Читать книгу Свобода - Джонатан Франзен, Jonathan Franzen - Страница 7

Опасаясь, что на страницы могла вкрасться жалобная или даже обвиняющая нота, автор хочет поблагодарить Джойс и Рэя хотя бы за одно: они никогда не поощряли ее заняться Творчеством. Мучившее ее в детстве пренебрежение родителей теперь кажется Патти настоящим благословением, особенно когда она вспоминает о своих сестрах, которым сейчас за сорок: они в одиночестве живут в Нью-Йорке, потому что слишком эксцентричны и/или переполнены чувством собственной важности, чтобы создать семью; они по-прежнему принимают дотации от родителей и пытаются достигнуть творческого успеха, в неизбежности которого их когда-то убедили. Оказывается, лучше, когда тебя считают серой дурочкой, а не многообещающим вундеркиндом. Так можно гордиться наличием у себя хоть каких-то талантов, а не страдать из-за их малочисленности.

Огромным достоинством Уолтера было то, что он целиком и полностью был на стороне Патти. В свое время Элизе приходилось буквально по каплям выдавливать из себя необходимую Патти поддержку. Теперь же поддержка Уолтера (которая выражалась в том, что он открыто и прямо выражал враждебность к ее неприятелям – т. е. родственникам) хлынула долгожданной полноводной рекой. А поскольку во всем остальном он отличался абсолютной честностью, у него был неограниченный кредит доверия и он мог беспрепятственно нападать на семью Патти и поддерживать сомнительные планы по ее ниспровержению. Пусть Уолтер и не полностью воплощал мечты Патти об идеальном мужчине, но он был идеальным болельщиком, а в то время Патти нуждалась в этом куда больше, чем в романтике.

Теперь понятно, что Патти стоило бы подождать несколько лет, чтобы сделать карьеру, выстроить свою новую личность, не связанную со спортом, набраться опыта с мужчинами и вообще немного повзрослеть, прежде чем становиться матерью. Но, хотя с победами на баскетбольном поле было покончено, она больше чем когда-либо нуждалась в новых победах – в голове ее словно беспрестанно тикал секундомер, отсчитывающий время для атаки. И лучшим способом мгновенно оставить позади сестер и мать было выйти замуж за самого славного парня Миннесоты, поселиться в роскошном доме, какого в семье ни у кого не было, нарожать детей и стать такой матерью, какой никогда не была Джойс. Несмотря на то что Уолтер был признанным феминистом и членом программы контроля рождаемости, он безоговорочно принял этот план, поскольку Патти как раз полностью воплощала его мечты об идеальной женщине.

Они поженились спустя три месяца после ее выпуска из колледжа – почти ровно через год после того, как она приехала на автобусе в Хиббинг. Дороти хмурилась и тревожилась – как обычно, мягко, нерешительно, но весьма упорно – из-за того, что Патти предпочла регистрацию в Хеннепинском муниципалитете достойной свадьбе в Уэстчестере под руководством ее родителей. Может быть, мягко спрашивала Дороти, все же пригласить Эмерсонов? Конечно, она понимает, что Патти не близка с родственниками, но не пожалеет ли она позже о том, что их не было при таком значительном событии? Патти попыталась описать Дороти, как будет выглядеть свадьба в Уэстчестере: Джойс и Рэй пригласят человек двести своих ближайших друзей и крупнейших спонсоров кампании Джойс, заставят Патти выбрать среднюю сестру своей подружкой и позволить младшей сестре исполнить интерпретационный танец во время церемонии, после чего Рэй, напившись шампанского, будет отпускать шуточки про лесбиянок – так, чтобы слышали подруги Патти по команде. Глаза Дороти увлажнились – то ли от жалости к Патти, то ли от огорчения ее холодностью и жесткостью. Неужели не получится устроить маленькую церемонию, продолжала настаивать она, где все было бы так, как хочет Патти?

Патти стремилась избежать свадьбы не в последнюю очередь потому, что свидетелем Уолтера стал бы Ричард. Причины были отчасти очевидны, а отчасти – имели отношение к страху перед возможным знакомством Ричарда и средней сестры. (Здесь автор берет себя в руки и наконец сообщает имя этой сестры: Эбигейл.) Достаточно того, что Элиза встречалась с Ричардом; увидеть же его вместе с Эбигейл – пусть даже на один вечер – это бы просто прикончило Патти. Понятно, что Дороти она этого не сообщила, а сказала, что вообще не очень любит церемонии.

В качестве уступки весной, накануне их свадьбы, она отвезла Уолтера на восток, чтобы познакомить со своей семьей. Автор с болью признает, что немного стеснялась представить его своим родственникам и, что еще хуже, это было одной из причин, по которой она не хотела устраивать свадьбу. Она любила его (и любит, продолжает любить) за качества, которые были основополагающими в их уютном личном мире, но эти качества не были заметны со стороны – особенно под испытующим чужим взглядом, которым, несомненно, будут его рассматривать сестры, особенно Эбигейл. Патти любила нервный смех Уолтера, его склонность то и дело заливаться румянцем, его благодушие. Она даже гордилась этим. Но недобрая часть ее души, вечно вылезающая на свет при встречах с родственниками, жалела, что он не крутой парень шести футов ростом.

Надо отдать должное Джойс и Рэю: они вели себя как нельзя лучше, возможно, по причине тайного облегчения, которое испытали, убедившись, что Патти гетеросексуальна (тайного, так как Джойс рьяно декларировала свою Толерантность Ко Всем Меньшинствам). Узнав, что Уолтер никогда раньше не был в Нью-Йорке, они проявили крайнее гостеприимство, понуждая Патти водить его по выставкам, на которые сама Джойс не ходила, так как дела требовали ее пребывания в Олбани, а затем ужинать с ними в ресторанах, одобренных “Таймс”. Один из них располагался в Сохо, который в ту пору еще был мрачным и удивительным местом. Боязнь, что родители будут насмехаться над Уолтером, уступила в сердце Патти место страху, что он примет их сторону и не поймет, почему она их терпеть не может, начнет подозревать, что корень всех проблем кроется в самой Патти, и утратит ту слепую веру в ее хорошие качества, которая меньше чем за год, проведенный вместе, стала для нее серьезной опорой. К счастью, Эбигейл, которая была профессиональным ходоком по ресторанам и несколько вечеров превращала своим появлением компанию за столом в расстроенный квинтет, проявила себя во всей красе. Будучи не в силах вообразить, что люди могут собираться вместе не затем, чтобы послушать ее, она без умолку трещала о нью-йоркском театральном мире (по определению вероломном, так как с момента своего впечатляющего дебюта во втором составе она ничего не добилась); об одном из йельских профессоров – “убогом ничтожестве”, с которым у нее возникли непреодолимые Творческие Разногласия; об одной из своих подруг, Тамми, которая профинансировала постановку “Гедды Габлер”, где она (Тамми) блестяще проявила себя; о похмельях, квартплате и отвратительных сексуальных приключениях совершенно посторонних людей, – Рэй, подливая себе вина, требовал осветить малейшие подробности последнего предмета. В середине последнего ужина в Сохо Патти так опротивело то, что Эбигейл крадет внимание, которое по справедливости должно быть уделено Уолтеру (вежливо внимавшему каждому ее слову), что она прямым текстом велела сестре заткнуться и дать поговорить другим. Последовала мучительно молчаливая возня со столовыми приборами. Затем Патти, комически изображая жестами, что таскает воду из колодца, заставила Уолтера говорить о себе. Что, как оказалось, было ошибкой, поскольку Уолтер был страстно увлечен государственной политикой и, не будучи знакомым ни с одним настоящим политиком, полагал, что члену законодательного собрания штата будет интересно узнать его мнение по некоторым вопросам.

Он спросил Джойс, слышала ли та что-нибудь о Римском клубе[36]. Джойс призналась, что не слышала. Уолтер объяснил, что деятельность Римского клуба (одного из членов которого он два года назад приглашал прочесть лекцию в Макалистере) заключалась в изучении пределов роста. Общепринятая экономическая теория – как марксистская, так и теория свободного рынка – считала экономический рост неизменно позитивным процессом. Увеличение ВВП на один или два процента считалось средним, а увеличение населения на один процент считалось желаемым, но если посчитать, каким будет идущий такими темпами прирост за сто лет, говорил Уолтер, результаты будут ужасающими: мировая популяция перевалит за 18 миллиардов человек, а мировое потребление энергии возрастет в десять раз. А еще через сто лет устойчивого роста цифры взлетят до космических высот. Римский клуб искал более рациональные и гуманные пути остановить рост, чем уничтожение планеты, всеобщий голод и массовые убийства.

– Римский клуб, – повторила Эбигейл. – Это что-то типа Итальянского клуба плейбоев?

– Нет, – тихо сказал Уолтер. – Это группа людей, которые противостоят всеобщей озабоченности ростом. Все помешаны на росте, но, если подумать, для созревшего организма рост – это все равно что рак, не так ли? Если у вас нарост во рту или в толстой кишке, это же плохо, так? А небольшая группа интеллектуалов и филантропов стремится выйти за пределы всеобщей зашоренности и повлиять на государственную политику на самом высшем уровне, как в Европе, так и в западном полушарии.

– Римские кролики, – сказала Эбигейл.

– А знаете, что итальянцы делают руками в постели? Жестикулируют! – воскликнул Рэй.

Джойс громко прочистила горло. En famille[37], когда Рэй напивался и вел себя нелепо и вульгарно, она могла укрыться в своих джойсовских фантазиях, но в присутствии будущего зятя ей пришлось смутиться.

– Уолтер говорит об интересных вещах, – сказала она. – Мне не приходилось сталкиваться с подобными взглядами или с этим… клубом. Но это, конечно, очень провокационная точка зрения на ситуацию в мире.

Уолтер, не видя, как Патти украдкой пилит себя по горлу, поднажал.

– Мы нуждаемся в чем-то, подобном Римскому клубу, – сказал он, – так как разумное обсуждение роста должно начинаться с обсуждения проблем, лежащих вне обычного политического процесса. Вы, разумеется, и сами это знаете, Джойс. Если вы хотите победить на выборах, вы не должны и заикаться о замедлении роста, не говоря уж о его прекращении. Это просто политический яд.

– Пожалуй, – со смешком отвечала Джойс.

– Но кто-то должен заговорить об этом и попытаться повлиять на политику, потому что иначе мы разрушим нашу планету. Мы захлебнемся в размножении.

– Кстати о захлебывающихся, папуль, – сказала Эбигейл. – У тебя там персональная бутылка стоит или мы тоже можем из нее выпить?

– Закажем еще одну, – сказал Рэй.

– Не думаю, что нам нужна еще одна бутылка, – заметила Джойс.

Рэй поднял руку – это был особый, джойсосмиряющий жест.

– Джойс. Пожалуйста. Просто… Просто успокойся. Все хорошо.

Патти с застывшей улыбкой разглядывала блестящие плутократические компании за другими столиками, освещенные уютным неярким светом. В мире, конечно, не было места лучше, чем Нью-Йорк. Этот факт лежал в основе самодовольства ее семьи – это был постамент, с которого можно было глумиться над всеми остальными, залог взрослой искушенности, дававшей им право вести себя по-детски. Быть Патти и сидеть в этом ресторане в Сохо означало вступить в схватку с силой, победить которую у нее не было ни малейшего шанса. Ее семья заявила свое право на Нью-Йорк и не собиралась двигаться с места. Единственным выходом было никогда сюда не возвращаться и просто забыть о подобных сценах.

– Ты не любитель вина, – сказал Рэй Уолтеру.

– Наверное, я мог бы его полюбить, если бы захотел, – ответил тот.

– Это недурное амароне, попробуй.

– Нет, спасибо.

– Ты уверен? – Рэй помахал бутылкой.

– Да, он уверен! – воскликнула Патти. – Он всего лишь четыре вечера это твердит! Алло! Рэй! Не все хотят напиваться, хамить и пошлить! Некоторым нравится просто вести взрослые беседы, а не отпускать пошлые шуточки два часа кряду.

Рэй ухмыльнулся, как будто его это все только насмешило. Джойс надела свои очки для чтения, чтобы заглянуть в десертное меню, Уолтер покраснел, а Эбигейл, нервно дернув головой и нахмурившись, повторила:

– “Рэй”? “Рэй”? Теперь мы будем называть папу “Рэй”?

На следующее утро Джойс дрожащим голосом обратилась к Патти:

– Уолтер гораздо более… не знаю, правильно ли будет сказать “консервативен”, наверное, все же не консервативен, хотя с позиции демократического процесса, и народной власти, и всеобщего благосостояния не совсем деспотичен, но, пожалуй, почти консервативен, – чем я ожидала.

Два месяца спустя, во время выпускного вечера Патти, Рэй, с трудом подавляя ухмылку, заявил:

– Уолтер так покраснел, пока говорил о росте, господи, я боялся, что его удар хватит.

А полгода спустя, на единственном Дне благодарения, который Уолтер и Патти имели глупость провести в Уэстчестере, Эбигейл спросила Патти:

– Как дела у Римского клуба? Вы еще не вступили в Римский клуб? Вы уже знаете все пароли? Уже сидели в кожаных креслах?

Всхлипывая в аэропорту Ла Гуардиа, Патти сказала Уолтеру:

– Ненавижу свою семью!

И Уолтер ответил по-рыцарски:

– Мы создадим свою собственную семью!

Бедный Уолтер. Сначала он выбросил из головы свои актерские и режиссерские мечты, чтобы иметь возможность помогать родителям деньгами, а как только его отец умер, тем самым освободив его, он объединился с Патти, оставил свои планы по спасению планеты и пошел работать в “3М”, чтобы дать Патти возможность сидеть с детьми в чудесном старом доме. Все это произошло практически без обсуждений, само собой. Его воодушевили ее планы, и он посвятил себя ремонту дома и противостоянию ее семье. Только годы спустя – когда Патти стала разочаровывать его – он стал более терпимо относиться к Эмерсонам и настаивать, что ей повезло, потому что она единственная спаслась с тонущего корабля, единственная выжила. Он говорил, что Эбигейл, которой приходилось питаться объедками чужих эмоциональных пиршеств на острове скудости (имелся в виду остров Манхэттен!), следует простить стремление перевести разговор на себя, чтобы насытиться чужим вниманием. Он говорил, что Патти следует пожалеть своих сестер и брата, а не обвинять их за то, что у них не было ни сил, ни везения спастись, – за то, что они были так голодны. Но все это случилось много лет спустя. Первые годы он был совершенно ослеплен любовью к Патти, она была непогрешима. И это были очень счастливые годы.

Амбиции Уолтера никак не были связаны с его семьей. К моменту их знакомства он уже победил в этой игре. За покерным столом Берглундов ему достались все тузы, кроме, возможно, внешней привлекательности и умения обращаться с женщинами (последний туз достался его старшему брату, который сейчас живет на содержании у своей третьей молодой жены). Уолтер не только знал о существовании Римского клуба, читал трудные романы и ценил Игоря Стравинского, он мог запаять стык медной трубы, умел столярничать, различать птиц по голосам и заботиться о женщинах с проблемами. Он был абсолютным победителем в семье и потому мог позволить себе регулярно навещать родственников и помогать им.

– Теперь, наверное, следует показать тебе, где я вырос, – сказал он Патти на автобусной станции в Хиббинге, где встречал ее после долгого путешествия из Чикаго. В седане его отца окна запотели от их жаркого и тяжелого дыхания.

– Я хочу увидеть твою комнату, – сказала Патти. – Я хочу видеть все! Ты чудесный.

После таких слов им пришлось еще некоторое время целоваться, прежде чем Уолтер снова забеспокоился.

– Как бы то ни было, мне неловко вести тебя к себе.

– Не стесняйся. Видел бы ты мой дом. Это вообще дурдом.

– Да, но у нас-то ничего похожего. Просто трущоба в “Ржавом поясе”[38].

– Так пойдем. Я хочу все увидеть. Я хочу с тобой спать.

– Звучит здорово, – сказал он. – Но маме может не понравиться.

– Я хочу спать рядом с тобой. А потом хочу с тобой завтракать.

– Это можно устроить.

По правде сказать, “Шепчущие сосны” подействовали на Патти отрезвляюще и на секунду заставили ее задуматься, правильно ли она поступила, приехав в Хиббинг; это поколебало спокойную уверенность, с которой она сбежала к парню, не сделавшему для нее того, что сделал его лучший друг. Снаружи мотель выглядел не так плохо, к тому же на парковке стояло ободряющее количество машин, но жилые комнаты за офисом были совсем не похожи на Уэстчестер. Они пролили свет на дотоле невидимую вселенную благополучия, на благополучие ее собственной жизни в пригороде, и она почувствовала неожиданный укол тоски по дому. Ковры количеством дырок напоминали губки, а полы имели ощутимый уклон в сторону бухты, что была за домом. В гостиной, служившей заодно и столовой, в пределах досягаемости от дивана, на котором Джин Берглунд читал свои рыбацкие и охотничьи журналы и смотрел все каналы, которые местная антенна (привязанная, как Патти выяснила наутро, к обрезанной сосне за выгребной ямой) была способна поймать из близнецов – Сент-Пола и Миннеаполиса – и Дулута, стояла зубчатая керамическая пепельница размером с покрышку. Крохотная спальня Уолтера, которую он делил с младшим братом, располагалась в самом низу склона и периодически отсыревала из-за испарений, поднимавшихся от бухты. По середине ковра бежал липкий след изоленты, которую Уолтер в детстве налепил, чтобы отгородить свои личные владения. Все полки были уставлены свидетельствами его насыщенного детства: скаутские справочники и награды, полное собрание адаптированных биографий президентов, отдельные тома Всемирной энциклопедии, скелеты мелких животных, пустой аквариум, коллекции марок и монет, научный термометр/барометр с проводами, протянутыми за окно. На покоробившейся поверхности двери висела пожелтевшая от времени самодельная табличка, на которой красным карандашом было написано: “Не Курить!”. “Н” и “К” были кривоватыми, но вызывающе высокими.

– Мой первый акт неповиновения, – сказал Уолтер.

– Сколько тебе было? – спросила Патти.

– Не знаю. Десять, наверное. У младшего брата была ужасная астма.

Снаружи шел ливень. Дороти уснула в своей комнате, но Уолтера и Патти по-прежнему снедала похоть. Он показал ей “комнату отдыха”, устроенную его отцом, – на стене висело чучело судака впечатляющих размеров – и фанерно-березовую барную стойку, которую они построили вместе с отцом. Пока Джина не положили в больницу, он простаивал за этой стойкой целыми днями, дымя сигаретой и выпивая в ожидании, пока его друзья закончат работу и дадут подзаработать ему.

– Это я, – сказал Уолтер. – Здесь я вырос.

– Хорошо, что ты здесь вырос.

– Не очень понимаю, о чем ты, но ладно.

– Я просто так тобой восхищаюсь.

– Это хорошо. Наверное. – Он подошел к панели с ключами. – Как тебе комната 21?

– Хорошая комната?

– Примерно такая же, как и все остальные.

– Мне как раз двадцать один. Так что отлично.

Комната 21 состояла из потертых и полинявших поверхностей, которые, вместо того чтобы отремонтировать, на протяжении десятилетий подвергали бурной эксплуатации. Сырость была заметна, но не слишком. Кровати были низкими и не особенно широкими.

– Можешь не оставаться, если не хочешь, – сказал Уолтер, ставя ее сумку. – Утром я могу отвезти тебя на станцию.

– Нет! Все в порядке. Я не отдыхать приехала. Просто хотела увидеть тебя и помочь тебе.

– Хорошо. Я просто боюсь, что не тот, кто тебе нужен.

– Так не бойся.

– Но все же меня это беспокоит.

Она заставила его лечь и постаралась успокоить его своим телом. Вскоре, однако, в нем опять забурлило беспокойство. Он сел и спросил, зачем она поехала с Ричардом. Она надеялась, что он не задаст этот вопрос.

– Не знаю, – ответила Патти. – Наверное, хотела узнать, каково это – путешествовать на машине.

– Хм.

– Мне надо было кое-что узнать. Это все, что я могу сказать. Я хотела кое-что выяснить. И я все выяснила и приехала сюда.

– И что ты выяснила?

– Я выяснила, где хочу быть и с кем.

– Быстро тебе это удалось.

– Это была ошибка, – сказала она. – Он умеет так смотреть на человека, ну ты знаешь как. Человеку требуется время, чтобы понять, что истинно, а что – нет. Не вини меня за это.

– Меня просто удивляет, что ты так быстро все поняла.

Ей захотелось плакать, и она не стала сдерживаться, и Уолтер тут же проявил все свои утешающие способности.

– Он был со мной груб, – сказала она сквозь слезы. – А ты – полная ему противоположность. А мне так нужна сейчас эта противоположность. Будь со мной ласков, пожалуйста.

– Буду, буду, – сказал он, гладя ее по голове.

– Клянусь, ты не пожалеешь.

Автор с сожалением вынужден признать, что это были ее точные слова.

Дальше произошло то, что также запомнилось автору: ярость, с которой Уолтер схватил ее за плечи, опрокинул на кровать и навалился сверху, оказавшись между ее ног. На лице его было совершенно незнакомое выражение: это была ярость, и ярость была им. Как будто занавес внезапно поднялся, показав нечто мужественное и прекрасное.

– Дело не в тебе! – прорычал он. – Ты понимаешь? Я люблю тебя. Всю. Абсолютно всю. С первой минуты нашего знакомства. Понимаешь?

– Да, – сказала она. – То есть спасибо. Я догадывалась, но все равно, приятно слышать.

Он, однако, не закончил.

– Ты понимаешь, что у меня… – он замялся, – проблемы? С Ричардом. У меня проблемы.

– Какие?

– Я ему не доверяю. Я люблю его, но не доверяю ему.

– О боже, – сказала Патти. – Можешь ему доверять. Он тоже тебя любит. И очень о тебе заботится.

– Не всегда.

– Со мной было так. Ты хотя бы знаешь, как он тобой восхищается?

Уолтер свирепо уставился на нее:

– Тогда зачем ты с ним поехала? Почему он был с тобой в Чикаго? Какого хрена? Я не понимаю!

Слыша от него слово “хрен” и видя, в каком он ужасе от собственной ярости, она вновь заплакала.

– Боже, пожалуйста, боже, пожалуйста, боже. Я здесь. Ясно? Я здесь, с тобой! В Чикаго ничего не было! Абсолютно ничего.

Она плотнее прижалась к нему бедрами. Но вместо того, чтобы коснуться ее груди или стянуть с нее джинсы, как это, разумеется, сделал бы Ричард, он встал и принялся мерить шагами комнату 21.

– Я не уверен, что это правильно, – сказал он. – Потому что я не идиот. У меня есть глаза и уши, я не идиот. Я не знаю, что мне делать.

Было облегчением узнать, что он не заблуждается насчет Ричарда, но она понимала, что исчерпала способы убедить его. Она просто лежала на кровати, слушая дождь, стучащий по крыше, понимая, что этой сцены не было бы, не сядь она в машину с Ричардом, понимая, что заслужила наказание. И все же трудно было не воображать, как все могло бы быть. Все это было предвестьем ночных сцен последующих лет: прекрасная ярость Уолтера тратилась впустую, пока она плакала, он наказывал ее и просил за это прощения, говоря, что они оба устали и уже поздно – в самом деле было так поздно, что скорее рано.

– Я пойду в душ, – сказала она наконец.

Он сидел на другой кровати, спрятав лицо в ладонях.

– Прости, – сказал он. – Дело не в тебе.

– Знаешь что? Мне не то чтобы очень нравится все время это слышать.

– Извини. Веришь ли, я не имел в виду ничего плохого.

– “Извини” тоже нет в этом списке.

Не убирая рук от лица, он спросил, помочь ли ей с ванной.

– Я справлюсь, – сказала она, хотя купаться с зафиксированным и забинтованным коленом, которое не следовало мочить, было непросто. Когда она через полчаса вышла из ванной в пижаме, то обнаружила, что Уолтер за это время, казалось, не шевельнул ни единым мускулом. Она стояла перед ним, глядя на его светлые кудри и узкие плечи.

– Слушай, Уолтер, – сказала она. – Я могу уехать утром, если хочешь. Но сейчас мне надо поспать. Тебе тоже пора спать.

Он кивнул.

– Мне жаль, что я поехала с Ричардом в Чикаго. Это была моя идея, не его. Вини меня, а не его. Но сейчас ты заставляешь меня чувствовать себя довольно дерьмово.

Он кивнул и встал.

– Поцелуешь меня на ночь? – спросила она.

Он поцеловал ее, и это оказалось настолько лучше ссор, что вскоре они забрались под одеяло и выключили свет. За занавесками меркнул дневной свет – на севере в мае солнце встает рано.

– Я почти ничего не знаю о сексе, – признался Уолтер.

– Ничего страшного, – сказала она. – Это несложно.

Так начались лучшие годы ее жизни. Для Уолтера это было особенно счастливое время. Он заполучил девушку, которую хотел, девушку, которая могла быть с Ричардом, но выбрала его, а три дня спустя его вечная борьба с отцом закончилась смертью последнего. (Умереть – это наивысшая форма поражения, которую может испытать отец.)

В то утро Патти была в больнице вместе с Уолтером и Дороти, и ее настолько тронули их слезы, что она немного поплакала сама, и, пока они в молчании ехали обратно в мотель, она чувствовала себя практически замужем.

Когда Дороти ушла прилечь, Патти увидела, как Уолтер делает что-то странное на парковке мотеля. Он вприпрыжку носился из одного конца парковки в другой, кружась на цыпочках на поворотах. Утро было ясным и свежим, с севера дул ветер, и сосны, растущие вдоль бухты, шептались в буквальном смысле этого слова. В очередной раз пробежав по парковке, Уолтер высоко подскочил и умчался вниз по трассе 73, скрывшись за поворотом. Его не было час.

На следующее утро, когда солнце светило в открытые окна комнаты 21, а полинявшие занавески развевались на ветру, они смеялись, плакали и трахались с радостью, о невинности и торжественности которой автору теперь больно вспоминать, и снова плакали, и снова трахались, и лежали рядом, взмокшие, с полными до краев сердцами, и слушали вздохи сосен. Патти чувствовала себя так, как будто приняла какой-то мощный наркотик, чье действие ее не отпускало, или как будто ей снился необычайно живой и яркий сон, от которого она никак не могла пробудиться, хотя каждую секунду она осознавала, что это не наркотик и не сон, а просто жизнь, в которой существует только настоящее и нет прошлого, любовь, которой она и представить себе не могла. Ведь это была комната 21! Как она могла представить себе комнату 21? Это была очаровательно чистая старомодная комната, а Уолтер был очаровательно чистым старомодным юношей. И ей было двадцать один, и ее юность была в свежем сильном ветре, дующем из Канады. Маленький глоток вечности.

На похороны его отца пришло более четырехсот человек. Даже не зная Джина, Патти чувствовала гордость за него. (Если хочется пышных похорон, лучше умереть рано.) Джин был гостеприимным человеком, любившим рыбачить, охотиться и выпивать с дружками, большинство из которых были ветеранами, но случилось так, что он толком не получил образования, стал алкоголиком и женился на женщине, сосредоточившей все свои надежды, мечты и заботу на их среднем сыне, а не на нем. Уолтер никогда не простил Джину, что тот заездил мать в мотеле, но, честно говоря, автор полагает, что Дороти, хотя и была очень милая, принадлежала к типу вечной мученицы. На приеме после похорон, в лютеранском церемониальном зале, где всех угощали кексом, Патти прошла экспресс-курс с полным погружением по изучению огромной семьи Уолтера, твердо вознамерившись видеть во всем светлую сторону. Там были все пятеро братьев и сестер Дороти, старший брат Уолтера, только что вышедший из тюрьмы, вместе со своей вульгарно-хорошенькой женой и двумя их маленькими детьми и их молчаливый младший брат в армейской форме. Единственным человеком, чье отсутствие ощущалось, был Ричард.

Уолтер, разумеется, сообщил ему новость по телефону, хотя это было нелегко, поскольку потребовалось сначала найти в Миннеаполисе неуловимого басиста Эрреру. Ричард только что приехал в Хобокен, Нью-Джерси. Выразив свои соболезнования Уолтеру, Ричард сказал, что он сидит на мели и просит прощения, что не сможет приехать на похороны. Уолтер уверил его, что все в порядке, а затем на несколько лет затаил на Ричарда обиду за то, что он не приложил никаких усилий, чтобы приехать, что было не совсем честно, учитывая, что Уолтер втайне злился на Ричарда и не хотел его видеть. Но Патти предпочитала не указывать ему на это обстоятельство.

Когда годом позже они были в Нью-Йорке, она предложила Уолтеру встретиться с Ричардом, но Уолтер заявил, что за последние месяцы дважды звонил Ричарду, а тот ему – ни разу. Но он же твой лучший друг, сказала Патти, а Уолтер в ответ заявил, что его лучший друг – Патти.

– Значит, он твой лучший друг среди мужчин, – сказала она, – и ты должен ему позвонить.

Но Уолтер ответил, что так было всегда – что он всегда дружил с Ричардом крепче, чем тот с ним; что между ними существовала вечная конфронтация: каждый стремился не звонить первым и не выказывать свою нужду в друге; и ему это надоело. Он сказал, что Ричард не впервые так исчезает. Если он по-прежнему хочет дружить, сказал Уолтер, пусть хотя бы раз утрудит себя звонком. Хотя Патти подозревала, что Ричард по-прежнему переживает из-за эпизода в Чикаго и не хочет вмешиваться в семейное счастье Уолтера и что, возможно, следовало бы убедить Уолтера в том, что он не прав, она снова предпочла не форсировать события.

Там, где Элизе виделось нечто гомосексуальное, автор теперь видит братскую связь. Когда Уолтер вырос из того, чтобы лежать под старшим братом, пока тот колотит его по голове, как и из того, чтобы сидеть верхом на младшем брате и колотить по голове его, ему больше не с кем было соревноваться в своей семье. Ему нужен был новый брат, чтобы любить его, ненавидеть и соперничать с ним. И, как теперь понимает автор, Уолтера вечно мучил вопрос, младшим или старшим братом был Ричард, занозой в заднице или героем, любимым двинутым другом или опасным соперником.

Как и в случае с Патти, Уолтер утверждал, что полюбил Ричарда с первого взгляда. Это произошло в его первый вечер в Макалистере, после того как отец высадил его и заторопился обратно в Хиббинг, где его ждал Канадский клуб. Летом Уолтер послал Ричарду милое письмо по адресу, который ему сообщили в отделе по расселению, но Ричард не ответил. На одной из кроватей в их спальне лежал чехол от гитары, упаковки таблеток и спортивная сумка. Владельца этих скромных пожитков Уолтер увидел лишь после ужина, на встрече в холле общежития. Он много раз описывал Патти этот момент: как в углу, отдельно от всех, стоял мальчик, от которого нельзя было отвести глаз, высокий прыщавый юнец с кудрявой шевелюрой, одетый в майку с Игги Попом, не похожий на всех остальных, не трудившийся смеяться или хотя бы вежливо улыбаться шуткам руководителя во время игры-ориентации для новичков. Сам Уолтер всегда сочувствовал людям, пытающимся развеселить остальных, и громко смеялся, чтобы вознаградить их усилия, но тем не менее он сразу же понял, что хочет подружиться с этим высоким неулыбчивым человеком. Он надеялся, что это и есть его сосед по комнате, и так и вышло.

Как ни странно, Ричард полюбил Уолтера. Сначала он выяснил, что его новый знакомый родом из города, где вырос Боб Дилан. Когда после собрания они вернулись в свою комнату, Ричард принялся расспрашивать Уолтера, как выглядел Хиббинг и знал ли он лично кого-нибудь из Циммерманов. Уолтер объяснил, что их мотель находился в нескольких милях от города, но, услышав про мотель, Ричард снова пришел в восторг. Также его впечатлило, что Уолтер, имея отца-алкоголика, все же получил стипендию. Ричард объяснил, что он не ответил на письмо, потому что его собственный отец умер от рака легких пять недель назад. Он рассказал, что Боб Дилан был говнюком, образцовым представителем вида говнюков, что каждый начинающий музыкант хочет сам стать говнюком и что Хиббинг всегда представлялся ему местом скопления говнюков. Уолтер – с легким пушком на щеках, жадно слушающий своего нового соседа и пытающийся произвести на него впечатление, – был живым опровержением этой теории.

Тем же вечером Ричард отпустил несколько замечаний о девушках, которые произвели неизгладимое впечатлении на Уолтера. Он сказал, что его неприятно поразило количество жирных телок в Макалистере. По словам Ричарда, он провел день, шатаясь по окрестностям и пытаясь вычислить, где тусуются городские, и его поразило, как много людей улыбались и здоровались с ним. Даже симпатичные телки улыбались и здоровались. Что, в Хиббинге тоже так? Он рассказал, что на похоронах отца познакомился со своей знойной кузиной, которой, увы, оказалось всего 13 лет, и теперь она шлет ему письма, в которых описывает свои похождения на ниве мастурбации. Хотя Уолтер и без того был бесконечно чуток по отношению к женщинам, автор этих строк напоминает себе, что результатом детского соперничества обычно бывает полярное расхождение жизненных целей, и задается вопросом: уж не одержимость ли Ричарда подсчетом своих побед дала Уолтеру лишний повод не состязаться с ним на этом поле?

Важно, что Ричард не поддерживал отношений со своей матерью. Она даже не приехала на похороны его отца. Сам Ричард рассказал Патти (гораздо позже), что его мать была истеричной особой и с годами двинулась на почве религии, а перед этим превратила в ад жизнь мужчины, от которого забеременела в девятнадцать лет. В ту пору отец Ричарда был богемным саксофонистом из Гринвич-Виллидж, а мать – высокой неуравновешенной бунтаркой из хорошей семьи. После четырех безумных лет пьянства и постоянных измен она оставила мистера Каца заниматься воспитанием их сына (сначала в Виллидже, потом в Йонкерсе), а сама отправилась в Калифорнию, где обрела Иисуса и произвела на свет еще четверых детей. Мистер Кац бросил музыку, но, увы, не алкоголь. В конце концов он пошел работать на почту и так никогда и не женился. Можно с уверенностью сказать, что многочисленные молоденькие подружки, водившиеся у мистера Каца, пока пьянство не разрушило его окончательно, не особенно старались заменить Ричарду мать. Одна из них ограбила их квартиру и скрылась, другая лишила Ричарда девственности, пока присматривала за ним. Вскоре после этого случая мистер Кац отправил Ричарда на лето к его матери, но он не протянул там и неделю. В день его прибытия вся семья собралась вокруг него и взялась за руки, чтобы возблагодарить Господа за его благополучное прибытие; дальше все было еще хуже.

Родители Уолтера, посещавшие церковь только по привычке, открыли двери своего дома для долговязого сироты. Особенно к Ричарду привязалась Дороти – может быть, она питала к нему какое-то тайное, целомудренное на свой особый лад чувство – и приглашала его приезжать на каникулы в Хиббинг. Ричарда не требовалось долго уговаривать, поскольку больше ему ехать было некуда. Джина он покорил интересом к охотничьим ружьям и тем, что не был самодовольным легкомысленным типом, которого тот втайне боялся увидеть в друзьях у сына. Дороти была сражена энтузиазмом, с которым Ричард взялся помогать ей по дому. Как уже говорилось выше, Ричард упорно (хотя и не беспрерывно) пытался стать хорошим человеком, и с людьми, которых он считал Хорошими, – вроде Дороти – он бывал особенно вежлив. Уолтеру казалась необыкновенно фальшивой и покровительственной манера Ричарда расспрашивать Дороти о рецепте какого-нибудь совершенно обычного рагу, которое она состряпала к обеду, и принципах сбалансированного рациона: шансы на то, что Ричард будет покупать продукты и возиться на кухне, равнялись нулю, к тому же, когда Дороти выходила из комнаты, он тут же возвращался к своему обычному грубоватому поведению. Но между Уолтером и Ричардом существовало постоянное соперничество, и, хотя Уолтер не преуспевал в обольщении городских телок, в разговорах с женщинами ему безусловно не было равных, и он рьяно отстаивал это преимущество. Таким образом, автор полагает, что оценивает стремление Ричарда к хорошим людям более объективно, чем Уолтер.

Необыкновенно притягательным в Ричарде было его стремление к внутреннему росту: он пытался заполнить пустоту, образовавшуюся в нем из-за недостатка родительского внимания. Он пережил детство, играя на гитаре и читая книги сообразно собственному идиосинкразическому выбору, и в Уолтере его привлекали в том числе ум и трудолюбие. В некоторых областях Ричард был весьма и весьма начитан (французский экзистенциализм, например, или латиноамериканская литература), но он не знал никакого метода и системы и трепетал перед образованностью Уолтера. Хотя он понимал, что не стоит обращаться к Уолтеру с преувеличенной вежливостью, с которой он говорил с Хорошими Людьми, Ричард любил слушать его рассуждения и требовал, чтобы Уолтер объяснял ему свои непонятные политические взгляды.

Автор подозревает, что подружиться с ботаником с севера значило для Ричарда еще и получить дополнительные очки в его соревновании с миром. Таким образом он как бы противопоставлял себя макалистеровским пижонам из богатых семей. Ричард презирал этих пижонов (в том числе и женского пола, что не мешало ему трахать их при каждом удобном случае) с той же силой, с какой сами пижоны презирали Уолтера и ему подобных. Документальный фильм Боба Дилана “Не оглядывайся” оказал такое влияние на Уолтера и Ричарда, что Патти как-то раз, когда дети были маленькими, взяла его напрокат и посмотрела вместе с Уолтером. Так она увидела знаменитую сцену, в которой Дилан затмевает и унижает певца Донована на самой крутой вечеринке Лондона – просто потому, что ему нравится быть говнюком. Хотя Уолтер жалел Донована и, что хуже, ругал себя за то, что не хочет стать более похожим на Дилана и менее – на Донована, Патти безумно понравился этот эпизод. От откровенного стремления Дилана к победе захватывало дух! Что ж, никуда не денешься – победа сладка, думала Патти. Эта сцена помогла ей понять, почему Ричард предпочитал дружить с далеким от музыки Уолтером, а не с битниками.

Что касалось мозгов, Уолтер определенно был старшим братом, а Ричард следовал за ним. Однако для Уолтера быть умным – как и быть добрым – было всего лишь интермедией в его стремлении к победе. Говоря, что не доверяет своему другу, Уолтер имел в виду именно это. Ему никогда не удавалось отделаться от ощущения, что Ричард от него что-то скрывает; что темная сторона его натуры каждую ночь ищет приключений, в которых он никогда не признается; что он дружит с Уолтером потому, что подразумевается, что в их паре альфа-самец – это Ричард. В особенности ненадежным Ричард становился, когда на сцене появлялась девушка, и Уолтер ненавидел этих девушек за то, что они – пусть даже на мгновение – затмевали его. Сам Ричард никогда не смотрел на все это с такой позиции, потому что он быстро уставал от девушек и неизменно выставлял их вон пинком под зад, после чего возвращался к Уолтеру, от которого не уставал никогда. Но Уолтеру такое поведение Ричарда казалось нечестным по отношению к нему – зачем вкладывать столько энергии в преследование людей, которые ему даже не нравились? Из-за этого Уолтер чувствовал себя слабым и незначительным, ведь к нему всегда можно было вернуться, он всегда был доступен. Его мучило подозрение, что он любил Ричарда больше, чем тот любил его, и что он делал для их дружбы больше, чем Ричард.

Первый кризис произошел, когда они оба учились на последнем курсе, за два года до того, как Патти с ними познакомилась. Уолтер тогда был без ума от ужасной второкурсницы по имени Номи. Если послушать Ричарда (что Патти однажды и сделала), все было просто: его сексуально неопытного друга эксплуатировала ничтожная баба, которой он не был нужен, и Ричард взял на себя труд продемонстрировать ему всю ее ничтожность. По версии Ричарда, девушка не стоила того, чтобы из-за нее соперничать, – она была всего лишь комаром, которого следовало прихлопнуть. Но Уолтер так не считал. Он так разозлился на Ричарда, что несколько недель с ним не разговаривал. Они жили в двухкомнатной квартире, как и положено старшекурсникам, и каждый раз, когда Ричард следовал через комнату Уолтера в свою, более удобную, между ними происходила односторонняя беседа, которая, пожалуй, могла бы показаться забавной незаинтересованному слушателю.

Р и ч а р д. Все еще молчишь. Интересно. И сколько это будет длиться?

У о л т е р (молчит).

Р и ч а р д. Если не хочешь, чтобы я сидел и смотрел, как ты читаешь, скажи хоть слово.

У о л т е р (молчит).

Р и ч а р д. Книга хоть интересная? Что-то ты ни одной страницы не перевернул.

У о л т е р (молчит).

Р и ч а р д. Знаешь, кого ты мне напоминаешь? Бабу. Бабы так себя ведут. Дерьмо какое-то, Уолтер. Меня это бесит.

У о л т е р (молчит).

Р и ч а р д. Если ждешь извинений, не дождешься, говорю тебе сразу. Мне жаль, что все так вышло, но моя совесть чиста.

У о л т е р(молчит).

Р и ч а р д. Ты же понимаешь, что я здесь только из-за тебя. Если бы ты меня спросил четыре года назад, какова вероятность того, что я окончу колледж, я бы тебе сразу сказал – практически нулевая.

У о л т е р (молчит).

Р и ч а р д. Но если честно, я немного разочарован.

У о л т е р (молчит).

Р и ч а р д. Ладно. Хрен с тобой. Будь бабой. Мне плевать.

У о л т е р (молчит).

Р и ч а р д. Слушай, если бы у меня были проблемы с наркотиками и ты бы выбросил мою наркоту, я бы на тебя разозлился, но я бы понял, что ты хотел мне помочь.

У о л т е р (молчит).

Р и ч а р д. Ладно, не лучшая аналогия, учитывая, что я, так сказать, употребил наркотик, вместо того чтобы выбросить его. Но если бы ты сидел на чем-то смертельно опасном, в то время как я бы просто развлекался, поскольку жалко выбрасывать хорошую наркоту…

У о л т е р (молчит).

Р и ч а р д. Ладно, пример неудачный.

У о л т е р (молчит).

Р и ч а р д. Вообще-то это была шутка. Тут нужно смеяться.

У о л т е р (молчит).

Опираясь на позднейшие показания обеих сторон, автор полагает, что примерно так все и происходило. Уолтер молчал до Пасхи и на каникулы приехал домой один. Дороти удалось вытянуть из него причину отсутствия Ричарда.

– Надо принимать людей такими, какие они есть, – сказала ему Дороти. – Ричард хороший друг, и ты должен быть предан ему.

(Дороти знала о преданности все – из-за нее она вела не слишком приятную жизнь, и Патти не раз слышала, как Уолтер цитирует материнский наказ, которому, казалось, придавал почти сакральное значение.) Уолтер заметил, что Ричард продемонстрировал полное отсутствие преданности, уведя у него девушку, но Дороти, которая сама, возможно, подпала под обаяние Каца, заявила, что не верит, будто Ричард поступил бы так специально, чтобы сделать Уолтеру больно.

– Если хочешь, чтобы у тебя были друзья, следует помнить, что никто не совершенен.

Дополнительным досадным обстоятельством в вопросе девушек было то, что вокруг Ричарда увивались почти сплошь фанатки его музыки[39] и Уолтеру, самому давнему и преданному фанату Ричарда, приходилось с ними соперничать. Девушки, которые при другом раскладе могли бы дружелюбно или хотя бы снисходительно относиться к лучшему другу их любовника, были с ним предельно холодны: настоящим фанатам нужно чувствовать, что с объектом обожания их соединяет уникальная связь, они ревниво охраняют все крохотные, а то и вовсе воображаемые точки соприкосновения, чтобы подкрепить это ощущение уникальности. Девушки, разумеется, считали, что самым надежным способом сблизиться с Ричардом было соитие, настоящий обмен флюидами. Уолтер казался им всего лишь докучливым, ничего не значащим насекомым, хотя именно Уолтер познакомил Ричарда с Антоном Веберном[40] и Бенджамином Бриттеном[41], именно Уолтер придал политическую окраску ранним яростным песням Ричарда, именно Уолтера Ричард любил всерьез. Мало приятного было чувствовать постоянный холод, исходящий от сексуальных девчонок, но гораздо тяжелее было подозревать – в этом Уолтер признался Патти в те годы, когда они ничего не скрывали друг от друга, – что на самом деле он ничем не отличался от этих девушек, что он так же паразитировал на Ричарде, пытаясь почувствовать себя круче и счастливее с помощью их уникальной связи.

В случае с Элизой все было особенно тяжело, потому что ей недостаточно было игнорировать Уолтера, она из кожи вон лезла, чтобы испортить ему настроение. Уолтер не понимал, почему Ричард продолжает спать с особой, которая так мерзко обращается с его лучшим другом. К тому моменту Уолтер был уже слишком взрослым, чтобы играть в молчанку, но он перестал готовить еду для Ричарда и теперь ходил на его концерты только для того, чтобы продемонстрировать свою неприязнь к Элизе, а затем – чтобы пристыдить Ричарда и уговорить его отказаться от кокаина, которым его снабжала Элиза. Разумеется, добиться чего-либо от Ричарда упреками было невозможно. Как тогда, так и теперь.

Подробности их разговоров о Патти, увы, неизвестны, но автору приятно полагать, что они отличались от разговоров о Номи или Элизе. Возможно, Ричард уговаривал Уолтера быть понапористее, а Уолтер мямлил что-то об изнасиловании или костылях. Мало что сложнее вообразить, чем то, что о тебе говорят другие. Со временем Патти поняла, что Ричард на самом деле чувствовал по отношению к ней, – автор постепенно подбирается к этому, пусть и медленно. На данный момент достаточно будет отметить, что он уехал в Нью-Йорк и следующие несколько лет Уолтер так увлеченно занимался своей жизнью с Патти, что, кажется, даже не скучал по нему.

В сущности тогда происходило вот что: Ричард все больше становился Ричардом, а Уолтер – Уолтером. Ричард осел в Джерси-Сити, решил, что может теперь позволить себе выпивать в компаниях, а затем, после периода, который он позже характеризовал как “довольно разгульный”, решил, что все же не может. Пока они жили вместе с Уолтером, он избегал употреблять алкоголь, убивший его отца, нюхал кокаин, только когда за него платили другие, и семимильными шагами продвигался в музыке. Им с Эррерой понадобилось три года, чтобы восстановить “Травмы” – вокалисткой теперь была хорошенькая надломленная блондинка Молли Тремэйн – и выпустить в крохотной звукозаписывающей компании свою первую пластинку “Привет из глубин моей вагины”. Когда группа приехала в Миннеаполис, Уолтер отправился в клуб “Вход”, чтобы послушать их, но к половине одиннадцатого вечера он уже вернулся домой и принес Патти и малышке Джессике шесть экземпляров альбома. Днем Ричард клал крыши: он работал на манхэттенского воротилу, который кайфовал от общения с музыкантами и не протестовал, если их рабочий день начинался в два часа дня и заканчивался несколькими часами позже и если из-за этого пятидневная работа растягивалась на три недели. Вторая пластинка – “Если вы не заметили” – привлекла не больше внимания, чем первая, зато третью, “Реакционную роскошь”, выпустила компания покрупнее, и в конце года ее упомянули в нескольких списках десяти лучших альбомов. В этот раз, собираясь в Миннесоту, Ричард позвонил заранее и провел день в доме Патти и Уолтера с вежливой, но скучающей и молчаливой Молли, которая то ли была, то ли не была его девушкой.

Тот день – насколько помнится автору, а помнится, как ни странно, довольно мало – не был особенно удачным для Ричарда. Патти была занята детьми и попытками выудить из Молли больше одного слога за раз, зато Уолтер мог похвастаться преобразованиями, сделанными им в доме, прекрасными энергичными отпрысками, понаблюдать за тем, как Ричард и Молли поглощают лучший обед за весь их гастрольный тур, и, что не менее важно, получить от Ричарда массу сведений об альтернативной музыке. Этими сведениями Уолтер широко пользовался на протяжении последующих месяцев: он купил пластинки всех музыкантов, упомянутых Ричардом, слушал их, занимаясь ремонтом, поражал соседей и коллег, которые считали себя подкованными в музыке, и чувствовал, что берет от мира все. В тот день он был удовлетворен итогом их соперничества. Ричард был беден, покорен и худ, а его женщина казалось странной и несчастной. Уолтер – теперь, несомненно, старший брат – мог расслабиться и насладиться успехом Ричарда: это пикантное дополнение словно бы делало более значимыми его собственные достижения.

Вернуть Уолтера в то состояние, в котором он пребывал в колледже, терзаемый ощущением потери человека, которого он слишком любил, чтобы не стремиться превзойти, на том этапе могла бы лишь странная и маловероятная последовательность событий. Семейная жизнь должна была бы очень серьезно испортиться. Уолтеру надо было бы постоянно конфликтовать с Джоуи, не cуметь его понять, и не завоевать его уважение, и в итоге обнаружить, что повторяется история с его собственным отцом. Карьера Ричарда должна была бы в последнюю секунду взлететь на небывалые высоты, а Патти должна была по уши влюбиться в Ричарда. Каковы были шансы, что все это может произойти?