Читать книгу Эра великих географических открытий. История европейских морских экспедиций к неизведанным континентам в XV—XVII веках - Джон Перри - Страница 3

Среди многочисленных сложных мотивов, которые побудили европейцев, и особенно народы Иберийского полуострова, отважиться на путешествие за моря в XV и XVI вв., два были очевидными, всеобщими и признаваемыми: жажда наживы и религиозный фанатизм. Многие великие исследователи и завоеватели недвусмысленно провозглашали эти две цели. По прибытии в Калькутту Васко да Гама объяснил индийцам, которые были вынуждены его принять, что он приехал в поисках христиан и пряностей. Берналь Диас – самый откровенный из конкистадоров – писал, что он и ему подобные отправились в Индии, «чтобы служить Господу и его величеству, нести просвещение тем, кто пребывает во тьме, и обогатиться, как того желают все люди».

Земля и труд тех, кто ее обрабатывал, были главными источниками богатства. Самый быстрый, очевидный и привлекательный с точки зрения общества способ разбогатеть – захватить и удерживать феодальное владение – землю, уже занятую усердными и покорными крестьянами. Испанским рыцарям и особенно людям знатного происхождения давно уже был привычен такой способ, который предоставляла успешная война с мусульманскими государствами в Испании. В большинстве уголков Европы во время постоянных массовых волнений в XIV и начале XV в. такое приобретение земли часто осуществлялось путем частной войны. В конце XV в., однако, правители снова стали достаточно сильными, чтобы препятствовать ведению войн частными лицами; и даже в Испании территория, все еще открытая для захвата законной сил ой оружия, была сильно ограничена и находилась под защитой своих феодальных отношений с королевством Кастилия. Другие возможности были маловероятны, если только правители Гранады не объявили бы о прекращении своей вассальной зависимости и тем самым не дали бы кастильцам повод начать официальный последний завоевательный (освободительный) поход. И даже если бы эта война оказалась успешной, короли и крупные дворяне получили бы львиную долю добычи. Для менее знатных людей наилучший шанс добыть землю силой оружия сохранялся лишь за пределами Европы.

Вторая возможность состояла в том, чтобы захватить и эксплуатировать новые земли, либо незанятые, либо занятые «ни на что не годными» или непокорными народами, которые можно истребить или изгнать. Новые земли могли колонизировать предприимчивые фермеры или мелкие владельцы стад птицы или скота. Такие люди часто хотели быть сами себе хозяевами и избегать все возрастающих досаждающих обязательств, накладываемых феодальным землевладением и корпоративными привилегиями скотоводов, перегоняющих скот с зимних пастбищ на летние, особенно в Кастилии. Это была менее привлекательная, но все еще многообещающая альтернатива, которую также можно было рассматривать за пределами Европы. В XV в. таким образом были заняты остров Мадейра и Канарские острова – соответственно португальскими и испанскими поселенцами – простыми людьми, которые взяли в долг деньги у ссудодателей знатного происхождения в обмен на сравнительно легкие обязательства. Эти поселения были экономически успешными. Они приносили доходы королям и аристократам, особенно принцу Энрике Португальскому, которые их финансировали. Так возникла мода уезжать на острова, которая длилась более двухсот лет. Слухи о других островах и материках, которые можно открыть в Атлантике, подогревали интерес к заморским приключениям такого рода.

Менее гарантированным и в большинстве мест менее привлекательным с общественной точки зрения способом разбогатеть было вложение денег в торговлю, особенно с далекими странами. Самым большим успехом пользовалась торговля очень ценными товарами в небольшом количестве, большая часть которых была привезена либо с Востока (пряности, шелк, слоновая кость, драгоценные камни и тому подобное), либо имела средиземноморское происхождение, но пользовалась спросом на Востоке (кораллы и некоторые высококачественные ткани). Такая торговля почти целиком проходила по Средиземному морю, и ее вели главным образом купцы из приморских городов Италии, особенно венецианцы и генуэзцы. Некоторые народы с побережья Атлантики уже с завистью глядели на эту приносящую богатства торговлю. У Португалии, в частности, имелись длинное атлантическое побережье, хорошие гавани, немалое количество рыбаков и мореходов среди населения и класс торговцев, почти полностью освобожденных от феодального вмешательства. Португальские корабелы были умелыми работниками и жаждали перейти от прибрежной атлантической торговли вином, рыбой и солью к более широким и прибыльным, но рискованным предприятиям с золотом, пряностями и сахаром, а также работорговли. У них было мало надежд прорваться в средиземноморскую торговлю, охраняемую итальянскими монополистами, обладавшими грозным морским флотом, непревзойденными знаниями о Востоке, полученными от многих поколений купцов и путешественников, и усердными дипломатами, сумевшими проникнуть за древнюю разделительную черту между христианским миром и мусульманским. Поэтому у торговцев-капиталистов в Португалии и Западной Испании были сильные мотивы для того, чтобы по морю искать альтернативные источники золота, слоновой кости и перца; и согласно информации, циркулирующей в Марокко, такие источники существовали. Весьма вероятно, что в плаваниях к берегам Западной Африки португальцев подгоняла информация о золотых приисках королевств Гвинеи, полученная благодаря завоеванию Сеуты и неизвестная в остальной Европе. По крайней мере, такие плавания быстро продемонстрировали, что плавать в тропиках легче и не так опасно, как думали пессимисты. И если, как намекали некоторые произведения о путешествиях того времени, по морю добраться до источников шелка и пряностей на Востоке, это даст еще более мощный стимул к морским экспедициям-исследованиям.

Торговля пряностями обманула ожидания; но оставался один товар, в котором португальцы хорошо разбирались и который всегда был главным в торговле во всех уголках Европы, – рыба. Еще задолго до того, как Колумб достиг берегов Америки или стал возможен морской путь в Индию, спрос на торговлю соленой рыбой поощрял португальских рыбаков, занимавшихся ловлей рыбы в глубоких водах, уходить все дальше в Атлантический океан. Рыбная ловля приводила их в воды Исландии, расположенной на пути в Америку. Так что рыболовство было одной из главных причин их интереса к северо-западному побережью Африки.

Драгоценные товары – самые ходовые – можно было достать не только путем торговли, но и более прямыми способами: грабежом, если эти товары находятся в собственности людей, чья религия или ее отсутствие можно сделать оправданием нападения на них; или прямой эксплуатацией, если источник снабжения обнаружен либо на необитаемой территории, либо обитаемой лишь невежественными дикарями. И здесь тоже слухи и будоражащая воображение литература о путешествиях наводили на мысль о возможности существования доселе неизведанных рудников, золотоносных рек или жемчужных промыслов. Случайные непредвиденные сокровища тоже время от времени встречались на пути отважных моряков: неожиданно найденный на пустынном пляже кусок серой амбры или мощный бивень нарвала.

Все эти экономические соображения, эти мечты о быстрой рискованной наживе во много раз усиливал религиозный фанатизм. Первооткрыватели и конкистадоры были по большей части набожными людьми, религиозное рвение которых принимало формы одновременно общепринятые и практические. Из всех возможных форм религиозного фанатизма моряков, а также правителей и инвесторов, которые их посылали в экспедиции, особенно привлекали две. Одной было желание обращать в христианство – взывать к умам и сердцам отдельных неверующих путем проповедей, увещевания или силой примера, любыми средствами убеждения, лишенными силы или угроз, и таким образом приводить неверующих в общину верующих. Другой формой было незамысловатое желание обеспечить с помощью военных и политических средств безопасность и независимость своей собственной религиозной общины, а еще лучше – ее главенство над другими, защитить верующего от вмешательств и нападений, убить, унизить или подчинить неверующего. Разумеется, эти две возможные линии поведения можно было смешивать или комбинировать. Например, можно было подчинить себе неверующих, чтобы обратить их в христиан. Однако в общем и целом в головах людей различались две формы выражения религиозного рвения на деле. Первая требовала больших усилий с малой вероятностью близкой материальной поживы. Вторая, имевшая политико-военное выражение, оправдывала широкомасштабные завоевания и грабежи. Это был аспект религиозного рвения, давно знакомый в Европе, так как на протяжении нескольких веков он был одним из главных побудительных мотивов Крестовых походов.

В XV в. путешествия, полные открытий, часто описывались как продолжение Крестовых походов. Безусловно, об угрожающей близости ислама всегда помнили правители того времени, особенно в Восточной и Южной Европе. Тем не менее эти правители были в большинстве своем в достаточной степени реалистами, чтобы видеть, что Крестовый поход традиционного образца – прямой военный поход против мусульманских правителей в землях Восточного Средиземноморья с целью захвата святых мест и основания христианских княжеств на берегах Леванта – не был уже даже отдаленно возможен. Крестовые походы такого типа в предыдущих веках были дорогостоящими и в конечном счете закончились неудачей. Разнообразная смесь мотивов среди крестоносцев – религиозный пыл, любовь к приключениям, надежда на поживу, желание сделать себе имя, а также зависть и недоверие среди правителей, имевших отношение к походу, всегда были мощными факторами, мешавшими эффективному единству. Европейские народы никогда не организовывали Крестовые походы на государственном уровне. Даже те армии, которые возглавляли лично короли или императоры, были связаны воедино лишь феодальными и личными узами. Ни одно средневековое европейское королевство не обладало организацией, способной управлять дальними владениями; только рыцарские ордена имели четкую организацию, и их ресурсов было недостаточно. Такие завоевания, как латинские государства, основанные после 1-го Крестового похода, были возможны исключительно благодаря отсутствию единства среди местных арабских княжеств и не могли устоять против ответного нападения талантливого мусульманского правителя, сумевшего объединить силы. В конечном счете политический эффект от Крестовых походов свелся к тому, чтобы уменьшить Восточноримскую (Византийскую) империю – ведущее христианское государство Восточной Европы до в основном греческой территории и дать возможность венецианцам вымогать торговые привилегии в Константинополе. Начиная с XIII в. великие феодальные монархии Северной Европы утратили интерес к Крестовым походам и предоставили войну с исламом тем, у кого соседями были мусульмане: византийским императорам, их соседям – балканским королям, царям и князьям и христианским королям Иберийского полуострова.

Эти закаленные войнами правители, предоставленные самим себе, добились значительных успехов. Греческая (Византийская) империя, применяя гибкую дипломатию, равно как и военное упорство, продемонстрировала поразительную способность к выживанию. Она по-прежнему была грозной морской державой. Она возвратила себе большую часть территорий в XIV в. И хотя она была ослаблена, обычно могла сохранять свои позиции в стабильных условиях в противостоянии разнообразным оседлым и относительно мирным мусульманским государствам, среди которых было не больше единства, чем среди христианских королевств. Главная опасность для империи исходила от недавно принявших ислам орд варваров, которые время от времени мигрировали из своих обжитых мест в Центральной Азии, прорывались на земли «плодородного полумесяца», разрушали сформировавшиеся мусульманские государства, создавали новые объединенные военные султанаты и начинали священную войну против неверных христиан. В случае получения успешного отпора орда могла успокоиться и стать, в свою очередь, организованным стабильным государством; но способность греков к сопротивлению под ударами, следующими один за другим, становилась все слабее. Самым опасным из таких вторжений с европейской точки зрения было вторжение турок-османов, начавшееся в XIV в.

На другом конце Средиземного моря эти огромные штурмующие волны ощущались сначала лишь как слабая рябь на воде. Противостояние иберийских королевств исламу было долгой, шедшей с переменным успехом местной войной, которая в позднем Средневековье неуклонно делала успехи. В начале XV в. единственным мусульманским государством, оставшимся в Европе, был давно существовавший и высокоразвитый эмират Гранада[3]; и хотя этот эмират раньше был богатым и могущественным, теперь он платил дань Кастилии, и правители Кастилии могли ждать с нетерпением – с хорошими шансами на успех – его окончательного включения в состав их собственных владений. Правители Португалии больше не имели сухопутных границ с соседями-мусульманами и начали обдумывать нападение с моря на богатые государственные образования арабов и берберов в Северной Африке.

Конец XIV – начало XV в. принесли короткую передышку осажденным грекам. В Леванте столкнулись друг с другом два великих мусульманских государства. Одним из них был мамлюкский султанат в Египте и Сирии, основанный за век с четвертью до этого тем великим султаном Бейбарсом, который выгнал оставшихся «франков» (крестоносцев) из Сирии и разгромил внука Чингисхана. Другим было более молодое османское государство в Малой Азии, непокойное, агрессивное и представлявшее постоянную опасность своим соседям – и христианам, и мусульманам. Турки переправились через Дарданеллы в 1353 г. и в 1357 г. заняли Адрианополь, тем самым почти окружив Византийскую империю. В какой-то степени выживание Византии зависело от власти мамлюков в тылу у османов. В самом конце XIV в. оба эти мусульманских государства были разбиты конницей последнего великого кочевника – монгольского правителя эмира Тимура (Тимурленга, что по-таджикски – «Тимур-хромец», отсюда Тамерлан)[4]. В 1400 г. Тимур разграбил Алеппо и Дамаск; в 1402 г. разгромил османскую армию у Анкары (Ангоры), разграбил Смирну и взял в плен султана Баязета I. Естественно, христианские правители смотрели на этого самого жестокого завоевателя как на избавителя. Византийский император предложил платить ему дань. Даже кастильцы отправили к нему посольство, которое, однако, прибыв в Самарканд, обнаружило, что Тимур уже умер. Так что передышка у христиан была очень короткой. Тимур умер в 1405 г. в ходе начатого в конце 1404 г. похода на Китай. Его наследники рассорились, а его достижения больше никто не сумел повторить. В конечном счете нашествие Тимура косвенно серьезно не сыграло на руку Византии и христианской Европе. Османы не очень серьезно пострадали и оправились от своего поражения быстрее, чем их соперники-мамлюки. Их военная организация и вооружение были лучшими среди мусульманских государств. Их гражданская администрация оказывала сравнительно легкое давление на порабощенных подданных и делала османов не такими уж нежеланными завоевателями с точки зрения чрезмерно обложенного налогами крестьянства. Следующим был вопрос, куда в первую очередь будет направлена их грозная сила – на мамлюков, шиитское государство Сефевидов в Иране или против Византийской империи (от которой, кроме Константинополя, мало что осталось). И первые, и второе, и третья в конечном итоге были повержены (Иран позже оправился); но Византийская империя, самая слабая из этой тройки, первая подверглась ударам. В 1422 г. снова был осажден Константинополь. Восстания в Малой Азии и контрудары Венгрии против турок продлили сопротивление греков, но великий город в конце концов был взят Мехмедом II в 1453 г.

Падение Константинополя было давно ожидаемым и так долго откладывалось, что во многом психологический эффект от этого события в Европе рассеялся. В Италии весть о его падении стала сильным побудительным мотивом для всеобщего, пусть даже неустойчивого, замирения среди основных государств Священной лиги. Но действенный призыв к оружию не прозвучал, и, несмотря на многочисленные разговоры об этом, всеобщий Крестовый поход не состоялся. Если Европа была осажденной крепостью, ее гарнизон был не так уж мал и не так уж плотно окружен, чтобы его члены ощущали особую необходимость объединения. Тем не менее это событие ознаменовало рождение Османской империи – самого сильного государства на Ближнем Востоке, рядом с которым большинство европейских государств выглядели мелкими княжествами; более того, державы, склонной к военной экспансии. Государства Балканского полуострова и Дунайского бассейна немедленно почувствовали на себе турецкую агрессию. Они оказались в положении отчаянно обороняющихся и шаг за шагом отступали до конца первой трети XVI в., когда в 1529 г. султан Сулейман I Кануни (законодатель), в европейской литературе Сулейман Великолепный, начал безуспешную осаду Вены. Что было еще серьезнее с европейской точки зрения, турки-османы почти за одну ночь стали самой грозной из средиземноморских держав. До того момента они были скорее наездниками, нежели моряками. Во времена Мухаммеда I они потерпели сокрушительное поражение на море от венецианцев. Однако захват Константинополя сделал их наследниками морской мощи Византии. Боясь за свои торговые привилегии, венецианцы поспешили заключить с османами мир, и им удалось сохранить большинство своих деловых связей и некоторые колонии, особенно Крит. Однако они не могли удержать Морею (Пелопоннес) и другие территориальные владения или помешать туркам и дальше совершать агрессию в Средиземном море. В 1480 г. Мехмед II вторгся в Италию, захватил Отранто и создал там процветающий рынок рабов-христиан. Продолжение завоевательного похода (с целью захвата Рима) было остановлено только смертью султана в следующем году. Морская мощь в конечном счете сделала разгром мамлюков и распространение власти турок на берегах Леванта бесспорными и совершенно исключила любое прямое морское нападение любой западноевропейской армии на центры мусульманской власти на Леванте. К середине XV в. плащ крестоносцев лег на плечи иберийских королевств. Среди европейских государств они были единственными, которые все еще могли нанести ущерб исламу. В тех обстоятельствах их действия неизбежно носили местный и ограниченный характер, но успехи даже местного значения могли иметь широкий отклик в исламском мире, если их энергично использовать. Именно на фоне катастрофических поражений европейцев в Леванте следует рассматривать войны Кастилии с Гранадой и португальские экспедиции в Северо-Западную Африку.

И в Кастилии, и в Португалии идея о Крестовом походе все еще могла разжечь воображение людей благородного происхождения с авантюрными наклонностями, хотя на Иберийском полуострове крестоносные устремления в позднем Средневековье носили более тонкий и сложный характер, чем упрямый авантюризм крестоносцев предыдущих Крестовых походов, не лишенный стремления получить выкуп и поставить его на кон в азартной игре и не имевший ничего общего с христианской апостольской миссией, которая еще раньше обратила в христианство Северную Европу. Никто и не предполагал, что на ислам сколько-нибудь серьезное впечатление могут произвести проповеди или идейные споры. Мусульмане были не только сильны и хорошо организованы, они еще умны, самоуверенны и цивилизованны. У монаха-миссионера было бы не больше шансов заполучить новообращенных в Гранаде или Дамаске, чем у муллы в Риме или Бургосе. В лучшем случае на него смотрели бы как на интересную диковинку, в худшем – как на шпиона или опасного сумасшедшего. Долг предпринимать попытки обращать в христианство, безусловно, признавался. Отдельные пленники, особенно если они были захвачены юными, воспитывались в вере тех, кто их захватил. Естественно также, что значительное число мусульман под властью христиан – или христиан под властью мусульман – принимали религию своих правителей либо по убеждению, либо из политического или корыстного расчета. Завоеватели-христиане могли иногда пытаться насильно обратить массу всего мусульманского населения в христианство, но обращение, достигнутое таким способом, обычно считалось неискренним и часто временным. Ни один христианский правитель не имел или не пытался создать какую-либо организацию людей, сравнимую с турецкими янычарами. Истинное широкое обращение в христианство повсеместно считалось недостижимым идеалом. Более того, оно могло быть невыгодным с финансовой точки зрения, так как и мусульманские, и христианские правители зачастую взимали особые налоги с подданных, исповедующих религию, отличную от их собственной. Такая практика поощряла завоевательные войны, но препятствовала попыткам обращать в свою веру завоеванных. Также, несмотря на громкие разговоры об уничтожении неверных, жестокая политика истребления никогда серьезно не рассматривалась как осуществимая или желательная.

Связь с арабским миром в Средние века повлияла на образование в грубой и примитивной Западной Европе. Европейские искусство и промышленность многим обязаны арабам. Греческая наука и знания нашли дорогу к средневековой Европе – в той мере, в которой они вообще были известны. Даже замысловатые условности позднесредневекового рыцарства были в какой-то степени скопированы с арабских обычаев и романов. Иберийский полуостров был главным каналом контактов между двумя культурами; и наиболее умные из тамошних христианских правителей понимали ценность и важность этой посреднической функции. Архиепископ Раймунд Толедский в XII в. основал школы, в которых еврейские, арабские и христианские ученые сотрудничали в ряде работ, которые – когда о них стало известно в научных центрах Европы – открыли новую эру в средневековой науке. Король Кастилии Альфонсо X тоже собрал при своем дворе ученых представителей трех религий, так как он горел желанием впитать мудрость и Востока, и Запада. Он был первым европейским королем, который систематически проявлял интерес к отделению культуры от церкви. Его труды о Востоке были переведены на французский язык и оказали влияние на Данте. Его астрономические таблицы изучали в Европе веками; их читал сам Коперник и делал к ним аннотации. И хотя он был особенным, он был далеко не единственным таким терпимым и мудрым. Величайшим из всех монархов Реконкисты был Фердинанд (Фернандо) III – король и святой; эпитафия на его могиле гласит, что он был королем, который терпимо относился к культам неверных.

Тогда на Иберийском полуострове христианские и мусульманские королевства веками существовали бок о бок и волей-неволей, когда не воевали друг с другом, поддерживали друг с другом какие-то отношения, хоть и формальные. Время от времени христианские правители заключали с мусульманами союз против христиан и наоборот. Аналогичным образом в отдельных королевствах христиане и мусульмане жили бок о бок и, зачастую не проявляя по отношению друг к другу особого уважения и симпатии, привыкали к обычаям друг друга. Там, где происходил переход в другую веру, имели место смешанные браки и смешанная кровь. Культура Испании, за исключением ее северных регионов, неизбежно подвергалась глубокому воздействию. Арабское влияние проявилось в огромном количестве различных заимствований в испанском языке, обычаях (изоляция женщин), архитектуре и планировке городов, уловках в торговле и огромном разнообразии практических приспособлений: ирригационных и водоподъемных устройствах, планировке и оснастке лодок и кораблей, седельном снаряжении и ременной упряжи. Мавританское влияние было не таким явным в Португалии по сравнению с Испанией. К XV в. Крестовые походы на территории Португалии стали чуть более чем далекими воспоминаниями; отсюда несколько книжные и романтические представления о Крестовых походах, например, принца Энрике (Генриха) Мореплавателя, контрастировавшие с гораздо более заземленным отношением его испанских современников. Однако в различной степени и Испания, и Португалия были местом проживания смешанных обществ, и, вероятно, сам этот факт помог испанцам и португальцам лучше, чем другим европейцам, понимать и взаимодействовать с еще более экзотическими культурами, с которыми им пришлось повстречаться, когда они пустились в заморские плавания.

К XV в. европейская цивилизация развилась до такой степени, что больше не зависела от влияния арабского мира, чтобы научиться чему-либо, а в Испании мода на все африканское имела тенденцию к превращению в бесплодную манерность. При жаждущем наслаждений и необузданном дворе Генриха IV Кастильского эта манерность была доведена до крайностей, в которых христианская религия осмеивалась, открыто перенимались многие мавританские обычаи, а война с исламом фактически была отложена. Война за кастильское наследство Изабеллы привела к резким переменам. Изабелла, побуждаемая не только сильными религиозными убеждениями, но и мрачным предчувствием опасности, угрожавшей с Востока, была полна решимости немедленно начать приготовления к войне с Гранадой (правители которой, ободренные Войной за кастильское наследство, воздержались от выплаты дани в 1476 г.) и по возможности, в конечном счете, вести войну на вражеской территории в Африке, как это уже сделали португальцы в Сеуте в 1415 г. Систематические военные операции с целью завоевания мавританского королевства город за городом начались в 1482 г. Испанцы начали этот последний Крестовый поход в Европе, испытывая смешанные чувства по отношению к врагам – мусульманам. Среди этих чувств были: глубокая религиозная экзальтация, отвращение к неверным, измененное (у феодалов) уступками экономической выгоде, жажда наживы в смысле не только надежды на грабеж, но и решимости использовать мавров как вассалов, общественная неприязнь, измененная долгим близким общением, определенная зависть к их экономике (ведь мавры были обычно лучшими фермерами и ремесленниками и зачастую более ловкими торговцами, чем их конкуренты-испанцы) и, наконец, сильный политический страх – страх не перед Гранадой, а перед мощной помощью, которая может прийти на выручку Гранаде, если это государство (эмират) не подчинить власти христиан. Что касается Гранады, изолированной и разделенной внутри себя, то исход никогда не вызывал серьезных сомнений. Ее столица пала в 1492 г. Вся Испания впервые за много веков оказалась полностью под властью монархов-христиан. Территория Гранады была должным образом поделена на феодальные владения среди военачальников этой военной кампании.

Это завоевание не освободило Испанию от страха перед исламом. И вторжение испанцев в Северную Африку, начавшееся с захвата Мелильи в 1492 г., не помешало продвижению турок. В начале XVI в. они завоевали Сирию и Египет и распространили свою власть на североафриканское побережье. Колоссальную мощь Османской империи можно было тогда призвать защитить мусульманских правителей побережья и, возможно, даже поддержать восстание среди недовольных мавров в Испании. Это была слишком большая сила, чтобы испанские королевства со своими вооруженными силами могли бросить ей вызов. Тем временем воодушевление и честолюбивые замыслы, порожденные войной с Гранадой, сохранялись и были лишь отчасти удовлетворены победой. Выход для этой сдерживаемой воинственной энергии был найден лишь год спустя после падения Гранады благодаря сообщению Колумба об островах в Западной Атлантике и его уверенному утверждению, что эти острова могут быть использованы как промежуточные базы на пути в Китай. На протяжении жизни одного поколения чувства, которые подняли испанцев против Гранады, развились в смелые и методичные империалистические устремления, которые в поисках новых провинций для завоевания нашли свой шанс за морем. Пока португальцы, стремившиеся создать свою империю, искали в Западной Африке среди всего прочего «заднюю дверь», через которую можно было напасть на арабов и турок, империалистические устремления испанцев благодаря случайному открытию получили направление действий в новом мире.

Гранада для испанцев была тем, чем был ослабленный Константинополь для турок в его последние годы перед завоеванием: кульминацией ряда завоеваний и началом нового завоевания. Существовала любопытная аналогия между ролью турок в Византийской империи и ролью кастильцев в мусульманской Испании. Турки были кочевниками; они пришли на Ближний Восток как чрезвычайно мобильные конные орды, действовавшие против оседлого сельскохозяйственного или проживавшего в городах населения. Они обосновались как владыки, живя за счет труда покоренных крестьян и набирая себе чиновников и технических специалистов из числа образованных людей в среде своих новых подданных; но сами они так и не утратили свой характер наездников. Кастильцы никогда не были настолько тесно связаны с лошадьми, как турки, но они тоже – в Андалусии и других местах – использовали мобильные и почти полностью конные вооруженные силы против оседлых сообществ. Среди них в засушливом нагорье Кастилии поискам пастбищ для выпаса полукочевых стад давно уже отдавалось предпочтение перед земледелием. Так было выгоднее с общественной, военной, а также экономической точек зрения; это было наследство, полученное после веков периодических войн и постоянно менявшихся границ. Человек верхом на коне, хозяин стад был лучше приспособлен к таким условиям; крестьянин, наоборот, был экономически уязвим и презираем обществом. По мере развития завоеваний кастильцы, а среди них – высшее сословие, класс воинов – сохранили свои скотоводческие интересы и владения, мобильность и военную эффективность, а также уважение к человеку верхом на коне. Подобно туркам, они, насколько это было возможно, использовали умения вассальных народов, равно как и своих собственных крестьян и ремесленников. Такой общественный уклад привел к появлению класса воинов, хорошо подготовленных для завоевания и последующего подчинения оседлых народов Нового Света, которые были благоденствующими землепашцами или послушными городскими жителями, никогда до того момента не видевшими лошадей и крупного рогатого скота. Маленькие отряды конных испанцев смогли добиться поразительных побед, а затем остаться в качестве квазифеодальных господ, сохранив свои собственные скотоводческие интересы и занятия и доверяя покоренным ими крестьянам выращивать для них зерно, как это делали в Старом Свете и они, и турки. Их мобильность как всадников давала им возможность подавлять восстания с минимальными усилиями. В этом отношении Реконкиста в Испании была похожа на тренировку перед имперской экспансией в Америке.

Однако Изабелла по совету окружавших ее непреклонных церковнослужителей не была особенно расположена позволять маврам из Гранады мирно прижиться как мусульманам – вассалам христианских владык. Ее религиозное рвение должно было найти выражение не только в завоевании и установлении господства, но и в обращении в христианскую веру. После захвата Гранады она приступила к политике решительной христианизации. Эта политика, изначально ограниченная проповедями и уговорами, добилась весьма малого успеха, несмотря на преданность своему делу строго соблюдавших все предписания веры францисканцев, которым это дело было поручено. Нетерпение королевы и ее советника Сиснероса вскоре привело к принятию более суровых мер – систематическим преследованиям и резкому ужесточению церковной дисциплины. Изгнание евреев, насильственное крещение мавров в Гранаде, чрезвычайные полномочия, данные новой инквизиции, – все это было радикальным отходом от средневековых традиций Испании. Все три меры были в целом одобрены обществом, чего не случилось бы сто лет назад, и в Кастилии (но не в Арагоне) их энергично претворяли в жизнь. Они представляли собой одновременно и реакцию на возросшее давление ислама на христианский мир после падения Константинополя, и усиление религиозного фанатизма, а также религиозной нетерпимости в Испании. Это усиление фанатизма, это новое стремление с воодушевлением обращать в свою веру быстро перекинулось на Новый Свет, где нашло новые и более эффективные формы выражения.

Гуманистические знания, апостольское рвение и дисциплина были главными чертами реформы церкви в Испании, предпринятой кардиналом Хименесом де Сиснеросом в конце XV – начале XVI в. В рядах монашеских орденов было много людей, охваченных духовной смутой, близкородственной тому недовольству, которое вспыхнуло в эпоху Реформации в Северной Европе. Реформы Сиснероса взывали к этому недовольству и сделали его действенным. Прежде всего он стремился очистить духовенство, усиливая аскетизм и возвышая проповедническую миссию монахов нищенствующих орденов. Из монашеских орденов он благоволил к монахам своего ордена – францисканцам, а среди францисканцев – монахам, строго соблюдавшим все предписания веры, которые в Испании и Португалии избрали своим делом проповедование простой и аскетичной христианской веры среди бедного и заброшенного пастырями сельского населения и язычников, как четко предписывали им папские привилегии. Движения за проведение внутренних реформ, аналогичные францисканской обсервации, возникали приблизительно в начале века и в других орденах, особенно среди доминиканцев и иеронимитов. Поразительное увеличение числа нищих после реформы произошло еще при жизни Сиснероса. Из этой части населения появилась духовная элита евангелического толка, которая симпатизировала Эразму Роттердамскому, а позднее в этом же веке попала под подозрение в приверженстве лютеранству. Из ее рядов также вышло духовное ополчение, в которое вступали дисциплинированные, хорошо обученные религиозные радикалы, готовые сражаться в Новом Свете. Американские индейцы, которых встречали испанцы во времена Сиснероса, были слабыми, примитивными и малочисленными, но со второго десятилетия XVI в. испанцы вступили в контакт с оседлыми народами Мексики и Центральной Америки, строившими города, и при общении с ними миссионерская политика стала делом исключительной важности. Эти народы были многочисленны, хорошо организованы и обладали материальной культурой, которая, несмотря на техническую слабость, впечатляла и привлекала испанских завоевателей. Эти индейские народы ничего не знали о христианстве, что было недостатком, за который их нельзя было винить или наказывать; с другой же стороны, они не были заражены исламом. Их собственная религия включала ритуалы ужасающей жестокости, но каждый в отдельности они в большинстве своем казались мягкими и понятливыми людьми, а их аграрный коллективизм был идеальной основой для создания христианских коммун. Ни королевская власть, ни церковь в Испании не могли игнорировать возможность и долг привести таких людей в лоно христианской церкви или оставить это на совести конкистадоров. Королевская власть с самого начала решила поручить американскую миссию нищенствующим орденам. По крайней мере, в течение какого-то времени она оказывала сильную поддержку обетам отказаться от всего земного, христианскому учению о сострадательном Боге и институциональной власти святых даров. Такая миссионерская политика с ее логическим продолжением в виде условий контроля над местным населением неизбежно вступала в конфликт с экономическими интересами лидеров испанских колонистов и вызывала долгие и язвительные споры. Но монахи завоевали уважение и симпатии многих конкистадоров, включая Кортеса, который сам обратился с прошением отправить францисканцев-миссионеров в Мексику. Ощущение того, что они «несут свет тем, кто пребывает во мраке», испытывали даже простые солдаты, и оно помогает объяснить их убежденность в том, что, какой бы греховной ни была их собственная жизнь, святые сражаются на их стороне. Здесь не подразумевается простодушное легковерие. Рассказы о реальном появлении святого Иакова в сражении были придуманы летописцами, не конкистадорами. Берналь Диас относился к этим «чудесам» с определенной иронией. Тем не менее конкистадоры перед сражением молились святым Петру и Иакову, и среди них было сильно чувство божественной поддержки. Несколько в меньшей степени и в совершенно других обстоятельствах это было справедливо и в отношении португальцев в Индии. Миссионерское рвение, желание принести истинную веру миллионам языческих душ следует поставить на одно из первых мест среди побудительных мотивов разведывательных исследовательских походов.

Однако жажда наживы и религиозное рвение, даже вместе взятые, – это еще не все. Беспрецедентная суровость, с которой Изабелла отнеслась к маврам в Гранаде, было более чем выражение религиозной нетерпимости и политической враждебности. Это был умышленный отказ королевы от африканского элемента в культуре Испании, который сопровождался в равной степени преднамеренным подтверждением общности Испании с остальной христианской Европой. Железная воля и острый ум королевы работали на то, чтобы положить конец интеллектуальной изоляции Испании не путем робкого и оборонительного обскурантизма, а путем решительного и уверенного поощрения европейских научных знаний. Ее правление было золотым веком для университетов. Знаменитые учебные заведения в Алкале, Саламанке и Вальядолиде ведут отсчет своего существования с этого времени. (Толчок к основанию подобных учебных заведений вскоре был перенесен в Новый Свет, так что и Мексика, и Перу приблизительно через поколение после своего завоевания обрели свои университеты.) В годы правления Изабеллы в Испании начали работать много печатных станков. В стране приветствовали и поощряли появление иностранных ученых и книг – итальянских, французских, немецких и фламандских. Идеи и литературные традиции, характерные для итальянского Возрождения, распространились и по Испании, хотя и в формах, измененных испанскими рассудительностью и консерватизмом, и без поверхностного язычества большинства итальянских произведений. Ученые классической школы, такие как Альфонсо Фердинандо де Паленсия и Антонио де Лебриха (Небриха), который получил образование в Испании и в Италии сначала в Саламанке, затем в Болонье, работали в традиции Лоренцо Валла. Великая Библия Полиглотта[5] является одним из главных успехов научной мысли эпохи Возрождения. В более популярных литературных формах итальянское влияние тоже проникло в Испанию. Рыцарская поэма «Неистовый Роланд» Лудовико Ариосто была быстро переведена на испанский язык и получила широкую читающую публику в Испании. Всевозможные эпические поэмы и романы вошли в большую моду в Испании в начале XVI в. Берналь Диас, когда писал о том, как он в первый раз увидел захватывающую дух панораму города Мехико (Теночтитлана), вполне естественно заметил, что ему при этом пришел на ум роман об Амадисе[6].

Вместе с литературными традициями Ренессанса испанцы переняли и умонастроения: культ отдельной личности, стремление сделать себе репутацию. Это стремление играло жизненно важную роль в сознании и характере конкистадоров и объясняло их вспыльчивость и ранимое самолюбие, нелюбовь к дисциплине и строгой регламентации, настоятельную потребность в том, чтобы с ними советовались по каждому принимаемому решению. С другой стороны, оно объясняет их необычайную отвагу и презрение к ранам и усталости в результате преданности вере. Они вели себя, как писали их хронисты, с серьезностью людей, сознающих, что они участвуют в великих делах. Это были люди, которые видели в себе не подражателей, а соперников героев древности и романов. Кортес – самый колоритный из конкистадоров, остро чувствовавший настроения своих солдат, который сам был продуктом эпохи Возрождения из Саламанки, снова и снова в своих речах и письмах возвращался к этой теме. Иногда он ссылался на богатства, которые их ждали впереди, а иногда – на успешное завоевание душ язычников, но чаще всего – на перспективу прославиться. Например, пытаясь убедить своих солдат на берегу у Веракруса сжечь корабли, в которых они приплыли с Кубы, он «привел много сравнений с подвигами, совершенными храбрыми героями-римлянами». Когда его более осторожные спутники заметили, что даже Александр Великий не пытался совершить ничего столь же безрассудно смелого, как захват Мехико силами четырехсот солдат[7], Кортес сказал им, что в истории будут рассказывать о них более великие вещи, чем о военачальниках древности. Были и более сомнительные сравнения, конечно. Кортес не мог пропустить аналогию между Куаутемоком и Верцингеторигом[8]; vae victis (лат. горе побежденным). Но Кортес подобно Цезарю сделал себе репутацию учтивого, дипломатично снисходительного и расчетливого человека и сильно рисковал, когда останавливал своих союзников индейцев, когда те начинали резню побежденных ацтеков. Берналь Диас – каждый историк конкисты неизбежно возвращается к этому честному старому воину (ок. 1492 – ок. 1593) – гордился не родовой знатностью, а тем, что принимал участие в ста девятнадцати сражениях, что более чем вдвое превышало число сражений Юлия Цезаря, и, подобно великому римлянину, желал – как он сам объясняет – описывать свои собственные подвиги, равно как и подвиги Кортеса, «в форме записок и рассказов… прославленных солдат, которые участвовали в войнах в былые времена, чтобы мои дети, внуки и потомки могли сказать: «Мой отец открыл и завоевал эти земли… и был одним из самых первых в рядах завоевателей». Это горячее стремление создать себе репутацию не ограничивалось, разумеется, испанцами. Оно было характерно для большинства первопроходцев разведывательных исследований любой национальности. Спокойная (хотя ее можно было избежать) смерть Хемфри Гилберта на борту судна «Сквиррел» была более поздним примером этого. Такие люди искали не только богатств, «каких желают все люди», не только заслуг в глазах Бога, но и славы среди своих соплеменников и в будущем.

С новым отношением к отдельной личности эпоха Возрождения воспитывала новое отношение, тоже итальянское по своим истокам, к государству. Чуткая осторожность, обдуманное объективное внимание ко всем самым эффективным и простым средствам достижения желаемой цели стали вытеснять старое понятие о государстве как сети установленных, освященных традициями прав и обязанностей во главе с монархом, который выступает как судья в спорах. Возникло понимание, что правительство может использовать силу против своих подданных или соседних владык, преследуя как рациональные интересы, так и в поддержку законных притязаний. Подобно многим итальянским правителям, Изабелла Кастильская была обязана своим положением на троне комбинации войны с дипломатией. Безжалостное восстановление общественного порядка и дисциплины было одним из ее главных достижений и большим вкладом в распространение авторитарных настроений в Кастилии. Для иллюстрации принципов управления государством, написанных Макиавелли, нет лучших образцов, чем правление Фердинанда Арагонского и Иоанна II Португальского. Верно, что это более гибкое отношение к монаршей власти и искусству управлять государством, этот культ государственной выгоды были ограничены, особенно в Испании, консервативным законодательством, равно как и неуступчивостью отдельных личностей. Тем не менее это отношение помогло подготовить умы людей к выполнению огромной задачи – политической и управленческой импровизации, с которой столкнулось правительство Испании в Новом Свете.

XV в. был замечателен внезапным ростом среди немногих талантливых и высокопоставленных людей неподдельной бескорыстной любознательности. Подобно стремлению к классическим знаниям (и, разумеется, связанная с ним), эта любознательность была одной из главных особенностей эпохи Возрождения. Сначала ее едва ли можно было назвать научной, так как она была беспорядочной и несистематической. Люди в эпоху Возрождения стремились скорее поглощать знания, нежели переваривать их, накапливать, а не отбирать их. Их любознательность гораздо сильнее проявлялась в исследовании, чем в систематизации, но она была всепоглощающей, живой, непринужденной. И пока она разъедала и постепенно ослабляла общепринятые средневековые системы знаний, она в то же время жадно и вдохновенно собирала информацию, из которой, в конечном счете, будут построены новые системы. Ее разделяли не только ученые, но и владыки, и люди дела в их окружении, особенно в Италии, но также и в Португалии и Испании. География и космография выделялись из всех предметов, но были и многие другие. Внимание, уделяемое исследованиям в области медицины в то время, особенно анатомии, хорошо известно. Менее явным, но также важным в развитии стремлений к открытиям является новое и более внимательное отношение к естественной истории. Насколько сильно исследователи и вдохновители исследований прямо и сознательно были движимы научной любознательностью, сказать невозможно на основе скудных сохранившихся данных, но на отношение исследователей к тому, что они видели, и на то, как принимали их сообщения в обществе на родине, сильное влияние оказывали эти новые настроения. Например, Берналь Диас был сильно впечатлен, но не особенно удивлен, увидев обширные коллекции растений и диких животных, содержавшихся при дворе Монтесумы; ботанические сады и зверинцы были широко распространенными увлечениями правителей в эпоху Возрождения. Ему казалось совершенно естественным, что и у Монтесумы такие же интересы. Альварадо, который поднялся к кратеру вулкана Попокатепетль (5465 м) отчасти для того, чтобы добыть серу для изготовления пороха, а отчасти из бравады и любопытства, сознательно или нет имитировал знаменитый подвиг Петрарки, совершившего восхождение (16 апреля 1335 г.) на гору Вента (Ванту) в Провансе в век, когда об альпинизме и слыхом не слыхивали. Одна из самых первых книг об Америке, написанная очевидцем событий Овьедо, «Общая история Индий» великолепно иллюстрирует этот интерес в эпоху Возрождения четким и подробным рассказом о животных и растениях. Выражением географического любопытства – бескорыстного желания узнать, что находится за горизонтом, было выдающееся произведение XV в. De Orbe Novo Петра Мартира (Пьетро Мариано Вермильи), написанное ученым-итальянцем, нашедшим родину в Испании.

Технические изобретения в XV в., не связанные непосредственно с использованием моря, служили расширению и популяризации этой растущей любознательности. Самым важным из них было, разумеется, книгопечатание, которое не только сделало возможным гораздо более широкое распространение лоций, навигационных учебников и других пособий для грамотных моряков и не только разносило вести об открытиях гораздо быстрее, чем это могли сделать рукописи, но и способствовало быстрому росту читающей публики, а делая это, создало огромный спрос на сравнительно легкое чтение – чтение, предназначенное для грамотных, образованных людей, которые не были профессиональными учеными. Этот спрос удовлетворялся отчасти романами, но в основном рассказами о путешествиях – как реальных, так и выдуманных. Например, «Путешествия» Мандевиля в XV в. имели широкое хождение в рукописи среди людей, которые не были уверены в том, реальными или нет были путешествия, описанные в книге. Но позднее она распространилась еще шире в печатном издании и достигла наивысшей точки своей популярности во второй половине XVI в., когда уже заподозрили, что это фальсификация, и тогда ее читали главным образом для развлечения. Многие серьезные книги – De Orbe Novo Петра Мартира, Paesi novamente retrovati Монталь-боддо, Cosmographia universalis Себастьяна Мюнстера (все они бестселлеры, выдержавшие много изданий) – широкая публика читала с таким же настроением; а еще позднее библиотека ни одного джентльмена не была полной без внушительных фолиантов Grands Voyages де Бри. Это лишь немногие из самых знаменитых среди сотен хорошо известных названий. Популярность книг о путешествиях и ссылок на дальние страны в пьесах и аллегориях была поразительной чертой литературной жизни XVI в. и во многом способствовала неуклонному росту интереса к исследованиям и открытиям.

Исследователи, инвесторы, которые отправляли их за моря, публика, которая аплодировала их подвигам и извлекала выгоду из их открытий, были побуждаемы сложной смесью мотивов и чувств. Поколения историков пытались разложить эту смесь по полочкам, выделить в ней элементы, на которые можно навесить ярлык «средневековый», «эпохи Возрождения», «современный» и т. д.; но она так и остается смесью. Возрождение в общепринятом понимании этого слова было в основном достижением Средиземноморья, а разведывательные исследования – Атлантики. Заманчиво было бы описывать Иберийский полуостров, с которого отплывало большинство первых исследователей, как место, где соединились средиземноморские знания, любознательность и изобретательность и вдохновили храбрых и умелых на переход через Атлантику. В этом тезисе есть много правды, но это не полное объяснение, и, связывая друг с другом Возрождение и разведывательные исследования, мы должны проявлять осторожность и не предвосхищать события. Португальские капитаны выходили в Атлантику с целью разведать обстановку задолго до того, как итальянское Возрождение оказало серьезное влияние на культуру Иберийского полуострова. Большинство этих первых плаваний – по крайней мере, те из них, о которых остались записи, – предпринимались по приказу или при поддержке португальского принца Энрике (Генриха) Мореплавателя – самого известного из предшественников и вдохновителей разведывательных исследований. Воды между мысом Святого Винсента (Сан-Винсенти) на юго-западе Португалии, Канарскими островами и северо-западным побережьем Марокко были уже известны при его жизни отважным португальским рыбакам. Принц Энрике сделал своих собственных приближенных капитанами кораблей и поставил им задачу – достичь и пройти определенные географические объекты. Так, из привычки совершать повседневные выходы в море с целью рыбной ловли и торговли вдоль сравнительно короткой полосы побережья выросла программа последовательных, хотя и прерывистых исследовательских плаваний дальше на юг. Конечно, принц Генрих (Энрике) сам не выходил в море, разве что в качестве главнокомандующего в войне с мавританским государством со столицей в городе Фес[9]. Позднесредневековые представления о поведении, подобающем королевской особе, помешало бы принцу крови принимать участие, даже если он захотел бы, в длительных исследовательских плаваниях на небольших судах, плохо приспособленных для особы его положения. Его задачей было предоставить корабли, обеспечить поддержку, организацию и награду. Можно предположить, что по крайней мере официальные цели были продиктованы личными желаниями принца. Современник принца Энрике Зурара – летописец его достижений – перечисляет мотивы, которые побудили начать исследование западных берегов Африки, и утверждает, что первым из них было желание узнать, что находится дальше Канарских островов и мыса Бохадор. Однако нет и намека на научное или бескорыстное любопытство, цель была сугубо практической. Диогу Гомиш – один из капитанов принца Энрике – вполне определенно писал об этом. В его отчете о своих плаваниях он утверждал, что принц хотел найти страны, откуда шло золото, попадавшее в Марокко по путям, проходившим через пустыню, чтобы «торговать с ними и таким образом содержать его двор». Снова знакомая формула: служи Богу и богатей. Вторым побудительным мотивом принца Энрике Зурара ставит желание открыть новые выгодные виды торговли, но настаивает, что торговля должна быть налажена только с христианскими народами, которых исследователи надеялись встретить за пределами страны мавров. Это была обычная средневековая теория. Хотя некоторые борцы за чистоту нравов полагали, что любая торговля несовместима с рыцарским званием, считалось законным лишать нехристи – ан ресурсов для разжигания войны косвенными средствами, если прямыми средствами цель не была достигнута. Третьей, четвертой и пятой целями принца, которые упоминает Зурара, были обычные цели Крестового похода: собрать сведения о силе мавров, обратить неверных в христиан и попытаться заключить союз с любыми христианскими правителями, которые, возможно, им встретятся. К этому времени по Африке распространилась старая легенда о пресвитере Иоанне, подпитываемая, без сомнения, слухами о коптском королевстве Абиссиния, и надежда вступить в контакт с каким-нибудь таким правителем связывала исследование Африки в прежними средиземноморскими Крестовыми походами.