Читать книгу Sex Pistols. Гнев – это энергия: моя жизнь без купюр - Джон Лайдон - Страница 7

Именно Сид, а он всегда был настоящей жертвой моды, первым услышал об этом скандальном магазине одежды под названием «Секс» и предложил нам сходить туда и разведать, что и как. В итоге пришлось совершить парочку вылазок туда-сюда по Кингз-Роуд, прежде чем мы нашли этот магазинчик. Пожалуй, кто-нибудь другой бы и догадался, что это настоящая дыра, место, расположенное вдали от чего-то годного. Мы же были молоды и глупы и не сразу свели концы с концами. Но стоило только нам туда добраться…

Это было где-то в середине 1975 г., и в то время там все еще активно торговали всяким тедди-бойским шмотом. Основной источник прибыли – такие типа специальные костюмы тедди-боев и, конечно же, ботинки на платформе. Постепенно в ассортимент магазина прокрались и другие вещи, типа резиновых костюмов для извращенцев или масок Кембриджского насильника[94]. Довольно быстро подобного рода штуковины вытеснили все тедди-бойские прикиды, торговлю которыми, как мне казалось, владельцы магазина должны бы поддерживать.

Это был не просто магазин, это был настоящий центр притяжения для самых разных странных и жутко интересных людей. Пару месяцев спустя я там даже успел недолго поработать, и, скажу я вам, продавать обтягивающий резиновый топик Реджинальду Басанкету[95] – то еще потрясение. Вот стоит перед тобой популярный ведущий новостей, и ты такой слышишь от него вопросы типа: «Как вы думаете, мне подходит?» И отвечаешь: «Конечно, просто зашибись!» Этакий толстячок, обтянутый резиновым топом, будто желейный пудинг, да еще пузыри на животе топорщатся. Очень смешно, но мне нравилась его смелость, то, что он не стыдился всего происходящего. Он хотел этого, и он это получил.

Дизайн придумывала Вивьен Вествуд, Малкольм Макларен же стал рупором – он пришел с такой псевдоинтеллектуальной чушью, чтобы обосновать все это. Вивьен, по сути, была прирожденной продавщицей, типа Маргарет Тэтчер. Абсолютный диктатор:

– Нет, вы не можете купить это, оно идет только в комплекте вот с этим – и я не продам его вам, пока вы не купите весь прикид!

– Э-э, что?!

А поскольку я любил миксовать разные шмотки, то еще так умудрялся ее достать. Вивьен никогда не любила меня, да и я никогда с ней особо не ладил. Обычно я предпочитал рядом с ней помалкивать, потому что понимал, что все это в три секунды может обернуться скандалом – она была удивительно вздорной, но потрясающе креативной. И все ее навязчивые идеи окупились. Вивьен знала, что делала. Просто иногда это было уж очень заморочено, и она немного перебарщивала. Однажды я сказал ей: «Сдается мне, что ты типа слишком долго ковыряешься с этим проектом!» Ха! Уволен следующим же утром!

В музыкальном автомате там можно было поставить штуки типа Flamin’ Groovies[96] – некие абстрактные гаражные группы из Америки, пара английских мод-групп, много рок-н-ролла – из-за тедди-бойского прикида, которым торговали в «Сексе». Владельцы магазина были жутко увлечены: «Да, мы твердо верим во всякий уличный движ – который станет намного лучше, если мы их еще и приоденем!»

Магазин был таким наглым и антиистеблишментским, я его реально полюбил. Мне жутко нравилось работать там в течение того короткого времени, что я в нем продержался. Продлилось это всего пару недель, но Сид очень ревновал, что мне удалось попасть туда, а ему – нет. Но он еще поработал там после меня. А тогда для меня это означало, что я мог выйти в город типа сам по себе. Я появлялся в обтягивающих футболках цвета лаванды, но с прорезями для сисек. Очень отталкивающе, плюс на мне были остроносые «винклиперы», джинсы-дудочки, большой золотой пояс, который я купил в «Сексе», золотые браслеты на запястьях и шипованный чокер. Мне нравился этот образ, я полагал, что выгляжу охренительно.

И это был именно тот прикид, что приводил в ярость самые разнообразные банды футбольных фанатов, ошивавшихся в Челси каждую субботу. Как не вспомнить фанатов «Ноттингем Форест» – они как-то попытались напасть на магазин, но я принял вызов, и дверь за мной закрылась. Когда драка завершилась фиаско – на самом деле все ограничилось какой-то пощечиной, – я вошел внутрь, и Вивьен заметила: «Я же говорила тебе не привлекать подобного рода публику». Она просто бросила меня на произвол судьбы, предоставив самому разбираться с ними, а потом еще и обвинила в том, что эти люди вообще здесь оказались. «О’кей, Вив!» В этом вся она.

Малкольм был невероятно остроумен и начитан. Он понимал дилеммы того времени, но был учителем английского языка, который не совсем знал этот язык. Малкольм исходил из того, что подразумевается, будто все в курсе, о чем он, а это со мной не работает, никогда. Все это просто автоматически заставляло меня думать, что этот парень подозрительный, а то, что он говорил, сомнительно – кстати, немного похоже на нынешнего менеджера «Арсенала» Арсена Венгера[97].

Странно, но его любимыми книгами были романы типа «Джейн Эйр». Малкольм обожал о них поговорить. Оказалось, что эти романы вместе с ним читала его мать, когда он был еще совсем мальчишкой… Так что, привет, да, это все объясняет. И дело не в том, что Малкольм воображал себя юной изможденной дамочкой, нет, я так не думаю. Мне кажется, ему не хватало с детства какой-то любви. Это было для него бесценной редкостью.

Все его друзья обычно рассказывают одну и ту же историю о том, как в 1968 г. они отправились вместе ним на Гросвенор-сквер, где в то время происходили студенческие волнения: едва начались неприятности, Малкольм пропал. Он был всеми руками за то, чтобы орать и скандировать высокопарные лозунги, но как только они возглавили толпу, он таинственным образом исчез. Вот о чем я писал несколько лет спустя в песне PiL «Альбатрос»[98]: отсутствие приверженности, он всегда и от всего сбегал.

Малкольм руководил New York Dolls[99] в последние дни их существования. Когда «Доллзы» приехали в Лондон, было очень весело с ними поболтать, потому что они всегда делились с нами внутренней информацией и не скрывали того, что думают о Малкольме. Конечно, ни одна из рассказанных им историй не свидетельствовала в его пользу. Если когда-нибудь и существовал человек, который вообще ничего не делал, то это – Малкольм. Парни говорили: «Он просто предложил парочку глупых идей, но ничего из этого и близко не стояло к тому, чтобы хоть как-то помочь».

Малкольм обтянул их красным винилом, но к чему тогда русский стиль с торчащими отовсюду серпами и молотами? Просто глупо. «Ах да, это ужаснет весь мир!» Единственные люди, которых это пугало, были сами New York Dolls, потому что им приходилось платить за всю эту ерунду. Когда я увидел в магазине фотографии, то громко заметил: «Это напоминает мне “Битлов” периода “Back In The USSR”, Малкольм!» Очевидная же подколка! Но вот «Доллзы» позволили этому случиться и поплатились за такую сомнительную привилегию. Они не воспротивились, не заявили: «Нет, я этого не надену». Несмотря на все их фиглярство, мне кажется, что они просто хотели стать популярными.

Отношения Малкольма и Вивьен были очень необычными. Мне до сих пор трудно поверить, это действительно довольно странно, что им удалось произвести на свет дитя. Но у него были рыжие волосы! Еще был вроде один ребенок от предыдущего брака Вивьен. Когда тот, который родился у них, был маленьким, мне казалось, что его немного игнорируют. Я очень жалел это дитя. Типа вот он, обычный кроха-карапуз, довольно пухленький, кстати, бегает по их дому, а там эти БДСМ-ские штуки и резиновые шмотки на манекенах, и Вивьен шьет бондажные костюмы и все такое. Странное воспитание, это точно, но не более странное, чем мое.

В их доме царил полный бардак. Никому и в голову не приходило что-нибудь помыть, а этот ребенок, похоже, всегда был голоден. Меня это очень раздражало. И все же он был такой здоровяк! Честно говоря, я не думаю, что они когда-либо неправильно воспитывали детей, там не было ничего такого из этих гадостей. Все дело в невинной и наивной манере поведения Малкольма и Вивьен, в том, как они пытались проецировать сексуальность на других людей – это не было тем, чем каждый из них особенно занимался. Отсюда необходимость для них обоих манипулировать поп-группой в соответствии со своим образом мышления, и в том-то и заключались все проблемы со следующей группой, на которой они ее опробовали. Потому что Джонни вовсе не собирался прогибаться – ни под кого и никогда.

Я думаю, что это был один из приятелей Малкольма – Берни Родс[100], который заметил меня среди их постоянных клиентов и заявил: «Вот он – тот самый!» Даже не Сид, жертва моды, потому что это было бы слишком похоже на всем надоевшее старье. «Тебе надо кого-то такого, типа “с огоньком”!» Мы были странной компанией парней, которые тогда только начали там ошиваться. Джон Грей казался, скажем так, слишком расслабленным; Сид – похожим на туповатую модель, а я – уж не знаю, как мне это удалось, – вероятно, производил впечатление этакого едкого уебыша. Тихий, но угарный. «Злой парнишка», как сказал бы Моррисси.

В тот момент мне и в голову не приходило поучаствовать в группе. «Как там насчет чувака в футболке с надписью “Я ненавижу ‘Пинк Флойд’” и зелеными волосами? Он похож на солиста». Должно быть, это случилось в августе 1975 г. Берни был одним из тех интеллектуальных идеологов, что вертелись вокруг Малкольма, – они знали друг друга еще по колледжу.

Берни – настоящий возмутитель спокойствия, это уж точно, но он также был одним из тех парней, которые становятся жесткими и реально отмороженными. Он зашел слишком далеко, наш Берни. Политически он был крайне левым, почти коммунистом по своим убеждениям. Конечно, то, как он впоследствии руководил The Clash[101], больше походило на загребание в свой карман деньжищ, несмотря на все его коммунистические склонности. Да уж, очень любопытное стечение обстоятельств случилось с легкой руки Берни Родса.

Благодаря этой штуке из серии «подбора талантов» мы имели репутацию бойз-бэнда, но, вспомните, у Стива Джонса[102] и Пола Кука[103] уже была к тому времени своя группа, где-то с 1971–1972 г. Они тусили среди постоянных клиентов будущего «Секса», Глен Мэтлок[104] там работал, так что он тоже вписался, поскольку учился играть на басу. Им нужен был солист, и через Берни к Малкольму пришел я!

Берни был очень хорошо осведомлен в том, как манипулировать публикой, что вполне себе заметно по тем ранним футболкам, дизайн которых он разработал для «Секса». Была среди них одна – она до сих пор у меня сохранилась – с треугольником на каждой стороне и линией между ними. Перевернутый треугольник содержал все хорошее, а устремленный вершиной вверх – все отрицательное. Это многое говорит о черно-белом мышлении Берни. С хорошей стороны – где-то у самого дна, ха-ха! – QT Jones & His Sex Pistols. Так они мыслили себя до моего появления, пока не обнаружили, что Стив на самом деле не умеет петь, а его личность совсем не подходит для того, чтобы проецировать ее таким образом.

Наша первая встреча в тот день пошла настолько не так, что все вообще не должно было сработать, правда? Мне никто и никогда не верил, но я играл там роль дипломата. Я хотел быть возмутительным и отвратительным, но я одновременно хотел и получить эту работу. У меня было несколько разных целей. Когда же они попросили меня вернуться после закрытия магазина, я реально желал быть с ними в группе.

Теперь, уже в наши дни, я точно знаю, что и для чего я делаю, мне не нужно объяснять, как я смотрю на мир, и мне это нравится. Встречаясь же с группой в первый раз, я должен был справиться со всем тем, что у меня внутри, прямо там, на месте. Нельзя было больше прятать все в себе – это показалось бы неприемлемым. Если я собирался поладить с этими людьми, я должен быть полностью открыт.

Когда мы вернулись в магазин и я спел «I’m eighteen» Элиса Купера и другие песенки из музыкального автомата, я действительно этого хотел. Был готов к этому. У меня мгновенно появилась манера, характерная артикуляция. Но что поделать с тем, что я просто не мог петь. Мелочь какая… Я играл честно с Малкольмом, и он сказал: «Мы можем это исправить». Конечно, просто «вау», я понятия не имел, что мне делать, – но он оказался прав: если у тебя есть все остальное, это придет. Всего лишь вопрос дисциплины. Кстати, я ведь брал уроки пения, но они мне не помогли, поскольку подход был совсем другим, не тем, что нужен мне. «До-ре-ми-фа» маячило где-то далеко за пределами моего понимания – я не мог связать это с песнями, которые хотел писать. Но было полезно посмотреть, что обычно делают певцы, поэтому я нашел свой собственный путь даже в этом. Вот так у меня и получился тот самый сладкий и благозвучный тембр, в который влюбился весь мир.

После этого мы отправились в паб «Косуля», расположенный чуть дальше по улице, и по-настоящему повздорили. Я пришел на собеседование – назовем это так? – с Джоном Греем, геем, который в то время еще не совершил каминг-аут. Я подумал, что это будет по отношению к ним очень дерзко, и это реально их встревожило. Они не ожидали такого от парня, которого воспринимали как, я не знаю, ну типа слабака-студента из колледжа искусств. И он на самом деле достал их. Этот женоподобный парень просто сводил их с ума. Но Джон говорил исключительно логичные вещи и обладал каким-то абсолютно магическим знанием музыки – прямо настоящий библиотекарь, и поэтому у нас с ним были готовы ответы на все возможные вопросы. Это их просто ошеломило. Глену не удалось поставить ни одной редкой записи The Kinks, которая стала бы для меня сюрпризом, поскольку уж здесь-то я был докой. Я люблю The Kinks – обожаю их!

Я заранее выпил пару пинт, чтобы успокоить нервы, так что весь тот день прошел в сплошном алкогольном тумане и закончился только потому, что нам нужно было успеть домой на ночной автобус. Я никак не думал, что получу работу. Просто решил, что это был отличный вечер, мы смеялись всю обратную дорогу в абсолютно угашенном состоянии в ночном автобусе, что опять-таки могло оказаться в те дни очень даже опасным. Банды имели обыкновение совершать нападения, и грабежи и избиения считались в порядке вещей. Но нам удалось добраться домой совершенно незамеченными, так что все представлялось мне в самом радужном цвете.

Я не думал, что они когда-нибудь еще позвонят, однако через пару дней раздался телефонный звонок. Это был Буги, он же Джон Тибери, один из людей Малкольма, который сообщил мне, что в Ротерхите состоится репетиция. Итак, я отправился в доки, добрался туда, но там никого не оказалось. Репетиция отменилась, и я до сих пор не знаю, почему никто не потрудился сказать мне об этом. А ведь это было совсем нелегко для Джонни Роттена тех лет – тащиться через весь город на верфи Бермондси и бродить по докам в одиночестве. И там даже не оказалось никого, кто бы сказал: «Прости, Джон». Я чертовски разозлился.

Поэтому я позвонил и сообщил, куда им всем надо идти, но потом последовала целая серия телефонных звонков, и я решил: «О, черт возьми, теперь все стало еще хуже, потому что они действительно говорят мне, что хотят меня – не группу, не всех этих подопечных Малкольма, – они очень, очень настаивают именно на моей персоне». Я подумал тогда: «Я не могу уже контролировать ситуацию, в которую сам и ввязался».

Еще одна репетиция была устроена в пабе в Чизвике. Ведь я же ничему не научился, правда? Я просто пришел на следующую, и все. Зачем я туда пошел? Я стиснул зубы, так? Я не собирался бросать все именно сейчас. Хотел продвинуться еще на пару стадий, но, будем честными к ребятам, ни один из них не попадал в ноты. Они просто поиграли так-сяк то, что теперь называется музыкой модов, классику 1960-х гг.: The Who, The Small Faces[105], типа того – обычные куплетно-припевные поп-хиты.

До этого я бывал только на репетициях в хоре, где оттачивал искусство распеваться только для того, чтобы меня вышвырнули. Поэтому мне пришлось очень быстро избавиться от этой привычки и найти собственный голос, а не звучать так, как будто я подражаю или пытаюсь быть тем, или этим, или еще кем другим. Таков был мой подход. И для меня это оказалось сущим адом и пыткой.

Та ночь закончилась ссорой – хорошей, здоровой ссорой, потому что речь шла о том, чтобы побузить и на самом деле попытаться сделать все как следует. Мне кажется, что я смог донести свою точку зрения: что бы вы обо мне ни думали, дайте мне шанс и не будьте таким грубым. Нельзя просто послать кого-то и считать, что это прикольно, потому что, черт возьми, это не так. В те дни, сделай ты из меня врага, можно было крупно об этом пожалеть.

И с этого момента и далее, на мой взгляд, они проявили невероятное малодушие. Я был очень решителен в своем намерении показать им всем, как следует со мною обращаться. Но я был так впечатлен… В углу стояло пианино, совершенно расстроенное, типичное для паба пианино, и Стив с Полом заиграли на нем «Good Golly Miss Molly»[106]. Стив отбивал ритм, а Пол потом проигрывал это «динь-динь-динь». Слушая их игру, я, именно я сам решил – я хочу быть в этой группе, мне нравится, как они разрушают и создают одновременно.

Они пытались исполнить ранний рок-н-ролл, но не так, не по правилам. Ноты – не те, но сама идея – та, верная идея! Особый акцент, звучавшая в этом всем энергия – были превосходны. Мне понравилось их слушать, несмотря на диссонанс, непопадание в ноты и, очевидно, неправильное расположение пальцев – в этом было нечто, энергия была правильной, а Пол Кук всегда великолепно держал темп. Умение держать темп – это ВСЕ! Если ваш барабанщик не может держать темп, все остальное – бессмысленно; это корень музыки. С этого момента я внимательно слушал Пола Кука, и у меня был свой якорь.

В тот вечер я отправился в паб «Сэр Джордж Роби» в Финсбери-парке и попытался повторить то, что они делали. Я наблюдал, куда они кладут пальцы, и запоминал положение рук – элементарные вещи, но для меня это было необыкновенно захватывающе. Типа: «Ух ты! Я начинаю понимать химические формулы!»

Когда я впервые встретил Малкольма в магазине, я не знал, понравился ли я ему или нет. Он никогда не был моим другом, не был никак со мной связан и, возможно, даже представил меня Стиву и Полу, словно в отместку. Я никогда не понимал этого, но так или иначе Малкольм, должно быть, предполагал, что я – персонаж, значение которого несоразмерно очень скучной на тот момент деятельности группы. Он почти наверняка видел во мне что-то такое, чего не было в нем самом. Но насколько все это сработает, Малкольму было не слишком понятно. Однако он в итоге пошел на риск, поддержал меня с моими задумками: я был идейным парнем и всегда им буду.

Я пришел с концепцией лирики и этакой пробивной силой, чтобы сломать границы тупости. Без меня, я полагаю, они могли бы стать в лучшем случае неким подобием The Small Faces, возможно, типичной паб-роковой командой, и им бы это понравилось. Более того, это понравилось бы и Малкольму – тот любил нью-йоркскую сцену, а действие там в то время разворачивалось в очень маленьких клубах. Такие места, как CBGB[107], были крошечными. Все это выглядело так манерно: «О, мы креативны, мы особенные, все остальные не в счет!»

Ну, простите, а я – ярмарочный аттракцион. Мне нравится ярмарка, нравится хаос и нравится сама возможность сразиться с большинством, бросить вызов.

Вообще-то чего мне извиняться? Меня возмущает, что я и правда сказал здесь: «Простите». Я совсем не жалею об этом. Я жалею лишь о том, что большинство людей реально не понимают, как измениться, и с готовностью принимают те форматы, которые им предлагаются. И Малкольм, и, в незначительной степени, группа, поскольку он был их наставником, были под завязку забиты этим: «Все, что нам надо делать, это носить красивую одежду и выглядеть нелепо, и мы заработаем немного деньжат, верно?» И вот во что это превратилось. Стив, люблю его. Пол, люблю его. Глен, люблю его. Но их установки не отражали общей картины. Ни в коем случае, никогда.

После моего появления группа QT Jones and his Sex Pistols превратилась просто в Sex Pistols. Как проходили репетиции для меня: никаких сценических мониторов. Они колотят по инструментам, включенным через усилки, производя чудовищный шум, и совершенно меня не слышат. Они понятия не имеют, что я собой представляю, разве что Стив типа решил: «Ты не умеешь петь!» Я в ответ: «С чего ты это взял?» – «Я тебя не слышу». – «Ну, тогда мне нужен микрофон». Мы позаимствовали микрофон из паба внизу, и тогда уже и я понял, что не умею петь, однако Пол Кук за меня заступился. «Ну, понимаете, вы должны дать парню шанс…» Пол был весьма дружелюбен и очень в этом отношении мне помог.

Вы могли бы возразить и были бы абсолютно правы: «Что за, блядь, мягкосердечие!» Почему бы не нанять нормального солиста, у которого есть собственная акустическая система? Но они ничего такого не сделали, они решили оставить меня, и Пол тоже так решил – он тайно меня поддерживал. Против всего этого. Это сделало меня еще более сумасшедшим, более диким. Я начал появляться в одежде, в которой действительно хотел ходить. Я ведь не дрэг-квин, так? Я полноценный, хардкорный, крезанутый мужик, и это было совсем не похоже на то, что происходило в поп-музыке. Уж даже не знаю, с каких пор – наверное, с того времени как себя придумали тедди-бои? Да, кстати, я ощущаю огромное родство с ранним движением тедди-боев. С любыми уличными бандами или уличной культурой в целом. Я прекрасно понимаю, что это такое.

Во время тех первых репетиций в Чизвике я был одет в спортивный пиджак, часть униформы женского клуба академической гребли. Я только потом узнал, что это – пиджак был белым, поэтому я всегда думал, что это крикетный пиджак. Нет. Он был женским, и я случайно покрасил его в розовый цвет, положив в дешевую стиральную машину вместе с парой розовых брюк, которые купил в магазине Вивьен. Ну, я и написал «GOD SAVE OUR GRACIOUS QUEEN» во всю его длину. И это в конце концов навело меня на мысль: «Гм, неплохое название для песни…»

За любую одежду, которую мы брали в «Сексе», нам обязательным образом приходилось платить. Если даже и не всю сумму, то что-то к тому очень близкое. И бесполезно было взывать к Малкольму: «Что за бред, мы же продвигаем ваши вещи, вы используете наше имя». Ответ всегда следовал один: «О, но я постараюсь сделать вам небольшую скидку». Позднее некоторые северные группы, называвшие себя панками, плакались, что типа нам было легко, поскольку нас одевала Вивьен. Нет, детки! И так как я сам платил за это, я всегда говорил ей, чего хочу и чего не хочу, независимо от ее представлений о хорошем вкусе. Она – тот дизайнер, которому надо время от времени говорить пару вразумляющих слов, иначе, блин, затрахаешься потом, как мы все.

20 или 30 фунтов за пиджак по тем временам – большие деньги, огромные; но все, что там продавалось, было одноразовым. Там могла быть выставлена целая линия вроде как одинаковой одежды, однако каждый принт отличался друг от друга, каждая вещь была по-своему уникальной – только никогда не пытайтесь ее постирать, иначе все чернила потекут и швы разойдутся.

То, что тогда делала Вив, не было рассчитано на долговечность. Пуговицы просто отскакивали – они летели через всю комнату, как будто у них была на тебя аллергия. Ворот ее футболки после первой же стирки оказывался между твоих грудей из-за того, как он был вырезан, и красивая обтягивающая майка становилась похожей на мужской бюстгальтер.

Я начал носить английские булавки еще до «Пистолзов», но тогда они мне реально пригодились. На самом деле, на старых фотографиях видно, что на всем том, что я тогда носил, всегда присутствовал набор английских булавок, свисающих с воротника, – на тот случай, если швы разойдутся. Подручный ремонтный комплект, который шел в ход, когда продукция Вив разваливалась.

Мы никогда и ни с кем не обсуждали наши действия, не вырабатывали какой-то общей концепции – ни с группой, ни с Малкольмом. Нас просто вталкивали в зал, и ба-а-бах! Что бы там ни утверждал впоследствии Малкольм, лишь мы вчетвером устраивали весь этот разнос. Ни одна из его сделанных задним числом глубокомысленных сентенций не принесла ему пользы, потому что не он диктовал нам темп, тон или содержание – и это его раздражало.

Мне нравились Captain Beefheart и Can, но это не означало, что я хотел, чтобы наша группа звучала именно так. Нисколько. И в то же самое время я именно тот парень, который сказал бы вам, что первый альбом 10cc[108] – одна из величайших вещей, которые я когда-либо слышал, – такая заумь! Мне казалось, что минимализм приводит к совершенству. Но, подумать, у меня все это было, все это. И я не испытывал каких-то особых ожиданий, кроме как от того, в чем был хорош Стив – его звук, его точка зрения, то, что составляет его вселенную, – и все это давало мне огромное количество материала для работы. Великолепный калейдоскоп возможностей. Вещи, о которых я раньше даже и не думал; вещи, которые никогда не слышал в своей коллекции пластинок или вообще где-либо еще. Вот как я совершенствовался, реально, благодаря Стиву и его якобы недостаткам, которые вовсе не были таковыми.

Они все тогда сильно ругали Стива за отсутствие музыкальности, а я ему говорил: «Да забей ты на них, нет такой хрени, как фальшивая нота. У тебя есть яйца, чтобы стоять там и играть эту штуку, и это довольно неплохо – все остальное со временем сложится!» Мне кажется, Малкольм и правда толкал его в неправильном направлении, и это реально затрахало ему все мозги. Стиву нужна была поддержка, а не пафосное недовольство. Во многих отношениях он слегка похож на меня, может очень быстро отвлечься, а потом потерять все ориентиры. Я узнаю в нем эти черты, они у нас общие.

Он казался мне кем-то вроде мелкого хулигана, воришки-сумочника. У него было реально дерзкое чувство игры. Абсолютно ненадежный персонаж, настоящий диккенсовский уличный мальчишка, как тот Джек в «Оливере!», – ну, типа: «Неплохо бы тебе обчистить пару карманов!»[109]

Но, по крайней мере, он был тем, кто он есть. Это было реально. Малкольм все время говорил ему: «Ух, посмотри на свои волосы, они похожи на перманентную завивку!» Правда, и я тоже, поскольку так оно и было. Действительно! С этой кудрявой прической он был похож на старуху. Кудрявый маллет – это преступление. Против самой природы! Ну, понимаете, типа: «Мы не хотим, чтобы у нас в группе был Роберт Плант, спасибо!»

У Стива было отвратительное воспитание, но мы все были испорченным товаром, этакими грязными котятками. К тому времени у нас у всех числились приводы в полицию не за одно, так за другое.

На первый взгляд Стив был немного таким прикольным умником – однако на самом деле не слишком прикольным и не слишком умным. Ему хотелось создать впечатление, будто он нащупал что-то эдакое. Однако он вечно пытался уйти от вопросов – очень уклончивый, ухмыляющийся, к нему было трудно подобраться. Да, у нас случались моменты, когда мы были очень близки и здорово веселились, я и Стив, но он сразу же возвращался к этому своему отчуждению.

Он мог быть веселым, но ему не нравился другой комик в комнате. И, гм, если там есть я, это ж случится, лады? Да и потом, когда рядом такие люди, как Сид… Ну, это для него уже слишком. Если бы он только потрудился открыться, мы могли бы блестяще помочь друг другу, но мы были молоды, и подобное оказалось совсем не в его духе. Как ни странно, мы все считали Стива старшим в группе. Он был на год старше Пола, они даже учились в разных классах. Таким образом, Стив обладал неким взрослым влиянием, но, гм, на самом деле это было вовсе не то влияние, которого бы вы хотели.

Глен был, цитирую, музыкантом группы, и поэтому его подход был типа: «Вы не можете этого делать, это не музыка!» – «Пардон, что?» С самого начала у нас с ним вышел спор, потому что он хотел, чтобы мы были этакими денди, щеголями из Сохо, возвратом к модам. Это никогда не сработало бы – притворяться кем-то, кем мы явно не являлись, поэтому я рассмеялся прям сразу, еще до всяких обсуждений. «Послушай, мы ж не денди, зачем нам ими казаться?» Мне казалось, все это должно исходить от настоящего хардкора, реальных эмоций. Нельзя просто взять из воздуха какую-то фантазию и думать, будто тебе это подойдет, будто это понравится и всем остальным. Подобное отношение достойно всяческого презрения, как по мне.

Сам того не желая, Глен оказался очень полезен. Иногда действительно нужно столкнуться с направленным на тебя негативом – это великая движущая сила, она заставляет тебя работать усерднее. Когда же из всех этих провальных первых опытов начало что-то вырисовываться, складываться, скажем так, некая мелодия, это было просто фантастически. Наши попытки исполнять чужие песни, особенно The Who, были великолепны. Я на самом деле ощутил, что мы группа, и мне нравилось это чувство.

Мы могли бы и должны были больше общаться друг с другом, но этого так и не произошло. Если Малкольм и приходил на репетиции, то только для того, чтобы забрать Стива, Пола и, возможно, Глена, у которых обычно были дела поважнее. Он брал их с собой в эти очень важные обеденные клубы, в которые ему нравилось ходить самому. Я всегда понимал и знал наверняка, что даже не рассматриваюсь как часть этой социальной жизни. Поэтому и никогда особо не утруждал себя просьбами после одного или двух отказов. Слушая неловкую ложь о том, что «о, э-э, нет, у нас нет возможности взять еще одного» или как бы там ни было, ты все прекрасно понимаешь и больше не возвращаешься к теме.

Не думаю, что Малкольм вообще любил музыку. Для него это был просто шум, который сопровождал его экзотическую одежду будущего человеческой расы. Он не совсем понимал важность музыки и ее социальную значимость. Ну и в самом деле, с какой стати ему это понимать, если до нашего появления этого реально было не так уж много. Что подразумевалось под социально значимой песней до Sex Pistols? Да какой-нибудь тоскливый фолк-певец, терзающий акустическую гитару. О господи – тьфу!

Была у нас одна интересная встреча в пабе на Тоттенхэм-Корт-Роуд. Мы немного поссорились, и Малкольм познакомил нас с «Кровавой Мэри». «Ого, они так коктейль называют? Вкус у него отличный, и от водочного привкуса не страдаешь, а эффект тот же». Потрясающий вечер! Где-то на заднем фоне заиграл «Working Class Hero» Джона Леннона, а я хорошо знал эту песню. Я сказал: «Вот! Вот социальная значимость как она есть, мой стиль» – и тут, кажется, до Малкольма дошло, откуда я вышел. Не знаю, произвело ли это на него хорошее впечатление. С тех пор мы почти не разговаривали – очень странно. Ему совсем не хотелось двигать горы, ему хотелось перетряхивать кучки блесток.

А тем временем я почти сразу же занялся написанием текстов. Вот что дал мне Стив, весь этот взрыв энергии. Он был для меня как бриллиант. Потрясающий, великолепный, блестящий, с прекрасными возможностями. Я превратился в настоящий динамит, едва только все двери распахнулись, и я получил возможность петь. Я действительно пошел на это. Я сразу же принялся сочинять и так писал и писал все это время. Слова просто вытекали из меня, вся эта сдерживаемая внутри хрень, к которой раньше у меня не было возможности стремиться, к которой у меня не было никаких амбиций, внезапно нашла свою цель. Фантастика! Великолепно!

Было много, очень много текстов, с которыми я игрался по первости. Сейчас уже не помню, но, кажется, один из них был об архангеле Гаврииле, отшлепавшем Католическую церковь. Я мог бы и в самом деле сотворить нечто подобное, но то, что в конце концов было выпущено, – это то, в чем чувствовались энергия и усилия. Все остальное я рассматриваю как, знаете, костистую часть бараньей шеи, которую лучше всего оставить на полу разделочной. Все, что так и не было закончено, является таковым по очень веской причине.

Первая вещь, которую мы репетировали, кажется, была «Mandy». Я как-то оказался в доме этой девушки, Мэнди, на вечеринке, и она сделала нечто похожее на пунш, используя Southern Comfort, мартини и какой-то фруктовый сок, в котором тоже был алкоголь, ликер и лед. Я выпил так много, что мне потребовалось два дня, чтобы прийти в себя, – Джон Грей, Дэйв Кроу и Сид дотащили меня тогда в родительский дом. Я могу время от времени быть существом чрезмерной глупости. Причем прекрасно знаю обо всех предупреждающих знаках, и все равно меня накрывает, и я набираюсь. Мне, как правило, не хватает тонкости. Может быть, потом когда-нибудь до меня и дойдет, как это все работает, ну, идея быть тонким. Но в любом случае это была тема моей первой песни – не стоит, наверное, записывать, а?

На репетициях кто-то что-то играл, а я типа: «О, у меня есть для этого пара слов» – абсолютно непредвзятый, спонтанный подход, который, я хорошо знаю, может и совсем не сработать. Но для нас это было так, и с тех пор я придерживаюсь этой методики. Так было в «Пистолз», знаете ли, добрых две недели. В углу всегда кто-нибудь играл что-нибудь просто так, от души и сердца, а я прислушивался, ловил момент. Потом резко вскакивал: «Почувствуйте это!» Я обычно пишу песню уже с готовой мелодией в голове, я просто пытался встать и спеть ее, прямо с места в карьер. Иногда невозможно было спеть то, что я написал, и тогда я просто набрасывал на листке пришедшую в голову идею.

Из ранних песен «No Feelings» была анализом характера, она высмеивала то, как рокеры пытаются выставить себя крутыми, типа выше всего этого, будучи на самом деле кучкой слабаков. Тогда вокруг тусовалось множество скучных групп, которые все пытались казаться хардовее, чем они есть на самом деле. Я никогда не строил из себя крутого, был просто честным человеком, а имел дело с людьми, которые выставляли себя теми, кем они вовсе не являются. Лжецы. Лжецы всегда будут отличной темой.

Песня «Lazy Sod»[110], которая позднее получила более изящное название «17», была придумана Стивом Джонсом. Лирика просто меня убила! Прости, Стив, но это свежо в памяти до сих пор – я вовсе не хотел тебя унижать, однако тебе бы следовало чувствовать себя униженным, это были ужасные слова. Сказочно глупые строчки вроде: «Я одинок, киньте собаке обглодок!»[111] Наверное, он писал о жалости к себе и о том, что не может найти должной привязанности к другому человеку. Хорошая идея, но я не был готов к подобному нытью, так что когда я до нее добрался… Ну, посмотрите, что я сделал.

«Я не работаю, я просто ускоряюсь»[112] – вот все, что мне было нужно в жизни! Это была очень антихипповская вещь, обозначавшая нашу линию фронта. «Давайте все вместе жить в лесу!» – «Да пошли вы на хуй!» Послушайте, я хорошо разбираюсь в пассивном сопротивлении, я понимаю, что это жизненно важный способ разрушения империй, но хипповская идея мира и любви была абсолютно пустой. На самом деле она ничего не значила и никогда не обладала какой-то веской силой.

Когда я бывал на фестивалях, то видел, как они грызутся из-за того, где припарковать свои «фольксвагены», ставят дизайнерские палатки и спорят о колышках. Ну и где ваши мир и любовь? И при всем при том они были типа добродушными и стремились к тому, чтобы не носить униформу. Ага. И как, помогли вам вельветовые клеша?

В «Нью-Йорке»[113] я использовал New York Dolls в качестве своеобразной точки отсчета и немного поиграл со смыслами. Лично у меня не было никаких проблем с Dolls, я считал их великолепными, но у нас в британском роке к тому времени развелось довольно много одетых как шлюхи мужиков. А потом, боже мой, когда они уже оказались на последнем издыхании – какой бардак! Эта группа просто развалилась. Другие нью-йоркские группы – Television[114], Ramones[115], – мы не могли поверить, сколько им было лет и насколько они все были обдолбанные. Они могли позволить себе вещи, которые мы отчаянно хотели, но у них не было вкуса, так что они наезжали к нам из Нью-Йорка и выглядели ужасно. Они так старались вырядиться непристойно – все в черном, затянутые в кожу, – просто депрессивно. И в то же время я не знал ни одного американца, который приехал бы с пустым кошельком. Мне казалось, мы выглядим значительно лучше.

Крисси Хайнд[116] пыталась помочь мне с музыкой. Она начала околачиваться в магазине где-то на год раньше меня, возможно, даже на пару лет. Они дружили с Вивьен, но потом рассорились. И одна из самых восхитительных реплик, которые я слышал от Вив, была: «Что мне в тебе не нравится, Крисси, так это то, что ты плывешь по течению. Ну, и плыви себе – только в ту сторону», – сказала она Крисси, указывая на дверь. Крисси не смогла удержаться от хохота. Подача была настолько забавной, что ей пришлось ответить: «Отлично». Вивьен определенно могла срезать тебя остроумным замечанием – за словом она в карман не лезла.

Я не могу припомнить, что это была за драка/скандал/сцена/да что угодно. Но – уфф! – когда женщины решают друг другу не нравиться… Эгей, нам, парням, есть чем гордиться, потому что мы никогда не сможем довести это до такого уровня. Хотя вообще-то я знаю парочку парней, которые на это способны. Поговорим о них позже.

Но Крисси – какая прелестная психопатка! У нас никогда не было физической близости, но ментально мы были очень настроены друг на друга. Я уважаю в Крисси многое, реально многое! Крисси – очень умная девушка, которая в детстве прошла через всевозможные психологические травмы и вела себя в юности, скажем так, весьма своенравно. Она всегда была очень неудобным в общении человеком, она сложная, но я уверен, Крисс вполне заслуживает твоего личного пространства и потраченного времени, потому что в этой своей сложности она ищет ответы. И время от времени их находит, и это делает ее, на мой взгляд, очень важным в этом мире человеком.

С ней было очень весело тусоваться. Она брала меня с собой в Клэпхем-Коммон, и мы, бывало, нагуливали там многие мили, разговаривая о музыке и нашем понимании вещей. Она пыталась научить меня играть на гитаре. Я жаловался на то, что я левша, но, конечно, в ответ слышал: «Джими Хендрикс тоже был левшой, это не оправдание». – «А как насчет этой отговорки, Крисси… Смотри, у меня в запястье как-то застряла бутылка!» Что было правдой, у меня было два пальца, которые мне зашивали, и я частично потерял управление пальцами левой руки.

Как-то вечером я тусил с Полом Куком, он повел меня к своим приятелям в Чизвик, и некоторые из них стали наезжать на Пола, поскольку тот играл в группе. Последовала драка, настоящий хаос, от которого остались лишь обрывки воспоминаний, учитывая количество влитой нами в себя выпивки. Потом мы шли пешком из Чизвика и в конце концов оказались в больнице Хаммерсмита, где мне пришлось зашивать руку, потому что подушечки указательного и среднего пальцев были разорваны до кости и сильно кровоточили.

Вот что получается, когда ты левша. Первое, что используешь в драке, – левую руку. Ту руку, удар с которой застает всех врасплох, потому что обычно люди привыкли иметь дело с правшами.

Итак, да, я левша, и мне трудно играть на гитаре, но кроме того, я не тот человек, который когда-либо мог бы просто сесть и научиться – и я пишу именно так, как пишу, в негативном смысле – «играть на инструменте». У меня нет ни времени, ни терпения. На самом деле у меня нет математического мозга, который мог бы воспринять такое мышление. И сделать то, что у меня в итоге получилось в чудесном мире музыки, в любом случае реально выдающееся достижение. Мне удалось прорваться через этот барьер, я все еще способен сочинить песни без каких-либо – как бы лучше выразиться – законов логики.

Крисси и правда досталась работенка не из легких. Жаль только, что я не мог попросить совета у своих так называемых коллег по группе. С Гленом у нас отношения не сложились с самого начала. Наверное, этого не следовало допускать, но когда Глен упирался рогом, с ним было очень трудно иметь дело.

Малкольм полагал, что Глен – «музыкант». Вероятно, Макларен нашел что-то положительное и в том, что делал я, потому что однажды он отвел нас обоих в паб, чтобы мы как-то уладили ссору и набросали вместе пару песен. Легенда гласит, что он дал нам 20 фунтов на расходы, но мы оказались умнее – потребовали по 20 фунтов каждый. Потом Малкольм ушел, предоставив нас самим себе.

Мы заржали. В тот момент мы находились на одной подводной лодке – наступило перемирие. Хотя мы и вправду оказались плохими врагами, нам обоим пришла в голову одна мысль: «Ну и что это сейчас было?»

И мы отлично провели вечер. Мы понимали, что нам надо что-то придумать. Если в группе и наметится какой-то прогресс, хорошо бы он исходил от нас. Это не должно было случиться благодаря Малкольму и нашему с ним сотрудничеству, поскольку это – интеллектуальный тупик. В итоге мы действительно неплохо поладили друг с другом, и песня «Pretty Vacant» стала одной из наших совместных задумок.

Уходя, Малкольм сказал: «Вот вам несколько идей – подчинение, ну типа бондаж и тому подобное. Как вам такая тема?» Ну я есть я, поэтому смеха ради решил воспользоваться его идейкой буквально, а потом извратить весь смысл. Я назвал песню «Submission»[117], но первая же строчка звучала: «I’m on a submarine mission for you baby»[118]. Так что да, предлагайте мне всякое, предлагайте – я ухмыльнусь, но возможностью непременно воспользуюсь. И понеслось.

Мы прекрасно понимали, что делает Малкольм, пытаясь использовать нас, чтобы прорекламировать новую линию садо-мазо-одежды своего магазина. В «Сексе» перестали торговать тедди-бойскими шмотками и занялись продажей настоящей одежды для извращенцев от Малкольма и Вивьен, смотревших на мир извращений, как странная пара из Тринга[119]. Для них это было просто средством для достижения цели – на самом деле они вовсе не являлись частью этого мира БДСМ-культуры. Они были наблюдателями, пафосно полагавшими, будто им каким-то образом удается манипулировать чудесным миром фетишизма, тогда как на самом деле они были просто мелкими торгашами[120] – торгашами одеждой. Эта парочка всегда оказывалась, так сказать, не на том конце плети, и мы прекрасно знали, что им не понравится то, что мы задумали.

На самом деле мы никогда не получали комментариев по поводу того, что сочиняли. Мы с Малкольмом вообще не разговаривали. От первоначального всплеска и ощущения поддержки до внезапной пустоты. Как отрезало. Мне кажется, он смотрел на меня как на проблему для своих теоретических построений в области искусства. Его интерпретация артистических пристрастий группы – моих или вообще чьих-либо еще – была совершенно иной. Я никогда не считал, что нам надо пытаться как-то специально придумывать имидж. Для меня его создавали мои слова и моя собственная личность. Я просто ждал, когда парни поднимутся и смогут стать тем, кем они сами хотят, – чтобы только это было подлинным, а не искусственным.

В тот вечер в пабе мы оба с Гленом поняли, что должны объединить два наших разных видения – без всяких уступок – и создать нечто лучшее, чем то, что каждый из нас задумал независимо друг от друга. Мне кажется, что мы это сделали, однако в то же время понимаю, что я хотел большего, понимаю, что Глен тоже хотел большего, но на все это наложились дополнительные проблемы.

Люди мне не верят, но в те первые дни мы почти не видели Малкольма. Он не появлялся на репетициях, и, откровенно говоря, поступи он как-то иначе, мне было бы еще сложнее. Огромное количество собравшихся в одном помещении людей, которые на самом деле не имеют никакого отношения к общему делу, – только не это! Это было бы так: ага, им нужно подкрепление, тогда я тоже приведу кого-нибудь меня поддержать, и тогда уже мои друзья будут против их друзей. Пусть даже моя идея победит, но это ни к чему не приведет. В тех редких случаях, когда нам удавалось поймать Малкольма, он говорил: «О, да, да… Кстати, послушайте, я тут договорился о парочке концертов…»

Первые концерты были нервными и страшными. Как группа, мы чувствовали себя очень неадекватными и испуганными. Вообразите себе такую ситуацию – вы предстали перед судом. Правда, отрицательная оценка – все, чего нам когда-либо удавалось достичь. Но мы росли, нам стало нравиться то, что мы делаем. Ну, по крайней мере, мне. И я начал ожидать от публики негодования только потому, что мы были такими освежающе разными. Хотя «освежающий» – совсем не то слово, которое употребили бы некоторые из присутствующих.

Наш самый первый концерт состоялся в Центральном колледже искусства и дизайна имени святого Мартина в ноябре 1975-го. Этот концерт даже организовывал не Малкольм – номинально считалось, что Глен там учится, поэтому он сам все уладил. И слава ему, что он нашел смелость показаться вместе с нами перед своими друзьями. Это было прямо через дорогу от того места на Денмарк-стрит, где мы обычно репетировали. Должен сказать, что выбор места стал гениальным ходом Малкольма. Рядом с Сохо, в самом центре города – но по тем же самым причинам это не было похоже на настоящий концерт. Мы просто перешли со всем нашим оборудованием через дорогу, перенесли все по частям, и бинго! Совсем не то, с чего, по твоему мнению, начинается музыкальная карьера.

Конечно, мы все чертовски нервничали, страшно напуганные тем, что должно было произойти. Потонем или поплывем? Настоящая фантастика – ты выныриваешь с другой стороны водной глади и плывешь – хотя, вероятно, в ту ночь нам так не казалось.

Основной командой выступали некие Bazooka Joe. Они были ужасны, в точности так, как, по вашему предположению, могла бы выглядеть и звучать группа под названием «Базука Джо». Назвать себя в честь американской жевательной резинки было просто – у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-ух! С этим далеко не продвинешься, ребятки. И еще все они были похожи друг на друга, потому что носили белые «Конверсы». С высоким верхом, кстати. И хотя Адам Ант[121] был их басистом, не удивительно, что они так обиделись на нас за то, что мы делали.

Я никогда раньше не пел без остановки в течение целых пятнадцати минут. Ну, вполне вероятно, в ту ночь – не более двенадцати с половиной, со всей этой нервной энергией. А если сосчитать все «Стрепсилсы», которые мне пришлось сжевать, чтобы как-то прокашляться, то получится, наверное, в чистом виде минут десять. А потом просто пришлось повторить наш концертный репертуар, чтобы хоть чем-то заполнить положенные полчаса!

До меня быстро дошло, что в такой момент надо полагаться на свой внутренний потенциал. «Выносливость», наверное, вот подходящий термин, но не совсем: «О да, я могу пройти десять миль, да, я!» Дело ведь не в этом, а в выносливости умственной – сколько ты способен продержаться независимо от всех обрушившихся на тебя проблем. Есть ли у тебя внутренний стержень, достаточно ли веры в себя, чтобы победить. И все это без нормального подхода к тренировкам и технике.

Оглядываясь назад, понимаешь, что наши репетиции были своего рода тренировкой. Нам удалось поднабраться опыта сценических выступлений и, наконец, воспроизвести то, что мы делали на репетициях, перед живой аудиторией. И как-то справиться с сопровождавшим первые концерты негодованием зрителей в позитивном ключе, а не переходить в режим «о, горе мне, горе». Полагаю, в этом отношении именно мне удавалось прийти на помощь команде. Чем негативнее реакция публики, тем позитивнее моя собственная. Я всегда был не прочь немного поболтать с аудиторией. Обменяться с лучшими из зрителей парочкой остроумных замечаний, которые, полагаю, главным образом сводились к вариациям на тему: «Да пошел ты!»

Все было словно в тумане, мы пытались привыкнуть к тому, что совершенно незнакомые люди смотрят и оценивают нас. Я чувствовал себя в ответе за моих парней. Никаких аплодисментов – буквально. Молчание золото. И большая потасовка в конце. Они всегда случались – бог знает почему. Большинство заварушек связано было с другими группами. Всегда находился какой-нибудь мелочный, разочарованный, гребаный ревнивый мудозвон, заявляющий: «Да вы играть не умеете, вы – говнюки, это не музыка!» И подобные клише! В наши дни они выглядят почти нелепыми, но тогда это было настоящее оскорбление.

После концерта мне просто приходилось валить домой, делать было нечего. У нас не было денег, не было вечеринок с выпивкой, никакого братания по этому поводу. Скучное погружение в метро и одинокая дорога домой. Со мной могли быть друзья, но дело в том, что я словно оказывался запертым в своей собственной голове. Да, меня окружали друзья, но я не был с ними связан. Я реально беспокоился обо всем, что шло не так. В тот момент я был очень погружен в себя. Ну не совсем в себя, скорее, размышлял о том, как бы все получше наладить.

После этого в течение следующих нескольких месяцев мы сыграли во всех колледжах и университетах Лондона и его окрестностей, куда только могли попасть. И вскоре я убедился, что студенчество – вовсе не тот подверженный всяким влияниям очаг мятежа, как нас в том убеждали. Они были очень консервативной публикой, но в то же время у них водилась куча денег, и они сорили ими направо и налево.

Мы давали концерты просто для того, чтобы заработать и иметь возможность купить что-то для дальнейшего роста. Мне кажется, по своей идее это очень похоже на современные бесплатные приложения, знаете, всякие видеоигры для мобильников и все такое? Вы постепенно втягиваетесь, но потом, для того чтобы продвинуться на дополнительный уровень, надо покупать разные штуковины. Именно так работают гастроли: нужно собрать как можно больше денег, поэтому приходится много вкалывать, чтобы приобрести оборудование, необходимое для того, чтобы играть лучше. Для себя же нам удавалось дай бог наскрести 20 фунтов к концу месяца да еще и как-то прожить на эти гроши.

Мы любили концерты в колледжах, потому что там всегда давали бесплатные бутерброды и были профсоюзные цены на пиво. В этом есть свой смысл. Мы играли для людей, которым мы не нравились и никогда бы не понравились, которые не понимали, что мы делаем, не хлопали, даже не имели храбрости освистать, но зато они нас хорошо кормили.

В Хай-Уикоме мы играли на разогреве у Screaming Lord Sutch[122] – какое это было волнение для меня. Я так давно обожал Лорда Сатча. В нем было нечто особенное – он понял регги в то время, когда его еще никто у нас не играл. И тут он такой, прямо в точку! Было очень здорово играть с ним, да и просто поздороваться. Но никакого ответа. Он лишь повернулся и сказал: «Я вообще не врубаюсь, что вы делаете».

А для меня в те первые дни фальшивые ноты Стива были великолепны, потому что он не останавливался. Он не паниковал, типа: «У-у-у-ух, и где я в этой песне?» Просто такой: «Ну и на хуй!» – и продолжал. Если ты чувствуешь ритм, ноты реально не имеют значения. На самом деле это даже еще более захватывающе и увлекательно, потому что так можно менять форму. Помогает развить свое ремесло гораздо лучше, чем занятия уроками пения с Тоной де Бретт[123].

После этих наших первых опытов я начал серьезно относиться к концертам. Мы давали их довольно много, но потом очень быстро появились запреты и необходимость ехать играть за границу.

Но мы никогда не хотели, чтобы это было простым кидаловом и шумом в прессе. Малкольм терпеть не мог хороших отзывов:

– Это совсем не то, чего нам надо! Нужно, чтобы эти старые пердуны нас возненавидели!

– Да мне вообще не надо, чтобы они что-либо делали, Малкольм. Я занимаюсь этим не для старых пердунов!

И в этом мы все четверо были едины. Нам нравились наши песни, и мы хотели, чтобы они работали правильно. Если бы только…