Читать книгу Европейские колониальные империи в XVIII веке. Борьба за господство и торговлю на разных континентах и океанах - Джон Перри - Страница 4

Испанская империя в Америке была морской империей только в том смысле, что связь между колониями и метрополией могла осуществляться только по морю. Сама Испания являлась морской державой, хотя в конце XVII века несколько ослабевшей, но королевства Индий были королевствами суши, главные центры которых находились в глубине континента. Их жители не питали большого интереса к морю. Корабли компании Carrera de Indias иногда строились в Индиях, в частности в Гаване, но это случалось намного реже, чем было 50 или 60 лет назад, и их владельцы, как и их команды, редко бывали местными. Длительный королевский запрет на торговлю между колониями был не нужен, поскольку ее почти не существовало. Торговля между побережьями Мексики и Перу, процветавшая в XVI веке, в XVII веке замерла. Среди жителей как европейцев, так и коренных было слишком мало моряков. Главные опасности, угрожавшие испанским обитателям Индий, шли с моря. Они боялись его и потому, если могли, поворачивались к нему спиной. Своей сравнительно спокойной жизнью в течение двухсот лет они были обязаны своей территориальной труднодоступности.

Португальская империя, напротив, представляла собой империю береговой линии и гаваней. Все ее основные поселения были видны с моря. Все они зависели от безопасности и процветания морских связей не только с Португалией, но и друг с другом. Это была настоящая морская империя, что, конечно, не значит, что все люди, которые селились, защищали и управляли португальскими заморскими владениями, обязательно были мореходами. Профессиональными моряками в Португалии, как и в Испании, обычно становились люди скромного социального положения, в то время как военная служба была традиционным занятием людей благородного происхождения, которых не удовлетворяла жизнь в своих поместьях. В XVI и XVII веках в Португалии, как и в Испании, успешными адмиралами становились хорошо обученные военные, которые помимо всего прочего знали науку навигации и науку ведения морского боя. Однако, в отличие от испанцев, географические особенности сделали португальцев, живущих за морем, намного более зависимыми от этих знаний и опыта. Большая часть их первых поселений располагалась в местах, где тыл был куда более недружелюбным и угрожающим или контролировался вождями, враждебно настроенными к проникновению европейцев и достаточно сильными, чтобы препятствовать этому. Самые большие опасности угрожали их фортам и факториям со стороны суши, а подкрепления шли со стороны моря. В море, если, конечно, не считать угроз, которые представляло само море, они могли чувствовать себя в безопасности, поскольку ни одно азиатское или африканское княжество не имело кораблей и корабельных орудий, равных тем, которые были у них.

В XVII веке эта безопасность в значительной степени исчезла. В период политического союза с Испанией, длившегося с 1580 по 1640 год, португальские владения стали законной добычей многочисленных врагов Испании без реальной поддержки с ее стороны. На побережье и в гаванях, где торговля долгое время была монополией португальцев, появилось огромное количество хорошо вооруженных европейских буканьеров и конкурентов. Португалия несла большие территориальные и морские потери, и ее заморская торговля заметно сократилась. Но кое-что удалось компенсировать. В частности, лиссабонские компании, занимавшиеся работорговлей, сильно выиграли, получив в рамках asiento[10] доступ на невольничьи рынки Испанских Индий. Однако в целом союз с Испанией в сознании португальцев ассоциировался с унижением и потерями, а национальная независимость – с коммерческой выгодой и имперскими успехами. Вполне естественно, что, когда в 1640 году была восстановлена независимая монархия под эгидой дома Браганса, корона и ее самые видные подданные и в Португалии, и за морем предприняли решительные меры по восстановлению, насколько возможно, утраченных владений и связей, а также развитию и укреплению тех, которые сохранились. Они добились заметных успехов в отношении флота и коммерции, но эти успехи, как и предшествовавшие им потери, означали радикальный сдвиг экономических приоритетов в структуре Португальской империи. Они не коснулись изначальных областей португальской агрессии на побережье Гвинеи или на Востоке. Все касались Южной Атлантики.

В Гвинее все основные португальские торговые фактории – Элмина с ее большой крепостью, Аксим, Гори вблизи современного Дакара на южном изгибе Зеленого Мыса – были захвачены голландцами в 1630-х годах, и Португалия так никогда и не вернула их. Единственным пятачком, который им удалось сохранить в Верхней Гвинее, были Бисау и Качеу – две отдаленные гавани в той неблагоприятной местности, которая с тех пор называется Португальской Гвинеей, труднодоступной со стороны моря из-за опасного барьера островов Биссагос. С другой стороны, в Анголе португальцы быстро вернули себе то, что потеряли. Главные порты работорговли Луанда и Бенгела, которые в 1641 году захватили голландцы, были возвращены в 1648-м флотилией под командованием грозного морского воина и колониального предпринимателя Сальвадора Коррейа де Са, занимавшего пост губернатора Рио-де-Жанейро. Почти одновременно с этим в 1645 году на севере Бразилии в Пернамбуку вспыхнуло решительное восстание португальских обитателей, получивших поддержку из Баии. Все это происходило как раз в то время, когда голландцы приближались к морской и коммерческой войне с Англией. Несмотря на то что Португалия не могла сравниться с Нидерландами по богатству и военно-морским силам, голландская Вест-Индская компания не смогла в должной мере поддержать власти Бразилии. В конце концов в 1654 году голландцы были изгнаны. В 1674 году их компания обанкротилась. Таким образом, что касается европейцев, то побережье Южной Атлантики от Амазонки до Рио-де-ла-Платы и от островов Сан-Томе и Принсипи до мыса Доброй Надежды (не считая маленького голландского поселения на самом мысе) досталось португальцам.

В конце XVII века, как и в конце XV века, независимая Португалия была маленькой страной с небольшой плотностью населения и скудными природными ресурсами. Ее богатство в основном шло от добычи морской соли, продукта, который продавался по всей Западной Европе, и в меньшей степени от винокурен долины Дору, хотя это производство стало доходным ближе к концу XVII века, когда портвейн нашел большой и прибыльный рынок сбыта в Англии. Стране не хватало зерна, и ей часто приходилось импортировать балтийское зерно, привозимое на голландских кораблях. Поскольку соль для заготовки сельди была так же необходима голландцам, как португальцам зерно, эти страны вели постоянную торговлю друг с другом даже в самый разгар войны. Помимо зерна в Португалии не хватало мяса. Основным источником белка в рационе португальцев была рыба, что создавало рискованную зависимость и требовало мужества и предприимчивости, поскольку берега Португалии круто обрываются вниз, а протяженность континентального шельфа недостаточна, чтобы обеспечить благоприятные условия для рыбного промысла. Необходимость чем-то дополнить сардины, добываемые в прибрежных водах Португалии, стала основной причиной, первоначально заставившей португальских моряков пуститься в дальний путь вдоль побережья Мавритании за тунцом или в сторону Исландии и Ньюфаундленда за треской. В XVII веке эта необходимость оставалась такой же острой, как и раньше. Не считая их соперников, голландцев, никто из европейцев не зависел от моря больше, чем португальцы. И ни один народ так настойчиво не тянуло к морским авантюрам, которым рыбный промысел обеспечивал непрерывный поток хорошо подготовленных суровых моряков. В XVII веке ни одна корона в Европе – даже корона Испании – так сильно не зависела от доходов, прямо или косвенно полученных от ресурсов заморских колоний, и ни в одной стране не было такого дисбаланса между ресурсами метрополии, с одной стороны, и коммерческими обязательствами и имперскими обязанностями – с другой.

В погоне за доминированием и в ходе торговли экзотическими товарами португальцы сверх всякой меры развили в себе качество, которое один видный бразильский социолог назвал «улиссизм». Это не просто тяга к путешествиям, готовность искать новые места, эмигрировать и селиться там, но и способность адаптироваться к незнакомому окружению. Португальские колониальные торговцы, эмигранты и чиновники больше любых других европейцев демонстрировали способность договариваться с тропиками. Она проявлялась не только в спокойном отношении к межрасовым бракам и быстрому росту смешанного населения (в этом португальцы были не одиноки), но и в быстром восприятии тропических культур как пищи для ежедневного употребления, так и в качестве товарных культур, выращиваемых на продажу в других далеких местах, а также в изобретательном приспособлении европейской архитектуры к тропическим условиям и в принятии местных порядков и удобной свободной одежды коренных обитателей. Вероятно, можно вместе с Жилберто Фрейрем говорить о лузо-тропической культуре, но едва ли о испано- или англо-тропической. Испанцы действительно в достаточно большом количестве эмигрировали в тропики, но они селились по возможности в высокогорных или умеренных областях, где, по меньшей мере в некоторых, как, например, в Центральной Мексике, им удавалось найти определенное физическое сходство с meseta[11], откуда они приехали. Они были достаточно консервативны в вопросах пищи и одежды. Что касается выходцев из Северной Европы, то они были готовы жить только в местах, где климат, растительность и сельскохозяйственные возможности походили на те, которые существовали в Европе. Большинство из них считали, что «туземная» одежда оскорбляет их европейское достоинство. Португальские эмигранты, со своей стороны, – отчасти потому, что у них было меньше возможностей проявлять свои амбиции, – принимали жизнь в тропиках и даже во влажных низменных тропиках с решимостью и энтузиазмом первопроходцев, гордых своим новым домом.

Многосторонность и способность португальцев адаптироваться позволили им успешно осуществить несколько различных и весьма разнообразных предприятий (хотя почти все в тропиках) и переносить свои усилия с одного на другое в соответствии с меняющимися экономическими и политическими условиями. В конце XVII века, когда они лишились торговли в Гвинее, были потеряны Цейлон и Малаккские острова, а Гоа пришло в упадок, внимание короны, купцов и эмигрантов сосредоточилось на Бразилии, в особенности на северо-восточных районах Баии и Пернамбуку, суровой, но продуктивной местности, где, правда, не было молочных рек и меда, зато был ром и сахар. Когда первый король династии Браганса Жоао IV называл Бразилию своей vacca de leite[12], он имел в виду доход от торговли сахаром. В XV веке сахар был для европейцев редким «наркотиком» или специей; в XVI веке – подсластителем для вина или ингредиентом кондитерских изделий, знакомым как минимум богачам. В XVII веке он стал широко распространенной роскошью, стоившей недешево, но его твердые темные кусочки можно было купить в розничных магазинах большинства городов Европы. И в большой степени это было достижением португальцев. Португальская Мадейра, португальский Сан-Томе, португальская Бразилия поочередно становились главным источником сахара для Европы. Мадейра была слишком маленькой, чтобы снабжать быстро растущий рынок; Сан-Томе сошел с гонки в начале XVII века из-за серии восстаний рабов. Но Бразилия была огромна, ее плодородные прибрежные земли при изобилии воды для орошения, казалось, могли обеспечить неограниченное количество сахара для продажи по всей Европе.

В конце XVII века торговля сахаром между Бразилией и Португалией была, вероятно, самой большой по объему среди всех видов европейской трансокеанской торговли. Для нее нанималось больше кораблей, чем для торговли Испании с Испанскими Индиями, и по стоимости перевозимых грузов она, по всей видимости, могла с ней поспорить. Количество перевозимого сахара бывало очень разным: в хороший год оно могло быть больше 2 000 000 arrobas[13] примерно по 25 фунтов каждая, в засушливый год – всего несколько сотен тысяч. Точных данных очень мало. Внимательный и дотошный наблюдатель Антонил в 1710 году дает 1 600 000 arrobas на всю Бразилию. По большей части это был белый сахар, рафинированный в Бразилии. В Португалии своей промышленности по переработке сахара не было. Существовали две различные системы экспорта. Во всех основных центрах имелись торговые дома, которые покупали сахар у производителей, складировали его и отправляли, как им удобно. Но многие крупные плантаторы-производители имели свои или арендованные склады и причалы и отправляли сахар для продажи в Европе от своего имени и на свой страх и риск. Сахар для экспорта упаковывали в деревянные ящики или сундуки, каждый из которых вмещал от 30 до 40 arrobas, в каждом было выжжено имя хозяина – производителя или купца. Корабли, использовавшиеся для этой торговли, обычно описывались в терминах количества сундуков, которое они могли перевозить. Точно определить соотношение количества сундуков и тоннажа довольно трудно. Во второй половине XVII века корона в интересах безопасности ввела ограничение на нижний лимит в 350 тонн для кораблей, участвовавших в торговле с Бразилией. Но маловероятно, чтобы такое правило исполнялось строго. Более мелкие корабли, скорее всего, продолжали участвовать в торговле, как и в торговле с Испанскими Индиями, но из тех кораблей, о вместимости которых нам известно, лишь немногие перевозили от 500 до 700 сундуков, и это говорит о том, что вместимость кораблей, вероятно, была от 350 до 400 тонн.

Как и мексиканское и перуанское серебро, бразильский сахар перевозили организованными конвоями, сопровождавшимися военным эскортом. Первоначально эта система была придумана для защиты от голландцев и испанцев, а после заключения мира с обеими этими нациями она сохранялась для защиты от таких морских хищников, как берберские корсары. С 1649 по 1720 год организацией конвоев и предоставлением эскорта занималась бразильская компания (Companhia geral do estado do Brasil), полувоенно-морской, полукоммерческий концерн, имевший королевскую лицензию для этих целей. В обмен на свои услуги компания взимала собственную плату за все перевозимые товары и в первые годы имела ряд коммерческих монополий: на импорт в Бразилию вина, оливкового масла, муки и соленой трески, а также на экспорт из Бразилии бразильского красного дерева, от которого эта страна получила свое название. Флотилии компании из главных портов Рио, Олинды и Баии собирались в Баие и ежегодно весной отплывали в Португалию. Плавание до Португалии через Азорские острова обычно занимало от 8 до 12 недель, и в хороший год общий размер флотилии мог превышать 100 кораблей. Не все корабли были португальскими. Португалия не имела в достатке ни материалов, ни людей, чтобы построить достаточно судов и набрать для них команды, поэтому в торговле участвовало много голландских и английских судов, получивших португальскую лицензию. Еще большее число таких судов без всякой лицензии возили сахар контрабандой прямиком в Амстердам. Тем не менее, несмотря на все препятствия, неэффективность и утечки, неизбежные для монополии в океане, объем законной торговли по меркам XVII века был огромен. К концу XVII века она оставалась основным каналом, по которому Европа получала сахар.

Богатства, полученные за счет сахара, оставили в городах Бразилии памятники, сохранившиеся до сих пор. Столичный Сальвадор (Баия) в конце XVII века признали вторым городом Португальской империи. Он был больше и богаче Гоа и уступал только Лиссабону. О количестве его населения можно только догадываться. Оценка, которую давало архиепископство в 1706 году, составляет 4296 домов и 21 601 прихожан в самом городе, не считая окрестных городков, что значительно меньше, чем в Мехико или Лиме. По своей планировке он представлял собой средневековый город с узкими улочками, не отличавшимися линейной строгостью городов Испанской Америки, но его здания были великолепны. Все приезжие восхищались ими. Дампир, побывавший там в 1699 году, оставил восторженный отзыв. Его «маньеристские» церкви – часто неточно называемые барочными – не могут сравниться с лучшими образцами в Мехико, но поражают как своим количеством, так и роскошью декора. Все это, включая элегантность Олинды в Пернамбуку, растущую силу его соседа и соперника Ресифе, решительное движение к процветанию Рио-де-Жа нейро, зиждилось на торговле сахаром, от которой и Португалия, естественно, получала свою долю. Бразильский сахар поддерживал португальскую экономику, которая без него была бедной и слабой и в конце XVII века страдала от частых периодов депрессии, особенно в 1670-х годах. Лиссабонские купцы продавали и реэкспортировали привезенный в основном в голландских трюмах сахар в Амстердам, откуда он расходился по всей Европе. Корона, естественно, получала с него налоги. Сахар, прибывавший в Португалию и убывавший из нее, облагался рядом различных пошлин, большая часть которых появлялась на свет, когда корона особенно остро нуждалась в деньгах, и затем становилась постоянной. Общее бремя этих пошлин составляло, по меньшей мере, 30 процентов от стоимости сахара. Когда бразильский сахар проходил через Азорские острова, с него взимали еще 10 процентов по прибытии и 10 процентов по убытии. Дополнительно португальская корона, как и испанская, но в отличие от правительств метрополий Северной Европы, облагала своих колониальных подданных прямым налогом, чтобы покрыть европейские и колониальные расходы. В течение всего XVII века самым важным налогом был dizimos – десятая часть, которая бралась с валовой продукции. Теоретически dizimos предназначался ордену Христа на содержание церкви в Бразилии, но на практике корона как распорядитель доходов ордена использовала его по своему усмотрению. Сбор этого налога всегда отдавался на откуп. Откупщик собирал его в натуральном выражении – в случае сахара на сахарных заводах – и продавал продукцию как можно дороже. Обычно свои платежи по контракту он вносил в казначейство частично деньгами, частично натурой, и в результате временами королевские гарнизоны в Бразилии, к своему большому возмущению, получали жалованье сахаром, который невозможно было продать.

Согласно Антонилу, в его времена в Бразилии было 528 сахарных производств: 246 в Пернамбуку, 146 в Баие, 136 в Рио-де-Жанейро. Многие из них представляли собой trapiches – маленькие мельницы, которые вращали быки, но другие, особенно в Баие, были так называемыми engenhos – сахарными заводами с большими, более тяжелыми вертикальными цилиндрами, вращавшимися силой воды с гораздо большей скоростью, чем могли обеспечить быки. Скорость, синхронность и непрерывность являлись основными факторами для успешного производства сахара. Как только начинался сбор урожая, дорогим сложным механизмам – а большой engenho по меркам XVII века был очень сложными механизмом – нельзя было давать простаивать из-за нерегулярных поставок сырья. С другой стороны, сырье нельзя было держать «про запас». Сахарный тростник быстро портится, и, когда он созрел, его нужно срезать и молоть как можно быстрее. Когда из цилиндров потечет сок, его надо сразу же направить в первый из серии больших бойлеров, который превращает его в сироп. Затем его нужно аккуратно переливать из бойлера в бойлер (в XVII в. это делалось при помощи огромных железных ковшей) и «уваривать» на древесных углях, а потом очищать. Когда, находясь в последнем бойлере, он достигал требуемой консистенции, его надо было охладить и дать кристаллизоваться. В XVII веке получившийся сырой темный сахар можно было просто высушить и продавать в виде мусковадо, но в Бразилии сахар, предназначавшийся для отправки в Европу, обычно рафинировали. Полный процесс рафинирования для получения белого сахара был сложным. Мусковадо нужно было промыть, высушить, снова растворить до состояния сиропа и снова кипятить, осветлять и кристаллизовать. Существовал компромиссный вариант – процесс очистки глиной. В этом случае мусковадо разливали по формам из обожженной, но не глазурованной керамики и накрывали слоем высушенной и измельченной глины, чтобы она вобрала в себя часть примесей и осветлила его. В результате получались куски сахара, которые обычно продавали в Северной Европе для домашнего использования. Оба процесса давали очевидные преимущества, поскольку уменьшали объем и, значит, снижали цену фрахта по отношению к стоимости товара.

Чтобы обеспечить необходимую синхронность и непрерывность, весь процесс должен был проходить под единым контролем. Senhor de engenho[14] являлся одновременно и плантатором, и промышленником, а его поместье – и фермой, и заводом. Чем больше и быстрее работал завод, тем больше требовалось земли, чтобы снабжать его сахарным тростником, но не только тростником, но и огромным количеством дров для бойлеров, пастбищами для быков и едой для рабочих. Тростниковая плантация могла занимать совсем небольшую площадь в поместье, и обычно собственник большого поместья сам не выращивал весь нужный ему тростник. Часть тростника, в некоторых случаях большую, выращивали lavradores – фермеры, занимавшиеся долевым выращиванием сельскохозяйственных культур, которые привозили свой тростник на завод хозяина по реке на баржах, по морю или на телегах, запряженных волами. Таким образом, отдавая в лизинг свои отдаленные земли, плантатор обеспечивал себе поставку тростника и существенно экономил на транспорте. Первоначально в Бразилии передача земли в дар капитанам происходила в рамках средневековой системы sesmaria[15] и была весьма масштабной. Когда земля, отведенная под сахарный тростник, истощалась, в поместье обычно находился свежий участок, который отдавался lavradores для расчистки и возделывания. В XVII веке такие участки обеспечили местом проживания достаточно большое количество крестьян, которые приезжали из Португалии в Бразилию, но не имели своего капитала.

Помимо lavradores на сахарных заводах требовался небольшой штат европейцев для работы надсмотрщиками, старшими рабочими и мастерами. Некоторые из финальных процессов производства требовали мастерства и рассудительности, и за ними нужно было тщательно следить. Однако в целом работа на производстве сахара была тяжелым неквалифицированным трудом. Хозяину требовалось большое количество дисциплинированной постоянной рабочей силы, которую он мог бы по своему усмотрению собирать и беспрепятственно перевозить в течение горячих шести месяцев с августа по февраль, когда происходил сбор тростника и изготовление сахара. В колониальных условиях XVII века это подразумевало использование рабского труда. Сахар с самого начала его производства в европейских колониях долгое время тесно ассоциировался с рабством и везде, где рос сахарный тростник, устанавливал способ ведения остальной деятельности. В Бразилии не только производители сахара, но и мелкие фермеры, владельцы шахт, ремесленники и лавочники – все использовали рабов, а домашние рабы составляли признанную часть любого хозяйства, за исключением самых бедных. В первых поселениях в Бразилии португальцы захватывали и превращали в рабов американских индейцев. Миссионеры и особенно иезуиты часто протестовали против этой практики, но португальская корона не предпринимала никаких эффективных мер, чтобы ее остановить. Однако обитатели бразильских лесов, робкие, примитивные, занимавшиеся собирательством, превращаясь в безучастных рабов, ни физически, ни ментально не годились для регулярной тяжелой работы. Отсюда жизненно важное значение в XVII веке приобрела Ангола, ставшая источником рабов для плантаций тростника, помимо сравнительно скромной торговли слоновой костью, которая в глазах европейцев была ее единственной ценностью.

В этом отношении Ангола отличалась от побережья Гвинеи, открытого португальцами намного раньше, откуда их вытеснили голландцы. Помимо рабов, Гвинея обладала множеством других товаров для торговли: золотом, слоновой костью, камедью и смолами, а также жгучим красным перцем malagueta. Были и другие отличия. Ангола, с ее песчаным побережьем, красными скалами и поросшей кустарником саванной в глубине суши, резко контрастировала с Гвинеей, с ее прибрежными мангровым болотами и лагунами и высокими лесами дальше от моря. Люди народа банту, населявшие Анголу, считались более податливыми рабами, чем суданские племена Гвинеи. Они оказались менее организованными как в политическом, так и в военном отношении и определенно менее успешно сопротивлялись европейскому проникновению. В Гвинее европейцы ограничивались созданием простых укрепленных факторий на побережье, которое занимали по договору. Рабов, хотя их могли привозить из внутренних областей, покупали у вождей, контролировавших побережье, которые выступали в роли посредников. Ни европейцы, ни их агенты не ездили вглубь суши. В Анголе рабов собирали дилеры pombieros, часто португальцы смешанной расы, которые ехали на расположенные вдали от моря невольничьи рынки с грузом вина и тканей из Португалии и бразильского табака и раковин каури, тоже доставляемых из Бразилии для этой цели. Pombieros покупали рабов по поручению португальских работорговцев, живших в Луанде, которая была настоящим португальским городом, а не просто барракуном для содержания рабов. Во второй половине XVII века губернаторы Луанды делали настойчивые попытки подчинить правителей внутренней части Анголы, сделав их своими вассалами, чтобы заставить их платить налоги и обеспечивать носильщиками и рабочими. Они добились многого, пусть и дорогой ценой, и этот период справедливо назвали «падением черных монархий». Процесс силового завоевания был завершен примерно к 1700 году. В XVIII веке губернаторам Анголы редко требовалось вмешиваться в полномасштабные местные войны или посылать карательные экспедиции. Однако, с точки зрения португальцев, результаты были неудовлетворительными. Сохранилась статистика, касающаяся экспорта рабов из Луанды начиная с 1710 года. В том году их количество было 3549. В течение следующих 12 лет оно уверенно росло, но никогда не приближалось к ежегодным цифрам (это предположительная оценка) от 10 000 до 12 000 в середине XVII века. Спад был обусловлен падением численности коренного населения отчасти в результате длившейся полвека войны, во время которой командиры часто по собственной инициативе занимались похищением людей в обход pombieros, отчасти как следствие катастрофических эпидемий оспы – этого зловещего подарка тропикам от европейцев – в 1680-х годах. Кроме того, Луанда страдала от конкуренции с другими европейскими покупателями, которые, не обращая внимания на требования Португалии признать ее монополию на всем побережье Анголы, покупали рабов в более мелких гаванях. Португальцы, со своей стороны, никогда не признавали того, что их исключили из числа тех, кто мог пользоваться Гвинейским заливом. В 1721 году, несмотря на враждебные действия голландцев в Эльмине, они создали вблизи Видахо, на земле, которую им уступил местный правитель, маленькую факторию Сан-Жоао-Баптиста-де-Ажуда. Эта неприметная территория всего в несколько акров оставалась португальской до 1962 года. Ее Дом правительства еще существует, штукатурка осыпается со стен, покосившаяся сторожевая будка стоит у ворот рядом с современной дорогой из Котону в Ломе. В XVIII веке Сан-Жоао являлась довольно значимым центром работорговли. Однако Луанда оставалась для португальцев единственным надежным источником рабов, жизненно важным дополнением к Бразилии, без которого на сахарных плантациях было бы некому работать. Из Луанды в Баию пролегал спокойный торговый путь без серьезных навигационных рисков, если не считать кораллового архипелага Аброльос, который, хотя и представлял опасность, был им хорошо знаком. Из Португалии в Анголу, из Анголы в Бразилию, из Бразилии через Азорские острова снова в Португалию, или из Португалии в Бразилию и обратно, или из Бразилии в Анголу и обратно в Бразилию – так, описывая большие восьмерки, шли корабли. Их маршруты определялись не только возможностями торговли, но и направлениями пассатов – португальцы открыли их первыми из европейцев, – экваториальными штилями и колебаниями температуры, экваториальным течением и Гольфстримом и западными ветрами их родных широт. На протяжении всего XVII века эти бесконечные плавания туда и обратно по Южной Атлантике приводились в движение ненасытной тягой европейцев к сахару.

Конечно, сахар был не единственным коммерчески значимым товаром Бразилии. В Баие выращивали табак хорошего качества, который отправляли в Португалию. Намного больше табака, но гораздо более низкого качества уходило в Анголу в качестве платы за рабов. Как ни странно, эта тропическая культура, поскольку ее упаковывали в кожаные сумки, способствовала развитию скотоводства. В южных капитанствах[16] между Рио-де-Жанейро и Рио-де-ла-Платой разведением крупного рогатого скота занимались уже давно, но в небольших масштабах. В последние десятилетия XVII века скотоводство стало распространяться в сторону Сан-Франциско и вверх к Сан-Паулу, постепенно занимая огромные территории на центральном плато. Антонил на 1710 год называет цифру в 800 000 голов в sertão[17] Пернамбуку, 500 000 – в Баие, 80 000 – в Рио. До 1640 года Центральная Бразилия регулярно импортировала соленую говядину и кожу. К концу века шкуры заняли заметное место среди экспортных товаров. Лес мы уже упоминали. Португалия импортировала из Бразилии не только красильное дерево, большая часть которого предназначалась для реэкспорта, но также палисандровое дерево и другие твердые породы для изготовления мебели и балки для строительства домов. Корабельный лес тоже являлся постоянной проблемой для Португалии, как и для Испании. В Бразилии такой лес имелся в изобилии, и, хотя его перевозка в Португалию в количествах, адекватных для этой цели, была неосуществимой, корабли могли строиться в самой Бразилии. Правда, такие корабли были ненамного дешевле (если вообще дешевле), чем те, которые строились в Португалии, вероятно, из-за того, что высокая цена квалифицированной рабочей силы сводила на нет низкую стоимость леса. Но в XVII веке случались времена, когда Португалия оказывалась отрезана от поставок с Балтики, и корабли для атлантической торговли приходилось либо строить в Бразилии, либо не строить совсем. Бразильские верфи строили большую часть малых судов для местных нужд, прибрежной торговли, ловли рыбы и китов. Китобойный промысел в Бразилии был богатым и в XVII веке являлся предметом монопольной королевской концессии. Китов вытаскивали на берег для разделки в Баие или Рио. Жир в достаточно больших количествах использовался на месте, в основном для освещения сахарных заводов, которые в период сбора урожая работали и днем и ночью. Мясо часто солили и продавали как пищу для рабов.

Нужно сказать еще об одном важном виде деятельности – добыче полезных ископаемых. На высокогорном плато Сан-Паулу-де-Пиратининга, находящемся всего в 30 милях от моря, но отрезанного от него суровой Серра-ду-Мар, располагались небольшие независимые поселения, где обитали люди преимущественно смешанной крови португальцев и народа гуарани. Единственная в Бразилии группа поселенцев, эти Paulistas[18]