Читать книгу История Сицилии - Джон Норвич - Страница 4

Вряд ли удивительно – поскольку остров расположен фактически в самом центре Средиземного моря, – что на Сицилии множество доисторических достопримечательностей. К примеру, на острове Леванцо, недалеко от Трапани, имеется огромная пещера, по какой-то причине именуемая Гротта дель Дженовезе, пещерой генуэзцев; ее стены украшены неолитической живописью, изображениями зубров, оленей и даже рыб. Эти изображения были найдены совсем недавно, в 1950 году. Другие рисунки, значительно более древние, но, пожалуй, менее примечательные, были обнаружены несколько лет спустя на Монте-Пеллегрино, массивном золотистом утесе, что высится над дорогой в Монделло, всего в паре километров от Палермо. Кому это интересно, могут найти всю необходимую информацию – и, возможно, даже больше – в археологическом музее. А для тех из нас, кто готов оставить предысторию специалистам по первобытной истории, первой подлинной культурой на острове Сицилия является микенская (примерно с 1600 года до нашей эры). Вероятно, около 1400 года до нашей эры Сицилия оказалась одной из узловых точек в обширной сети торговых путей, которые начинались от Микен в северо-восточном Пелопоннесе и тянулись вплоть до Кипра и Северной Африки. Увы, такое благополучие не продлилось долго. Микены погибли – никто не знает точно, почему и как – около 1200 года до нашей эры, объемы торговли резко сократились, и сицилийцы вернулись к прежним занятиям и обычаям.

О ком именно речь в данном случае? Сложно сказать наверняка. Историки упоминают о сиканах, сикулах, авзонийцах и элимах; Фукидид, который писал в пятом столетии до нашей эры, утверждал, что последние были беженцами из Трои (как, собственно, и римляне, потомки Энея). Но о них мало что известно. Для нас гораздо важнее древние греки, которые достигли Сицилии в середине восьмого столетия до нашей эры. Благодаря им остров наконец вступил, так сказать, в историческую эпоху. Первые греческие поселения находились на южном побережье, где практически нет естественных гаваней, но грекам гавани и не требовались – им в те давние времена было вполне достаточно любого берега, на который мог выброситься корабль; обыкновенно они высматривали длинные песчаные участки – и нашли таковые, в частности, у Наксоса, где переселенцы из эвбейской Халкиды высадились в 734 году до нашей эры, у Акраганта (современный Агридженто) и у Гелы, где было основано первое постоянное греческое поселение на Сицилии в 688 году до нашей эры. В последующие годы греки постепенно потеснили – но не истребили – коренное население острова, равно как и финикийцев, владевших торговыми «факториями», завезли на Сицилию оливы и виноградную лозу и быстро создали процветающее общество. Это общество вскоре сделалось одним из главных культурных центров цивилизованного мира, прибежищем поэтов наподобие Стесихора из Гимеры – кого боги поразили слепотой за сочинение язвительных насмешек над Еленой Троянской – и философов наподобие великого Эмпедокла из Акраганта, который много размышлял над переселением душ и, после долгой и утомительной службы помощником разных государственных деятелей, неожиданно решил порвать с бременем земного существования ради иного, высшего бытия утром 440 года до нашей эры, когда научные изыскания привели его к жерлу вулкана на горе Этна.

К тому времени греки успели колонизировать большую часть Восточного Средиземноморья. Они также цивилизовали этот регион, распространяя свои искусство и архитектуру, литературу и философию, науку и математику и свои навыки производства. Но – и об этом ни в коем случае не следует забывать – Великая Греция, как ее называли, никогда не была нацией или империей в том смысле, в каком позднее стал нацией и империей Рим. С политической точки зрения Греция состояла из множества небольших городов-государств; к 500 году до нашей эры их насчитывалось около 1500, и они занимали территорию от Черного моря до побережья Каталонии. Чрезвычайно гордившиеся своим греческим происхождением, эллины охотно поддерживали все проявления панэллинизма, включая Олимпийские игры; несмотря на это, они часто воевали между собой, заключали порой временные лиги и союзы, однако более всего ценили собственную независимость. Афины в те времена вовсе не считались столицей – с тем же успехом на эту роль мог притязать, например, Галикарнас в Малой Азии, где родился Геродот, или коринфская колония Сиракузы на Сицилии, место рождения Архимеда, или остров Самос, где проживал Пифагор. Апостол Павел впоследствии хвастался тем, что был римским гражданином; ни о чем подобном никогда не рассуждали в Греции, которая – в этом она схожа с современным арабским миром – была, скорее, концепцией, воплощением идеи, а не национальным государством. Не имелось строгого определения «своего»: если ты ощущал себя эллином и говорил по-гречески, тебя признавали греком.

В результате этого массового расселения древних греков по Средиземноморью для потомков остались великолепные греческие достопримечательности в Италии, на Сицилии и в Малой Азии, а не только на территории, которую Греция занимает сегодня. Разумеется, большая их часть погибла; тем не менее на одной лишь Сицилии, в Маринелле – бывшем Селинунте – находятся по меньшей мере семь храмов шестого и пятого столетий до нашей эры; все они в удовлетворительном состоянии, пускай это во многом стало возможным исключительно благодаря масштабной программе реконструкции последних пятидесяти лет. Из девяти храмов в Агридженто пять сооружений по-прежнему поражают взор и весьма привлекательны, особенно на закате. Прекраснейший из всех античных храмов располагается в Сегесте, укрывшись в складке холмов; сюда совсем несложно доехать из Палермо, и от храма, по счастью, не видна автомагистраль. На самом деле храм не достроен – торчащие из стен опоры для перемещения каменных блоков так и не убрали – но от него исходит ощущение неброского совершенства и он олицетворяет собой все качества дорического монумента конца пятого столетия до нашей эры. На противоположном склоне холма размещается прекрасно сохранившийся амфитеатр третьего столетия до нашей эры, откуда можно любоваться храмом и восхищаться тем, что столь величественное сооружение сохранялось практически нетронутым на протяжении двух с половиной тысяч лет.

Не забудем и о соборе в Сиракузах – одном из немногих соборов, возведенных за пять столетий до рождения Христа. Его великолепный барочный фасад не содержит никаких намеков на то, что ожидает посетителя внутри; а внутри взору открывается совершенно иная история. Колонны, поддерживающие свод, принадлежат первоначальному дорическому храму Афины, который тиран Гелон воздвиг в ознаменование победы над Карфагеном в 480 году до нашей эры; этот храм славился своей красотой по всему древнему миру. При римлянах его величайшие сокровища были вывезены – то есть украдены – губернатором-коррупционером Верресом[9], которого столь страстно обличал Цицерон. Византийцы первыми превратили античный храм в христианскую церковь; арабы перестроили ее в мечеть. Норманны и испанцы тоже внесли свой вклад; череда землетрясений причинила немалый урон; серьезная реконструкция 1693 года состоялась после обвала норманнского фасада. Однако античные колонны пережили все испытания и невзгоды и стоят до сих пор, как бы наглядным доказательством любопытного историко-религиозного феномена: если какое-то место было признано священным, оно навсегда останется таковым, вопреки всем переменам в господствующей вере.

Но кто такой, может спросить читатель, был тиран Гелон, с которого все началось? Среди всех тиранов, то есть людей, которые правили городами-государствами как диктаторы и сыграли немаловажную роль в «греческой» истории Сицилии, Гелон выделялся своим выдающимся происхождением. Геродот утверждал, что его предки основали город Гела. «Прототипы» древнегреческих тиранов стали появляться в начале шестого века до нашей эры – можно упомянуть Панетия в Леонтинах, Фаларида в Акраганте и еще нескольких человек. О Панетии нам почти ничего не известно, как и о Фалариде, за исключением, что он предпочитал питаться младенцами и маленькими детьми и владел огромным полым бронзовым быком, внутри которого поджаривал тех, кто вызвал его неудовольствие. Куда лучше мы осведомлены о Пантарее из Гелы, чья колесница, запряженная четверней, победила на Олимпийских играх 512 (или 508) года до нашей эры и чьи сыновья Клеандр и Гиппократ правили последовательно вслед за отцом. Именно после смерти Гиппократа в 491 году – он погиб в битве с сикулами на склонах горы Этна – Гелон, бывший командир конницы, захватил власть. Он правил из своего родного города шесть лет, а затем, в 485 году, перебрался в Сиракузы, взяв с собою больше половины населения Гелы. Этот шаг был разумным, пускай и не неизбежным. Гела, как мы знаем, не имела собственной гавани; сегодня больше никто не выбрасывался на берег, если существовала возможность этого избежать, а во всем греческом мире редкая гавань могла соперничать в удобстве с гаванью Сиракуз.

Привлекательность Сиракуз не ограничивалась гаванью. Здесь также располагался остров, на расстоянии не более сотни ярдов от берега, где высилась могучая, самодостаточная крепость. Именно тут первые греческие колонисты основали город, который назвали Ортигией, в честь богини Артемиды[10]. По чудесному стечению обстоятельств, на острове имелся казавшийся неиссякаемый родник с пресной водой – буквально у кромки моря[11]; этот источник колонисты посвятили Аретусе, одной из нимф-спутниц богини.

В последующие несколько лет Гелон превратил завоеванное поселение в могущественный и процветающий город. В этом ему оказало немалую помощь глупейшее нападение на Сиракузы воинов из другого греческого города, Мегары Гиблейской, что находился в десяти-двенадцати милях севернее. Геродот рассказывает эту историю так:

Сначала Гелон переселил в Сиракузы всех жителей Камарины и дал им права гражданства. [Нижний] же город Камарину он велел разрушить; затем с большей половиной граждан Гелы он поступил так же, как и с камаринцами. Потом после долгой осады он заставил сдаться Мегары Сикелийские и богачей-мегарцев переселил в Сиракузы, предоставив гражданские права, хотя они-то как раз и начали войну с ним и теперь ожидали казни. Напротив, народ мегарский, вовсе не причастный к войне и не ждавший себе никакой беды, он также велел отвести в Сиракузы и отдать [работорговцам] на продажу за пределы Сикелии… Так он действовал в обоих случаях, считая [неимущую] часть населения самой неприятной[12].

Вскоре после этого Гелон со своим союзником, безмерно богатым Фероном из Акраганта, распространил свою власть на большую часть греческой Сицилии. Селинунт и Мессина, впрочем, сумели сохранить независимость; Анаксилай Мессинский совершил поступок, видевшийся единственно возможным для того, чтобы избавить свой народ от порабощения – он обратился за помощью к Карфагену.

Пожалуй, тут – прежде чем двигаться дальше – стоит вкратце поведать о Карфагене. Первоначально город принадлежал финикийцам, а финикийцы – хананеи Ветхого Завета – были весьма любопытным народом. В отличие от своих современников в Египте они, похоже, не предпринимали никаких попыток основать единое централизованное государство. Ветхий Завет упоминает о жителях Тира и Сидона, в Первой книге Царств мы читаем, что тирский правитель Хирам отправил царю Соломону древесины и опытных мастеров для строительства храма в Иерусалиме. Народ Хирама создал знаменитую отрасль античной промышленности – они собирали раковины мурекса, моллюска, который выделял насыщенную пурпурную краску; эта краска ценилась гораздо выше золота[13]. Но их всегда интересовали земли на западе – с которыми они торговали, впрочем, как свободная «ассоциация» вольных негоциантов, чем как некое объединение, напоминающее нацию. Сегодня мы помним финикийцев прежде всего как превосходных мореходов, которые исплавали все Средиземноморье и отваживались выходить за его пределы, которые создали торговые колонии не только на Сицилии, но также на Балеарских островах и на атлантическом побережье Северной Африки. За Гибралтарским проливом они основали ряд поселений на побережье Марокко и на мысе, где стоял Кадис; вполне вероятно, кстати, что они даже пересекали Ла-Манш ради корнуоллского олова.

Что касается Карфагена, город добился независимости около 650 года до нашей эры, а к пятому столетию превратился в могучий город-государство, наиболее сильное и влиятельное среди всех финикийских поселений в Средиземноморье; находился этот город на территории нынешнего Туниса. Всегда вызывает удивление взгляд на карту, когда обнаруживаешь, что Тунис не южнее Сицилии, а западнее, и расстояние между островом и Тунисом едва ли больше ста миль. Карфаген отличался высокой степенью централизации власти и эффективностью управления. Если коротко, с его влиянием следовало считаться, а потенциальную угрозу ни в коем случае нельзя было игнорировать. Карфагеняне откликнулись на обращение Мессины, причем таким образом, который далеко превосходил пределы ожиданий – и даже рамки понимания. Ответ поступил не сразу, но лишь потому, что карфагеняне не собирались тратить время впустую. Их не интересовало оказание поддержки всяким мелким тиранам, угодившим в неприятности; нет, они нацеливались на свершения куда более амбициозные. Целых три года они собирали многочисленное войско, не только в Северной Африке, но и в Испании, на Корсике и на Сардинии, и одновременно строили не менее многочисленный флот; наконец в 480 году, под предводительством военачальника Гамилькара, они высадились в Палермо, откуда двинулись на восток вдоль побережья – и напали на Гимеру.

Дальнейшее развитие событий почти столь же невероятно, как и масштабы самой карфагенской экспедиции. Ферон – главный союзник Гелона – внимательно отслеживал перемещения карфагенского флота и готовился противостоять захватчикам. Поначалу казалось, что враг безнадежно превосходит его числом, но он сумел продержаться до подхода Гелона из Сиракуз, а Гелон привел войско, численностью не уступавшее войску Гамилькара и гораздо лучше оснащенное и обученное. Вдобавок карфагеняне, к собственному изумлению, обнаружили, что остались в полном одиночестве. Анаксилай и его мессинцы, призывавшие на помощь, никак себя не проявляли; Селинунт тоже не торопился выступать против тиранов. В отчаянной схватке на берегу Гамилькар был убит – по другой версии, покончил с собой, прыгнув в пламя; его корабли, оставленные без защиты в прибрежной полосе, были сожжены дотла. Огромное количество пленников обратили в рабство, Карфагену пришлось также выплатить громадную контрибуцию, которой Гелон распорядился весьма умело, возведя не только гигантский храм Афины, но и два храма меньших размеров в новом квартале Сиракуз – это были храмы Деметры и Персефоны, богини плодородия и урожая и ее дочери, владычицы мертвых.

После битвы при Гимере, которая, по словам Геродота, состоялась в тот же день, когда афиняне одержали великую победу над персами при Саламине, о карфагенской экспедиции уже ничто не напоминало. Карфагеняне удалились зализывать раны, даже не попытались отомстить или возобновить военные действия, и спокойствие сохранялось следующие семьдесят лет. Анаксилаю позволили и далее править в Мессине; более того, он чувствовал себя в такой безопасности, что принял участие в состязаниях в Олимпии, где победил в не слишком захватывающей гонке запряженных мулами повозок. Кажется, он постепенно примирился с гегемонией Сиракуз; год или два спустя он выдал свою дочь замуж за Гиерона, младшего брата и преемника Гелона. Что касается самого Гелона, тот умер в 478 году. Многие годы он оставался наиболее могущественным правителем всего греческого мира – возможно даже, всей Европы. Что бы ни писал о нем Геродот, он показал себя необыкновенно справедливым и милосердным для тирана; сообщается, что в качестве одного из условий мирного договора он выставил требование к карфагенянам отказаться от традиционной практики человеческих жертвоприношений – и те были вынуждены согласиться. Когда Гелон скончался, его искренне оплакивали не только в Сиракузах, но и во многих других городах Великой Греции.

Громадная популярность Гелона и уважение, которым тот пользовался, должны были помочь Гиерону, но этого почему-то не произошло. Гиерон руководствовался благими намерениями, однако он уступал своему старшему брату и талантами, и интеллектом. Ощущение собственной уязвимости побудило его создать грозную «тайную полицию», что мало помогло в управлении, зато сделало нового тирана еще более непопулярным. Подобно Гелону, он охотно переселял людей, в частности, заставил население Наксоса[14] и Катании перебраться в Леонтины, а затем «переосновал» Катанию под новым именем Этна и заселил город эмигрантами с Пелопоннеса. Он был также весьма честолюбив: в 474 году до нашей эры, в ответ на призыв из Кум, он направил флот в Неаполитанский залив, где нанес сокрушительное поражение этрускам.

Возможно, его самой привлекательной чертой была любовь к искусству: Пиндар и Симонид, вместе со многими другими менее именитыми поэтами и философами, нашли пристанище при дворе Гиерона в Сиракузах, как и трагик Эсхил[15]. Но старая магия, как говорится, все-таки иссякала. Врожденная слабость автократии состоит в том, что ее успех полностью зависит от характера и силы самодержца. Наследственные монархии способны пережить правление слабого властелина, а вот тирании в этом случае рушатся. Гиерон, увы, был не более чем мечтателем. Он прожил достаточно долго, чтобы выиграть олимпийское состязание на колесницах в 468 году до нашей эры, но умер на следующий год. Ему на краткий срок (и бесславно) наследовали, сменяя друг друга, еще два брата, но их последовательно свергли.

Логика истории подсказывает, что далее должен был появиться некий новый авантюрист «со стороны», который увидел свой шанс и устроил государственный переворот; по какой-то причине, однако, тирания вдруг выпала из моды. Не только Сиракузы – напомню, важнейший на тот момент город Сицилии – вернулись к демократии: аналогичным образом поступили почти все мелкие тирании по всему острову (описывать их участь подробно нет времени, возможности и поводов). Такое единодушие породило иную проблему: столько местных жителей было согнано с привычных мест и переселено в другие города, что оказалось почти невозможно определить, кто заслуживает права голоса, а кто – нет; споры и дрязги затянулись на полвека. Именно это обстоятельство, возможно, побудило афинян в 415 году до нашей эры выступить против Сиракуз, направит флот, о котором Фукидид отозвался как о самом «дорогостоящем и великолепном флоте», какого «никогда еще до того времени не снаряжало и не спускало на воду ни одно эллинское государство»[16]: более 250 кораблей и около 40 000 человек.

По не совсем ясным причинам Афины выказывали хищнический интерес к Сицилии с 450-х годов, когда город заключил совершенно неожиданный договор о дружбе с Сегестой (этот дипломатический ход можно сравнить, пожалуй, в сегодняшних условиях с пактом о дружбе между Китаем и Парагваем). За этим соглашением последовали другие, и когда в 427 году Леонтины попросили помощи против агрессии Сиракуз, афиняне немедленно отправили на Сицилию двадцать кораблей. Это выглядело довольно щедрым даром в любой ситуации, а на четвертый год Пелопоннесской войны, когда Афины сражались за собственное существование, казалось и вовсе поразительным. Фукидид утверждает (не очень убедительно), что целью похода было предотвратить отправку хлеба врагам Афин.

Пелопоннесская война, которая, в сущности, сводилась к противостоянию Афин и Спарты, оказывала незначительное воздействие на Сицилию вплоть до 415 года; но годом ранее вспыхнула вражда – увы, в очередной раз – между двумя западными городами, Сегестой и Селинунтом. Сегеста, будучи слабейшей из сторон, тщетно взывала о помощи к Акраганту, Сиракузам и Карфагену и наконец, в отчаянии, отправила посольство в Афины. Формально Афины находились по-прежнему в состоянии войны, однако активные боевые действия сменились шатким перемирием, и в городе оказалось немалое число заскучавших воинов, которых требовалось чем-то занять. Кроме того, взошла звезда блестящего молодого сенатора (стратега) по имени Алкивиад, бывшего подопечного великого Перикла, который горячо отстаивал идею о крупномасштабном вторжении на Сицилию. Он не слишком высоко оценивал сицилийцев и в длинной речи перед народным собранием, переданной Фукидидом (VI:17), объяснил свое отношение:

Ведь многочисленное население сицилийских городов – это сборная толпа: города эти с легкостью меняют своих граждан и принимают новых. Поэтому там ни у кого нет оружия для защиты родины или себя лично и в городах нет необходимых сооружений для обороны. Каждый рассчитывает лишь на то, что он… сможет урвать из государственной казны и готов в случае неудачи переселиться в другую землю. Поэтому невероятно, чтобы подобный сброд, неспособный даже единодушно выслушать на сходке оратора, мог сообща взяться за важное дело.

Афиняне поверили Алкивиаду и собрали экспедицию.

Почти сразу же о просьбе Сегесты благополучно забыли; у афинян имелась гораздо более важная цель. Не будет преувеличением сказать, что они рассчитывали покорить всю Сицилию, но своей первой жертвой афиняне наметили важнейший город острова, Сиракузы. Поэтому флот двинулся именно к Сиракузам; но стоило войску высадиться, как среди военачальников начались споры и ссоры. Алкивиада, самого талантливого из них, отозвали в Афины, на суд по обвинению в осквернении священных герм, и он далее не участвовал в сражениях на острове; останься он в составе экспедиции, та, возможно, закончилась бы по-другому. Ни один из его коллег-полководцев не располагал, похоже, общим планом нападения; недели подряд греки откладывали штурм, словно нарочно давая Сиракузам достаточно времени подготовиться к атаке – и обратиться за помощью. Спарта с ее великолепно обученным войском и Коринф с его могучим флотом быстро откликнулись на призыв, и афиняне вскоре обнаружили, что завоевание Сицилии (и даже одних Сиракуз) ничуть не напоминает легкую прогулку, какой они ожидали.

К тому же, в отличие от афинян, Сиракузы имели превосходного командира. Этого человека звали Гермократ. Фукидид называет его «человеком выдающегося ума, отличавшимся военным опытом и прославленным доблестью», а Ксенофонт в «Греческой истории» прибавляет, что приближенные Гермократа «вспоминали о его заботливости, великодушии и общительности». В 415 году до нашей эры он одним из первых предостерегал сограждан относительно афинской угрозы и предпринял решительную попытку объединить Сицилию – в союзе с Карфагеном – против Афин, пока еще было время. В этом он потерпел неудачу, его даже попрекали «паникерством», а другие, наоборот, считали Гермократа разжигателем войны; очевидным следствием этих подозрений и предубежденности видится категорический отказ сиракузян вручить ему верховное командование – вместо того его избрали в числе трех военачальников, которым предстояло делить между собой власть. Подобное распределение полномочий означало, по сути, что руки Гермократа в значительной степени связаны.

Война продолжалась два полных года, и по крайней мере дважды афиняне подбирались вплотную к овладению городом. В 414 году едва удалось избежать крупного восстания рабов, а позже в том же году Гермократу пришлось начать переговоры о мире; лишь своевременное прибытие, со значительными подкреплениями, спартанского полководца Гилиппа спасло ситуацию. Гилипп поначалу был не слишком популярен в Сиракузах, но быстро показал себя умелым профессионалом, и Гермократ, проглотив свою гордость, признал спартанца командиром. Именно совместные усилия этих двух людей обеспечили конечное поражение афинян – поражение, которое в Афинах переживали очень и очень долго.

Но это была, разумеется, не единственная причина. Чем дольше затягивалась экспедиция, тем сильнее афиняне в войске тосковали по дому, тем отчетливее падал боевой дух, тем уязвимее становилось войско перед болезнями, в особенности перед малярией – неведомой в Афинах, но широко распространенной на Сицилии. Наконец афинские военачальники признали, что затея провалилась, и отдали приказ отступать. Но было слишком поздно. Сиракузяне и их союзники предприняли внезапную атаку; афинский флот очутился в ловушке посреди гавани и был уничтожен. После этого началось избиение – фактически резня. Затем двух старших афинских полководцев – Никия, который был тяжело болен, и Демосфена – казнили, около 7000 афинских воинов угодили в плен и отправились на принудительные работы в жуткие известняковые каменоломни, чьи остатки и сегодня можно наблюдать в непосредственной близости от города (как и следы ударов киркой по камням). В ближайшие несколько месяцев многим из них предстояло умереть от холода и истощения. Бесчисленное множество других[17] пленных заклеймили конским тавром на лбу и продали в рабство. (Утверждение Плутарха, будто нескольких счастливчиков отпустили на свободу, поскольку они прочли отрывок-другой из сочинений Еврипида, не вызывает доверия.) Фукидид подводит итог: это было «самое важное военное событие из всех эллинских предприятий не только во время войны, но… и вообще когда-либо происшедшее в течение всей эллинской истории и самое славное событие для победителей и злополучное для побежденных».

Сицилия оказалась победителем и, на данный момент, обезопасила себя от иноземных захватчиков; но Пелопоннесская война отнюдь не закончилась, и Гермократ, оставшийся без дела, принял на себя командование флотом из двадцати трирем на службе Спарты, чтобы воевать в Эгейском море. Два года все обстояло неплохо, но в 410 году судьба отвернулась от него. Возможно, он был менее одарен как флотоводец, чем как сухопутный военачальник; так или иначе, в ходе кровопролитной схватки у Кизика на Мраморном море все его корабли были потоплены афинским флотом. Гермократ вернулся на Сицилию – и обнаружил, что доступ в Сиракузы ему запрещен; возможно, причина в том, что, несмотря на все его боевые заслуги, сограждане не доверяли Гермократу, опасались очевидных амбиций этого человека и боялись, что он сам может сделаться тираном. Их страхи, быть может, имели под собой основания, но сложно сказать наверняка; а в 407 году, пытаясь все-таки прорваться в город силой, Гермократ попал в окружение и был убит.

Среди тех, кто сражался рядом с Гермократом в тот роковой день, был высокий рыжеволосый молодой человек двадцати четырех лет по имени Дионисий. В недавней биографии ему приписали происхождение из «хорошо обеспеченных, но не допущенных к власти слоев общества»; по преданию, он осознал свое предназначение, когда рой пчел уселся на гриву его лошади[18].

На самом деле мы ничего не знаем о его семье или о происхождении – разве что можем предполагать, что ему было действительно достичь той славы, к которой стремился его предшественник, и даже превзойти эти устремления. Если Дионисий учитывал в своих планах недавние события, ему несомненно было ясно, что и провал афинской экспедиции, и собственный побег из родного города объяснялись одной и той же причиной: реальной или мнимой недееспособностью лидеров. Афинские полководцы не могли согласовать действия отрядов в ходе кампании, а самый старший среди них по возрасту, Никий, был слишком болен, чтобы полноценно командовать войском. Сиракузы, с другой стороны, обладали выдающимся военным талантом Гермократа, но трусливо отказались признать его заслуги. Почему так происходит? Всему виной, предположительно рассуждал молодой человек, демократическая система. Демократия означает разобщенность; только абсолютная власть позволяет великому лидеру действовать без помех и добиваться выполнения самых дерзких задач.

Велик соблазн написать, что бесславный уход афинян привел к восстановлению мира на Сицилии. Увы, ничего подобного не произошло. Военные столкновения между Селинунтом и Сегестой возобновились, и в 410 году до нашей эры Сегеста в очередной раз обратилась за помощью – на сей раз к Карфагену. Карфагеняне откликнулись (видимо, они успели забыть о своем катастрофическом вмешательстве в дела острова семьдесят лет назад). В первый год они направили на Сицилию только небольшой, поспешно собранный отряд; но в 409 году на остров высадилось многочисленное войско под командованием полководца Ганнибала[19]. Потребовалось чуть более недели, чтобы на месте Селинунта осталась гора дымящихся развалин. Те жители города, которые не успели бежать, были убиты. Затем Ганнибал двинулся на Гимеру, где его воины учинили новую резню, прежде чем вернуться на зимовку в Северную Африку.

Карфагеняне, что называется, вошли во вкус и отнюдь не торопились покидать Сицилию. Весной 406 года они вернулись с еще более многочисленным войском и наметили себе новую цель – Акрагант, который старательно сохранял нейтралитет в ходе предыдущих столкновений и потому процветал. Сиракузяне поспешили на помощь, но, к их изумлению и вопреки горьким упрекам, жители Акраганта не удосужились пошевелить и пальцем. Они слишком долго жили в довольстве и покое; возможно, они чересчур прикипели сердцами к роскоши, которой славился город, и к своим невероятно удобным кроватям и подушкам, которые Акрагант экспортировал во все уголки греческого мира. Воинский устав того времени запрещал часовым иметь больше трех одеял и двух подушек на дежурстве; с подобным отношением к жизни вряд ли стоило ожидать, что жители Акраганта будут отчаянно сражаться. Они покинули город, перебрались в Леонтины, а карфагеняне разграбили опустевший Акрагант. Среди бесчисленных произведений искусства, с которыми они вернулись домой, был, как говорят, и тот бронзовый бык, в котором тиран Фаларид поджаривал своих жертв.

События в Акраганте не могли не сказаться на ситуации в Сиракузах, где и без того непростое политическое положение сделалось еще более запутанным; именно тогда Дионисий усмотрел в происходящем шанс для себя. Без особого труда – поскольку уже считался одной из восходящих звезд городского управления – он добился избрания в совет полководцев, откуда оставался всего лишь короткий шаг к высшему командованию. И этот шаг, вряд ли нужно уточнять, он не преминул совершить. Карфагеняне продолжали бесчинствовать на острове – в последующие несколько месяцев Гела разделила участь Акраганта, – и казалось весьма вероятным, что Сиракузы значатся следующими в их списке. Так и было на самом деле; но внезапно карфагеняне передумали и возвратились домой. Почему это случилось, установить невозможно. Античный историк Диодор глухо упоминает о вспышке чумы; но вполне может быть, что к уходу завоевателей причастен Дионисий. Кажется, что к тому времени он успел превратиться в удивительно значимую фигуру на острове. Сложно представить, что он запугал карфагенян, не говоря уже о том, чтобы заразить их; но его дипломатических навыков могло хватить на то, чтобы убедить их: нападение на город попросту не стоит затраченного времени и сил.

Какой бы ни была истинная причина ухода карфагенян, Сиракузы и Карфаген должным образом заключили мирный договор; этот документ признавал Сиракузы карфагенской провинцией на Сицилии. Карфагенские поселения, все расположенные на крайнем западе острова, объявлялись исключительной собственностью Карфагена. Населению захваченных городов разрешили вернуться в свои дома при условии, что они не будут строить укреплений и станут платить ежегодную дань. В Сиракузах же Карфаген не получил ничего; Дионисий уже крепко держал город под своим контролем. Началась вторая эпоха сицилийской тирании.

* * *

Даже стричь себя он научил родных дочерей, не доверяя цирюльнику: и вот царские дочери, как рабыни, ремесленнически подстригали волосы и бороду отца. Но даже им доверял он не вполне, и когда они подросли, он отобрал у них бритвы и велел опалять себе бороду и волосы раскаленными ореховыми скорлупками.

К двум своим женам – сиракузянке Аристомахе и взятой из Локров Дориде – он приходил по ночам так, чтобы заранее все осмотреть и разузнать. Спальный покой его был окружен широким рвом, через который был переброшен лишь деревянный мостик, и он всякий раз сам за собою его поднимал, запираясь в опочивальне. Выступая в народном собрании, он уже не решался стоять прямо перед народом, а говорил свои речи с высокой башни[20].

Этот отрывок из «Тускуланских бесед» Цицерона (написанных, нужно отметить, спустя четыре столетия после смерти Дионисия) следует воспринимать не столько как исторический анекдот, сколько как пример экстравагантных побасенок, что окружают великих правителей, в особенности если те остаются у власти достаточно долго для того, чтобы приобрести отчасти культовый статус. Дионисий Старший правил не менее тридцати восьми лет, и этот период тирании Диодор называл «наиболее длительным и суровейшим в истории человечества». Как ему это удалось? Разумеется, он обладал всеми характеристиками, необходимыми для эффективного руководства государством, – мужеством, уверенностью в себе, высоким интеллектом, решимостью и даром красноречия (последнее качество всегда имело принципиальное значение в греческом мире). Но ясно, что было что-то еще, позднее проявившееся в других – очень и очень немногих – людях; речь об Александре Великом, Юлии Цезаре и Наполеоне. Можно рассуждать о харизме, о качествах «звезды» – да называйте как угодно. На самом деле это «что-то» невозможно определить наверняка; с уверенностью мы можем говорить только, что мы опознаем это «что-то», когда видим его, и что Дионисий Сиракузский обладал этим «чем-то» сполна.

Захватывает дух от того, сколь деликатно – другого слова здесь не подобрать – Дионисий шел к власти. Он не вступал в союзы ни с аристократией (к которой сам никоим образом не принадлежал), ни с народом; никогда не позволял себе считаться бунтарем или, хуже того, революционером. Его притязания опирались прежде всего на безопасность города и всех, кто в этом городе жил. Враг еще стоял практически у ворот; нового нападения можно было ожидать в любую минуту, и после провала в Акраганте и Геле других сиракузских полководцев – некоторые из них, что установили лазутчики Дионисия, вели тайные переговоры с Карфагеном – он скромно предложил, что теперь надлежит доверить верховное командование ему (и никому иному). Чтобы укрепить свои позиции, он взял в жены дочь Гермократа[21], за шурина которого выдал собственную сестру. Только когда утвердился на вершинах власти, он открыто выступил против своих потенциальных врагов.

Следующим шагом Дионисия было завладеть островом Ортигия – который занимает площадь около квадратного километра и всегда оставался районом для избранных; там находился и относительно недавно построенный храм Афины – и превратить его в свою личную крепость, разместить там дома ближайших друзей и единомышленников, а также обширные казармы для регулярного войска наемников и для части флотских экипажей[22]. Дополнительным преимуществом острова служил мост, который вел на сицилийский берег; этот подъемный мост – как и тот, о котором писал Цицерон, – мог оказаться полезным, если возникнет неприятная ситуация.

У него была первостепенная цель – укрепить свое владычество, приобрести столько власти и богатства, сколько будет возможно. В чем заключалось это владычество, определить не так-то просто: известно лишь, что тирания Дионисия отнюдь не ограничивалась Сиракузами. Можно предположить по сохранившимся намекам, что его власть распространялась на всю Сицилию за исключением дальнего западного края острова (который оставался в карфагенских руках), на большую часть южной Калабрии («мысок») и Базиликаты («супинатор») Апеннинского полуострова, а также на земли в устье реки По и даже на один или два «анклава» за Адриатикой, на побережье Далмации. Договор, заключенный с Афинами в 367 году до нашей эры, обещал тирану афинскую помощь в случае чьего-либо нападения на Дионисия или его потомков «в любом месте, которым правит Дионисий»; это одно из немногих международных соглашений в истории, заключенных непосредственно с главой государства, а не с конкретным государством.

Главным врагом Дионисия был, конечно, Карфаген. После нескольких лет, потраченных на укрепление своего положения на Сицилии, он начал всерьез готовиться к войне, вследствие чего на Сицилию потоком хлынули корабелы, ремесленники и военные инженеры, которые строили для тирана осадные орудия и катапульты (прежде на острове ничем подобным не пользовались); к концу 398 года подготовка завершилась. Еще до официального объявления войны Дионисий приказал разграбить крошечную карфагенскую торговую «факторию» в Сиракузах и уничтожить все карфагенские корабли, которым случится быть в гавани; большинство других греческих полисов на острове вскоре последовали примеру Сиракуз. Первой «внешней» целью стала Мотия[23], маленький островок у западного побережья, защищавший наиболее крупное и густонаселенное карфагенское поселение на Сицилии. Мост, соединявший этот островок с Сицилией, был уничтожен защитниками, вследствие чего Мотия сумела продержаться до конца лета 397 года; тем не менее настал миг, когда она перестала сопротивляться – и заплатила дорогую цену за свое сопротивление. Большую часть населения вырезали, а всех греков, сохранивших верность Карфагену, распяли.

В следующем году война охватила всю Сицилию. Из Карфагена прибыли многочисленное войско и значительный флот, несколько городов заключили мир, но большинство продолжало бороться изо всех сил. Мессину сровняли с землей, и начало казаться, будто Сиракузы – следующие в списке; но город был спасен от штурма вспышкой чумы среди карфагенян. Дионисий не упустил эту возможность напасть на поверженного врага, и карфагеняне сдались. Им позволили вернуться домой в целости и сохранности после выплаты трехсот талантов – это были все деньги, которые имелись при войске. Союзников Карфагена, среди которых были несколько отрядов наемников из Северной Африки и Испании, предоставили собственной участи.

Победа Сиракуз не ознаменовала окончание карфагенских войн. В 393-м и 392 годах состоялись новые вторжения на остров, которые закончились ничем; зато после 383 года, с другой стороны, Карфаген воздал противнику сторицей. Никто не может указать точного местоположения Крониона, где Дионисий потерпел первое крупное поражение и потерял большую часть своей армии, – в том числе родного брата Лептина. Ему пришлось выплатить контрибуцию в размере 1000 талантов и принять новые границы владений, лишившие его Селинунта и большей части Акраганта. В 368 году он попытался отомстить и сумел вернуть себе Селинунт, но зимой того же года он умер, не завершив своих трудов. Относительно его кончины имеется несколько версий. Согласно одному сообщению, Дионисия отравили врачи по наущению его сына и преемника; согласно другой версии, он умер после того, как слишком бурно отпраздновал новость о том, что его пьеса «Выкуп Гектора» победила на не самом значимом драматическом состязании в Афинах.

Он всегда воображал себя литератором; в 388 году его двор почтил присутствием сам великий Платон, а историк Филист и поэт Филоксен были при этом дворе и вовсе завсегдатаями – хотя Филоксена однажды отправили в каменоломни за грубый отзыв о стихах своего господина. Вскоре после того, радениями нескольких друзей, он был освобожден – как раз к очередным поэтическим чтениям. Филоксен сидел молча, пока тиран не поинтересовался его мнением. «Назад в каменоломни», – только и ответил поэт.

Данте поместил Дионисия – пожалуй, несправедливо – в седьмой круг ада, где тиран пребывает в реке Флегетон, где текут кипящая кровь и пламя. На мой взгляд, для него был бы достаточным наказанием первый или второй круг ада. Дионисий был честолюбивым, харизматичным и предприимчивым человеком – да, жестоким, но не более, чем большинство его современников-правителей, вдобавок возникает подозрение, куда более рассудительным, нежели это большинство. Он так и не сумел добиться своей заветной цели – изгнать карфагенян из Сицилии навсегда; если бы он это сделал, не исключено, по предположениям историков, что ему удалось бы покорить большую часть Италии и даже положить предел укреплению Рима. Накануне своей смерти он безусловно контролировал значительную часть территории Сицилии, не говоря уже об обширных владениях на материке. Самый большой из сохранившихся памятников эпохи Дионисия – линия укреплений вокруг Сиракуз, построенная за четыре года, с 401-го по 397-й; эту линию замыкает по-прежнему величественная крепость Кастелло Эуриало; имя тирана туристы узнают благодаря природному образованию, которое художник Караваджо первым назвал «Ухом Дионисия»: это любопытный образчик игры природы, через который тиран будто бы подслушивал разговоры рабов в каменоломнях. Вряд ли стоит уточнять, что на самом деле осуществить это на практике было попросту немыслимо.