Читать книгу Тьма между нами - Джон Маррс - Страница 20

Судя по моим старым часам в виде кареты (теперь обосновавшимся на буфете в столовой), я уже десять минут сижу в одиночестве. Нина почти никогда не уходит так надолго, потому что не доверяет мне, и, откровенно говоря, у нее есть на это причины. Но с чего вдруг сегодня такие перемены?

Наклоняюсь и оттягиваю одной рукой металлический обруч, застегнутый на лодыжке, чтобы смазать натертые места антисептической мазью. В прошлом году дело дошло до абсцесса. Поначалу Нина игнорировала мои жалобы, а когда стало совсем худо, я предупредила ее, что, если начнется воспаление или заражение, придется либо вызывать врача, либо иметь дело с неизбежными и очень неприятными для нас обеих последствиями. К счастью, это возымело действие: она купила мазь и стала перестегивать обруч раз в неделю.

Время идет, Нина не появляется. Встаю и начинаю расхаживать по комнате. Ни разу за все время заточения она не оставляла меня здесь одну так надолго. Я даже немного беспокоюсь и хочу окликнуть ее, чтобы проверить, всё ли в порядке, но тут же одергиваю себя: когда еще выдастся такой шанс. Верх окна слегка приоткрыт, и я слышу пение птиц, доносящееся из сада. Похоже на трели черного дрозда. Я подхожу ближе в надежде рассмотреть певца и проверить свою догадку, но никого не вижу.

И вдруг меня осеняет: она оставила меня одну в комнате с открытым окном! Стекло разбить не получится – оно ударопрочное, это я знаю наверняка, потому что как-то в пылу спора запустила в него обеденную тарелку. Но запор-то открыт!

Первая моя мысль – встать на стул и во всю глотку звать на помощь через щель. Не годится: не успею я прокричать и пару слов, как Нина взлетит сюда и силой утащит меня наверх. А вдруг это очередная проверка? Я научилась не доверять ее неожиданным «подаркам», будь то пачка мармелада или открытое окно. Взвесив все «за» и «против», я решаю не рисковать – ведь шанс, что меня услышат, слишком ничтожен. Если я хочу получить реальный результат, надо действовать умнее. Надеюсь только, что потом не придется пожалеть об упущенной возможности…

Я стою и смотрю в окно на темные облака, медленно затягивающие серое небо. Вечером жди грозы. Из сада снова доносится трель черного дрозда, напоминающая мне, как же давно я не слышала обыденного уличного шума. Лай собак, крики играющих детей, голос ди-джея по радио, ворчание автомобильного двигателя, шелест пластикового пакета, застрявшего в ветках, – все, что раньше я не замечала и считала самим собой разумеющимся.

В больнице меня вечно окружал назойливый шум: больные кашляли, младенцы орали, телефон трезвонил, коллеги хлопали дверцами шкафчиков, доставая карточки посетителей. Тишина была редкостью. Но мне нравилась эта работа, поэтому я и отдала ей тридцать два года. У меня всегда были теплые отношения с коллегами и с пациентами.

Надеюсь, они хоть иногда вспоминают обо мне добрым словом. Упрятав меня в заточение, Нина с нескрываемым удовольствием рассказывала, как сообщила всем в больнице, что у меня «сосудистая деменция» (или попросту слабоумие), развившаяся на фоне нескольких «внезапных микроинсультов». Она придумала легенду, что из-за необратимого повреждения мозга ей пришлось отправить меня в Девон на попечение к моей сестре Дженнифер, медсестре на пенсии. Любопытно, интересовался ли кто-нибудь после этого моей судьбой. Спрашивать у Нины бесполезно – все равно правду не скажет, а слышать издевательское «нет» из ее уст мне не хочется.

Наконец внизу на лестнице раздаются шаги. Я не двигаюсь с места и не оборачиваюсь, когда она открывает дверь. В отражении на стекле вижу, как, заметив меня у открытого окна, она судорожно окидывает взглядом комнату, видимо, пытаясь понять, не воспользовалась ли я ее оплошностью.

– Я ничего не сделала, – говорю я, поворачиваясь к ней, и вижу, что она колеблется, не зная, верить мне или нет.

Когда я сажусь на свое место, дочь передает мне тарелку и пластиковые приборы. Обычные, металлические, она перестала мне класть после того, как в начале заключения я проткнула вилкой ее руку. Однако и по сей день я считаю, что моей вины в том не было: из-за сильнодействующего успокоительного, которым она меня пичкала, чтобы держать под контролем, у меня начались галлюцинации, и я приняла ее за дикую собаку, пытающуюся перегрызть мне глотку. Пыталась объяснить, но вряд ли она мне поверила.

На ужин сегодня лазанья с двумя чесночными гренками. Хотя пахнет аппетитно, у меня непереносимость глютена, и Нина об этом знает. Если я съем все это, потом мне будет очень плохо. Увы, делать нечего – я слишком голодна, чтобы отказываться.

– Спасибо, – говорю я. – Давно такого не было.

Нина молча кивает, не утруждая себя даже обычными дежурными фразами. И музыку не включает. Ее явно что-то гнетет.

– Как дела в библиотеке?

– Как обычно.

– Были интересные посетители?

– Нет.

– Татуировка у Стива зажила? Как она тебе? Не такая дурацкая, как предыдущая?

– Не знаю. Не просила его показать.

Очевидно, мои расспросы ее раздражают, но поскольку других собеседников у меня не предвидится, продолжаю. Даже вялое общение лучше, чем никакого.

– Сегодня у нас на улице было целое представление. Жаль, ты не видела, – продолжаю я и рассказываю, как судебные приставы выкинули студентов вместе с пожитками из дома покойного мистера Стедмана. – А чего они ожидали? Превратили участок в помойку. Родителям должно быть за них стыдно.

Нина откладывает приборы, встает и подходит ящику, где хранятся старые компакт-диски. Немного покопавшись, находит то, что ей нужно, и включает музыку. Раздается скрежещущий рев гитар и тяжелый грохот барабанов; солист не ведет мелодию, а скорее воет. Шведы из ABBA, хоть и вызывали не самые приятные воспоминания, все равно нравились мне гораздо больше.

– Кто это? – вежливо интересуюсь я.

Она искоса смотрит на меня и возвращается на место.

– «Зе Хантерс».

Я невольно вздыхаю.

– Ты их помнишь?

– Смутно, – вру я.

Интересно, сколько помнит она? Надеюсь, самую малость.

– Мы с Сэффрон ходили на все их концерты.

– Давно от тебя о ней не слышала, – поспешно откликаюсь я, хватаясь за любую возможность, чтобы перевести разговор в безопасное русло. – Как она? Общаетесь?

– Нет. Причем давно.

– Очень жаль. Она была твоей лучшей подругой.

– Ты ее ненавидела.

– Я полагала, что она плохо на тебя влияет. Сбивает с пути.

– Скорее было наоборот. – Нина чуть заметно ухмыляется, словно вспоминая о чем-то.

Я улыбаюсь ей в ответ, делая вид, что все понимаю, хотя это совсем не так. В тот период жизни она не посвящала меня в свои дела, и копаться в них сейчас я не хочу. Меня до сих пор бросает в дрожь даже от той малости, что стала мне известна.

– Меня ты тоже тогда ненавидела, да? – продолжает Нина. – Ну давай, признайся.

– Конечно, нет. Я не могу тебя ненавидеть, ведь ты моя дочь.

– Даже за то, что я держу тебя взаперти?

– Даже.

– Не верю.

Она пытается втянуть меня в схватку, в которой я не хочу участвовать.

– Ты – моя плоть и кровь. Мне не всегда нравится, как ты поступаешь, но это не умаляет моей любви.

Нина с хрустом разламывает гренок и смотрит на меня, слегка склонив голову. На долю секунды мне кажется, что мои слова растопили лед в ее сердце, и я снова вижу свою доченьку, а не тюремщицу. Как же я скучала по ней…

– А я тебя ненавижу, – бросает она.

Снова я приняла желаемое за действительное.

Следующие четыре песни мы молча едим.

– Ты не спросила, почему я выбрала этот диск, – замечает Нина.

– Наверное, тебе надоела ABBA.

– Помнишь солиста?

– Вряд ли… – снова лгу я, а перед глазами встает его тело, почти обнаженное, валяющееся с раскинутыми ногами на диване в подвальной квартире.

– Джон Хантер. Сегодня о нем писали в новостях.

При звуке его имени на меня накатывает тошнота. Чтобы не выдать себя, я набираю полный рот лазаньи. Всего минуту назад ее вкус казался мне восхитительным, а теперь приходится делать над собой усилие, чтобы не выплюнуть все обратно.

– Правда? – наконец произношу я.

– Да. Он умер.

Я перестаю жевать и потрясенно смотрю на нее. Надеюсь, она говорит правду. Хотя с нее станется…

– Из-за чего?

– Рак. Лейкемия. Мне пришло на телефон новостное уведомление. Умер в тюрьме, так и не признав свою вину.

– Все улики указывали на него.

– Ты же сказала, что ничего не помнишь.

– Я припоминаю ту криминальную историю. В общих чертах.

– А у меня в памяти из того времени почти ничего не осталось.

– Мозг – сложная штука. Что-то сохраняется на всю жизнь, что-то вытесняется за ненадобностью.

– Есть такой термин – подавленные воспоминания, – говорит Нина, следя за моей реакцией. Я стараюсь держать лицо. – Сознание блокирует их, потому что они слишком болезненны. Но не приняв их, нельзя освободиться от гнета прошлого.

– Вот как…

– Планирую пройти терапию, чтобы высвободить свои, – продолжает она, глядя на меня в упор, и я не выдерживаю – тяжело сглатываю, чем выдаю свой страх.

– Делай, как считаешь нужным, – говорю я, и это снова ложь.

Меньше всего на свете я хочу, чтобы она вспомнила те события. Ведь ни ей, ни мне добра это не принесет.