Читать книгу Избери пути ее - Джон Уиндем - Страница 2

Не было ничего, кроме меня самой.

Я пребывала вне времени и пространства, вне света и тьмы, в бездне, не имеющей измерений и очертаний. Я обрела бытие, но не форму; сознание, но не чувства; разум, но не память. Я хотела знать: неужели это бесцветное ничто – моя душа? Мне казалось, что я хотела знать это всегда и буду желать знать это вечно.

Но внезапно безвременье кончилось. Я почувствовала, что появилась некая сила. Меня куда-то потащили, и ощущению внепространственности тоже пришел конец. Ничто не свидетельствовало о том, что я двигалась; я просто знала, что меня куда-то тащат. Я была счастлива, поскольку знала, что существует кто-то или что-то, к чему я хотела быть доставлена. У меня не было других желаний, кроме как вращаться, как стрелка компаса, и падать в бездонные глубины…

Но меня обманули. Вместо мягкого, гладкого скольжения меня вдруг стало резко бросать из стороны в сторону. Я не знала, откуда мне это было известно; снаружи не было никакой зацепки, отправной точки, даже направления. И все же я ощущала, что меня мотает туда-сюда, словно вопреки сопротивлению некоего внутреннего гироскопа. Казалось, одна сила прикладывалась ко мне на мгновение лишь для того, чтобы ослабнуть и передать меня во власть другой силе. Затем я плавно скользила до некоей точки, пока меня не задержали и не направили в другом направлении. Я следовала то одним, то другим курсом, ощущая, что осознание происходящего постепенно крепнет во мне. Я хотела понять, не сражаются ли за меня сейчас какие-то враждебные друг другу силы, добро и зло например, или жизнь и смерть…

Чувство противоборства двух противоположных сил становилось все более отчетливым, пока меня вдруг чуть ли не перебросило с одного курса на другой. Затем внезапно ощущение борьбы прекратилось. Меня вдруг потащило куда-то со все возрастающей скоростью, словно блуждающий астероид, который наконец попал в ловушку чьего-то напряжения…

– Все в порядке, – произнес чей-то голос. – Хотя восстановление жизненных функций произошло почему-то с задержкой. Надо бы сделать отметку в ее карте. Какой у нее номер? Ах, у нее это всего лишь в четвертый раз. Да, обязательно сделай отметку. Все в порядке, она приходит в себя!

Это был женский голос с немного странным акцентом. Поверхность, на которой я лежала, зашаталась подо мной. Я открыла глаза, увидела то надвигающийся, то отдаляющийся от меня потолок, и вновь позволила им закрыться. Наконец другой голос, вновь с незнакомой интонацией, сказал мне:

– Выпейте вот это.

Чья-то рука подняла мою голову, и к моим губам прикоснулась чашка. Выпив ее содержимое, я снова закрыла глаза и откинулась назад. Подремав немного, я проснулась окрепшей, некоторое время я лежала, разглядывая потолок, и гадала, где я нахожусь. Окрашенный в кремово-розоватый цвет потолок не вызывал у меня никаких ассоциаций. Затем мой мозг внезапным уколом пронзила мысль – дело в незнакомом розоватом потолке. Все мне было в новинку. Там, где должны были находиться воспоминания, зияла лишь огромная дыра. Я не имела ни малейшего понятия о том, кто я и где я; я не могла вспомнить, как и почему попала сюда… В приступе паники я попыталась сесть, но чья-то рука заставила меня вновь лечь, и к моим губам вновь поднесли чашку.

– С вами все в порядке. Просто расслабьтесь, – успокаивающе произнес тот же голос.

Мне хотелось задать множество вопросов, но на меня вдруг как-то разом навалилась усталость, и все показалось недостойным беспокойства. Первый приступ паники прошел, оставив после себя безразличие. Мне хотелось узнать, что со мной произошло – быть может, я попала в аварию? Или подобное происходило с каждым, кто испытал сильный шок? Я не имела ни малейшего понятия, и в данный момент нисколько меня не тревожило: обо мне заботились. Меня так клонило ко сну, что вопросы могли и подождать.

Думаю, я задремала и проснулась через несколько минут, возможно через час. Мне только известно, что когда я вновь открыла глаза, то почувствовала себя намного спокойнее – теперь скорее заинтригованной, чем встревоженной, – и некоторое время лежала неподвижно. Сейчас я обладала достаточным присутствием духа, чтобы внушить самой себе мысль, что если авария и произошла, то, по крайней мере, у меня ничего не болело.

Мало-помалу ко мне возвращалась энергия, а с ней любопытство – где же я находилась. Я повернула голову на подушке, чтобы оглядеться.

В нескольких футах от себя я увидела странное сооружение на колесах – нечто среднее между кроватью и тележкой. На нем спала с открытым ртом самая громадная женщина из всех, что мне приходилось видеть. Я недоуменно уставилась на нее, пытаясь разглядеть какой-нибудь каркас над ней, поддерживающий покрывало, что придавало ей столь внушительный вид, но вздымающаяся в такт ее дыханию грудь показала мне, что такового нет. Посмотрев затем в глубь комнаты, я увидела еще две тележки, на которых лежали столь же громадные женщины.

Я внимательно рассмотрела ближайшую и, к своему удивлению, обнаружила, что та весьма молода – по моим прикидкам, ей было не больше двадцати двух – двадцати трех. Ее лицо выглядело слегка оплывшим, но ни в коем случае не толстым. В действительности, благодаря свежему здоровому цвету лица и коротким золотистым кудряшкам, она показалась мне весьма хорошенькой. Я принялась гадать, что за странная болезнь гланд могла вызвать подобную аномалию в ее возрасте.

Прошло минут десять, и послышался звук приближающихся быстрых деловитых шагов. Чей-то голос осведомился:

– Как вы сейчас себя чувствуете?

Я повернула голову в другую сторону и встретилась взглядом с чьими-то глазами, находящимися практически на уровне моих. На секунду я подумала, что передо мной ребенок, но затем разглядела, что, судя по чертам лица под белой шапочкой, ей было не меньше тридцати лет. Не дожидаясь ответа, она сунула руку под покрывало и нащупала мой пульс. Его частота, видимо, удовлетворила ее, поскольку она утвердительно кивнула.

– Теперь все будет в порядке, Мама, – сказала она мне.

Я тупо уставилась на нее.

– Машина ждет нас прямо у порога.

– Вы как, сможете до нее дойти? – спросила она.

– Какая машина? – растерялась я.

– Ну, чтобы отвезти вас домой, конечно, – ответила она с профессиональным терпением. – Пойдемте же.

И она отбросила покрывало.

Я подалась вперед и невольно опустила взгляд. Открывшееся зрелище заставило меня замереть. Я подняла руку. Больше всего она смахивала на пухлый белый диванный валик с прилепленной на конце до смешного маленькой ладошкой. Я в ужасе уставилась на нее. Затем я услыхала отдаленный вскрик и упала в обморок…

Когда я вновь открыла глаза, передо мной была женщина – нормальных размеров женщина – в белом халате со стетоскопом на шее, которая озадаченно рассматривала меня. Женщина в белой шапочке, которую я сперва приняла за ребенка, стояла сбоку, едва доставая той до локтя.

– …я не знаю, Доктор, – говорила она. – Она просто вдруг вскрикнула и потеряла сознание.

– В чем дело? Что со мной случилось? Я знаю, что я не такая. П-пожалуйста, с-скажите мне… – умоляла я ее, внезапно начав заикаться и мямлить.

Врач участливо положила мне руку на плечо.

– Все в порядке, Мама. Вам не о чем беспокоиться. Старайтесь не волноваться. Мы скоро доставим вас домой.

Другая ассистентка в белой шапочке, ростом не выше первой, подскочила со шприцем в руке и протянула его врачу.

– Нет, – запротестовала я. – Я хочу знать, где я нахожусь. Кто я? Кто вы? Что случилось со мной?

Я попыталась выбить у нее шприц, но обе крохотные ассистентки повисли на моей руке и держали ее, пока вторая вводила иглу.

Это было действительно успокоительное. Оно не отключило меня, но притупило ощущения. Странное чувство: я словно парила в нескольких футах над самой собой и разглядывала себя с неестественным хладнокровием. Я была способна, или мне это только казалось, с предельной ясностью оценить ситуацию…

Скорее всего я страдаю от амнезии. Какое-то потрясение заставило меня «потерять память», как это принято называть. Судя по всему, утеряна лишь крохотная часть моей памяти, в которой содержались сведения о том, кто я, чем занимаюсь, где живу… все навыки, позволявшие поддерживать повседневную жизнь, похоже, остались нетронутыми: я не забыла, как говорить или как думать, и, кажется, наделена весьма пытливым умом.

С другой стороны, меня не покидало назойливое ощущение: со мной что-то не так. Я откуда-то знала, что я никогда прежде не была в этом месте. Я также знала, что есть нечто неправильное в присутствии здесь тех двух миниатюрных сиделок; самое главное, я была абсолютно уверена в том, что лежавшая здесь туша не имела ничего общего со мной. Я не могла вспомнить лицо, которое мне следовало видеть в зеркале, даже то, была ли я блондинкой или брюнеткой, пожилой или молодой, но у меня не было ни тени сомнения в том, что какой бы я ни была, мой внешний вид не имел ничего общего с моим нынешним обликом.

…И тут были и другие громадные молодые женщины. Ясное дело, нас не могла всех поразить в одночасье дисфункция гланд, иначе не было бы и речи о возвращении меня «домой», где бы он ни был…

Я все еще продолжала хладнокровно (спасибо успокоительному!) обдумывать сложившуюся ситуацию, хотя и без всякого прогресса, как вдруг потолок над моей головой снова пришел в движение, и я поняла, что меня куда-то покатили. В конце комнаты распахнулись двери, и тележка слегка наклонилась вперед, въехав на пологий спуск.

Внизу нас ожидала машина наподобие кареты «Скорой помощи» с распахнутыми задними дверцами, за которыми виднелась выкрашенная в кремово-розовый цвет истертая до блеска койка. Я механически отметила, что все происходящее напоминает вполне обычную процедуру. Восемь миниатюрных ассистенток проворно перетащили меня с тележки на жалобно скрипящую койку в «Скорой». Две из них задержались – поправили на мне одеяло и положили еще одну подушку под голову. Когда двери за ними захлопнулись, машина, подождав пару минут, тронулась с места.

С этого момента – возможно, за это тоже следовало благодарить успокоительное, – во мне стало расти и крепнуть чувство определенной уверенности и способности контролировать ситуацию. По всей вероятности, думала я, со мной все же произошел несчастный случай, но моей ошибкой и основным источником моей тревоги явилось то, что я неправильно оценивала свое состояние. Истина скорее всего состояла в том, что я до сих пор окончательно не пришла в себя. Наверное, через какое-то время после… после какой-то катастрофы я… мне лишь начало казаться, что я пришла в сознание, но реально я была лишь в состоянии, близком к сознанию, своего рода сне, галлюцинации, и рано или поздно обязательно проснусь в каких-то нормальных условиях, может быть, и незнакомых, непривычных для меня, но укладывающихся в нормальные человеческие представления.

Я удивилась, как такая простая и разумная мысль не пришла мне в голову раньше, и в конце концов решила, что в панический ужас меня ввергла детальная реалистичность происходящего вокруг меня. Как это было глупо с моей стороны и вправду поверить, что я стала каким-то… каким-то Гулливером среди лилипутов-переростков! В пользу данного предположения говорило также и то, что для большинства снов была характерна утрата представлений о собственной личности, так что удивляться было нечему. Мне оставалось лишь искать в происходящем символический смысл, над которым будет интересно поразмыслить позднее.

Данное открытие изменило мое отношение к окружающему, и я стала оглядываться по сторонам с повышенным интересом. Меня не переставала поражать детальная реалистичность, полное отсутствие зыбкости, туманности в восприятии, какая обычно бывает во сне. Все вокруг было… предельно ясным, отчетливым, реальным. Мои собственные ощущения тоже были очень реальны… например недавний укол… Данная достоверность побудила меня фиксировать в мозгу каждую мелочь.

Внутри «Скорая» была выкрашена в такой же розовый цвет, как и снаружи, только потолок отливал голубизной, и по нему там и сям были разбросаны серебряные звездочки. На передней стенке было несколько шкафчиков с одинаковыми ручками. Моя койка помещалась слева, с другой стороны были два миниатюрных креслица из какого-то полупрозрачного, тоже розоватого материала. Обе стенки представляли собой длинные, широкие окошки с розовыми сетчатыми занавесками. Поворачивая голову на подушке, я могла рассматривать местность, по которой мы ехали. Машина все время подпрыгивала – либо подвеска просто не справлялась с такой нагрузкой, или дорога была на редкость разбитой. Как бы то ни было, моя койка, к счастью, стояла на собственных, достаточно жестких амортизаторах.

Вид за окном не отличался особым разнообразием. По обеим сторонам дороги, за аккуратно подстриженными лужайками, рядами высились одинаковые строения – блоки. Каждый блок был ярдов пятидесяти длиной, высотой в три этажа и заканчивался низковатой черепичной крышей в итальянском стиле. Блоки были абсолютно одинаковые по конструкции, но разные по цвету. Местность вокруг была почти безлюдна, лишь изредка мелькал женский силуэт – фигура в рабочем комбинезоне, косящая траву по бокам дороги или склонившаяся над цветочной клумбой.

Ярдах в двухстах от дороги стояли более высокие, большие, не столь ярко раскрашенные блоки, над некоторыми из них высилось… что-то вроде заводских труб. Может, это и впрямь были какие-то фабрики, но из-за находящихся на переднем плане зданий мне их толком рассмотреть не удавалось.

Дорога, по которой мы ехали, все время петляла, словно повторяла некий узор, а не вела куда-то, встречного транспорта почти не было, лишь изредка проезжали грузовики, большей частью довольно внушительного вида. Все они были выкрашены в какой-то один цвет и отличались друг от друга лишь разными пятизначными комбинациями из цифр и букв. По виду вполне обычные грузовики, какие можно увидеть где угодно.

Так, петляя, мы не торопясь ехали минут двадцать, пока на одном из поворотов не наткнулись на ремонтируемый участок дороги. Машина притормозила, и рабочие сошли на обочину, давая нам возможность проехать. Пока мы ползли по разбитому покрытию, я успела их хорошенько разглядеть. Это были женщины или девушки, одетые в рабочие штаны из джинсовой ткани, фуфайки без рукавов и грубые башмаки. Волосы у всех были коротко острижены, некоторые были в кепках. Все как на подбор были высокие, с загорелыми, пышущими здоровьем лицами, с широкими плечами и мужскими мускулистыми руками.

Поначалу они смотрели лишь на машину, осторожно ползущую по ухабам и рытвинам, но, когда мы поравнялись с ними, они стали заглядывать в окна.

При виде меня все широко заулыбались и как по команде подняли правые руки в каком-то ритуальном салюте. Их лица были так откровенно приветливы и доброжелательны, что я невольно улыбнулась в ответ. Они шли по ходу машины, соблюдая определенную дистанцию, и продолжали смотреть на меня как-то выжидающе: улыбки на их лицах стали сменяться удивлением. Они переговаривались между собой, но слов я, конечно, не слышала: некоторые опять вскинули руки в ритуальном жесте. По их разочарованным лицам я поняла, что от меня ожидали чего-то большего, чем просто ответная улыбка. Мне пришло в голову вскинуть руку в точно таком же «салюте» – это сразу подействовало, лица прояснились, но налет удивления все же остался. Наконец машина выехала на ровную дорогу, набрала скорость, и удивленные, чем-то озабоченные лица рабочих скрылись из виду. Что-то они должны были символизировать в моем сне, с чем-то ассоциироваться… Но символы эти казались мне странными, необычными, не укладывающимися в… Хотела бы я знать, что именно в моем подсознании вызвало это видение – команда дружелюбно настроенных амазонок, встречающих меня каким-то военно-морским салютом вместо обычных кивков и приветствий? Может, подавленное желание доминировать? Или я просто чем-то расстроена? Пока я раздумывала над этим, мы миновали последнюю вереницу блочных строений и выехали на открытую местность.

Передо мной простирались зеленые пастбища, аккуратные, местами зеленеющие пашни, живые изгороди, над которыми вился какой-то зеленоватый туман, деревья и кустарники с молодыми побегами. Яркое весеннее солнце освещало эту местность, возделанную и распланированную с такой аккуратностью, какая могла быть, как мне казалось, лишь на картинке, только изредка мелькавшие среди полей силуэты коров нарушали строгий геометрический узор. Небольшие домики точно вписывались в «узор»: одинаковые по внешнему виду, на одинаковом расстоянии друг от друга, с одинаковыми огородами по одну сторону и садиками – по другую. Что-то кукольное было во всем этом – кукольное и излишне упорядоченное. Ни один коттедж, сарайчик или пристройка не выбивались из общей картины. Интересно, что может означать столь очевидное подсознательное стремление к аккуратности и порядку? Возможно, я была не слишком уверенной в себе личностью, что подсознательно стремилась к простоте и защищенности? Так, так.

Из окна я увидела, как открытый грузовик, следовавший впереди нас, круто свернул на узкую дорогу с красивыми живыми изгородями по обеим сторонам, ведущую к аккуратненькой ферме. Возле фермы толпились с полдюжины молодых женщин с какими-то инструментами в руках – вновь амазонки. Одна из них обернулась, что-то сказала своим подругам, и все уставились на нас, подняв руки в том же «салюте», как и те, на дороге. Я помахала им в ответ.

«Нелогично… – мелькнула у меня мысль, – амазонки, как символ превосходства… и весь этот ландшафт, олицетворяющий пассивную подчиненность… Не вяжется друг с другом…»

Мы миновали ферму и не спеша поехали дальше. Так прошло примерно три четверти часа, а пейзаж за окном оставался практически неизменным и, казалось, простирался вплоть до самого горизонта, где виднелись очертания низких гор, подернутых голубоватой дымкой. С периодической аккуратностью возникали в окне небольшие домики – фермы, иногда мелькали группы людей, работающих в поле, реже встречались одинокие фигуры, снующие вокруг домиков, возящиеся с тракторами, но и те и другие были слишком далеко, чтобы разглядеть их как следует. Вскоре, однако, начались изменения.

Слева от дороги показался длинный ряд деревьев – поначалу я подумала, что это обыкновенный лес, но потом заметила, что деревья посажены стеной, верхушки у всех одинаково подрезаны – так что этот ряд походил больше на искусственный забор, конец которого (или начало) начинался метрах в пятнадцати от дороги. Машина свернула налево и, остановившись перед высокими воротами, выкрашенными розовой краской, пару раз просигналила.

Ворота были сварены из железа и покрыты орнаментом, проступавшим сквозь розовую краску. Проем, в котором они висели, был оштукатурен и покрашен в тот же цвет.

Откуда и почему взялось это обилие розового, я не могла понять. Розовый цвет всегда казался мне пошловатым. Цвет плоти? Символ пылкой страсти? Вряд ли, тогда был бы ярко-красный… Я не представляла себе розовую страсть…

Пока мы ждали у ворот, во мне росло чувство, будто с домиком сторожа что-то не в порядке. Это было одноэтажное здание, пристроенное слева ко внутренней части проема ворот и выкрашенное в тот же цвет. На окнах с бледно-голубыми переплетами висели аккуратные занавесочки. Дверь отворилась, и на улицу вышла средних лет женщина в белом рабочем комбинезоне с непокрытой головой. В коротко остриженных темных волосах кое-где пробивались седые пряди. Увидев меня, она подняла руку в том же «салюте», что и амазонки, но без особого пыла, и направилась к воротам. Только когда она открыла их, чтобы впустить нас, я поняла, что она едва ли четырех футов ростом. Это объясняло, что было не так со сторожкой – она была построена под ее размер…

Я продолжала недоуменно таращиться на нее и ее маленький домик, когда мы проезжали мимо. Ну, как насчет этого? Сказки кишмя кишат гномами и прочим «маленьким народцем», и в снах они тоже нередкие гости, словом, можно предположить, что данные персонажи традиционно символизируют что-то, да вот я никак не могла вспомнить, что именно. Я отложила эту мысль на дальнюю полочку, чтобы обдумать ее позднее, и вновь уставилась в окно.

Мы медленно ехали вперед скорее по тропе, чем по дороге, и нас окружало нечто среднее между городским садом и кварталом муниципальных домов. По обеим сторонам дороги простирались широкие зеленые газоны с цветочными клумбами, редкие рощицы серебристых берез и отдельные большие деревья. Среди газонов произвольно, без всякого плана стояли трехэтажные блоки, выкрашенные в розовый цвет.

Несколько амазонок в темно-красных фуфайках и штанах возились с клумбой прямо у дороги, и нам пришлось переждать, пока они не оттащат свою тележку с тюльпанами и не дадут проехать. Они отсалютовали мне знакомым жестом и проводили улыбками.

Я отвела от них глаза, и… на секунду мне показалось, будто со зрением у меня что-то случилось. Очередное здание было белым в отличие от всех остальных и по меньшей мере на треть меньшим.

Я растерянно поморгала ресницами, но оно по-прежнему оставалось маленьким.

Чуть поодаль, с трудом переставляя ноги, шла по газону громадных размеров женщина в розовой хламиде. Вокруг нее вертелись три маленькие женщины в белых комбинезонах, казавшиеся рядом с ней детьми… нет, даже не детьми, а крохотными куколками. Они смахивали на стайку шустрых буксиров, вертевшихся вокруг гигантского лайнера.

Глядя на эту картину, я растерялась: расшифровать такую комбинацию «символов» мне было просто не под силу. Машина резко свернула вправо, и мы остановились перед крыльцом одного из розовых блоков, нормального размера, но также не без странностей: лестница была разделена вдоль перилами: слева шли обычные ступеньки, а справа раза в два меньше и чаще. Три автомобильных гудка возвестили о нашем приезде. Секунд через десять полдюжины маленьких женщин сбежали с крыльца по правым ступенькам. Водитель вышел, хлопнув дверью, и направился им навстречу. Когда она показалась в окне, я увидела, что та тоже из малышек, но только не в белой, а в розовой униформе, под стать машине.

Они успели перекинуться несколькими словами, прежде чем открылись задние двери. И я услышала чей-то голос:

– С приездом, Мама Орчиз! Вот вы и дома!

Моя койка плавно съехала по направляющим, и ее осторожно поставили на землю. Молодая женщина, на комбинезоне которой был нарисован розовый крест, заботливо склонилась надо мной.

– Как вы думаете, Мама, сумеете сами дойти?

– Дойти? – машинально переспросила я. – Конечно, могу. – И с этими словами я села на койке, поддерживаемая как минимум четырьмя парами рук.

Мое уверенное «конечно», кажется, не оправдало себя – я поняла это, когда меня с трудом поставили на ноги. Даже с помощью всех «малышек» это было, мягко говоря, непросто – я едва отдышалась и окинула взглядом свою громадную массу, прикрытую розовой хламидой. У меня мелькнула мысль о том, что позже, когда я проснусь и буду анализировать свои впечатления, мне придется смириться с дикой безвкусицей всех этих символов, что бы они там ни означали. Я попробовала осторожно шагнуть вперед, со стороны это выглядело, наверное, не очень-то эстетично. Маленькие женщины суетились и хлопотали вокруг меня, как взбудораженные несушки – ни одна не доставала мне даже до локтя. Впрочем, самым трудным был первый шаг, дальше дело пошло лучше, и я под облегченные и радостные возгласы моей «команды» с трудом одолела левосторонние ступеньки крыльца. Наверху мне дали немного отдышаться, а потом мы вошли в прямой, как стрела, коридор с тремя-четырьмя дверями по сторонам, свернули налево, и там впервые (с момента начала галлюцинации) я столкнулась с зеркалом.

Мне пришлось собрать всю свою волю, чтобы вновь не удариться в панику. Увидев свое отражение, я в течение нескольких секунд боролась с подступающей к горлу истерикой, это была жуткая пародия на женщину: слоноподобные женские формы, выглядевшие еще более громадными из-за свободного хламидообразного розового одеяния, прикрывающего… К счастью, хламида прикрывала все, кроме головы и рук. Но и этих частей тела было вполне достаточно, чтобы вызвать ужас: руки, голова и, наконец, лицо были чистенькими, ухоженными, даже миловидными, но принадлежали явно девочке. Эта «девочка» выглядела вполне симпатичной, но ей никак нельзя было дать больше двадцати. Мягкие вьющиеся волосы, аккуратно уложенные в короткую прическу, розовый цвет лица, красные, но без намека на помаду, изящные губы. Голубовато-зелеными глазами из-под слегка изогнутых бровей она внимательно смотрела на меня, на суетящихся «малышек». И это изящное личико, словно сошедшее с шедевра Фрагонара, было прилеплено к столь чудовищному телу – словно побег фрезии, выбившийся из клубня турнепса.

Я пошевелила губами – она сделала то же самое, я приподняла руку – она повторила мой жест… И все же охватившая меня было паника отступила. Она не имела ничего общего со мной, а стало быть, была незнакомкой, за которой я наблюдала, хотя и столь странным способом. Мой панический ужас сменился жалостью и чувством сострадания к бедняжке: мне было жалко ее до слез, потекших по моим щекам. У нее тоже по лицу текли слезы. Одна из «малышек» схватила меня за руку.

– Мама Орчиз! – тревожно воскликнула она. – Что с вами, милая?

Я не могла выговорить ни слова, да и что я могла ей сказать? Образ в зеркале покачал головой, по ее щекам струились слезы. Я ощутила на своем теле прикосновение маленьких ладоней – ласковые, успокоительные похлопывания, медленно тронулась с места и двинулась к распахнутой двери, сопровождаемая тревожно-ласковыми причитаниями «малышек».

Мы вошли в помещение, показавшееся мне одновременно и будуаром, и больничной палатой. Будуаром – из-за того, что все вокруг – ковер на полу, кресла, подушки, абажур, занавески на окнах – было розовым. Больничной палатой – из-за шести стоящих двумя рядами диванчиков или кушеток, одна из которых пустовала.

Комната была очень просторной: возле каждой койки стояли стул и столик, а в середине был большой стол, украшенный вазочками с цветами, и несколько низких удобных кресел. Откуда-то слышалась легкая сентиментальная музыка. На пяти койках лежали такие же громадины, как я; две «малышки» поспешили откинуть розовое покрывало с шестой – незанятой.

Обитательницы пяти коек повернули лица в мою сторону.

– Привет, Орчиз! – дружелюбно поздоровалась одна и нахмурилась, заметив следы слез на моем лице. – Что случилось? Тебе было плохо?

Я взглянула на ее миловидное личико, темно-каштановые волосы, разметавшиеся по подушке. На вид ей было не больше двадцати трех. Все… все остальное скрывал розовый сатин покрывала. Я не могла сейчас выговорить ни слова – лишь изо всех сил постаралась улыбнуться ей в ответ. Мы приблизились к незанятой койке, и после множества приготовлений я была водружена на нее.

«Путешествие» от машины к постели здорово вымотало меня – я была почти без сил. Две «малышки» расправили на мне покрывало, а третья достала носовой платок и осторожно вытерла слезы на моем лице.

– Все хорошо, дорогая, – тихонько и ласково проговорила она, – все хорошо, вы дома. Когда чуть-чуть отдохнете, все пройдет. Попробуйте сейчас немного поспать.

– А что это с ней? – послышался чей-то резковатый голос с одной из коек. – Чего она так разнюнилась?

Маленькая женщина с носовым платком – та, что носила розовый крест и была явно за главную, быстро обернулась на голос.

– Ни к чему этот тон, Мама Хэйзел! – быстро сказала она. – Все в порядке, у Мамы Орчиз четверо прелестных малюток! Ведь правда, дорогая? – обратилась она ко мне. – Просто сейчас она немного устала с дороги. Только и всего.

Вокруг меня по-прежнему суетились «малышки». Одна из них подала мне стакан с какой-то жидкостью – по виду обыкновенная вода, и я машинально выпила. Во рту остался едкий странноватый привкус, но он быстро прошел. Еще немного суеты, и моя «команда» оставила меня наедине с пятью обитательницами палаты.

Затянувшаяся неловкая пауза была прервана девушкой, которая первая со мной поздоровалась.

– Куда посылали тебя на отдых, Орчиз? – спросила она.

– Отдых? – машинально повторила я за ней.

Все, включая спрашивавшую, уставились на меня с изумлением.

– Я не понимаю, о чем вы… – сказала я.

Они продолжали глазеть на меня с вялым удивлением.

– Вряд ли ей дали как следует отдохнуть, – заметила одна. – Я никак не могу забыть свой последний отпуск. Меня отправили к морю и даже выдали небольшой автомобиль, так что я вдоволь покаталась по побережью. Нас было всего шесть Мам, включая и меня, и все к нам чудесно относились. А ты? Ты ездила на море или в горы?

Я понимала, что за этими вопросами последуют другие, и постаралась собраться с мыслями. Наконец я нашла, как мне показалось, самый простой выход из своего дурацкого положения.

– Я не помню, – сказала я, – я… ничегошеньки не помню и… Кажется, я вообще потеряла память…

Мое заявление было встречено не очень доброжелательно.

– Ах, вот как? – довольно едко отреагировала та, которую «малышка» с крестом на груди называла Хэйзел.

– Я сразу подумала, что здесь что-то неладно. И ты, конечно, не можешь вспомнить, Первого ли класса были у тебя младенцы в этот раз?

– Не будь дурочкой, Хэйзел, – тут же вмешалась другая, – конечно же, Первого, иначе Орчиз не была бы здесь – ее перевели бы к Матерям Второго разряда и отправили в Уайтвич… Когда это с тобой случилось, Орчиз? – участливо обратилась она ко мне.

– Я… Я не знаю, – пробормотала я, – я… ничего не помню, что было раньше… до сегодняшнего утра в больнице. Все… все куда-то ушло…

– В больнице? – насмешливо переспросила Хэйзел.

– Она, наверное, имеет в виду Центр, – сказала другая. – Но, Орчиз!.. Ты хочешь сказать, что не помнишь даже нас?

– Не помню, – подтвердила я. – Мне очень жаль, но… я действительно ничего не помню до сегодняшнего утра в боль… в Центре.

– Это странно, – с недоброй усмешкой высказалась Хэйзел. – А они знают об этом?

– Наверняка знают, – тут же приняла мою сторону другая. – Я думаю, они не считают, что память может иметь какое-то отношение к классу детей. Да и почему она должна иметь к этому отношение? Послушай, Орчиз…

– Дайте ей отдохнуть! – вмешалась третья. – Мне кажется, она неважно себя чувствует после Центра, да еще эта дорога. Не обращай на них внимания, Орчиз, родная. Постарайся заснуть, а когда проснешься, я уверена, что все будет в порядке.

Я с благодарностью последовала ее совету. В сложившейся ситуации я все равно ничего не могла придумать, так как здорово устала. Я пробормотала «спасибо» и откинулась на подушки, демонстративно закрыв глаза. К моему удивлению, – никогда не слышала, что во время галлюцинации можно уснуть, – я заснула…

В момент пробуждения я было понадеялась, что мой странный кошмар кончился. К сожалению, ничего не изменилось: кто-то легонько тряс меня за плечо, и первое, что я увидела, – это лицо главной «малышки» вровень с моим.

– Ну, как дела? – обычным бодрым голосом медсестры спросила она. – Мы поспали, Мама Орчиз, и нам, конечно же, стало лучше?

За ее спиной показались еще две маленькие женщины, подкатившие небольшой закусочный столик к моей постели. Они поставили его так, чтобы мне было удобно дотянуться до него… В жизни я не видела такого количества еды для одного человека. Я хотела запротестовать, но сразу сообразила, что в этом есть определенная логика – количество еды было вполне пропорционально обилию моей плоти, представляющейся сейчас вроде здоровенного облизывающегося рта. Сознание мое как бы раздвоилось, какая-то часть его «отстранилась», а все остальное торопливо поглотило две или три рыбины, большущего цыпленка, несколько кусков мяса, груду овощей, блюдо фруктов, залитых кремом, и литра два с половиной молока – и все это без малейших усилий. Изредка посматривая по сторонам во время еды, видела, что остальные Мамы точно так же обходились с содержимым своих столиков.

Я ловила на себе их любопытные взгляды, но сейчас они были слишком заняты поглощением пищи, чтобы продолжать расспросы. Я стала думать, как бы избавиться от их вопросов. Если бы здесь была какая-нибудь книга или журнал, я могла бы сделать вид, что поглощена чтением. Это, правда, не очень вежливо по отношению к ним, но…

Когда маленькие ассистентки вернулись, я попросила одну из них принести мне что-нибудь почитать. Эта простая в общем-то просьба произвела крайне неожиданный эффект: две ассистентки, катящие столик, уронили его на пол; та, что была ближе ко мне, на секунду застыла, как в столбняке, с изумленным лицом, потом взгляд ее стал подозрительным и, наконец, жалостливо-участливым.

– Не совсем еще пришли в себя, дорогая? – спросила она.

– Да нет, – пробормотала я, – я… я вполне пришла в себя.

Вид ее стал еще более озабоченным.

– Может, вам попробовать опять заснуть? – предложила она.

– Не хочу больше спать, – возразила я, – а хочу что-нибудь спокойно почитать.

– Боюсь, вы сильно утомились, Мама. – Она неуверенно дотронулась рукой до моего плеча. – Ну ничего… Я думаю, это скоро пройдет.

– Не понимаю, – с возрастающим раздражением начала я. – Если мне захотелось немного почитать…

– Ну-ну, дорогая, – она выдавила из себя заученную профессиональную улыбку, – не стоит нервничать. Вам нужно немного отдохнуть. Вы просто устали, иначе… Где, скажите на милость, вы слышали о читающей Маме?

Поправив на мне покрывало, она вышла из палаты и оставила меня наедине с пятью ее обитательницами, уставившимися на меня в немом изумлении. С койки Хэйзел послышалось насмешливое хихиканье, а потом несколько минут в палате стояла полная тишина…

Я достигла стадии, когда интенсивность галлюцинации начала подтачивать мою уверенность. Я чувствовала, что еще немного и я начну сомневаться в нереальности происходящего. Мне совершенно не нравилась его хладнокровная последовательность. Непоследовательные преувеличения и повороты событий, дурацкие пейзажи и прочие привычные атрибуты сновидений должны были бы уверить меня в обратном, но галлюцинация продолжала поставлять мне очевидную чепуху, не обладающую тревожной убедительностью и последовательностью. Следствия, например, безошибочно вытекали из причин. Я начала испытывать тревожащее меня ощущение, что если копнуть поглубже, то можно отыскать логические объяснения и всем нелепостям тоже. Подобная согласованность не слишком хорошо влияла на душевный комфорт – даже тот факт, что я наслаждаюсь едой так, словно была в полном сознании, только укреплял беспокойное ощущение реальности происходящего.

– Почитать! – насмешливо фыркнула Хэйзел. – А написать что-нибудь ты не хочешь?

– Почему бы и нет? – сорвалось у меня с языка.

Вновь наступило молчание. Они с улыбкой переглянулись.

– Да что, в самом деле, тут странного? – раздраженно обратилась я ко всем сразу. – Я обязательно должна была разучиться читать? Или писать?..

– Орчиз, дорогая… – неуверенно и мягко начала одна из них, – тебе не кажется, что надо бы… посоветоваться с врачом, а? Просто посоветоваться?..

– Не кажется, – ответила я довольно резко. – Со мной все в порядке. Я просто хочу понять… Я ведь не сказала ничего особенного, просто попросила принести какую-нибудь книгу… А вы смотрите на меня так, словно я сошла с ума. Но почему?

После неловкой паузы та, что была настроена ко мне дружелюбнее остальных, почти в точности повторила слова маленькой ассистентки:

– Орчиз, дорогая, постарайся взять себя в руки: зачем Маме – читать? Или писать? Разве от этого она станет рожать лучших детей?

– Но ведь кроме детей есть и другие вещи в жизни, – отрезала я.

Раскат грома, внезапно разразившийся в комнате, не произвел бы большего эффекта. Даже Хэйзел онемела от изумления. Их идиотская ошарашенность вывела меня из себя, и мне вдруг до тошноты опротивела вся эта бессмысленная чушь. На время я совершенно позабыла о своей позиции выдержанного стороннего наблюдателя сна.

– Да что же такое!.. – не выдержала я. – Что это за бред!.. Мама Орчиз… Что за галиматья!.. Где я?! В сумасшедшем доме?..

Я дала волю своей злости, дважды повторила, что никакая я не Мама, а потом, к своему стыду, разревелась.

За неимением ничего лучшего, я утерла слезы рукавом. Когда я вновь обрела способность видеть, то заметила, что четверо смотрели на меня с жалостью и участием. Лишь Хэйзел, победно оглядев всех, сказала:

– Говорила я, что с ней что-то неладно? Она просто рехнулась, вот и все!

Та, которая с самого начала вела себя дружелюбно, мягко обратилась ко мне:

– Послушай, Орчиз, подумай сама, кем еще ты можешь быть, если не Мамой? Ты самая настоящая Мама, Первого класса Мама, уже трижды рожавшая. У тебя двадцать один зарегистрированный ребенок Первого разряда. Уж, во всяком случае, этого ты не могла забыть!

Странно, но ее слова вновь вызвали у меня слезы – я почувствовала, как что-то пытается проявиться в зияющей пустоте моего сознания. Я не понимала, что это, но оно явно заставляло меня сейчас страдать.

– Господи!.. – простонала я. – Это же жестоко!.. Почему это не прекращается? Почему оно не уйдет и не оставит меня в покое?.. Тут какое-то… какое-то издевательство, какая-то страшная насмешка… Только я не понимаю, что со мной случилось? Я же не сумасшедшая… Нет… Ну, помогите же мне кто-нибудь!..

Я изо всех сил зажмурилась, страстно желая, чтобы вся эта кошмарная галлюцинация кончилась.

Но ничего не изменилось. Когда я резко распахнула глаза, все они по-прежнему глазели на меня в тупом изумлении на своих молоденьких мордашках, торчащих из розового сатина.

– Что бы там ни было, я отсюда выберусь! – сказала я.

Мне потребовались все мои силы, чтобы просто сесть на постели. Не обращая внимания на глазеющих Мам, я попыталась спустить ноги с кровати, но они запутались в покрывале, и я была не в силах их освободить. Господи, какое кошмарное видение… сон… Я услышала свой собственный голос: «Помоги же мне, родной… Дональд, милый, пожалуйста, помоги мне!..» И неожиданно с произнесенным вслух словом «Дональд» в голове у меня произошел «щелчок», и занавес в моем мозгу приподнялся, не до конца, но достаточно, чтобы дать мне понять, кто я. Неожиданно я поняла, в чем именно заключалась жестокость этого кошмара.

Я поглядела на своих соседок по палате – они по-прежнему глазели на меня в немом изумлении, близком к ужасу. Я оставила никчемные попытки подняться и, откинувшись на подушки, сказала:

– Больше вы не сможете дурачить меня. Теперь я хотя бы знаю, кто я.

– Но, Мама Орчиз… – начала одна.

– Хватит! – резко прервала я ее. Острая жалость к себе сменилась горечью и обидой. – Никакая я не мать. У меня… был муж… очень недолго, и я… я хотела, чтобы у меня были дети от него – хотела, и только!..

Последовала пауза, довольно странная пауза. Я ждала каких-то перешептываний, реплик, но, казалось, меня просто не услышали или… не поняли. Наконец та, что была более дружелюбна ко мне, решилась.

– Что такое муж? – спросила она мягко, с легким недоумением.

Я пристально вгляделась в лицо каждой: ни на одном не было намека на насмешку, не было ничего, кроме удивленного, детского недоумения. Я была на грани истерики, но каким-то образом мне удалось взять себя в руки. «Раз эта чертова галлюцинация не уходит, – подумала я, – что ж, будем играть в эту игру дальше и посмотрим, чем она кончится». С самым серьезным видом я принялась объяснять им, подбирая простые слова и понятия:

– Муж – это тот мужчина, которого женщина выбирает себе…

Судя по их лицам, они ничего не поняли, но не прерывали меня, пока я сама не остановилась. Моя соседка по койке спросила крайне озадаченным, но по-прежнему мягким и участливым тоном:

– Что такое «мужчина»?

После окончания моей «речи» воцарилось гробовое молчание. Но меня сейчас занимало другое: я попыталась приоткрыть пошире приоткрывшуюся дверь моей памяти и обнаружила, что дальше определенной точки она не поддается.

Теперь я знала, что меня зовут Джейн. Еще раньше меня звали Джейн Саммерс, потом, выйдя замуж за Дональда, я стала Джейн Уотерлей. Мне было… мне было двадцать четыре, когда мы поженились, и… двадцать пять, когда Дональд погиб, через шесть месяцев после нашей свадьбы. Все. На этом все кончалось. Мне казалось, что это было вчера, но ничего больше я не помнила…

До этого момента память вернулась ко мне полностью: родители, друзья, дом, школа, практика, работа в Рэйчестерской больнице… Я вспомнила, как впервые увидела Дональда, когда его привезли к нам со сломанной ногой, и все, что у нас было дальше…

Я вспомнила, какое лицо должна была увидеть, глядя на себя в зеркало, – более удлиненное, покрытое легким загаром, рот – меньше, волосы – слегка вьющиеся, глаза – карие, широко посаженные, взгляд – слегка тоскливый…

Теперь я знала, как должна была выглядеть – вся чуть вытянутая, длинноногая, с маленькой упругой грудью… Хорошее, нормальное тело, просто нормальное, обычное, которое я принимала как должное, пока Дональд своей любовью не заставил гордиться им…

Я взглянула на колыхающуюся массу, прикрытую розовым сатином, и меня захлестнула волна жуткого отчаяния: если б только сейчас со мной оказался Дональд, он любил бы меня, ласкал, утешал и, главное, сказал бы, что я не такая, что все это только кошмарный сон… И в то же время одна мысль о том, что Дональд может увидеть меня такую, привела в ужас. Потом я вспомнила, что Дональд уже никогда не увидит меня никакую, и слезы вновь потекли из глаз.

Пятеро соседок продолжали молча лежать и смотреть на меня широко раскрытыми глазами. Так прошло примерно полчаса, а потом дверь отворилась и в палате появилась целая команда маленьких женщин в белом. Я заметила, что Хэйзел сначала хотела что-то сказать «командирше», но потом, видимо, передумала. К каждой койке подошли по две «малышки», синхронно откинули покрывала, засучили рукава своих комбинезонов и принялись за массаж.

Поначалу это было даже приятно: действовало успокаивающе и расслабляло. Но чем дальше, тем меньше мне это нравилось, пока наконец не стало просто больно.

– Хватит! – резко сказала я.

«Малышка» остановилась, как-то безлико улыбнулась и продолжила.

– Я сказала, хватит! – повторила я громче и оттолкнула ее.

Мы встретились взглядами: в ее глазах были обида и укор, хотя на губах по-прежнему профессиональная улыбка. Она застыла в нерешительности и глянула на свою напарницу по другую сторону кровати.

– И вы тоже! – добавила я. – Достаточно.

Вторая «малышка» даже не повернула головы, продолжая работать руками. Первая, поколебавшись секунду, подошла ко мне и… вновь принялась за дело. Я приподнялась и толкнула ее сильнее. Наверное, в этой руке, похожей на окорок, было гораздо больше силы, чем я думала: от моего толчка она отлетела на середину комнаты и упала.

Все в палате на мгновение застыли, но пауза была короткой: «малышки» вновь принялись за работу. Я оттолкнула и вторую массажистку, так же грубо. Другая с трудом поднялась на ноги. Она всхлипывала и выглядела испуганной, но упрямо выпятила челюсть и приготовилась вернуться на место.

– Держитесь вы обе от меня подальше! – угрожающе рявкнула я.

Они остановились, глядя друг на друга непонимающими глазами. К нам приблизилась «командирша» – с розовым крестом на груди.

– Что случилось, Мама Орчиз? – спросила она.

Я сказала, что мне больно. Лицо ее выражало удивление.

– Так и должно быть.

– Может, и так, но мне это не нужно, – твердо ответила я, – и больше они со мной этого делать не будут.

Она явно не знала, что и сказать.

– Орчиз свихнулась! – раздался голос Хэйзел. – Она тут нам рассказывала отвратительные гадости!.. Она явно помешанная!

Маленькая женщина посмотрела на нее, а потом на всех остальных: кто-то утвердительно кивнул, другие отводили глаза, но на всех лицах было какое-то отвращение. Тогда она посмотрела на меня долгим, изучающим взглядом.

– Вы, двое, ступайте с докладом, – обратилась она к маленьким массажисткам и, когда те, плача, вышли из комнаты, вновь окинула меня долгим взглядом перед тем, как выйти вслед за ними.

Через несколько минут все остальные массажистки закончили работу и ушли, нас опять было шестеро. Молчание прервала Хэйзел.

– Поганая выходка, – бросила она. – Мальки делали то, что им положено, и только.

– Может, им это и положено, но мне это не нравится, – сказала я.

– И поэтому бедняжек теперь должны избить. Но я думаю, тут опять виновата «потеря памяти» – ты ведь просто забыла, что Обслугу, если она расстроит Маму, бьют? – с едкой иронией осведомилась Хэйзел.

– Бьют? – с трудом выговорила я.

– Бьют! – передразнивая мой сдавленный голос, ответила она.

– Но ведь тебе-то все равно, что с ними делают. Уж не знаю, что с тобой случилось, пока тебя здесь не было, но результат налицо… Я тебя всегда недолюбливала, Орчиз, хотя остальные считали, что я неправа. Ну, уж теперь-то мы все убедились!

Никто не возразил, и я поняла, что все в душе согласны с ней. Это было тяжелое чувство, но, к счастью, меня отвлекли от него распахнувшиеся двери.

В палату вошла старшая ассистентка с шестью «малышками», но на этот раз с ними была властная красивая женщина лет тридцати, при виде которой я испытала невольное облегчение: она не была ни амазонкой, ни «малышкой», ни громадиной – на фоне остальных, правда, она выглядела чересчур высокой, но на самом деле – нормальная молодая женщина с приятными чертами лица, коротко остриженными каштановыми волосами, в черной юбке, видневшейся из-под белого халата. Старшей ассистентке приходилось почти бежать, чтобы поспевать за женщиной, – она забавно семенила рядом, бормоча: «Только что из Центра, Доктор».

Женщина остановилась возле моей койки, «малышки» сгрудились за ее спиной, неодобрительно посматривая на меня. Она всунула мне в рот термометр и пощупала пульс. Удовлетворенная результатом, она деловито осведомилась:

– Головная боль? Боли? Если есть, где?

Она внимательно оглядела меня. Я тоже не сводила с нее глаз.

– Тогда почему… – начала было она.

– Она свихнулась! – раздался голос Хэйзел. – Она говорит, что потеряла память и не знает нас.

– Она говорила об ужасных, отвратительных вещах! – добавила ее соседка.

– У нее бред! – опять послышался голос Хэйзел. – Она думает, что умеет читать и писать.

При этих словах женщина улыбнулась.

– Это правда? – спросила она.

– Но почему бы мне не… впрочем, это ведь легко проверить.

По-видимому, она не ожидала такого ответа, на секунду замешкалась, но быстро взяла себя в руки. На ее губах заиграла усмешка.

– Очень хорошо, – сказала она тоном, которым обычно разговаривают с расшалившимися детьми, достала из кармана миниатюрный блокнот и протянула его мне вместе с карандашом. Мне неудобно было держать карандаш, тем не менее я довольно четко вывела: «Я сама понимаю, что брежу, и вы – часть этого кошмара».

Хэйзел хихикнула, когда я возвратила блокнот и карандаш женщине-врачу. Та взглянула мельком на него и…

Челюсть у нее, конечно, не отвисла, но усмешка мгновенно сползла с губ. Она посмотрела на меня пристально, очень пристально, а все остальные, видя выражение ее лица, затихли, как будто я показала здесь какой-то сверхъестественный фокус. Врач повернулась к Хэйзел:

– О чем она вам говорила? Какие «отвратительные» вещи?

– Ужасные вещи! – не сразу ответила Хэйзел. – Она говорила о… людях, как о животных. Что они… Ну, что они двуполые. Это было отвратительно!..

Врач секунду колебалась, потом повернулась к старшей ассистентке:

– Отвезите ее в смотровую.

Когда она вышла, «малышки» засуетились вокруг меня, подкатили к постели низенькую каталку, помогли мне перевалиться на нее и вывезли из палаты.

Я оказалась в маленькой комнате с розовыми обоями. Ассистентки, доставив меня туда, все вышли. Напротив меня сидела врач с блокнотом и карандашом в руках. Выражение ее лица было мрачно-сосредоточенным.

– Итак, – проговорила она, – кто рассказал вам всю эту чушь о двуполых людях? Мне нужно знать ее имя.

Мне было не до тактичности. Я попросила ее не быть дурой.

На мгновение она опешила и покраснела от гнева, но тут же взяла себя в руки и продолжила:

– После Клиники у вас, конечно, был отпуск. Где вы его провели?

– Не знаю, – ответила я. – Эта галлюцинация, или бред, или… словом, этот кошмар начался в том месте, которое вы называете Центром.

Она продолжала настаивать:

– Послушайте, Орчиз, вы были в полном порядке, когда вас шесть недель назад увозили отсюда в Клинику, где вы родили детей как положено. Но… В этот период кто-то напичкал вам голову всей этой галиматьей и… научил вас читать и писать. Теперь вы мне скажете, кто это сделал. Причем хочу предупредить, что со мной номера с «потерей памяти» не пройдут. Раз вы помните всю ту гадость, что вы рассказывали остальным, значит, вы в силах вспомнить, откуда вы это взяли.

– Ох, ради бога, пошевелите же своими мозгами! – устало выговорила я. Она вновь покраснела.

– Я могу выяснить в Клинике, куда они вас посылали. И могу выяснить в Доме Отдыха, кто были ваши соседи, но я не хочу попусту терять время. Поэтому я прошу вас саму рассказать мне все. Вы скажете это сами, Орчиз, мы не хотим прибегать к другим мерам, – веско закончила она.

– Вы не там ищете. – Я покачала головой. – Галлюцинация началась в Центре. Как это произошло и что было с Орчиз до того, я не могу вам сказать просто потому, что не помню.

Она была явно чем-то озадачена, поразмышляла секунду, потом нахмурилась.

– Какая галлюцинация?

– Как какая? Все это… и вы в том числе. – Я обвела рукой все, что меня окружало. – Это громадное тело, эти малютки… вообще все. Очевидно, все это спроецировало мое подсознание, и теперь меня это очень тревожит, потому что… потому что это так не похоже на результат подавления желаний…

Она смотрела на меня широко раскрытыми от изумления глазами.

– Кто, черт возьми, говорил вам о подсознании, подавлении желаний и вообще?..

– Не понимаю, почему в… пусть галлюцинации, но почему я обязательно должна быть невежественной тупицей? – возразила я.

– Но Мама не может ничего знать о таких вещах! Ей это не нужно!

– Послушайте! – воскликнула я. – Ведь я уже сказала вам и говорила тем несчастным в палате: никакая я не Мама. Я самая обыкновенная незадачливая МБ, которой снится какой-то кошмар.

– Эм бэ? – недоуменно переспросила она.

– Ну да. Бакалавр медицинских наук. Я занимаюсь медициной, – пояснила я.

Она окинула мое гигантское тело изумленно вытаращенными глазами.

– Вы утверждаете, что вы врач? – произнесла она странным тоном.

– Ну… хотя у меня нет своей практики, – ответила я.

От ее прежней уверенности почти не осталось следа.

– Но… это же абсурд, – в каком-то странном замешательстве пробормотала она, – вам с самого начала было предназначено стать Мамой! И вы можете быть только Мамой… Достаточно на вас посмотреть!

– Да, – вздохнула я. – Так смотрите же… как следует!..

После этого возникла недолгая пауза.

– Знаете, – прервала я молчание, – галлюцинация вы или нет, мне кажется, вряд ли мы что-нибудь выясним, если будем говорить друг другу лишь «чушь» и «абсурд». Может, будет разумнее, если вы объясните мне, куда я попала и кто я, по-вашему. Это может как-то всколыхнуть мою память.

– Лучше будет, если сначала вы расскажете мне, что вы уже помните, и поподробнее, – парировала она после секундного колебания. – Это поможет мне понять, что вас удивляет и кажется кошмаром.

– Хорошо, – подумав, согласилась я и начала как можно подробнее, стараясь ничего не упустить, рассказывать ей всю биографию вплоть до того страшного дня, когда самолет Дональда потерпел аварию…

Было ужасно глупо с моей стороны попасться на эту удочку. Конечно, она с самого начала не собиралась отвечать ни на один из моих вопросов. Выслушав мой рассказ, она молча вышла из комнаты, оставив меня задыхаться от бессильной ярости.

Я дождалась, пока в коридоре стало очень тихо. Музыка умолкла. Одна из маленьких ассистенток зашла на секунду, как ни в чем не бывало, с любезной и безликой улыбкой осведомилась, не нужно ли мне чего-нибудь, и тут же исчезла. Я выждала примерно еще полчаса, а потом собралась с силами и попыталась встать, стараясь не делать резких движений. Самым сложным моментом оказалось опустить на пол ноги. Отдышавшись, я медленно подошла к двери, чуть-чуть приоткрыла ее и прислушалась. Из коридора не раздавалось ни звука. Я решила выйти и осмотреться. Все двери в палаты были закрыты. Прикладывая поочередно ухо к каждой двери, я слышала за ними мерное тяжелое дыхание и больше никаких звуков. Коридор несколько раз сворачивал в разные стороны, я медленно одолевала его и очутилась перед парадной дверью, немного постояла в нерешительности, оглядываясь по сторонам и прислушиваясь, потом распахнула ее и вышла наружу.

Передо мной простирался отбрасывающий четкие тени в призрачном лунном свете похожий на парк сад. Между деревьями справа от меня поблескивала вода, слева виднелся дом, подобный моему. Ни одно окно в нем не горело.

Я раздумывала над тем, что делать дальше. Отягощенная океаном плоти, я была мало на что способна, но я решила попытаться воспользоваться предоставившимся мне шансом. Я подошла к краю лестницы, по которой я поднялась из «Скорой», и стала осторожно спускаться, держась за перила.

– Мама! – раздался сзади режущий слух окрик. – Что вы тут делаете?

Я обернулась и увидела одну из «малышек» в странновато мерцавшем белом комбинезоне. Она была одна. Не отвечая, я продолжала осторожно спускаться вниз. Мне с трудом удавалось двигаться и с еще большим трудом удержать подступающую к горлу ярость на это тяжеленное, нелепое тело, никак не желающее отпустить меня.

– Вернитесь. Сейчас же вернитесь, – четко произнесла ассистентка, подошла ближе и уцепилась за мою розовую хламиду. – Мама, вы должны сейчас же вернуться. Вы здесь простудитесь. – Она потянула меня за хламиду, я с силой наклонилась, услышала звук рвущейся материи, обернулась и потеряла равновесие. Последнее, что я увидела, – ряд не пройденных мною ступенек, очутившихся прямо перед глазами…

Я открыла глаза, и чей-то голос рядом произнес:

– Ну вот, теперь лучше. Но поступили вы очень дурно, Мама Орчиз. Счастье, что все так обошлось. Подумать только, сделать такую глупость. Мне, честное слово, стыдно за вас. Просто стыдно.

Голова у меня раскалывалась, но, что было гораздо хуже, весь этот кошмар продолжался. У меня не было никакого настроения выслушивать укоризненные сентенции, и я послала ее к чертовой матери. Она с изумлением вытаращилась на меня, потом лицо ее застыло в маске оскорбленного достоинства. Она налепила полоску пластыря мне слева на лоб и, поджав губы, вышла вон.

Если трезво рассудить, она была абсолютно права. В самом деле, глупо было пытаться делать хоть что-то, находясь в этой чудовищной груде плоти. От чувства своей беспомощности и жуткой жалости к себе я снова чуть не разревелась. Господи… как мне не хватало моего чудного, маленького тела, которое так верно служило мне и делало все, что я захочу. Я вспомнила, как Дональд показал однажды из окна гибкое молодое дерево и «познакомил» меня с ним, как с моей сестрой-близняшкой. И всего день-два назад…

Тут я неожиданно для себя сделала открытие, которое заставило меня инстинктивно напрячься и попытаться встать. В моей памяти больше не было никаких пробелов – я все вспомнила… В голове у меня загудело от напряжения, я откинулась на подушки, постаралась расслабиться и вспомнила все по порядку, начиная с того момента, когда из вены у меня выдернули иглу и кто-то протер место укола спиртом…

Но что же было потом? Я ожидала чего-то вроде сна, галлюцинации… Но не этой четко сфокусированной реальности… не кошмара, вдруг обретшего плоть.

Господи!.. Что же они со мной сделали?..

Я, наверное, опять заснула, ибо, когда я открыла глаза, за окном стоял ясный солнечный день, а возле постели была целая команда малышек, с помощью которых мне предстояло проделать весь утренний туалет.

Они деловито засучили рукава и приступили к привычной для них процедуре. Я терпеливо вынесла все от начала до конца, радуясь, что головной боли как не бывало.

Пока ассистентки возились со мной, раздался властный стук в дверь, и две фигуры в черных униформах с серебряными пуговицами без приглашения вошли в палату. Это были высокие, широкоплечие красивые амазонки, выглядевшие весьма уверенными в себе.

При виде их ассистентки с приглушенными вскриками, в которых явно слышался страх, дружно ринулись в дальний угол палаты.

Вошедшие приветствовали меня вскинутыми в «салюте» правыми руками. Одна из них спросила:

– Вы Орчиз… Мама Орчиз?

– Так меня здесь называют, – ответила я.

Она поколебалась секунду, а потом, скорее просительным, чем приказным тоном сказала:

– У меня есть предписание на ваш арест, Мама. Пожалуйста, следуйте за нами.

Из угла, где сгрудились ассистентки, послышался возбужденный гомон. Женщине в униформе было достаточно одного взгляда, чтобы «малышки» мгновенно затихли.

– Оденьте ее и приготовьте к поездке, – бросила она.

«Малышки» стали потихоньку двигаться к моей постели, робко, заискивающе улыбаясь амазонкам. Строго, но без всякой злобы, одна из амазонок приказала:

– Быстрее. Пошевеливайтесь.

Они «пошевелились». Меня наспех засунули в розовую хламиду, и в этот момент вошла врач. Она увидела амазонок и нахмурилась.

– Что все это значит? Что вы тут делаете? – строго спросила она.

Старшая из амазонок почтительно доложила ей об «аресте».

– Арест?! – изумленно переспросила врач. – Вы хотите арестовать Маму?! В жизни не слыхала о таком идиотизме… По какому обвинению?

– Она обвиняется в Реакционизме, – как-то заученно, механически ответила амазонка.

Врач вытаращилась на нее в немом изумлении.

– Мама – Реакционистка? – с трудом выговорила она. – Что… И ничего умнее вы там придумать не могли?!. Живо убирайтесь отсюда! Обе!

– Но, Доктор, у нас есть предписание, – протестующе проговорили обе амазонки.

– Чушь. У вас нет такого права. Вы когда-нибудь слыхали об аресте Мамы?

– Нет, Доктор.

– И будьте уверены, не услышите. Все. Вы свободны.

Женщины в униформах неуверенно потоптались на месте.

– Если бы вы, Доктор, дали нам письменное подтверждение, что отказываетесь выдать Маму…

Когда они обе ушли, вполне удовлетворенные клочком бумаги, врач окинула «малышек» мрачным взглядом:

– А вы не можете не болтать… – процедила она сквозь зубы.

– Что на уме, то и на языке. Запомните, если что-то в этом роде повторится, я буду знать, откуда дует ветер! – Она повернулась ко мне. – А вы, Мама Орчиз, будьте так любезны не говорить ничего, кроме «да» и «нет», когда рядом снуют эти маленькие бестии. Я скоро вернусь, мы хотим задать вам несколько вопросов, – добавила она и вышла, оставив за собой гнетущее молчание.

Она вернулась как раз тогда, когда убирали подносы из-под достойного Гаргантюа завтрака, и не одна. Четверо женщин, сопровождавших ее, выглядели вполне нормальными. Вереница «малышек» расставила стулья и вышла. Женщины расселись вокруг меня, словно перед экспонатом на выставке. Одна была примерно ровесницей моему врачу, двум было под пятьдесят, еще одной – шестьдесят или больше.

– Итак, Мама Орчиз, – сказала моя врач, – совершенно очевидно, что с вами произошло нечто необычное. Естественно, все мы хотим знать, что именно, и, если это возможно, выяснить причину. Вам не стоит утруждать себя мыслями об утреннем инциденте с полицией – с их стороны вообще нелепо являться сюда. То, о чем мы хотим вас спросить, м-мм, обычное научное исследование – не более. Мы просто хотим выяснить, что произошло.

– Вы не можете хотеть этого больше, чем я сама, – ответила я, окинув взглядом все помещение и, наконец, переведя его на свою массивную тушу.

– Я отдаю себе отчет в том, что все происходящее скорее всего галлюцинация, но больше всего меня тревожит то, что, по моему стойкому убеждению, любая галлюцинация должна быть хоть в чем-то неубедительна, то есть каким-то образом уступать реальности. Но такого я здесь не наблюдаю. Все органы чувств у меня в полном порядке. Ничто не является призрачным, зыбким, – плоть, в которую я заключена, более чем материальна. Единственное слабое место, которое я наблюдаю, – это отсутствие причины, даже символической, происходящего.

«Моя» врач косо взглянула на остальных, словно желая сказать: «Теперь-то-вы-мне-поверили?» Те смотрели на меня в немом изумлении.

– Мы, пожалуй, начнем с нескольких вопросов, – прервала она молчание.

– Прежде я хотела бы кое-что добавить к тому, что рассказала вам прошлой ночью. Память вернулась ко мне полностью, – сказала я.

– Может быть, оттого, что вы упали? – предположила она. – Кстати, что вы хотели сделать?

Я пропустила вопрос мимо ушей и продолжала:

– Думаю, мне стоит восполнить этот пробел… Это может помочь… в какой-то степени, во всяком случае.

– Ну, хорошо. Вы говорили мне, что были, э-э-э, замужем, и что ваш… м-м-м, муж вскоре погиб, – она переглянулась с остальными, сидевшими с лицами, полностью лишенными какого бы то ни было выражения, – что было после, вы вчера не помнили.

– Да, – подтвердила я, – он был летчик-испытатель. Это случилось через шесть месяцев после нашей свадьбы, всего за месяц до истечения срока его контракта с фирмой…

Несколько недель после этого я жила у своей тетки. Я… не очень хорошо помню это время в подробностях – мне было… не до того.

Но я очень хорошо помню, что в один прекрасный день проснулась и поняла, что дальше так жить нельзя, что я должна чем-то заняться, должна работать, чтобы хоть немного отвлечься…

Доктор Хейлер – он заведовал Рэйчестерской больницей, где я работала до замужества, – сказал, что будет рад, если я вернусь к ним. И я вернулась… Работала очень много, чтобы меньше времени оставалось для воспоминаний… Это было месяцев восемь назад.

Однажды доктор Хейлер завел речь об одном препарате, который удалось синтезировать его другу, и я предложила испробовать препарат. По его словам, препарат мог оказаться нужным и полезным. Мне очень хотелось принести хоть какую-то пользу. И вот мне представился случай. Все равно, рано или поздно, кто-то должен был испробовать его, а у меня не было семьи. Словом, я подумала, что могу испытать его на себе – меня не очень волновали последствия…

– Что это был за препарат? – прервала меня мой врач.

– Он назывался «чюнджиатин», вы что-нибудь слышали о нем?

Она отрицательно качнула головой.

– Это наркотик, – объяснила я. – В натуральном виде его можно было получить из листьев дерева, растущего где-то на юге Венесуэлы. На него случайно наткнулось племя индейцев, подобно тому, как другие открыли хин и мескалин. Они использовали его в своих обрядах. Несколько человек садились вокруг и жевали листья. Потом они впадали в наркотический транс, который продолжался три-четыре дня. Во время транса они были совершенно беспомощны, поэтому за ними следили, как за младенцами.

За ними требовался уход, потому что, по их преданиям, чюнджиатин освобождает дух от оков плоти, дает ему возможность парить в пространстве и времени, и обязанность присматривающего за телом заключается в том, чтобы не дать другому блуждающему духу завладеть телом, пока его настоящий хозяин отсутствует. Когда бывший в трансе приходил в себя, он обычно рассказывал о своих «потусторонних» путешествиях и «чудесах», которые ему довелось увидеть. Данный препарат, по всей видимости, не причинял вреда телу и не вызывал привыкания. «Потустороннее» существование запоминалось во всех подробностях и было довольно… напряженным, насыщенным…

Друг доктора Хейлера пробовал препарат на лабораторных животных, варьировал дозы, и, вероятно, препарат оказывал какое-то действие на нервную систему, но какое? Вызывал ли он наслаждение, боль, страх или, наоборот, отсутствие всего этого? Это мог рассказать только человек, и для этого я решила испробовать его на себе.

Я умолкла. Взглянула на их серьезные, озадаченные лица, потом на свою тушу в розовой хламиде.

– Оказалось, препарат создает странную комбинацию абсурда, гротескной символики и детализированной реальности…

Сидящие передо мной женщины были искренни и… по-своему честны. Они пришли сюда, чтобы выяснить причину аномалии, если сумеют.

– Понимаю, – проговорила моя врач. – Вы можете назвать нам точное время и дату этого… эксперимента?

Я назвала, и после этого было еще много, очень много вопросов.

Больше всего в этом «научном исследовании» меня раздражало почти полное игнорирование моих вопросов. Хотя чем дальше, тем менее уверенно они себя чувствовали, на все мои вопросы или не отвечали вовсе, или вскользь, уклончиво, с какой-то небрежной досадой. Лишь когда мне принесли столик с едой, они оставили меня в покое. Я почти ожидала их возвращения, но они так и не пришли, и я слегка задремала.

Разбудили меня суетящиеся вокруг койки «малышки», водрузили на каталку и выкатили из палаты, а потом из блока. Там нас ожидала розовая «Скорая», точь-в-точь такая, на которой меня сюда привезли. Когда каталку вместе со мной закатили в машину, трое «малышек» забрались туда, уселись на привинченные к полу стулья и тут же принялись о чем-то оживленно болтать вполголоса. Они так и проболтали всю дорогу, которая заняла часа полтора, не обращая на меня никакого внимания. Местность за окном «Скорой» не слишком отличалась от той, что я видела прежде, – те же аккуратные поля и одинаковые фермы. Застроенные участки попадались не часто и являли собой скопления тех же блоков, и дорога под колесами была все та же – далекая от идеала. В полях работали группки амазонок и изредка отдельные женщины. На дороге нам встречались грузовики, большие и маленькие, и редкие автобусы, но я не видела ни одной частной машины. Моя иллюзия, отметила я про себя, была поразительно последовательна до мельчайшей детали. Например, ни одна группка амазонок не забыла поприветствовать розовую машину традиционным «салютом».

Однажды нам попался по пути овраг. Глядя вниз с моста, я сперва подумала, что это пересохший канал, но тут я заметила семафор, ржавевший среди травы и сорняков. В нем с трудом можно было признать железнодорожный знак.

Мы миновали большое скопление блочных строений, которое хотя бы размерами напоминало город, а мили через две въехали в парк через разукрашенные ворота.

С одной стороны, он ничем не отличался от уже знакомой мне местности: те же аккуратные газоны, цветочные клумбы… Но здания здесь были другие, не блоки, а маленькие домики, разные по стилю. Место это вызвало странную реакцию у сопровождающих меня «малышек» – они разом притихли и стали оглядываться вокруг в каком-то благоговейном страхе.

Шофер притормозил и, видимо, спросил у амазонки, везущей тележку с известкой, куда ехать дальше. Она ответила ему и улыбнулась мне через окошко. Мы немного попетляли между домиками и наконец остановились перед небольшим двухэтажным коттеджем в стиле эпохи Регентства.

На этот раз мы обошлись без каталки. Ассистентки с помощью шофера вытащили меня из машины, поставили на ноги, и, поддерживаемая со всех сторон, я с трудом протиснулась в дверной проем и очутилась в красиво обставленной комнате, выдержанной в том же стиле, что и дом. Седая женщина в пурпурном шелковом платье сидела в кресле-качалке у камина. По морщинистому лицу и ладоням было видно, что ей уже немало лет, но смотрела она на меня живыми, внимательными, нестарыми глазами.

– Входите, моя дорогая, – приветливо сказала она неожиданно звонким голосом.

Она кивнула на кресло возле себя, но, взглянув на меня еще раз, с сомнением покачала головой:

– Наверное, вам будет удобнее на кровати.

Я взглянула на кровать – подлинную вещь времен короля Георга – с недоверием.

– Вы думаете, она выдержит? – спросила я.

– Полагаю, да, – ответила она, впрочем, не слишком уверенно.

Мои провожатые помогли мне взобраться на это ложе – лица у них при этом были озабоченные, и, когда стало ясно, что кровать выдерживает мой вес, седая женщина знаком велела им оставить нас и позвонила в маленький серебряный колокольчик. Крохотная фигурка – чуть больше метра ростом – показалась в дверях.

– Будьте добры, темный шерри, Милдред, – повелительно произнесла женщина. – Вы ведь выпьете шерри, дорогая? – обратилась она ко мне.

– Да… Да, конечно, благодарю вас… – слегка растерялась я. – Простите, мисс… или миссис?..

– О, мне, конечно, следовало сначала представиться. Меня зовут Лаура. Вы же, насколько я знаю, Орчиз. Мама Орчиз, не так ли?

– Так они меня называют, – неохотно и с еле сдерживаемым отвращением сказала я.

Мы обменялись пристальными взглядами. Впервые за время галлюцинации я увидела в чьих-то глазах симпатию, даже жалость. Я вновь оглядела комнату, подмечая совершенство деталей обстановки.

– Я ведь не сумасшедшая, правда? – спросила я.

Она медленно покачала головой, но прежде, чем она успела что-то сказать, вошла крохотная горничная с серебряным подносом, на котором стояли полупрозрачный графин и два бокала. Горничная наполнила оба бокала, а пожилая дама переводила взгляд с нее на меня и обратно, словно сравнивая нас. Странное, не передаваемое словами, выражение промелькнуло у нее на лице, и я решила сделать пробный шаг.

– Должно быть, это мадера? – кивнула я на бокалы.

Она изумленно вскинула брови, потом улыбнулась и кивнула с явным удовлетворением на лице.

– Что ж, кажется, вы одной-единственной фразой подтвердили целесообразность вашего визита сюда, – сказала она.

Горничная вышла, и мы обе потянулись к бокалам. Старая леди пригубила свой и поставила его на изящный столик рядом с собой.

– И все же, – продолжала Лаура, – давайте-ка поподробнее все обсудим. Скажите, дорогая, они объяснили, почему направили вас ко мне?

– Нет. – Я отрицательно качнула головой.

– Потому что я историк, – сказала она. – А заниматься историей в наши дни позволено и доступно не каждому. Это своего рода привилегия, нас очень мало. К счастью, сейчас понимают, что ни одной отрасли знаний нельзя дать отмереть окончательно, и все же некоторые из них вызывают, м-м-м, настороженность… политического характера. – Она неодобрительно усмехнулась. – Однако когда нужно что-то выяснить, приходится обращаться к специалисту. Они что-нибудь говорили о диагнозе, который вам поставили?

Я опять помотала головой.

– Я так и думала. Это у них профессиональное, не так ли? Что ж, я передам вам все, что сказали мне по телефону из Дома материнства. Лучше всего начать именно с этого. Мне сообщили, что с вами беседовали несколько врачей, которых вы сильно заинтересовали, озадачили и, надо полагать, расстроили. Бедняги, ни у кого из них нет ни малейших исторических знаний. Словом, две из них убеждены, что у вас психическое заболевание – мания, шизофренический бред и так далее. Остальные склонны полагать, что с вами произошел гораздо более редкий случай – трансформация личности. Это действительно большая редкость. Известно всего три подобных зарегистрированных случая, но интересно, что два из них связаны с препаратом «чюнджиатин», а третий – с лекарством сходного происхождения.

Итак, большинство из беседовавших с вами врачей сочли ваши ответы связными, последовательными, убедительными и полностью совпадающими с тремя уже известными случаями. Но, так как они не знают практически ничего, что выходит за рамки их профессии, с одной стороны, им трудно в это поверить, с другой – у них нет возможности что-то проверить. Для этого им и нужно мое профессиональное мнение. – Она сделала паузу и вновь задумчиво осмотрела меня.

– Я склонна думать, – добавила она, – что, пожалуй, сейчас столкнулась с одним из самых интересных случаев за свою довольно долгую жизнь. Ваш бокал пуст, дорогая, позвольте, я налью вам еще.

– Трансформация личности, – задумчиво повторила я, подставляя бокал, – но если такое возможно…

– О, нет никаких сомнений в том, что в принципе это возможно. Те три случая, которые я упомянула, определены совершенно точно.

– Это очень похоже… – вынуждена была согласиться я. – В каком-то смысле это действительно может быть… Но, с другой стороны, и элементы галлюцинации тут, безусловно, присутствуют. Скажем, вы – вы сами – кажетесь мне совершенно нормальной. Но взгляните на меня!.. И на свою маленькую служанку! Тут явный бред – иллюзия! Мне лишь кажется, что я – такая – нахожусь здесь и разговариваю с вами… Этого не может быть в действительности, а значит… Значит, где же я на самом деле?

– Я понимаю, и, быть может, лучше, чем кто бы то ни было, насколько нереальным вам кажется все это. Я провела столько времени среди книг, что это иногда кажется нереальным и мне… Скажите, дорогая, когда вы родились?

Я ответила. Она на мгновение задумалась.

– М-да… Георг Шестой, стало быть… Следующей, второй большой войны вы не… помните?

– Не помню, – подтвердила я.

– Но вы можете помнить коронацию следующего монарха. Кстати, кто это был?

– Елизавета… Елизавета Вторая. Моя мать водила меня смотреть процессию, – сказала я.

– Вы что-нибудь запомнили из этого зрелища?

– Честно говоря, не очень много. Разве что… Целый день напролет шел дождь, – созналась я.

Мы еще немного побеседовали в таком духе, пока она наконец не улыбнулась, одобрительно кивая.

– Ну что ж, теперь у меня не осталось ни капли сомнений. Я кое-что слышала об этой коронации… Великолепное, наверное, было зрелище в аббатстве… – Она помолчала и легонько вздохнула. – Вы были очень терпеливы и любезны со мной, дорогая. Теперь настала ваша очередь кое-что выслушать. Но боюсь, вам будет нелегко.

– Вряд ли меня может что-нибудь удивить после тех тридцати шести часов, которые я провела здесь.

– Сомневаюсь, – возразила она, не отводя от меня внимательных глаз.

– Скажите, – попросила я, – пожалуйста… объясните мне все… если можете!

– Ваш бокал, дорогая. А затем я расскажу вам все. – Она наполнила оба бокала. – Что поразило и поражает вас больше всего? Из окружающей вас реальности?

– Но… этого так… много. – Я колебалась, не зная, с чего начать.

– Может быть, тот факт… то обстоятельство, что вы ни разу за все время не встретили здесь мужчину? – подсказала она.

Я постаралась вернуться к моменту моего «пробуждения». Вспомнила, как одна из «Мам» удивленно спросила: «Что значит – мужчина?»

– Пожалуй, – сказала я. – Куда они подевались?

Она медленно покачала головой.

– Их больше нет, дорогая. Ни одного. Нигде.

Я тупо уставилась на нее. Выражение ее лица было серьезным и участливым, даже… жалостливым. На нем не было ни тени притворства. Некоторое время я молча переваривала услышанное, пока, наконец, у меня не вырвалось:

– Но… Это невозможно!!! Ведь где-то должны быть… Вы же не можете… Как же вы тогда?.. То есть я хочу сказать…

Она вздохнула.

– Я понимаю, это кажется вам невозможным, Джейн… Вы разрешите называть вас Джейн? Однако это действительно так. Я пожилая женщина, мне скоро будет восемьдесят, и за всю свою долгую жизнь я ни разу не видела мужчину… разве что на древних картинах и фотографиях. Пейте шерри, дорогая, вам станет лучше. Боюсь, я очень расстроила вас.

Я подчинилась, слишком ошеломленная, чтобы что-то говорить, внутренне протестующая, до сих пор не вполне поверившая, хотя я действительно не видела здесь ни одного мужчины.

Она помолчала, давая мне время прийти в себя.

– Я примерно представляю себе, что вы сейчас чувствуете. Видите ли, я знаю историю не только по книгам. Когда я была совсем девчонкой, мне довелось слышать множество историй от моей бабки. Тогда ей было что-то около восьмидесяти, но память у нее была хорошая, и рассказчица она была прекрасная. Я словно сама видела те… тот мир, о котором она говорила, те места… Но это было настолько другим, так чуждо… Мне было трудно понять ее… Когда она говорила о юноше, с которым была когда-то помолвлена, слезы струились из ее глаз. Она плакала, конечно, не из-за него, а из-за всего утраченного ею мира – мира ее юности. Мне было жаль ее, хотя мне было непонятно, что она испытывала. Да и как я могла понять? Но теперь, когда я сама стала старой и так много прочла, я могу приблизительно представить, что она должна была чувствовать, вспоминая о былом. Скажите, дорогая… – Она взглянула на меня с острым любопытством. – А вы… вы тоже были помолвлены?

– Я была замужем… очень недолго.

Она задумалась.

– Должно быть, это очень странное чувство, чувствовать себя чьей-то собственностью…

– Собственностью?! – изумленно переспросила я.

– Собственностью своего, м-м-м, мужа, – пояснила она.

Несколько секунд мы молча смотрели друг на друга.

– Но… это было… совсем не так… – пробормотала я, – это было… Но что случилось? Что могло случиться с ними со всеми?

– Они все умерли, – спокойно сказала она. – Заболели и умерли. Никто не мог ничего поделать – они исчезли, всего за год… даже чуть меньше года – не осталось ни одного, за исключением, быть может, нескольких на всей планете.

– Но тогда… тогда все должно было пойти прахом!..

– О да. Сначала почти так и было – было очень скверно. Начался голод. Замерла вся промышленность, и лишь в менее развитых странах, преимущественно аграрных, женщины сумели научиться кое-как обрабатывать землю и тем самым уберечь себя и своих детей от голодной смерти. Почти все цивилизованные центры, скопления городов превратились в пепелища… Вскоре перестал функционировать транспорт: кончилась нефть, некому было добывать уголь. Когда наступил кризис, оказалось, что лишь ничтожное количество женщин, которых было больше, чем мужчин, способны заниматься какой-то серьезной работой, а не просто потреблять или тратить деньги. В общем, когда разразился кризис, немногие из них обладали какими-либо полезными навыками, поскольку те были прерогативой молодежи. А женщины вели жизнь домашних животных или паразитов.

Я начала было протестовать, но та взмахом хрупкой руки остановила меня.

– В том не было их вины, – объяснила она. – Их застали врасплох, и было сделано все возможное, чтобы не дать им вырваться. Сама концепция романтизма зародилась в Южной Франции одиннадцатого века как элегантное и забавное поветрие среди правящего класса. Мало-помалу, с течением времени, она распространилась на все слои общества, но только в конце девятнадцатого века были замечены ее коммерческие возможности, которые начали всерьез эксплуатировать только в двадцатом веке.

В начале двадцатого века женщины начали бороться за то, чтобы вести полезную и созидательную жизнь. Но это не отвечало интересам коммерсантов, – женщин рассматривали скорее как массовых потребителей, чем как производителей, если не брать в расчет самые примитивные работы. Итак, романтизм был поднят на щит как оружие пропаганды потребления, препятствующее их дальнейшему развитию. И его применяли повсеместно.

Женщинам ни на секунду не позволяли забыть о своем поле и конкурировать с мужчинами на равных. Все вещи строго делились на «мужские» и «женские», что никогда не уставали подчеркивать. Производители не решались в открытую кинуть клич «Назад на кухню!», но существовали и окольные пути. Можно было изобрести профессию под названием «домохозяйка», прославлять кухню и производить все более дорогое оборудование, дабы искусственно повысить престиж данной работы. Можно было внушить, что единственный путь обрести душевный покой, реализовать себя – выйти замуж. Так что каждую неделю выходили сотни тысяч выпусков журналов, которые явно и подспудно направляли все мысли и желания женщин на то, чтобы продать себя какому-нибудь мужчине в обмен на возможность тратить больше денег.

Целые индустрии взяли на вооружение данный романтический подход. Статьи, обзоры и рекламные объявления становились все ярче и приторнее. Романтизмом было пропитано все, что могла захотеть приобрести женщина, – от нижнего белья до мотоциклов, от «здоровой» пищи до кухонных духовок, от дезодорантов до поездок за границу, пока вскоре все это не стало скорее раздражать, чем развлекать.

Воздух был наполнен истерическими воплями. Женщины толпились у микрофонов, призывая к тому, чтобы «сдаться» и «отдать всю себя», обожать и быть обожаемой. Кино являлось основным оплотом пропаганды, направленной на его женскую аудиторию, которая являлась самой многочисленной и важной. Оно проповедовало, что в жизни нет ничего прекраснее, как обмякнуть со слезами на глазах в крепких объятиях романтизма. Давление на умы было столь значительным, что большинство молодых женщин проводили все свободное время в мечтах о прекрасном принце и способах его получить. Их заставляли искренне верить в то, что отдать себя в руки какому-либо мужчине и поселиться в кирпичном коробке, набитом вещами, которые производители желают им всучить, – это верх блаженства, который может предложить им жизнь.

– Но… – я вновь попыталась возразить. Но старая леди уже набрала ход, и ее было не остановить.

– Все это, конечно, не могло не сотрясать общество. Число разводов росло. Реальная жизнь просто не могла справиться с той романтической мишурой, которую представляли в качестве истинной цели жизни каждой девушки. В общем и целом женщины сильнее страдали от разочарования, краха иллюзий и неудовлетворенности жизнью, чем когда-либо раньше. Но имея перед собой тот вздорный и напыщенный идеал, внушенный ей нескончаемой пропагандой, что могла предпринять убежденная идеалистка, кроме как разорвать заключенный ею скоропалительный брак и искать где-то еще того прекрасного принца, который принадлежал ей по праву?

На сей раз я не могла не прервать ее.

– Но все было совсем не так. Что-то из сказанного вами, возможно, справедливо… но это лишь малая часть правды. Я лично не испытывала и капли тех чувств, что вы приписываете мне. Я была там. Я знаю.

Она укоризненно покачала головой.

– Тут как раз тот случай, когда за деревьями не видно леса. Со стороны картина видна нам более отчетливо. Мы в состоянии назвать вещи своими именами – это была тотальная и безжалостная эксплуатация слабовольного большинства. Некоторые образованные и сильные духом женщины, конечно, не склоняли головы, но платили за это немалую цену. Всегда приходится дорого расплачиваться за попытки противостоять давлению общественного мнения… даже у них порою закрадывались сомнения – не впадают ли они в заблуждение, не включиться ли им тоже во всеобщие крысиные гонки.

Обычная женщина верила лишь в то, что ей говорили, и проводила уйму времени, тревожась, соответствуют ли ее поступки идеалам романтизма. Таким образом она стала на новом, менее очевидном уровне, более эксплуатируемой, более зависимой и менее плодовитой, чем когда-либо раньше.

– Что ж, – сказала я, – это самое неузнаваемое описание моего мира, которое мне приходилось слышать… словно что-то старательно скопировали, но исказили все пропорции. А насчет «меньшей плодовитости»… да, возможно, семьи стали меньше, но женщины не перестали рожать детей. Население продолжало увеличиваться.

Глаза старой леди на секунду остановились на мне.

– Ты, несомненно, подлинное дитя своего времени, – заметила она. – Плодовитость подразумевает еще и плодотворность, а не только способность к деторождению? Назовешь ли ты цветочный горшок плодовитым, потому что в нем прорастает семя? Это лишь механический процесс… который, как и все подобные действия, можно легко производить без капли интеллекта. Итак, выращивание ребенка, его образование, помощь в становлении личности – вот плодотворный процесс. Но, к несчастью, в то время, о котором мы говорим, женщины в большинстве своем были запрограммированы выращивать своих дочерей как бездумных потребительниц – по своему образу и подобию.

– Но, – упавшим голосом сказала я, – я знаю это время. Оно – мое. Вы все извратили.

– Издалека видно лучше, – повторила она, ничуть не обидевшись, и продолжила: – Но кризис был неизбежен. Случись это пятьюдесятью годами раньше, мы были бы обречены на неминуемую гибель. Пятьюдесятью годами позже – тоже могло оказаться роковым – к этому времени все без исключения женщины могли превратиться в домашних… полуживотных. Но, к счастью, в середине двадцатого столетия некоторые женщины владели определенными профессиями и, что оказалось важнее всего при сложившихся обстоятельствах, большую их часть составляли медики. Пожалуй, не будь этого, мы не сумели бы выжить…

Я сама не очень разбираюсь в медицине, поэтому вряд ли сумею объяснить вам, как это было достигнуто. Все, что я могу сказать… Словом, стали проводиться интенсивные научные исследования в той области, которая вам, вероятно, знакома больше, чем мне.

Все виды существ, и наш в том числе, стремятся выжить, и доктора прежде всего должны были во что бы то ни стало сохранить это стремление. Несмотря на голод, хаос и разруху, дети должны были рождаться. Восстановление цивилизации, ее возрождение могли подождать: главное было продолжение рода. И эта проблема была решена – дети стали рождаться: младенцы женского пола выживали, мужского – умирали. Таким образом, производить на свет мальчиков стало пустой тратой времени, и было сделано так, что стали рождаться лишь девочки. Вы, я вижу, хотите спросить: как? Но тут, дорогая, мы опять вторгаемся в область, которая вам ближе и понятнее.

Вообще-то, как мне говорили, на самом деле это гораздо проще, чем кажется. Ведь, скажем, саранча способна производить женское потомство без мужских особей, кажется, до восьми поколений, а может, и дальше. Было бы странно, если бы мы, со всеми нашими знаниями и разумом, оказались бы беспомощнее саранчи, не правда ли?

Она смотрела на меня выжидающе. Судя по выражению ее лица, она ожидала восхищения… или по крайней мере изумления. Если я не ошиблась, то моя реакция должна была разочаровать ее: после того как ядерная физика наглядно продемонстрировала, чего может достичь наука, вряд ли стоило удивляться каким-то техническим достижениям цивилизации. В принципе возможно все – другое дело, нужно ли это, может ли это принести какую-нибудь пользу, то есть реальное движение вперед…

– Чего же в результате вы добились? – спросила я.

– Мы выжили, – коротко ответила она.

– Биологически да, – согласилась я. – С этим я не спорю. Но если за это пришлось заплатить такую цену… Если это стоило вам всего… Если любовь, искусство, поэзия, физические наслаждения – все это было принесено в жертву продолжению рода, зачем тогда нужно это продолжение?

– Вряд ли я смогу вам что-нибудь ответить, – пожала она плечами, – разве что высказать общеизвестную истину: это общее и главное стремление любого вида. Но я убеждена, что и в двадцатом веке ясности в этом вопросе было не больше, чем теперь. Кроме того, почему вы считаете, что все остальное исчезло? Разве поэзия Сапфо не поэзия? А ваше самонадеянное утверждение, будто обладание душой зиждется на разнице полов, удивляет меня: ведь так очевидно, что двое разных неизбежно находятся в противоборстве, в различного рода конфликтах. Вы не согласны, дорогая?

– Как историк, изучавший мужчин, женщин и движущие силы тех или иных процессов, вы должны были сейчас лучше понять, о чем я говорила.

Она досадливо поморщилась.

– Вы – дитя своего века, моя дорогая, – произнесла она слегка снисходительным тоном. – Вам постоянно внушалось, от работ Фрейда до самых идиотских женских журналов, что земля вертится лишь благодаря сексу, принявшему с развитием цивилизации форму романтической любви. И вы в это верите. Но мир продолжает вращаться и для насекомых, рыб, животных, а много ли они понимают в романтической любви, даже в короткие периоды течки? Вас обманули, дорогая, обманули жестоко. Ваши интересы, весь кругозор свели к тому, что было необходимо, удобно и безвредно для развития существовавшей тогда экономики.

– Я не могу с вами согласиться, – покачала я головой, – конечно, кое-что вам известно о моем мире, но… извне – со стороны. Вы не можете понять, не в состоянии почувствовать!.. Что, по-вашему, тогда движет всем? Из-за чего, по-вашему, земля вертится?

– Это очень просто, дорогая. Стремление к власти. Оно заложено в нас с первого дня существования – и в мужчинах, и в женщинах одинаково. И это гораздо сильнее, чем секс, я же говорила вам, что вас жестоко обманывали, «подгоняли» под удобную в то время систему экономики. С появлением вируса, уничтожившего мужчин, впервые за всю историю человечества женщины перестали быть эксплуатируемым классом. Когда ими перестали править мужчины, они стали понимать свое истинное назначение, понимать – в чьих руках должна находиться сила и власть. Мужская особь нужна лишь благодаря одной своей функции – выполнив ее, весь остаток дней своих эта особь проводит в бессмысленной, ненужной и вредной для общества паразитической жизни. Когда они лишились своей власти, попросту исчезли, эта функция оказалась в руках медиков. Прошло не больше двух десятилетий, и они стали контролировать все. К ним примкнули немногие женщины, владеющие другими профессиями: инженеры, архитекторы, юристы, некоторые учителя и так далее, но только у врачей была настоящая власть, ибо они обладали главным – секретом жизни, дорогая… Секретом продолжения рода. Будущее было в их руках, и, когда жизнь потихоньку начала входить в русло, они превратились в доминирующий класс – Докторат. Отныне Докторат стал олицетворением высшей власти – он издавал законы и следил за их неукоснительным исполнением…

Разумеется, не обошлось без оппозиции. Память о прошлом и два десятилетия полной анархии не прошли даром. Но в руках врачей было мощное средство повиновения: каждая женщина, желавшая иметь детей, была вынуждена обращаться к ним и принимать все их условия, то есть занять то место в обществе, которое ей предназначалось. Анархия кончилась, порядок был восстановлен.

Правда, позже возникла более организованная оппозиция – целая партия, утверждающая, что вирус, поразивший мужскую половину населения, исчез, и прежнее положение вещей может и должно быть восстановлено. Их называли Реакционистками, и они представляли собой определенную угрозу зарождавшейся новой форме жизни, новой системе.

Почти все члены Совета Доктората хорошо помнили те времена, когда беспощадно эксплуатировалась женская слабость и беспомощность, – времена наивысшего «расцвета» их бессмысленного и жалкого прозябания. Они помнили, с какой неохотой им было позволено продолжить свои карьеры. И, естественно, они не имели никакого желания вновь разделить власть и авторитет с существами, которых считали биологически ниже себя. Они отказались предпринимать шаги, ведущие к разрушению нового порядка. Реакционистки были объявлены вне закона.

Но этой меры оказалось недостаточно. Вскоре стало ясно, что таким способом можно устранить лишь следствие, а не причину. В Совете поняли, что в их руках оказалась крайне нестабильная система – система, способная к выживанию, но по сути своей структуры мало чем отличающаяся от прежней, – той, что потерпела крах. Нельзя было идти по проторенной дорожке – чем дальше, тем больше недовольства это вызвало бы у определенной части людей. Поэтому, если Докторат хотел остаться у власти, нужно было придумать и создать какую-то совершенно новую форму существования, новую структуру общества.

При создании этой новой структуры необходимо было учитывать настроения малообразованных и некультурных представительниц женского пола – такие их свойства, как, скажем, стремление к социальной иерархии, почитание неестественных, надуманных социальных барьеров. Вы не можете не согласиться, дорогая, что в ваше время любая дура, чей муж занимал высокое социальное положение, вызывала почитание и зависть всех остальных женщин, хотя и оставалась той же самой дурой. Точно так же и любое сборище незамужних, «свободных» женщин вызывало общественное порицание, социальную дискриминацию. Следовало учитывать и извечное женское стремление к безопасности. Не менее важным фактором, который невозможно было обойти, оставалась способность и стремление к самопожертвованию, проще говоря, к рабству в той или иной форме. В сущности, мы ведь очень привязчивы по своей природе. Большинство из нас внутренне цепляется за привычные, когда-то установленные нормы, страшится отойти от них хоть на шаг, какими бы уродливыми эти нормы ни выглядели со стороны. Вся трудность управления нами заключается в создании каких-то незыблемых привычных стандартов.

Поэтому для того чтобы создаваемая заново социальная структура могла успешно развиваться, в расчет должны были приниматься стремления всех слоев населения. Модель должна была предусматривать такое взаимодействие сил, которое поддерживало бы равновесие в обществе и уважение к властям. Однако детальная разработка подобной организации общества требовала немалых усилий. Были предприняты интенсивные исследования различных вариантов тех или иных социальных структур, но в течение нескольких лет пришлось забраковать все предлагаемые проекты. Структура, которая наконец была избрана и устраивала почти всех, родилась на основе Библии, книги в то время еще не запрещенной и весьма почитаемой. Мне говорили, что это изречение звучало так: «Ступай к царице муравьиной, ленивец, и избери пути ее!..» Совет последовал этому изречению, и структура, возникшая в результате этого, оказалась экономичной и удобной для всех категорий. В основе ее лежит разделение всего общества на четыре класса, причем разделение это таково, что малейшее межклассовое проникновение и изменение исключено: слишком велико различие… Итак, у нас есть Докторат – наиболее образованный, первый класс, более пятидесяти процентов которого – медики. Далее – Мамы, их функции очевидны, затем – Обслуга, превосходящая по количеству другие классы, и, наконец, Работницы – физически развитые, сильные, выполняющие самую тяжелую работу. Все три низших класса почитают авторитет Доктората. Представительницы двух последних классов с трогательным благоговением относятся к Мамам. Обслуга считает свои функции более престижными, чем функции Работниц. Те, в свою очередь, относятся к Обслуге добродушно-снисходительно…

Итак, как видите, было достигнуто равновесие. Не все, конечно, шло гладко, были свои трудности, но в целом система себя оправдала. Постепенно вносились необходимые поправки, система совершенствовалась – вскоре, например, стало ясно, что без некоторого внутриклассового разделения Обслуги не обойтись. Потом кто-то догадался снабдить Полицейских чуть большим интеллектом, чтобы они немного отличались от обычных Работниц…

Пока она увлеченно пересказывала эти детали, я все отчетливее сознавала абсурдность системы в целом… Ее странную схожесть с…

– Муравьи! – неожиданно вырвалось у меня. – Муравейник!.. Не его ли вы взяли за основу?

Она была явно удивлена как моим тоном, так и тем, что до меня так долго доходил смысл сказанного.

– Почему бы и нет, – пожала она плечами. – Это одна из самых совершенных и разумных структур, которую когда-либо создавала природа. Конечно, допустимы некоторые вариации, но в целом…

– Вы… Не хотите ли вы сказать, что только Мамы могут иметь детей? – требовательно спросила я.

– Нет, конечно. Члены Доктората тоже могут, если пожелают.

– Но…

– Все решает Совет Доктората. В клиниках врачи исследуют новорожденных и определяют их принадлежность к тому или иному классу. После этого они, естественно, помещаются в соответствующие данному классу условия – разное питание, тренинг, гормональное развитие – все под контролем.

– Но зачем?! – вырвалось у меня непроизвольно. – Для чего?! Какой в этом смысл?.. Зачем жить… существовать так?!

– В чем же, по-вашему, заключается смысл существования? – спокойно спросила она.

– Мы живем, чтобы любить! Любить и быть любимыми… Рожать детей, чтобы любить их, рожать от тех, кого мы любим!..

– Вы опять рассуждаете, как дитя своей эпохи, наводите глянец на обыкновенные животные инстинкты. Но ведь мы стоим на ступень выше животных, и тут вряд ли вы будете со мной спорить.

– Тут – нет, но…

– Вы говорите «любить». Но что вы можете знать о любви матери и дочери, любви, в которую не вмешивается мужчина, не привносит ревности и боли? Разве не трогательна любовь девушки к своим маленьким сестрам?

– Вы не понимаете… – с тоской прошептала я. – Как вы можете понять любовь, живущую в самом сердце, определяющую все ваше существование!.. Любовь, которая везде, во всем!.. Она… она может ранить, приносить страдания, но она может сделать вас счастливее всех на свете!.. Она может превратить пустырь в цветущий сад, простые слова сделать музыкой! Нет, вам не понять… ведь вы не знаете… не можете… Господи, Дональд, милый, как мне рассказать ей о том, что она не может даже представить!..

Возникла неловкая пауза. Наконец она проговорила:

– Ваша реакция женщины той эпохи сейчас вполне естественна… Но постарайтесь понять и нас: стоило ли отказываться от нашей свободы, от нашего Возрождения и вновь вызвать к жизни тех, кто превращал нас в полуживотных?

– Как вы не можете понять! Только самые тупые мужчины и женщины «воевали» друг с другом. В основном мы были любящими парами, из которых и состояло наше общество.

– Моя дорогая, – улыбнулась она, – вы или поразительно мало знаете о собственном мире, или подобные заблуждения разделяли. Ни как историк, ни как женщина я не могу согласиться с тем, что мы должны были вновь воскресить, реанимировать прошлое. Примитивная стадия нашего развития навсегда канула в вечность, и настала новая эра в цивилизации. Женщина, венец и основа всей жизни, была вынуждена какое-то время искать мужчину для продолжения рода. Но время это кончилось. А вы, дорогая, хотели бы вновь восстановить этот бессмысленный и опасный процесс исключительно для восстановления сентиментальной шелухи? Не буду скрывать, что кое-какие из второстепенных, м-м-м, удобств мы утратили… Вы, наверное, вскоре заметите, что мы менее изобретательны в механике и лишь скопировали то, что давно было изобретено мужчинами. Но нас это мало беспокоит, так как мы занимаемся в основном биологией и всем, что с ней связано. Возможно, мужчины научили бы нас передвигаться в два раза быстрее, или летать на луну, или искусно и массово истреблять друг друга, но за знания подобного рода не стоит платить возвратом к рабству. Нет, наш мир нам нравится (за исключением ничтожного числа Реакционисток)… Вы видели Обслугу – они немного суетливы, но разве среди них есть печальные, горестные лица? А Работницы, которых вы называете амазонками, – разве они не пышут здоровьем, красотой, радостью и силой?

– Но ведь вы их обкрадываете! Вы украли у них право иметь детей!

– Не стоит заниматься демагогией, моя дорогая. Разве ваша социальная система не «обкрадывала» точно так же незамужних женщин? И вы не только давали им это чувствовать и знать, вы создали на этом всю структуру общества. У нас же иначе: Работницы и Обслуга просто не знают, чего они лишены, и их нисколько не гнетет чувство неполноценности. Материнство – функция Мам, и это для всех естественно.

Я покачала головой.

– Вы же обокрали их! Каждая женщина имеет право любить!

Впервые за время нашей беседы я почувствовала ее раздражение.

– Вы продолжаете мыслить категориями своей эпохи, – довольно резко оборвала она меня. – Любовь, о которой вы говорите, существует исключительно в вашем воображении – ее придумали! Вам никогда не приходилось взглянуть на этот вопрос с другой стороны, не приукрашенной романтизмом? Ведь вас, лично вас, никогда открыто не продавали и не покупали как вещь. Вам никогда не приходилось продавать себя первому встречному просто для того, чтобы прокормиться. Вам не приходит в голову поставить себя на место одной из тех несчастных, которые на протяжении веков корчились в агонии, подыхали, насилуемые завоевателями, а то и сжигали самих себя, чтобы избегнуть подобной страшной участи? Или тех, кого заживо хоронили с усопшим супругом. Тех, кто всю жизнь томился в гаремах. Или тех, кого бросали в трюмы невольничьих судов. Вы никогда не чувствовали себя лишь игрушкой в руках повелителя и хозяина.

Вот она – изнанка романтизма. И так продолжалось из века в век, но больше никогда не повторится, это кончилось, однажды и насовсем. А вы пытаетесь меня убедить в том, что нам следовало бы вернуться к прошлому – выстрадать все заново…

– Но большинство из того, о чем вы сейчас говорили, было прошлым и для нас… – попыталась я возразить, – мир становился все лучше…

– Вы полагаете? – усмехнулась она. – Интересно, что думали об этом женщины Берлина, когда город пал. Может быть, наоборот – мир стоял на заре нового всплеска варварства и вандализма?

– Если от зла можно избавиться, отбросив с ним все добро, то что же остается?

– Очень многое. Мужчина олицетворял собой начало конца. Мы нуждались в нем лишь для того, чтобы рождались дети. Вся остальная его деятельность приносила миру лишь горе и страдания. Теперь мы научились обходиться без него, и нам стало гораздо легче жить.

– Значит, вы убеждены, что улучшили саму Природу?

– А-а, – она досадливо тряхнула головой, – любое развитие любой цивилизации можно назвать «победой» над Природой. Но скажите, разве вы предпочли бы жить в пещере, чтобы ваши дети умирали во младенчестве от голода и холода?..

– Но есть же какие-то незыблемые вещи… – я пыталась подобрать слова, но она неожиданно прервала меня.

На поляне перед коттеджем замелькали длинные тени. В вечерней тишине слышался хор женских голосов. Несколько минут мы молчали, пока пение не начало затихать и отдаляться все дальше и дальше, замирая вдалеке.

– Как прекрасно! – вымолвила старая леди. – Ангелы не спели бы лучше! Это наши дети, они счастливы, и у них есть на то основание: они не вырастут в мире, где пришлось бы зависеть от злой или доброй воли мужчины, им никогда не придется принадлежать хозяину… Вслушайтесь в их голоса!..

Новая песня донеслась до нас из сумерек.

– Дорогая, почему вы плачете?

– Я знаю, это ужасно глупо, но, наверное, я плачу обо всем, что вы… утратили бы, окажись это явью, – сквозь слезы пробормотала я. – Здесь, под деревьями, могли бы сидеть влюбленные и слушать эту песню, держась за руки, и любоваться восходящей луной. Но нет теперь влюбленных и больше не будет… – Я взглянула на нее. – Слышали ли вы когда-нибудь такие строки:

Разве вы не чувствуете все одиночество созданного вами мира? Неужели вы действительно не понимаете? – спросила я.

– Я знаю, дорогая, вы еще очень мало знакомы с нашей жизнью, но пора уже осознать, что можно создать прекрасный мир, в котором женщинам не надо драться между собой за крохи мужского внимания… – возразила она.

Мы говорили и говорили, пока за окном не стало совсем темно.

Она действительно много читала. Некоторые «куски» прошлого, даже целые эпохи, она знала блестяще, но ее взгляд на жизнь и общество был непоколебим. Она не чувствовала бесплодности этой жизни. Я для нее была лишь «продуктом эпохи Романтизма».

– Вы не можете отбросить от себя шелуху древних мифов, – продолжила она. – Вы рассуждаете о полной жизни и за образец берете несчастную женщину, связанную по рукам и ногам брачными цепями в собственной загородной вилле-клетке. И это, по-вашему, полная жизнь! Чушь, дорогая! Ее обманывали, внушая, что она живет полной жизнью, обманывали, потому что это было выгодно мужчинам. Действительно, полная жизнь была бы очень короткой в любой форме вашего общества.

И так далее…

Вскоре появилась маленькая горничная и сказала, что мои ассистентки готовы меня забрать, как только потребуется. Однако была одна вещь, которую мне очень хотелось выяснить.

– Скажите, – попросила я собеседницу, – как… как все произошло?

– Случайно, дорогая. Совершенно случайно, но, надо сказать, эта случайность тоже была довольно характерной для того времени. Обыкновенное научное исследование, давшее неожиданный побочный результат, – вот и все.

– Но как?!

– Довольно любопытно, как бы… между делом. Вы когда-нибудь слышали о человеке по фамилии Перриган?

– Перриган? – переспросила я. – Нет, не припоминаю. Хотя это довольно редкая фамилия.

– Теперь она, конечно, очень известна. Доктор Перриган был биологом и разрабатывал средство для уничтожения крыс. Его в особенности интересовали бурые крысы. Он хотел найти возбудителя заразы, которая истребила бы их полностью. За основу он взял колонию бактерий, вызывавших нередко летальный исход у кроликов, вернее, несколько колоний, действующих очень избирательно. Эти бактерии постоянно изменялись, мутировали, давали бесконечное множество вариантов: их испробовали на кроликах в Австралии, проводились опыты и в других местах, с небольшим, впрочем, успехом, пока не вывели более стойкий вид бактерий во Франции и сильно уменьшили количество кроликов в Европе.

Взяв этот вид за основу, Перриган искусственно спровоцировал новую мутацию, и ему удалось создать бактерию, поражающую крыс. Он продолжал работу, пока не вывел род бактерий, поражавших только бурых крыс, причем с высокой эффективностью. Проблема бурых крыс была решена раз и навсегда. Но дальше… произошло нечто непредвиденное. До сих пор спорят, произошло ли это вследствие некой случайной мутации окончательного штамма или один из промежуточных вирусов вырвался на волю, но не суть важно. В общем, какой-то вид этих бактерий оказался гибельным для человека. Но, к сожалению, все обнаружилось слишком поздно. Когда этот вид оказался «на свободе», он стал распространяться со страшной скоростью, слишком большой, чтобы можно было предпринять какие-то эффективные меры защиты.

Большинство женщин оказались неподверженными этой болезни, а из мужчин чудом уцелели лишь несколько. Случайно уцелевшие были помещены в стерилизованные условия, но… Они не могли жить так вечно. В конце концов и эти несколько погибли.

У меня сразу возникло множество чисто профессиональных вопросов, но стоило мне задать первый, как она покачала головой:

– Боюсь, я ничем не смогу вам помочь, дорогая. Может быть, медики сочтут нужным рассказать поподробней.

По выражению ее лица я поняла, что она сильно в этом сомневается.

– Я понимаю. Просто несчастный случай… Другого объяснения не вижу… Разве что…

– Разве что рассматривать это как вмешательство свыше.

– Вам не кажется, что это походит на святотатство? – помолчав, спросила я.

– Я просто подумала о Первородном грехе и о возможном его искоренении.

На это трудно было сразу ответить, и я лишь спросила:

– Вы можете сказать мне искренно, без притворства?.. Можете поклясться, что вам не кажется, будто живете вы в каком-то жутком кошмаре?..

– Никогда! – твердо и без колебаний ответила она. – Кошмар, страшный сон – все это было, но теперь кончилось! Вслушайтесь!

До нас донеслись из парка поющие женские голоса. Теперь хор сопровождался оркестром… Голоса были мелодичны и красивы… Ни капли грусти, уныния – они звучали бодро, жизнерадостно, но… Бедняжки, как они могли понять!

В комнату вошли мои ассистентки и помогли подняться на ноги. Я поблагодарила свою собеседницу за ее доброту и терпение. Она покачала головой и улыбнулась:

– Дорогая моя, это я у вас в долгу. За короткое время я столько узнала о жизни женщины в смешанном обществе, сколько не почерпнула бы из всех книг, которые мне суждено еще прочесть. Я надеюсь, дорогая, что врачи найдут способ помочь вам забыть все и жить счастливой, нормальной жизнью здесь, с нами.

Я медленно двинулась к выходу, поддерживаемая «малышками». У двери я обернулась.

– Лаура! – я впервые назвала ее по имени. – Многое из того, что вы говорили, – правда, но в целом… Вы даже не можете себе представить, как вы неправы! Скажите, вы ведь много читали. Разве никогда… даже в юности… вы не мечтали о Ромео, который сказал бы: «И здесь есть свет, а ты, Лаура, солнце»?

– Нет, дорогая. Хотя я читала пьесу. Миленькая, забавная сказка. Кстати, я хотела бы знать, сколько мук принесла эта сказка несостоявшимся Джульеттам? Вы позволите, Джейн, теперь мне задать вопрос? Вы когда-нибудь видели серию картин Гойи, которая называется «Ужасы войны»?..