Читать книгу Потерянный рай - Джон Мильтон - Страница 2

Содержание

Совещание открыто. Сатана предлагает отважиться на новую войну с целью захвата Неба; одни стоят за войну, другие против нее. Останавливаются на третьем предложении, еще ранее высказанном Сатаной: исследовать истину пророчества или предания на Небе о другом мире, который должен быть вскорости создан и о другой породе существ, равных или немного уступающих Ангелам. Возникает затруднение: кому доверить такое трудное поручение. Сатана один предпринимает это путешествие: ему рукоплещут, прославляют его; этим заканчивается совет. Духи рассыпаются в разные стороны, и, смотря по склонности каждого, проводят время до возвращения Сатаны. Полет Сатаны к воротам Ада. Он находит их запертыми. Наконец открывает их; виднеется необъятная пучина между Адом и Небом; с трудом Сатана переносится через нее – ему указывает путь Хаос, властитель тех стран. Наконец, вдали виден новый мир, куда стремится Сатана.

Высоко, на пышном царском троне, далеко затмевающем богатство Ормуза[56] и Индии, или тех стран, где роскошный Восток щедрой рукой осыпает своих варварских царей жемчугом и золотом, надменно восседал Сатана: на такую пагубную высоту вознесся он своим достоинством. Но из безнадежного отчаяния снова достигнув такого величия, он стремится еще далее; его преследует ненасытная жажда войны с Небом; он забыл печальный опыт, и гордыня свои мечтания провозглашает так:

«Силы, Власти, Божества Небес! Нет пучины, которая бы могла навек заточить в своих глубинах бессмертную силу: мы поражены, уничтожены, но я не считаю Небо потерянным. Мы восстанем мощью нашего небесного естества, более блестящие и более грозные, чем до падения; второй подобной участи нам нечего будет страшиться. Хотя право и непреложные законы Неба поставили меня главой над вами, но потом в этом достоинстве утвердил меня ваш собственный выбор, равно как заслуги мои в советах и в войнах. Потеря наша вознаграждена тем, по крайней мере, что прочнее укрепила за мной трон, дарованный мне с вашего полного согласия и ни для кого не завидный. В Небе с высшим достоинством соединено и высшее блаженство, – это может возбуждать зависть в низших; но здесь, кто позавидует тому, чье высокое достоинство ставит его вашим верным щитом, впереди всех, против руки Громовержца, и налагает на него самую большую долю вечных мук? Где нет благ, которые бы можно было оспаривать, там не может возникнуть ни заговора, ни раздора; никто, наверное, не станет добиваться первенства в Аду; никто не найдет свою долю настоящих мук слишком малою, чтобы в честолюбивых мечтах жаждать еще большей. Итак, здесь союз наш крепче, вера – тверже, согласие – нерушимее, чем это может быть на Небе; с таким-то преимуществом выступим мы вновь, чтоб возвратить наше законное наследие; никогда в счастье мы не могли бы иметь такой уверенности в успехе, как теперь. Но какой путь избрать? Открытую войну или скрытую хитрость? В этом цель нашего совещания: кто хочет дать совет – пусть говорит».

Поднялся Молох, скипетроносный царь. Из всех Духов, воевавших на Небе, это был самый сильный и самый свирепый, теперь еще более свирепый от отчаяния. Он мнил себя равным Предвечному, и предпочел бы не существовать вовсе, чем быть ниже Его; не придавая цены бытию, он был чужд страха, он все презирал; ни Бог, ни Ад, ни худшее, чем Ад, ничто его не страшило. Он произносит такую речь: «Я стою за открытую войну! Не хвалюсь, я не силен в хитрости; пусть строит козни кто хочет, и когда будет надо, не теперь. Они будут сидеть и помышлять заговоры, а все эти миллионы, изгнанники Небес, готовые к бою, должны томиться здесь, в ожидании? Жить в этой кромешной тьме, этом позорном вертепе, тюрьме тирана, Который царствует только благодаря тому, что мы медлим? Нет, ополчимся всей яростью, всеми огнями Ада, чтобы никакая сила не могла преградить нам путь к высоким небесным башням; наши пытки мы обратим в страшное оружие против нашего мучителя. В ответ на Свои всесильные громы услышит Он раскаты адского грома; вместо Его молний, мы с такой же силой извергнем на Его Ангелов черное пламя и смрад. Самый трон Его будет объят чудным огнем и потоками адской серы, – Им же изобретенные пытки!

Но, быть может, путь кажется вам слишком труден; вас, может быть, устрашает мысль взлететь по этой крутизне на приступ высоких стен врага? Пусть те, кого страшит это, вспомнят, если только сонный напиток озера забвения не совершенно усыпил их

память, что нас, по нашему естеству, само собою влечет вверх, к нашему родному отечеству: опускаться, падать – противно нашему естеству. Когда недавно разъяренный враг висел над последними рядами нашего разбитого войска и, издеваясь, гнал нас через пучину, кто из нас не чувствовал, как тяжело, с каким усилием двигались наши крылья, чтобы опустить нас так низко? Итак, подняться нам легко. Страшиться исхода – напрасно. Если мы раздражим снова сильного врага, мщение Его изобретет еще более ужасное средство для довершения нашей гибели, – но чего же еще можно бояться в Аду? Что может быть ужаснее как жить здесь, лишенным блаженства, осужденным на страшные муки в этой адской бездне, где будет нас вечно палить неугасимый огонь, без надежды на избавление, где мы, рабы Его гнева, в час пытки покорно склоняемся под Его карающим бичом! Если наши муки будут еще увеличены, – мы истлеем совсем, перестанем существовать. Чего же страшиться нам? Что удерживает нас, отчего колеблемся мы распалить гнев врага до крайности? В отчаянном порыве ярости Он или совершенно истребит нас, превратит в ничто наше существо; – но разве мы не были бы счастливее тогда, чем оставаясь бессмертными в вечных муках? Или, если естество наше действительно божественно и бытие его вечно, то, даже в худшем случае, нам нечего бояться, а опыт доказал, что наших сил достаточно, чтобы тревожить Его Небо и постоянными вторжениями устрашать Его неприступный, роковой трон. Если не победа, по крайней мере мщение!» – Он закончил, и брови его сдвинулись; в глазах его горела заклятая месть и вызов на бой, выдержать который могут лишь боги.

С другой стороны поднялся Велиал; вид его более кроток и человечен. В нем Небо лишилось самого прекрасного Ангела. Казалось, он был создан дал величия и благородных подвигов, но все в нем пусто и ложно, хотя из уст его лились речи, сладкие как манна; он мог представить в лучшем свете самое черное дело, и смутить, расстроить мудрейшие советы, – так в нем были низки все мысли. Изобретательный на зло, он медлил и робел в деле, но речь его пленяет слух. Он начинает так: «Я сам стоял бы за открытую войну, о Высокие Власти, моя ненависть не уступает вашей; но главная причина, какая здесь приводится, чтобы склонить нас к немедленной войне, лишь более отклоняет меня от этой мысли, представляя последствия в самом зловещем свете. Как этот воин, больше нас всех испытанный в битвах, не доверяя своим собственным советам и силе своего оружия, основывает свое мужество на отчаянии, на совершенном уничтожении! В этом полагает он венец страшного мщения! Во-первых, как исполнить это мщение? Небесные крепости охраняются вооруженной стражей: они неприступны. Нередко небесные легионы располагаются станом на самой окраине бездны; оттуда, не страшась опасных встреч, облетают они пространное царство ночи. Но если бы, пробив себе путь силой, мы увлекли за собой весь Ад, чтобы мраком его затмить чистый свет Небес, Великий Враг наш невредимо остался бы на Своем троне; чистое, эфирное естество, которое ничто не может помрачить, скоро победоносно освободило бы Небо от нечистого огня.

После этого поражения последней нашей надеждой останется презренное отчаяние. Мы доведем всесильного Победителя до того, что Он изольет на нас всю Свою ярость, уничтожит нас. И в этом должно быть наше спасение! Печальное спасение! Кто бы согласился, как бы ни были велики его страдания, лишиться этого разумного сознания, этой способности мысли, обнимающей вечность, для того, чтобы погибнуть, лишиться навсегда движения, чувства и быть поглощенным громадным чревом несозданной ночи? А если бы это было к лучшему, кто знает, может ли и захочет ли этого наш гневный Враг? Что может – сомнительно; что никогда не захочет – верно. Неужели Он, столь премудрый, разом истощит стрелы Своего гнева? Неужели, по бессилию или легкомыслию, Он исполнит желание Своих врагов и в порыве гнева уничтожит жертвы, которых Его же собственное мщение сохраняет для вечной кары?

Защитники войны восклицают: «Что медлим мы!» Мы не медлим, мы обречены на вечные муки и что бы мы не сделали, страданья наши не могут увеличиться, не может быть страданий хуже! Но мы спокойно, в полном вооружении, сидим здесь, рассуждаем, – это ли высшая мера несчастий! Что было, когда, преследуемые гневом Всемогущего, стремглав летели мы в бездну под сокрушительными ударами Его грома? Тогда мы молили бездну защитить нас; тогда Ад казался нам убежищем от жестоких мук; или когда мы стенали в цепях на огненном озере? Тогда, верно, нам было хуже. Что если дыхание, распалившее эти страшные горна, в семь раз сильнее раздует огонь, и мы будем брошены в это пламя? Или если затихшее наверху мщение снова вооружит свою багровую десницу, чтобы возобновить наши мучения? Что, если все хранилища Его гнева раскроются, если с адского свода польются огненные потоки – страшилища, что висят над нашими головами, постоянно грозя обрушиться? Даже в эту самую минуту, когда мы рассуждаем о славной войне, нас, может быть, вдруг охватит огненная буря, разнесет всех по разным скалам, пригвоздит к ним, и будем мы потехой и жертвой буйных вихрей; или вдруг сбросит нас в оковах на дно того клокочущего океана; там будем мы томиться в вечных стенаниях, не видя ни пощады, ни отдыха, ни сострадания бесконечные века! Хуже будет тогда!

Вот почему я против войны явной или тайной, – все равно! Ни силой, ни хитростью, мы ничего не можем сделать против Него. Кто обманет Его премудрость или Его всевидящее око? И теперь Он с небесных высот видит все наши тщетные стремления и смеется над ними: насколько Он всемогущ, чтобы разбить наши силы, настолько же и премудр, чтобы уничтожить все наши коварные замыслы.

Но неужели мы должны вечно терпеть такое унижение? Мы, дети Неба, будем попраны, изгнаны и осуждены на мучения?! Увы, по-моему, лучше переносить это ужасное состояние, чем навлечь на себя еще худшее. Над нами тяготеет иго неизбежной судьбы, мы должны покориться всемогущему определению, воле Победителя. Что страдать, что действовать, силы наши одинаковы, и справедлив закон, который так устроил. Если бы мы были благоразумнее, то должны были подумать об этом, вступая в сомнительную борьбу с таким сильным Врагом.

Смешон мне тот, кто храбр, предприимчив перед боем, но как только оружие изменит ему, – трепещет перед последствиями; его страшит приговор Победителя, ссылка, бесчестие, цепи, страдания. Такова теперь наша доля: покоримся, перенесем ее терпеливо; может быть, гнев нашего Высокого Победителя смягчится со временем; мы так отдалены от Него, что Он, может быть, забудет нас, если не раздражать Его, и довольствуется теперешним наказанием; ярость этого пламени, не раздуваемого больше Его дыханием, может быть, ослабеет мало-помалу. Тогда наше чистое естество восторжествует над этим зловредным смрадом, или, освоясь с ним, мы не будем его чувствовать; наконец, самая природа наша так изменится, так приспособится к месту, что мы будем переносить этот палящий жар легко, без страданий! Теперешний ужас пройдет со временем, мрак просветлеет, и, кроме того, кто знает, какие надежды может принести нам непрерывное течение грядущих дней? Какие перемены, какие судьбы? Злополучна теперь наша участь, но ее можно назвать счастливой, – она еще не худшая, и не ухудшится, если мы сами не навлечем на себя еще больших зол». – Так Велиал, прикрывая речь личиной благоразумия, советовал не мир, а малодушный, праздный покой, постыдное бездействие.

После него заговорил Маммон: «Какая будет цель нашей войны, если мы решим ее вести? Свергнуть с престола Небесного Царя и возвратить наши потерянные права? Свергнуть этого Царя! На это можно надеяться тогда лишь, когда изменчивый Случай станет законом судьбы и Хаос – судьей нашего великого спора! На первое так же тщетно было бы надеяться, как и на второе. Какое же место можем мы занять в небесном пространстве, не победив великого Царя Небес? Положим, Он смягчится, объявит всеобщее помилование, взяв с нас новую клятву в покорности; с каким чувством будем мы, в этом унижении, стоять перед Ним, принимая строгий закон славословить в гимнах его величие, петь в Его хвалу притворные аллилуйя, в то время как Он, наш грозный Царь, Которому мы будем мучительно завидовать, будет восседать на Своем троне, и к алтарю Его станут возноситься благоухания амврозии и ароматы цветов, наших раболепных приношений! И в этом будут заключаться все наши обязанности, вся наша отрада на Небе! Целую вечность поклоняться Тому, Кого ненавидишь! О, как это тяжко! Зачем же стремиться к тому, чего приобрести силой невозможно, и чего мы сами не могли бы принять как милость; зачем добиваться нам пышного рабства, хотя бы это было даже на Небесах!

Постараемся лучше найти счастье в самих себе; в этом обширном пространстве будем жить для себя, независимо, никому не давая отчета, предпочитая тяжелую свободу легкому игу пышного раболепства. Здесь мы увенчаем себя еще большей славой, если ничтожными средствами будем достигать великих целей, вред превращать в пользу, из бедствия создавать счастье. Наконец, перестрадав, перетерпев наши муки, мы достигнем спокойствия и будем даже благоденствовать здесь.

Может ли страшить нас этот глубокий мрак? Разве вокруг Вседержавного трона Царя Небес не собираются иногда темные тучи, но это не омрачает Его славы. Он окружает Себя величием мрака; из черных туч гремят громы, и тогда Небо становится похожим на Ад. Разве мы не можем подражать его свету, как Он подражает нашему мраку? В этой пустынной стране скрыто много сокровищ, много драгоценных камней, золота. У нас хватит искусства превратить их в чудеса великолепия: какой же больший блеск может выказать Небо? Между тем, со временем, муки наши сделаются нашей родной стихией; этот жгучий огонь, нестерпимый теперь, станет нам приятен, наша натура, сроднясь с болью, станет нечувствительна к ней. Итак, все склоняет нас к миру, к прочному порядку вещей; обдумаем, как всего лучше можем мы успокоиться в настоящем бедствии, сообразно с тем, кто мы и где наше жилище, отказываясь от всякой мысли о войне. Вот мое мнение.»

Едва он закончил, как по всему собранию прошел ропот, как будто из горного ущелья вырвался сдержанный в нем гул ветра, что всю ночь волновал море и только к утру своим хриплым свистом убаюкал измученных усталостью и бессонницей моряков, корабль которых после бури бросил якорь в утесистом заливе. Такой шум раздался от рукоплесканий, когда Маммон закончил свою речь; его советы сохранить мир привели в восторг все собрание, так как второй подобной войны все страшились хуже самого Ада: такой ужас вселил в них небесный гром и пламенный меч Михаила. У всех было теперь одно желание: основать в этой глубине царство, которое бы при мудром управлении, с течением веков, возвысилось до соперничества с Небом.

Вельзевул – Дух, занимавший высшее место после Сатаны, проникнув в их мысли, вдруг встает с важной, величественной осанкой; казалось, будто поднялся столб всего царства: великие думы, заботы об общем благе глубоко запечатлены на строгом челе его; в спокойных чертах его лица отражается мудрость царя; и в упадке он был полон величия. Этот могучий Ангел способен был на своих плечах нести тяжесть могущественнейших монархий. Одним взглядом он повелевает собранию молчание, и когда он заговаривал, все слушали его с тихим, как ночь, вниманием.

«Престолы и Царские власти, сыны Неба, бессмертные боги! Должны ли мы теперь отказаться от этих титулов и переименоваться в Царей Ада? Да, потому что общее желание клонится к тому, чтобы оставаться в этих местах, с целью создать здесь новое, со временем могучее царство. Но разве это не одна мечта! Разве вы не знаете, что Царю Небес вовсе не угодно было бросить нас в эту тюрьму, как в безопасное убежище, куда бы до нас не могла достигнуть Его державная рука, где бы мы жили вне Его власти, вне Его высоких законов, и безнаказанно составляли новые заговоры против Его трона? Нет, мы, как толпа рабов в тяжких оковах, должны вечно томиться под гнетом неизбежного ига. Будьте уверены, в небесных высях и в адских пропастях, Он всегда и везде будет Единым Царем, первым и последним; наше восстание не лишило Его ни малейшей частички Его царства. Власть Его точно так же простирается и над Адом; здесь он будет управлять нами железным скипетром, как на Небе управляет золотым. К чему же служат все наши рассуждения о войне или мире? Однажды мы уже решились на войну, и были разбиты с невозвратной потерей. Никто не просил мира, а разве существуют мирные договоры между победителем и его пленными? Какого мира ждать нам, покоренным рабам, кроме строгого заточения, оков и произвольно налагаемых наказаний? А мы, какой мир можем мы предложить со своей стороны, кроме единственного в нашей власти – злобы, ненависти, непримиримой вражды, мщения, медленного, но неустанно изыскивающего средства, как бы отнять у Победителя плоды его побед и отравить ту радость, какую доставляют Ему наши страдания? Нет смысла нам предпринимать опасную войну против Неба и осаждать его высокие стены, которым не страшен ни приступ, ни осада, никакие адские мины.

Нельзя ли придумать какое-нибудь более безопасное предприятие? Есть одно место (если пророческое сказание, издревле существовавшее на Небе, не ложно), другой мир, счастливое жилище какого-то нового существа, называемого Человеком. Он во всем сходен с нами, хотя не столь совершенен и могуществен, но возлюблен небесным Властителем выше всех созданий; Сам Он, в собрании богов, объявил на это Свою волю, подтвердив ее клятвой, потрясшей Небеса. Вот к этому новому миру направим все наши мысли, исследуем, какие создания живут там, из какого вещества они созданы, какими одарены качествами, в чем их сила, в чем их слабость; узнаем, как лучше напасть на них, хитростью или насилием. Путь к Небу закрыт для нас; Всевышний Владыка спокойно восседает там, твердо уверенный в Своей силе, но тот мир, может быть, лежит где-нибудь далеко от небесного царства, и охрана его представлена самим его обитателям. Может быть, нам удастся достигнуть там чего-нибудь: или мы опустошим весь тот мир, внезапно напав на него и спалив его адским пламенем, или неограниченно завладеем им, как нашей собственностью, и изгоним слабых его обитателей, точно так же как были изгнаны мы сами, или же не будем их изгонять, а лучше привлечем их на свою сторону; тогда Бог, их Творец, став их врагом, с раскаянием, собственной рукой уничтожит Свое же создание. Это превзойдет обыкновенное мщение; мы смутим радость, какую Ему доставляет наше несчастье, а сами возликуем от Его смущения, когда Он увидит, как нежно любимые Им дети стремглав полетят в бездну, чтобы разделять наши муки, и станут проклинать свое тленное рождение и счастье, так скоро погибшее. Подумайте, что лучше: решиться на эту попытку или сидеть здесь во мраке!»

Эта адская мысль раньше приходила Сатане, и отчасти была высказана им: кто же, кроме него, виновника всех зол, мог придумать такое черное злодеяние – сгубить человеческий род в самом корне, опутать Землю своими сетями, смешать ее в одно с адом, все это в насмешку Всесильному Творцу? Но их ненависть всегда служит лишь возвеличению Его славы. Дерзкий план Вельзевула привел в восторг всех представителей Ада; глаза их засверкали радостью. Все единодушно подают голос за предложение Вельзевула, и он так продолжает свою речь:

«Бессмертные, вы мудро обсудили, мудро окончили продолжительный совет: ваше великое решение соответствует вашему величию; оно поднимет нас из глубины преисподней и, назло судьбе, снова приблизит к нашему первоначальному жилищу. Может быть, вознесясь к блестящим пределам, при помощи оружия, преследуя свою цель, мы наконец пробьем себе путь в Небо, или, по крайней мере, найдем убежище в какой-нибудь иной сфере, куда будет проникать чудесный свет Небес; там благотворные лучи востока разгонят эту тьму; чистый, прозрачный воздух дыхнет на нас своим ароматом и залечит язвы, причиненные этим разъедающим пламенем.

Но кого же мы пошлем разыскать тот новый мир? Кто способен на это? Кто решится измерить блуждающими стопами неизмеримую бездну, мрачную, бездонную? Кто отыщет неведомый путь сквозь эту осязаемую мглу, чьи крылья столь неутомимы, чтобы удержать над необъятной пропастью, пока он долетит до счастливого острова? У кого хватит столько сил, столько уменья? Какой хитростью пройдет он мимо ангельской стражи, бдительно и зорко охраняющей все пространство до Неба? Тут нужна чрезвычайная осторожность; строг должен быть наш выбор; ведь мы вверяем этому посланцу всю нашу надежду, последнюю надежду!»

Он закончил и сел, пытливо устремив глаза на собрание; он ждал, кто согласится с ним, или будет его оспаривать, но все безмолвны, все погружены в глубокую думу, взвешивая опасность; каждый с изумлением читает на лице другого тот же ужас, какой леденит его самого. Между всем этим цветом небесного воинства, между всеми этими героями, не побоявшимися объявить войну Небу, не находилось никого, кто бы отважился вызваться или согласиться в одиночку предпринять страшное путешествие. Наконец, Сатана, который теперь в своей славе возвышался над всеми своими собратьями, с царственной гордостью, полный сознания своего превосходства, спокойно произносит:

«О Небесное племя, не без причины поражены мы недоумением и храним глубокое молчание, мы, неустрашимые. Длинен и тяжел путь, ведущий от Ада к свету; тюрьма наша крепка; этот громадный огненный свод, угрожающий пожрать нас в своем неистовом пламени, окружает нас девять раз; врата из горящего адаманта крепко заперты над нами и непреодолимо заграждают всякий выход. Но если кто-нибудь и прошел через них, если только это возможно, его встретит тотчас же глубокая пустота хаотической Ночи; широкая ее пасть поглотит дерзкого, который отважится погрузиться в ее бездну, угрожая ему совершенным уничтожением. Если же он избежит ее и попадет в какой-либо новый мир или неведомую страну, что ожидает его? Неизвестные опасности. А бегство трудно. Но, о благородные мои собратья, я не был бы достоин этого трона, не заслуживал бы своего царского сана, окруженного величием и облеченного властью, если бы препятствия и страх перед опасностью удержали меня от попытки на то, что вы признали необходимым для общего блага. Как я, приняв на себя царское достоинство, власть, откажусь от опасностей, так же неизбежно связанных с моим саном, как и принадлежащие ему почести! Чем выше тот, кто царствует, тем больше выпадает на его долю того и другого. Итак, могучие Власти, гроза Неба, несмотря на ваше падение, вы оставайтесь здесь, пока здесь должно быть наше жилище, и придумайте, чем облегчить настоящее бедствие и сделать Ад более сносным, если есть такое средство, такие чары, чтобы утешить, успокоить, заглушить страдания этой ужасной жизни. Бдительно следите за недремлющим врагом, а я полечу через черную бездну и за пределами хаоса попытаюсь найти избавление всем нам. Я один беру на себя это предприятие, – никто не разделит его со мной!»

С этими словами Монарх поднимается, предупреждая тем всякое возражение. Он боялся, чтобы другие полководцы, воодушевленные его примером, не вызвались теперь (будучи уверены в отказе) на то, чего так страшились минуту назад; между тем, это поставило бы их в ряды его соперников и им бы дешево досталась слава, которую ему предстояло приобрести ценой громадной отваги. Но повелительный голос их царя страшен им не меньше, чем самое предприятие; все разом встают вместе с ним, и шум, какой они производят, подобен отдаленным раскатам грома. Все раболепно преклоняются перед ним, восхваляют его как бога, равного Всевышнему Царю Небес: они выражают в своих хвалах, как высоко они ценят то, что он жертвует собой для общего блага. При всем упадке этих отверженных Духов, все добродетели не заглохли в них: пусть на земле порочные люди не хвалятся прекрасными на вид делами, которые внушают им одно высокомерие или затаенное тщеславие, прикрытое маской благородного рвения.

Так мрачно кончились их нерешительные совещания, и они превозносят своего несравненного властелина. Так, пользуясь сном северного ветра, поднимаются с горных вершин темные тучи и застилают собой улыбающееся небо; угрюмая стихия засыпает потемневшие луга снегом или изливает на них ливни; если же к вечеру солнце ласково улыбнется прощальными лучами, – поля оживают, птички снова начинают щебетать, блеющие стада наполняют холмы и долины радостными звуками. О, стыд людям! Между демонами царствует нерушимое согласие, один человек живет в вечном раздоре с себе же подобным разумным созданием. Несмотря на то, что его поддерживает надежда на божественное милосердие, несмотря на заповедь Божью, провозглашающую мир, он постоянно возбуждает вражду, ненависть, ссоры; в кровопролитных войнах люди опустошают землю, уничтожают друг друга, будто у них и без того мало адских врагов (что должно бы побуждать нас к согласию), которые день и ночь хлопочут об их гибели.

Стигийский[57] совет окончился; расходятся великие адские чины. Среди них гордо шествует их могучий властелин; казалось, он один мог быть противником Неба, как был единственным грозным царем ада. В пышном своем великолепии подражая блеску Всевышнего, он окружен сонмом пылающих серафимов, с блестящими знаменами и грозным оружием. Он повелевает трубными звуками возвестить великое решение совета. Немедленно четыре быстрокрылых серафима, обратясь к четырем странам света и приложив к губам звучный металл, трубят великую весть; далеко разносится она по всем ущельям ада; отовсюду раздаются ей в ответ оглушительные восторженные крики.

Затем, успокоившись и ободряя себя надменной, но ложной надеждой, адские духи понемногу расходятся в разные стороны: каждый идет, куда влекут его наклонности или печаль, туда, где всего больше надеется найти мир для бескопойных дум или рассеять чем-нибудь скуку до возвращения великого повелителя. Один, скользя по долине, другие, рея в воздушной выси, стараются переспорить друг друга в беге или полете, как бывало на Олимпийских играх или в состязаниях на Пифийских полях. Тут – укрощают огненных коней, там – перегоняют на быстрых колесницах, в третьем месте становятся в строй целые полки. Так, в туманных высях бывают видения, служащие надменным народам знамением кровопролитных войн. Кажется, будто в облаках выступают два враждебные полчища; с каждой стороны, сначала первые ряды воздушных воинов устремляются вперед, склонив копья, потом бесчисленные их легионы смешиваются, уничтожают друг друга, и весь небесный свод, от одного конца до другого, пылает заревом. Другие отрывают скалы, целые горы, и бешеным вихрем несутся по воздуху. Ад едва выдерживает безумную скачку. Так, когда Алкид[58], возвращаясь после победы из Эхалии, вдруг почувствовав действие яда, которым пропитали его одежду, от боли с корнями вырывал фессальские сосны и сбросил Лихаса с вершины Этны в Эвбейское море.

Иные же, более мирные духи, приютились в тихой долине и, под звуки многочисленных арф, пели ангельскими голосами о своих геройских подвигах и злополучном исходе, повергшем их в бездну. В заунывных песнях они жаловались на судьбу, допустившую, чтобы свободные духи были порабощены случаем или силой. Песни их были пристрастны, но так полны чудной гармонии (и может ли быть иначе, когда поют бессмертные духи), что Ад, стихая, с восторгом внимал дивным звукам.

Другие, в еще более сладкой беседе (как музыка пленяет чувства, так красноречие очаровывает душу), сидели в отдалении на склоне холма; они рассуждали о самых возвышенных предметах: о предвидении, всегда безошибочном, о воле – всегда свободной, судьбе – всегда непреложной; высокие думы их ищут разрешения непостижимых задач, теряясь в этом безысходном лабиринте. Потом они размышляют о добре и зле, о высшем блаженстве и конечной скорби, о страстях и бесчувствии, о славе и позоре, о всей этой суетной мудрости и философских заблуждениях. И, словно дивными чарами, заговаривают они на некоторое время свои страдания и тревоги; в сердцах их пробуждаются безумные надежды; или, словно тройным панцирем, вооружают их ожесточенные сердца упорным терпением.

Еще одни, составив большие отряды, отваживаются на смелое предприятие: отыскать, не найдется ли для них в этом ужасном мире более спокойного убежища. Они направляют свой полет в четыре различные стороны, вдоль берегов четырех адских рек, которые с шумом несут свои пагубные воды в огненное озеро, – вдоль реки смертельной ненависти, страшного Стикса; реки печали – глубокого, черного Ахерона; Коцита, в спокойных водах которого громко раздаются жалобные вопли, буйного Флегонта, с яростно клокочущими огненными волнами. Вдали от этих рек медленно катит, развертывая свой водяной лабиринт, безмолвная, спокойная Лета[59], река забвения. Кто выпьет ее воды, тот мгновенно забывает все: и свое прежнее состояние, и настоящее бытие, забывает все радости и печали, все наслаждения и страдания.

А далее, по ту сторону Леты, простирается ледяная страна, покрытая мраком, дикая; ее терзают вечные бури и вихри с градом, который, никогда не тая, громоздится в ужасные груды и кажется развалинами древнего здания; все кругом покрыто снегом и льдом; это ледяная бездна, столь же глубокая, как Сербонские болота[60] между Дамьетой и древней горой Кассием, где гибли некогда целые армии. Здесь холод так же жгуч, как огонь, и резкий воздух пронизывает ледяной дрожью и жжет в одно и то же время.

Туда, в определенное время, фурии с когтями гарпий[61] приносят всех осужденных; несчастные подвергаются жестоким мукам от быстрых переходов из одной ужасной крайности в другую. Со жгучего огненного ложа их бросают на груды льдин; живительная эфирная теплота в них застывает: долго лежат они так неподвижно, в неописуемых страданиях; когда же они совсем окостенеют от холода, их быстро ввергают опять в огонь. Взад и вперед переправляются они через Лету: это еще удваивает их мучения. Они изнемогают от тщетных усилий дотянуться до соблазнительной влаги: капля ее в один миг дала бы им сладкое забвение всех страданий. Они припадают к реке, вот они уж так близко к краю… но тут рука Судьбы останавливает их. Медуза[62], вооруженная всеми ужасами, порождением Горгон, сторожит ту волшебную реку; вода сама бежит от уст всякого живого существа, как некогда она бежала от уст Тантала[63].

Печальные Духи бродят так наудачу; растерянные, бледные и трепещущие от ужаса, с блуждающими глазами, они впервые постигают свою плачевную участь и не находят покоя. Много мрачных, пустынных долин проходят они, много печальных стран; через многие ледяные горы, чрез многие огненные вершины перешли они; через утесы, обрывы, озера, болота, топи, пропасти и сени смерти, через целый мир смерти, который Бог, в минуту проклятья, создал лишь для зла; мир, где все живое умирает, все мертвое живет, где извращенная природа производит одних чудовищ, громадных, невыразимо отвратительных, безобразных: они сильнее всех чудовищ, выдуманных в сказках, или созданных страхом – эти Горгоны, Гидры, эти ужасные Химеры[64].

Между тем, враг Бога и Человека, Сатана, воспламененный гордой мыслью, на быстрых крыльях направляет свой одинокий полет к вратам Ада. Порой он летит вправо, порой устремляется влево. То, спустившись вниз, он задевает крылом бездну, то вдруг взлетает до самого верха огненного свода. Так, издали, кажутся висящими в облаках корабли на море, когда ветер несет их от берегов Бенгалии или островов Терната и Тидора[65], откуда купцы привозят дорогие ароматы; они идут по водному торговому пути, через широкое Эфиопское море к Капу, и полярная звезда руководит ночью их плавание. Таким казался издали полет крылатого врага.

Но вот, в самой выси страшного свода показались, наконец, пределы Ада. Их охраняют трижды трехзатворные ворота: три затвора – медных, три – железных, три из адамантовых скал. Непроницаемы были эти врата; они, не сгорая, ограждены были пламенем. По обе стороны их сидело два грозных призрака. Один, от головы до пояса, казался женщиной очаровательной красоты; но остальное ее тело было отвратительно; оно извивалось в многочисленных чешуйчатых кольцах, широких, громадных, подобно змее с ее смертоносным жалом. На поясе ее держится свора всех адских псов, с широко разинутыми пастями Цербера[66]; они без умолку громко лают и производят оглушительный крик. Но если что-нибудь прервет их лай или испугает их, они вползают в утробу чудовища, и, невидимые, продолжают там выть и лаять. Не столь ненавистна была терзавшая мореходцев Сцилла[67], погруженная в море, что разделяет Калабрию от диких берегов Тринакрии[68]. Не так безобразна свита ведьмы, когда на таинственный зов, чуя запах младенческой крови, она ночью несется по воздуху на пляски к лапландским ведьмам, от чьих заклинаний гаснет на небе утомленная луна.

Другое существо, если можно назвать так нечто, не имевшее никакого образа, нечто невещественное, без форм, без членов или суставов, походило, скорее, на призрак, черный как Ночь, злобный как десять Фурий[69], ужасный как Ад; он потрясал страшным копьем. То, что казалось его головой, было увенчано как бы подобием царской короны.

Сатана уже приближается к нему; чудовище, с такой же быстротой, грозными шагами устремляется вперед; Ад дрожит под его стопой. Но неукротимый Враг с изумлением смотрит на видение, стараясь разгадать его – с изумлением только, не с ужасом; кроме Бога и Сына Божия он не чтит и не страшится ничего созданного. Он с презрением смотрит на чудовище, и, обращается к нему с такими словами:

«Откуда ты? Кто ты, проклятый призрак? Как осмеливаешься ты, ужасное, мрачное видение, безобразным своим челом заграждать мне путь к тем вратам? Я пройду через них, и знай, не у тебя стану просить позволения. Удались, или ты поплатишься за свое безумие, и на опыте узнаешь, исчадие Ада, что значит бороться с небесными Духами.»

На это чудовище, пылая злобой, отвечает ему: «Это ты, Ангел – изменник, ты, что первый нарушил на Небе мир и веру, невозмутимо хранившиеся до тех пор? Это твои гордые замыслы увлекли к восстанию треть небесных Ангелов; и за это преступление ты и твои сообщники, отвергнутые Богом, осуждены вечно влачить здесь дни в страданиях и муках? И ты, достояние Ада, причисляешь себя к лику небесных Ангелов! Ты осмеливаешься произносить надменные и дерзкие речи здесь, в моем царстве! Я царь здесь, и пусть от этого вдвое увеличится твоя ярость. Прочь отсюда, спеши назад к месту твоего наказания, вероломный беглец; трепещи, чтобы я скорпионовым бичом не ускорил твоего полета, или одним ударом этого копья не нанес тебе боли, еще неизведанной тобой, которая повергнет тебя в небывалый ужас!» – так говорило грозное чудовище, и при этих речах и угрозах стало еще в десять раз ужаснее и безобразнее.

Сатана стоял перед ним без страха, но он сгорал от гнева. Так пылающая комета, озаряя северное небо, покрывает собой все огромное созвездие Змееносца[70] и с ужасных волос своих сотрясает на землю заразы и войны. Оба противника метят поразить друг друга в голову одним смертельным ударом; второго не рассчитывает наносить их беспощадная рука. Взгляды их встретились; они были грозны, словно две черные тучи, когда они, обремененные громами, висят над Каспием, неподвижно остановясь одна против другой, пока не подует ветер, вестник их грозной встречи в воздухе; таковы оба могучих противника; от нахмуренных бровей их, казалось, Ад омрачился еще больше. Так стояли они, равные в силе: такие страшные соперники сходятся лишь раз! Готово было свершиться нечто ужасное, от чего содрогнулся бы весь Ад, если бы чудовище, полуженщина, полузмей, сидевшее подле адских врат и хранившее роковой ключ, не бросилось между ними с раздирающим, отвратительным воплем:

«Отец мой! О, зачем поднимаешь ты руку на единственного твоего сына! А ты, о сын, каким безумным гневом одержим ты, чтобы направлять смертоносный меч на голову твоего отца? И кому же послужишь ты этим? Ты знаешь? Тому, Кто восседает наверху и смеется над презренным рабом, покорно исполняющим веления Его гнева, который Он называет правосудием, – гнева рокового для вас: он погубит вас обоих».

Эти слова останавливают чудовище, заразу Ада; тогда Сатана обращает речь к ужасной женщине:

«Твой возглас так странен, так странны твои речи, что, когда ты бросилась между нами, рука моя, не любящая медлить, остановилась; иначе я показал бы тебе на деле, что она может сделать. Но я хочу прежде узнать от тебя, что ты за существо, ты, чудовище двойственного вида, и почему, впервые встретясь со мной в этой адской долине, ты называешь меня отцом, а этот призрак зовешь моим сыном? Я не знаю тебя, и никогда не видел ничего противнее тебя и его».

«Разве ты забыл меня! – отвечает ему привратница Ада. – Неужели я кажусь так отвратительна твоим глазам? А какой прекрасной считалась я когда-то на Небе! В собрании всех серафимов, твоих союзников в смелом заговоре против Царя Небес, тебя внезапно поразила страшная боль; глаза твои омрачились, ты лишился чувств, между тем чело твое горело ярким пламенем; оно широко разверзлось с левой стороны, и, похожая на тебя видом, окруженная блеском, сияющая божественной красотой, я вышла из твоей головы, во всеоружии, как богиня. Все небесное воинство было объято изумлением; сначала все отвернулись от меня с испугом, и назвали меня Грехом[71]. Я казалась им зловещим предзнаменованием, но они свыклись со мной, я стала нравиться им; своей чарующей прелестью я привлекла к себе наиболее враждебных, и тебя сильнее всех. Ты чаще всех обращал на меня свои взоры, видя во мне свой собственный, совершенный образ; ты загорелся ко мне любовью; втайне ты делил со мной ее наслаждения, и чрево мое почувствовало возраставшее бремя.

Между тем, на Небе вспыхнула война; эфирные долины превратились в поля битв. Полная победа (и могло ли быть иначе) осталась за нашим Всесильным Врагом; наша сторона потерпела поражение на всем эфирном пространстве. Низвергнуты были наши легионы; стремглав полетели они с небесных высот вниз, в эту пропасть. В общем падении пала и я. Тогда был вручен мне могущественный этот ключ, с приказанием держать адские врата всегда запертыми, чтобы никто не мог пройти через них, если они не будут отперты мною. Одинокая, сидела я на их пороге; но не долго продолжалось это спокойствие; вдруг я почувствовала в своей утробе, оплодотворенной тобою и неимоверно расширившейся теперь, страшные движения и жестокие муки родов; наконец, гнусный плод, сын твой, которого ты видишь здесь, с стремительной силой вырвался из моих внутренностей; от страха и боли исказилась так вся нижняя часть моего тела. А он, рожденный мною враг, вышел из моего чрева, потрясая смертоносным копьем, разрушающим все, до чего оно прикоснется. Я бежала от него, воскликнув: «Смерть!» Ад задрожал от ужасного имени, по всем ущельям его, со вздохом пронесся отголосок: «Смерть!» Я бежала, – чудовище за мной (кажется, его больше воспламеняло сладострастие, чем злоба), все ближе, ближе, наконец, оно настигает меня, свою мать, объятую ужасом, и силой сжимает меня в преступных объятиях! Плодом гнусного насилия были эти лающие чудовища; ты видишь, они с неугомонным криком окружают меня постоянно; я ежечасно зарождаю их; ежечасно произвожу их на свет. Муки мои бесконечны: чудовища эти, когда хотят, с воем вползают назад в мою утробу, грызут мои внутренности, служащие им пищей; потом снова вырываются оттуда, наводя на меня такой ужас, что я никогда не нахожу себе ни отдыха, ни покоя.

Призрак этот, всегда сидящий напротив меня, эта отвратительная Смерть, мой сын и враг, еще больше разжигает этих чудовищ; за неимением другой добычи, он скоро пожрал бы меня, свою мать, если бы не видел, что с концом моей жизни конец и ему. Я буду для него когда-нибудь смертельным ядом. Таково решение Судьбы. Но тебя, отец мой, о, предупреждаю тебя, бойся его смертоносных стрел; не обольщай себя тщетной надеждой, что с этим оружием, хотя оно и небесного закала, ты неуязвим; кроме Того, Кто царит там наверху, никто не может устоять перед сокрушительным ударом!»

Хитрый Враг тотчас же пользуется ее открытием; он смягчается и нежно отвечает ей: «Милая дочь, если ты признаешь меня своим родителем и представляешь мне здесь прекрасного моего сына, драгоценный залог тех наслаждений, какие мы вкушали с тобой на Небе, тех радостей, что наполняли нас тогда блаженством – грустно вспомнить о них теперь, после ужасной перемены, поразившей нас так нечаянно, неожиданно, – знай, не как враг пришел я к вам, напротив, я пришел освободить из этого печального жилища мрака и страданий вас обоих и всех небесных Духов, которые, борясь за наши законные права, пали вместе с нами с горных высот. Я послан от них, и один принял на себя трудное поручение, жертвуя собою для всех; одинокими стопами иду я через бездонную долину, чтобы в беспредельной пустоте пространства отыскать одно предсказанное место; по верным признакам, оно только что должно быть создано, круглое и обширное. Это место блаженства, преддверие Неба; населено оно существами, вдруг созданными, быть может, для того, чтобы занять наше место на Небе; но их Творец поместил их подальше от Себя из опасения, чтобы от избытка могущественного населения не поднялись в небесном царстве новые раздоры: правда это или скрывается под этим более глубокая тайна, я узнаю ее; разведав все, я немедленно вернусь назад; тогда я переселю вас, тебя и Смерть, в такое место, где вы будете жить на свободе, где на тихих крыльях вы незримо будете парить вверх и вниз в чистом воздухе, пропитанном ароматами. Там будет вам много пищи; чтобы постоянно насыщать вас, без конца, без меры, все будет там вашей добычей!»

Оба чудовища, казалось, были в восторге. Смерть искривила свое страшное лицо отвратительной улыбкой, услышав, что голод ее будет насыщен, и радуется своему чреву, предназначенному для такой обильной пищи; не менее ликует и злая мать ее, и так обращается к своему родителю:

«Я храню ключ от адской бездны по данному мне праву и по воле Всемогущего Царя Небес. Он заклинал мне вовек не отворять этих адамантовых врат. Против всякого насилия здесь стоит наготове Смерть со своим непобедимым копьем; ее не осилит никакая смертная власть. Но разве я обязана покоряться повелениям свыше Того, Кто ненавидит меня, Кто сбросил меня в этот мрак, в этот глубокий Тартар, чтобы исполнять здесь ненавистную должность! Я, рожденная дочерью Неба, должна томиться здесь в нескончаемых муках, в вечном страхе от завываний моих собственных исчадий, пожирающих мои внутренности? Ты мой отец, мой создатель, ты дал мне жизнь: кому же, кроме тебя, должна я повиноваться, за кем следовать, кроме тебя? Ты перенесешь меня в тот новый мир блаженства и света, к сладостной жизни богов; там, сидя по правую твою руку, как подобает твоей дочери и твоей возлюбленной, полная сладострастия, я буду царствовать бесконечно».

Сказав это, она срывает с пояса роковой ключ – злополучное орудие всех наших бедствий. Развернув свой чудовищный хвост, приближается она к адским вратам, быстро поднимает тяжелый засов, который, кроме нее, не могли бы сдвинуть все Стигийские силы; ключ сжимает в глубине замка сложные пружины, и все болты и запоры из тяжеловесного железа и твердого гранита падают сами собой. Вдруг, со страшным шумом, с пронзительным визгом, распахнулись настежь адские врата и как гром загрохотали на своих петлях; весь Эреб[72] сотрясая до основания. Она отворила их, но вновь запереть их было уже не в ее власти: врата стояли широко открытыми. Целое войско, в строевом порядке, с знаменами, с развернутыми флагами, с конницей и обозом, свободно прошло бы через их обширное отверстие; как из горнила, клубятся из их пасти вихри дыма и багровое пламя.

Вдруг глазам Сатаны и двух призраков открылись тайны первобытной бездны: океан мрака, беспредельный, необъятный, где теряется все – пространство, время, размеры; где маститые прадеды Природы, древняя Ночь и Хаос, среди шума бесконечных войн, в вечном безначалии, держатся одним беспорядком.

Четыре простых соперника: холод и жар, влажность и сухость, оспаривают здесь друг у друга первенство, выдвигая в бой атомы, зачатки материи. Легкие и тяжелые, твердые, мягкие, быстрые или медленные, все они строятся под разные знамена враждебных сил; воинственные легионы их бесчисленны, как жгучие пески Баркарейских или Киринейских[73] степей, что, вздымаемые борьбой вихрей, отягчают легкие крылья ветров. На чью сторону пристает больше этих атомов, тот на минуту одерживает верх. Хаос, судья их распрей, своими приговорами увеличивает беспорядок – главную опору его царства; подле него правит другой верховный судья – случай.

На краю этой дикой бездны, колыбели, а, может быть, и могилы природы, где нет ни моря, ни суши, ни воздуха, ни огня, но все это представляет стремительное, беспорядочное брожение будущих плодотворных зачатков, и все они были бы в вечной вражде между собой, если бы Всемогущий Зиждитель не повелевал им создавать из этих темных веществ новых миров, – на краю этой бездны стоял осторожный Враг, у рубежа Ада. Задумчиво созерцая даль, он думал о своем смелом путешествии: не малое пространство предстоит ему пройти. Ужасные, разрушительные звуки поражают его слух: не так страшно бушует Беллона[74] (если можно сравнивать великое с малым), когда своими осадными орудиями разрушает громадный город; не так велик был бы шум, если бы рушился свод небесный, или если бы разнузданные элементы вдруг сорвали землю с ее неподвижной оси. Наконец, Сатана распускает свои широкие крылья, подобные громадным парусам, и, ногой отпихнув от себя почву, поднимается на волнах пара.

Отважно пролетает он большое пространство, как бы несомый на облачном троне; но вдруг эти клубы рассыпаются под ним, и он остается в беспредельной пустоте; тщетно размахивает он громадными крылами; как свинец, падает он на десять тысяч стадий в глубину, и до этого часа все бы летел вниз, если бы, к несчастью, сильным взрывом горючей селитры из проносившейся мимо огненной тучи, не подняло его на столько же кверху. Бешеный вихрь остановился, угаснув в болотистой трясине, – пространство то было ни вода, ни суша. Утопая в вязкой почве, Сатана то старается удержаться на ней ногами, то помогает себе крыльями; он пускает в ход и весла, и парус. Как крылатый гриф[75] стремится через пустыню, через горы и болотистые долины, преследуя аримаспов, похитивших золото, вверенное его бдительной страже, так бесстрашно преследует Враг свой путь через топи и стремнины, в стихиях то сгущенных, то редких, пробиваясь вперед руками, ногами, крыльями, головой; он плывет, ныряет, пускается в брод, ползет, летит.

Вдруг, из глубины мрака, поражает его слух дикий, оглушительный шум, гул смутных голосов, звуков. Туда неустрашимо поворачивает он; он хочет видеть Владыку или Духа, царствующего в глубочайшей из бездн, среди этого шума, чтобы спросить кратчайший путь из мрака к пределам света. Вдруг он видит трон Хаоса; широко раскинут его мрачный шатер над беспредельной бездной; с ним рядом сидит на троне соучастница его царства, древнейшая из всего созданного[76], Ночь, в своей темной одежде. Подле них толпятся Оркус, Гадес, Демогоргон[77], имя которого всегда было страшно; далее Молва и Случай, Мятеж, Смятенье и Распря, с тысячью разнородных уст.

Сатана смело идет прямо к ним и говорит: «Власти, Духи этих глубочайших бездн, Хаос и ты, древняя Ночь, я прибыл к вам не как лазутчик, с тем чтобы исследовать ваше царство и нарушить его тайны; я невольно забрел в эту мрачную пустыню, так как путь мой к свету лежит через ваше обширное царство. Один, без проводника, я сбился с пути, отыскивая в этом мраке дорогу туда, где границы вашего сумрачного царства соприкасаются с Небом. Есть недалеко отсюда место, недавно отнятое Царем Неба от ваших владений; чтобы достигнуть его, предпринял я странствие чрез такую глубь. Укажите мне путь: награда за эту услугу не будет ничтожна; если мне удастся выгнать победителя из той страны, потерянной вами (в этом заключается цель моего путешествия), я опять возвращу ее к первоначальному мраку, снова водворю в ней знамя древней Ночи. Вам достанутся все плоды моих побед, мне – одно мщение».

Древний Анарх, с изменившимся лицом, нетвердым голосом отвечает ему: «Я знаю тебя, чужестранец; ты могучий вождь Ангелов, воевавший недавно с Царем Небес, и побежденный Им. Я видел и слышал все это; не может такое многочисленное воинство безмолвно лететь через бездну, испуганную его падением; низвергнутые Ангелы неслись стремглав; смятение, ужас, разрушение были неописуемы; Небесные врата разверзлись, и миллионы победоносных легионов бросились преследовать вас. Я восседаю здесь на границах моего царства, у меня едва достает силы сохранить то, что еще осталось в моей власти, и тому угрожает опасность от ваших междоусобных распрей, ослабляющих державу древней Ночи: сначала Ад, ваша темница, занял громадное пространство в глубинах бездны, теперь недавно, Небо и Земля, новый мир, на золотой цепи повис над моим царством с той стороны Неба, откуда совершилось падение твоих легионов. Если туда лежит твой путь, то он. недалек, но опастностей на нем много. Иди же, спеши! Опустошение, гибель, смятение – мое достояние».

Он умолк. Сатана не останавливается для ответа, но, радуясь, что уже виден берег его странствия, с новыми силами поднимается вверх и, подобно огненной пирамиде, несется через беспредельную пустоту, среди враждующих стихий, которые окружают его со всех сторон. Быстро мчится он вперед. Не столько опасностей видел Арго[78], когда проходил Босфор между нависшими скалами; не так гибельна была участь Улисса, когда он со страшными опасностями пробирался между Харибдой[79] и другой пучиной: с таким трудом и среди таких опасностей летит Сатана. Но как только перешел он через них, как только пал человек, о, какая произошла перемена! Грех и Смерть, следуя по следам врага (на то была воля Неба), вымостили широкую дорогу над мрачной бездной; клокочущая пучина с покорностью держит этот мост баснословной длины, проведенный от пределов Ада к орбите бренного земного мира. По этому пути злые Духи беспрепятственно проходят взад и вперед, чтобы соблазнять или наказывать смертных, и только те спасены от них, кого хранит особая милость Господа Бога и святых ангелов.

Но вот он, наконец, священный проблеск света! От стен небесных, далеко в недра печальной Ночи проникает мерцание зари. Здесь начинаются пределы Природы; Хаос удаляется, как побежденный враг, из своих последних укреплений; он уже не шумит так, враждебный гул его стих. Сатана летит не с таким трудом, и наконец, при слабом мерцании света, совсем легко скользит по успокоенным волнам. Так корабль, разбитый бурею, лишенный всех снастей, радостно вступает в гавань. В легком, почти воздушном пространстве, Сатана парит на широко распущенных крыльях; он уже видит вдали эмпирейное Небо, раскинувшееся так широко и далеко, что глаз его не может определить – какой оно формы, квадратное или круглое. Он видит опаловые башни своей былой отчизны и зубцы ее стен из чудных сапфиров. Вскоре он открывает и новый мир, повешенный на золотой цепи; он кажется ему звездой самой малой величины, рядом с луной. Туда, исполненный злобного мщения, устремляется Дух проклятья в час, заклейменный проклятьем.