каска, будто бы исчез навсегда.

Оставленная каска напомнила мне о Стратерсе, сильном и занудном; я знал, что Фрэнни уже давно с ним не виделась. Я знал, что сейчас у нее нет дружка, которому бы она отдавала предпочтение, и вообще она, казалось, смотрела на эти вещи как-то невесело. Фрэнни была девственницей, это она сама мне сказала, но не потому, что ей так хотелось, а потому, что во всей школе Дейри не было никого, как она решила для себя, «кто бы этого был достоин».

– Я не хочу сказать, что я уж так хороша, – сказала она мне, – но я не хочу, чтобы это сделал какой-нибудь придурок, и не хочу, чтобы это сделал кто-нибудь, кто будет потом надо мной смеяться. Это очень важно, Джон, – сказала она, – особенно в первый раз.

– Почему? – спросил я.

– Просто потому, – сказала Фрэнни, – что это первый раз. Он останется с тобой навечно.

Я сомневался в этом, надеялся, что это не так. Я подумал о Ронде Рей: что для нее означал первый раз? Я подумал о ее ночных принадлежностях, пахнущих так же противоречиво, как ее запястье под часами, как ямка под ее коленкой.

К тому моменту, когда мы с Фрэнни включили весь свет, Говард Так и патрульная машина так и не двинулись с места. Мы выскочили на улицу, мы хотели увидеть, как весь отель вспыхнет огнями, когда дадут электричество. Мы забрались на водительское сиденье канавокопателя и стали ждать.

Говард Так настолько тихо сидел в своей машине, будто ждал там отставки. Айова Боб всегда любил говорить, что наш патрульный постоянно выглядит так, словно стоит «на пороге смерти».

Когда Говард Так включил зажигание своей полицейской машины, отель озарился, как будто это сделал он. Когда мигнули огни патрульной машины, все лампочки в отеле ожили, и Говард Так, кажется, рванул машину вперед – и остановился, как будто от этого света у него закружилась голова и его нога соскользнула с педали газа или сцепления. В самом деле то, что огни отеля «Нью-Гэмпшир» вспыхнули именно в тот момент, когда он запустил свою машину, оказалось для старика Говарда Така слишком большим испытанием. Его жизнь в Элиот-парке проходила в полумраке, и разнообразили ее разве только нечаянные сексуальные открытия, неопытные подростки, пойманные в свете фар, и случайные вандалы, задумавшие нанести стандартные увечья Томпсоновской семинарии для девиц, а однажды учащиеся школы Дейри стащили одну из священных коров и привязали ее к воротам в конце хоккейного поля.

Все, что увидел Говард Так, когда запустил машину, – это четырехэтажный столб света. Отель «Нью-Гэмпшир» выглядел в это мгновение так, будто взрывается. В комнате Макса Урика громким всплеском музыки ожило радио; в подвальной кухне миссис Урик зазвенел на плите таймер; Лилли вскрикнула во сне, Эгг, обеспокоенный внезапным электрическим жужжанием, зажмурил глаза. Мы с Фрэнни, сидя в канавокопателе, зажали уши, как будто такая внезапная вспышка огней могла сопровождаться только звуком взрыва. А старый патрульный Говард Так почувствовал, как его нога соскользнула с педали сцепления, – в этот момент его сердце остановилось и он покинул этот мир, в котором отели так просто могут врываться в жизнь.

* * *

Мы с Фрэнни первыми подбежали к патрульной машине. Мы увидели, что тело полицейского навалилось на руль, а голова прижала кнопку клаксона. Мать, отец и Фрэнк выскочили из отеля «Нью-Гэмпшир», как будто полицейская машина подала очередной сигнал пожарной тревоги.

– Господи Исусе, да ты же мертвый! – сказал отец старику, тряся его за плечо.

– Мы не хотели этого, мы не хотели, – повторяла Фрэнни.

Отец стукнул старого Говарда Така по груди и положил его на переднее сиденье машины, затем еще раз постучал по груди.

– Позвоните кому-нибудь, – сказал отец, но в нашем несчастливом доме не было работающего телефона.

Отец озадаченно посмотрел на путаницу проводов и переключателей, микрофонов и наушников в патрульной машине.

– Алло? Алло! – сказал он в какую-то штуку, щелкая выключателями. – Как, черт бы ее побрал, работает эта штука?

– Кто это? – раздался в трубке голос диспетчера.

– Вышлите «скорую» в Элиот-парк! – сказал мой отец.

– Вызов на Хеллоуин? – спросил голос. – Неприятности на Хеллоуине? Алло! Алло!

– Господи, сегодня же Хеллоуин! – сказал отец. – Бестолковая машина, черт бы ее побрал! – воскликнул он и хлопнул по торпеде патрульной машины рукой, другой же рукой он еще раз нажал на недвижную грудь Говарда Така.

– Мы можем вызвать «скорую»! – воскликнула Фрэнни. – Школьную «скорую»!

Мы побежали через Элиот-парк, который теперь был залит огнями от отеля «Нью-Гэмпшир».

– Японский бог! – воскликнул Айова Боб, когда мы наткнулись на него у выхода на Сосновую улицу; он смотрел на сверкающий отель так, будто тот открылся без него. В неестественном свете тренер Боб показался мне намного старше, но, подозреваю, он попросту выглядел на свой возраст – выглядел тем, кем и был на самом деле: дедом и отставным тренером, которому осталось сыграть одну, последнюю игру.

– У Говарда Така сердечный приступ! – сказал я ему.

И мы с Фрэнни побежали к школе Дейри, которая всегда была готова к сердечным приступам, особенно в Хеллоуин.