Читать книгу Книга о любви - Джона Лерер - Страница 7

Джон Боулби родился 26 февраля 1907 года. Он был четвертым ребенком и вторым сыном баронета сэра Энтони Боулби, хирурга при дворе Георга V. Детство Джона было типичным для британского аристократа: всех детей в семье воспитывала череда кормилиц, нянек и гувернанток, сменявшихся в детской на последнем этаже лондонского дома[36]. Дети проводили с матерью один-единственный час в день. По воспоминаниям Боулби, по такому случаю его наряжали в шелковую рубашку и бархатные штанишки[37]. Боулби, выросшему в достатке и роскоши, больше всего запомнилось чувство одиночества. Он писал, что детство оставило по себе “глубокую скорбь, но неглубокие раны”[38]. В первые годы о нем заботилась милая молодая нянечка по имени Минни. Когда Джону было четыре года, она ушла. Он так никогда и не оправился от этой потери. “Для ребенка двух-трех или даже четырех-пяти лет лишиться единственной няни, которая заботилась о нем, почти так же нелегко, как лишиться матери”, – напишет Боулби позже[39].

Когда ему исполнилось восемь, Боулби с братом отправили учиться в закрытую школу. Это были мучительные годы. Боулби отчаянно скучал по дому[40]. Однако образование не убило его, и, поступив в Кембриджский университет, он решил изучать медицину, как и его отец[41]. Однако ни хирургия, ни королевский двор Джона Боулби не привлекали. Он решил посвятить себя изучению психоанализа, еще очень молодого на тот момент направления. Боулби верил, что, используя теорию Фрейда, можно помочь напуганным и тревожным детям. Закончив обучение на психиатра, Боулби стал работать в детской психиатрической клинике в Северном Лондоне[42]. Он работал с детьми, страдающими всевозможными отклонениями, от истерии до склонности к насилию. Однако больше всего Боулби заинтересовали юные пациенты, которых отправляли в клинику за “пристрастие к воровству”[43]. Этих детей регулярно ловили на краже или порче чужого имущества. В дополнение к пространному набору тестов, Боулби и социальные работники расспрашивали таких пациентов об их родителях, братьях и сестрах[44]. Дети рассказывали страшное: мать Фреда кричала на детей и запугивала их, Уинни часто бил отец. Мать Сирила прямо сказала: “Лучше бы умер ты, а не малыш”. У матери Кэтлин были “странные сексуальные идеи насчет детей, и люди видели, как она избивает собаку с садистской жестокостью”[45].

Подобные печальные истории рассказывали не только юные воришки – работники клиники слышали нечто подобное почти ото всех своих пациентов. Но Боулби удалось вычленить особенности в жизни ребенка, которые, как ему казалось, были связаны с привычкой воровать. Гипотеза появилась у него после общения с юным Дереком, отправленным в клинику за воровство и прогулы в школе[46]. На первый взгляд, детство Дерека было вполне благополучным: он рос в семье любящих родителей из среднего класса, и его старший брат не страдал отклонениями в поведении. Однако в медицинской карте Дерека обнаружился интересный факт: в возрасте восемнадцати месяцев он перенес дифтерию и девять месяцев провел в больнице. Там он был полностью оторван от семьи, ото всех, кого он любил. По словам матери Дерека, после возвращения он очень изменился: постоянно звал “медсестру” и отказывался есть. “Как будто моего ребенка подменили”, – сказала мать[47].

Случай с Дереком заставил Боулби перечитать истории болезни других пациентов, страдающих склонностью к воровству. Согласно записям, 85 % “страдающих от недостатка любви” детей-воришек, как и Дерек, в раннем детстве перенесли долгую разлуку с близкими. Это травмирующее переживание надолго определило их жизнь. Дети воруют сладости и игрушки, утверждал Боулби, пытаясь заполнить эмоциональную пустоту. “Под маской их безразличия, – писал он, – кроется глубочайшее горе”[48].

Боулби был одержим идеей о том, что между разлукой с близкими и эмоциональным расстройством есть очевидная связь. Он возражал против плана операции “Крысолов”, когда британское правительство предприняло амбициозную попытку превентивно эвакуировать из городов всех детей, чтобы защитить их от немецких бомб. (За четыре дня в сентябре 1939 года почти три миллиона человек – преимущественно детей – были вывезены из городов на автобусах и поездах в сельскую местность, где им предстояло жить с чужими людьми[49].) В письме, опубликованном в British Medical Journal, Боулби и соавторы предупреждали, что операция, хотя и преследующая благородные цели, будем иметь негативные побочные последствия. Разлучать с родителями детей в возрасте пяти лет и младше, писали они, чревато “серьезными психологическими расстройствами” и последующим ростом молодежной преступности[50][51].

Пока шла война, Боулби изучал медицинские записи маленьких пациентов, потерявших родителей. Анна Фрейд, младшая дочь Зигмунда Фрейда и основательница Хемпстедской детской военной клиники, описывала ему расстройства своих пациентов. (Она тоже выступала против операции “Крысолов”: “Любовь к родителям так велика, что внезапная разлука с матерью будет более тяжким потрясением для маленького ребенка, чем если бы дом обрушился ему на голову”[52].) Во многих случаях малыши, только-только вышедшие из младенческого возраста и оказавшиеся в Хемпстедской клинике, просто не могли смириться с неожиданным исчезновением всех родных. Например, мать трехлетнего Патрика была вынуждена работать на расположенной далеко от дома военной фабрике. Мальчик был совершенно раздавлен ее отсутствием, но сдерживал слезы, потому что родители сказали, что перестанут его навещать, если он будет плакать. И Патрик придумал для себя ритуал, повторяя снова и снова, что “мама придет за ним, наденет курточку и заберет его домой”. Разлука затягивалась, дни складывались в месяцы. И история, которую рассказывал Патрик, становилась все подробнее: “Она наденет на меня курточку и рейтузы, застегнет молнию, наденет мне шапочку”. Когда сиделки просили Патрика замолчать, он уходил в дальний угол и продолжал повторять эту историю про себя, беззвучно двигая губами[53].

Эти трагические рассказы подтолкнули Боулби сосредоточить исследования на том, как продолжительная разлука с родителями влияет на детскую психику. Он изучал пациентов детских отделений различных больниц. Британские врачи ограничивали число посещений, считая, что частые визиты родных ведут к распространению инфекций и эмоциональному истощению. Во многих лондонских больницах родителям разрешалось навещать детей лишь по воскресеньям, и визит не должен был продолжаться более часа, а к детям младше трех лет посетители вообще не допускались[54].

Довольно быстро Боулби обнаружил, что разлука с семьей оказывает травматическое воздействие на психику ребенка, причем график этого воздействия представляет собой кривую, напоминающую развитие физического заболевания. (Позже Боулби напишет, что разлуку можно сравнить с дефицитом витаминов, когда отсутствие необходимых питательных веществ наносит непоправимый вред[55].) Очутившись в больнице, дети заходятся в рыданиях и не доверяют незнакомцам в белых халатах. Вскоре бурные протесты сменяются угрюмой замкнутостью, особенно если разлука длится больше недели. Дети больше не плачут, но выглядят отстраненными, безразличными, словно вообще забыли своих родителей[56]. Больничные работники в таких случаях говорят, что “ребенок успокоился”[57]. Боулби называл это состояние отчаянием[58]. В 1951 году он подготовил доклад для Всемирной организации здравоохранения, имевший большой резонанс. В этом докладе на основании своих наблюдений в больницах Боулби утверждал, что, вопреки тезисам Уотсона и прочих бихевиористов, “младенцам и маленьким детям необходимо постоянно чувствовать тепло и близость матери (или человека, заменившего им мать), равно приятное и радостное для них обоих”[59].

Несмотря на уверенность Боулби в выводах о том, что одиночество наносит неизлечимые травмы, ученое сообщество раскритиковало его работу. Многие утверждали, что его доказательства смехотворны и нелепы. Боулби использовал слишком малые выборки, говорили они, и не учитывал многие факторы, способные повлиять на результат, например заболевания детей и недостаточное питание. Почему он так уверен, что именно недостаток материнской любви вызывает поведенческие отклонения? А может, этим маленьким воришкам не хватает вовне не любви, а дисциплины? Скептическое отношение к любви пустило глубокие корни.

Тогда Боулби решил добыть новые доказательства своей теории. Он нашел их в работе Гарри Харлоу, ученого из Висконсинского университета. В начале 1950-х Харлоу решил разводить обезьян – он изучал обучение приматов, и ему требовались испытуемые. Он растил детенышей по последнему слову науки: кормил их молочной смесью из бутылочки, давал витамины, антибиотики и препараты железа[60]. Чтобы не допустить распространения инфекций, Харлоу держал животных в одиночных клетках вдали от родителей, братьев и сестер (ненароком смоделировав “ферму по выращиванию детей” из хрустальной мечты Уотсона.) В результате детеныши выросли более крепкими и здоровыми на вид, чем их дикие ровесники.

Но за цветущим внешним видом этих юных обезьян скрывалось отчаянное одиночество. Из-за того, что всю свою недолгую жизнь они находились в полной изоляции, они оказались неспособны даже к простейшему социальному взаимодействию с себе подобными. Оказавшись в обществе других приматов, они уходили в себя и съеживались, неотрывно глядя в пол. “Мы хотели получить саморазмножающуюся колонию, а получили самосозерцающую”, – говорил Харлоу[61]. Следовательно, решили висконсинские ученые, для формирования нормальной психики требуется нечто большее, чем правильное кормление. Но что?

Первая подсказка обнаружилась в пеленках, которыми выстилали клетки. Харлоу заметил, что обезьяны души не чаяли в этих тряпках, они стискивали их в кулачках и прижимали к груди, как ребенок тискает любимое одеяльце. (Когда пеленки отбирали, животные впадали в ярость.) Это трогательное поведение натолкнуло Харлоу на мысль провести эксперимент. Он решил растить следующее поколение обезьян, дав каждому детенышу по две искусственных матери. Одна “мать” была сделана из проволочной сетки, лампочка внутри обеспечивала тепло. Другая “мать” была деревянная, обтянутая резиновой губкой, а поверх губки – ворсистой тканью. В некоторых клетках проволочная имитация матери была снабжена бутылочкой с соской, в других обезьянки могли кормиться, лаская матерчатую куклу матери. Если скептики правы и связь между матерью и ребенком всего лишь зависимость от источника пищи, то детеныши вскоре предпочтут тут “мать”, которая их кормит.

Но вышло иначе. Не важно, к какой из “матерей” была приделана соска с молоком, обезьянки все равно предпочитали “мать”, мягкую, обитую резиной и тканью[62]. К тому времени, когда им исполнилось по пять месяцев, детеныши проводили с облюбованной “матерью”, тычась в нее носом, в среднем по пятнадцать часов в сутки. На проволочную “мать” они забирались, только чтобы поесть[63]. Вывод, с точки зрения Харлоу, был очевиден: развивающаяся психика отчаянно нуждается в удовольствии от физической близости. “Психологи, – по крайней мере, авторы учебников по психологии, – не только не выказывают никакого интереса к механизмам любви и привязанности, но словно бы и не знают об их существовании”, – сказал Харлоу в своем докладе Американской психологической ассоциации, посвященном экспериментам с обезьянами[64]. Но психологи жестоко ошибались. “Наблюдая за обезьянами, мы поняли одно – напишет он позже, – мы учимся любви даже раньше, чем жизни”[65].

Боулби немедленно ухватился за результаты экспериментов Харлоу. Обезьянки с их проволочными матерями были совсем как малыши в больницах: им требовалось не что иное, как близость. Любовь. Чувство, которое нельзя измерить в унциях и калориях, но без которого остается неудовлетворенным более глубокая потребность. Следовательно, заключил Боулби, любовь – это не роскошь, а часть более масштабного механизма, который позволяет детям справляться с трудностями в жизни. Он назвал этот механизм привязанностью.