Читать книгу Он придет - Джонатан Келлерман - Страница 10

На момент своего убийства Мортон Хэндлер занимался психиатрической практикой уже без малого пятнадцать лет, приняв за все это время для лечения и разовых консультаций более двух тысяч пациентов. Записи об этих людях хранились в желтых канцелярских папках и были уложены в картонные коробки, крепко заклеенные скотчем и опечатанные полицейской печатью – по сто пятьдесят штук в каждой.

Майло привез эти коробки ко мне домой – с помощью худощавого, лысоватого чернокожего детектива по имени Делано Харди. Пыхтя и сопя, они затащили коробки ко мне в столовую. Вскоре все стало выглядеть так, будто я только что въехал или собираюсь переезжать.

– Все не так плохо, как кажется, – заверил меня Майло. – Все до единой тебе смотреть не придется. Правда, Дел?

Харди прикурил сигарету и согласно кивнул.

– Мы уже сделали предварительную сортировку, – сказал он. – Исключили всех, кто уже умер. Решили, что вряд ли они могут быть потенциальными подозреваемыми.

Оба заржали. Черным коповским смехом.

– Вдобавок, – продолжал Харди, – в отчете коронера говорится, что Хэндлера с девушкой зарезал кто-то далеко не хилый. Глотку с первой же попытки раскроили до самого позвоночника.

– Что означает, – перебил я, – мужчину.

– Дамочки тоже встречаются ого-го какие! – рассмеялся Харди. – Но мы ставим все-таки на мужика.

– Тут примерно шестьсот пациентов мужского пола, – добавил Майло. – Вон те четыре коробки.

– А еще, – объявил Харди, – мы привезли вам небольшой подарок.

Он вручил мне небольшую коробочку, завернутую в зелено-красную рождественскую бумагу с узором в виде почтовых рожков и веночков из падуба. Она была перевязана красной ленточкой.

– Другой бумаги не нашли, – объяснил Харди.

– Думаем, тебе понравится, – добавил Майло.

Я начал чувствовать себя зрителем какого-то «черно-белого» комедийного скетча. «Здравствуй, дядя Том! Доброго здоровьичка, маса!» С Майло произошло любопытное превращение. В присутствии другого детектива он дистанцировался от меня и нацепил на себя маску крутого всезнающего копа-ветерана.

Я распаковал коробку и открыл ее. Внутри, на слое ваты, лежало закатанное в пластик удостоверение Лос-анджелесского департамента полиции. Фотография на нем оказалась в точности та же, что и на моих водительских правах, с тем странным замороженным выражением лица, которым, похоже, отличаются все фото на документы. Под фотографией имелась моя подпись – тоже с водительских прав. Еще ниже – имя-фамилия, моя ученая степень и должность «специальный консультант», напечатанные типографским шрифтом. Жизнь имитирует искусство…

– Я тронут.

– Нацепляй, – сказал Майло. – И постарайся поторжественней.

Карточка очень походила на тот бейдж, который я носил в Западном педиатрическом, только вместо шнурка – зажим. Я прикрепил его к воротничку рубашки.

– Вещь! – сказал Харди. – Если б с ней еще и в кино бесплатно пускали – вообще цены не было бы.

Он полез в пиджак и выудил оттуда сложенный лист бумаги.

– А теперь осталось только прочитать и подписать. – Протянул мне ручку.

Я прочитал – сплошь мелкий шрифт.

– Тут говорится, что вы не должны мне платить.

– Верно, – с притворной грустью вздохнул Харди. – И если вы порежетесь бумагой, читая эти документы, то не сможете вчинить иск департаменту.

– Это чтобы начальство не ныло, Алекс, – сказал Майло.

Я пожал плечами и поставил подпись.

– А теперь, – объявил Харди, – вы – официальный консультант Департамента полиции Лос-Анджелеса. – Он сложил бумагу и сунул ее обратно в карман. – Прямо как тот петух, который затрахал всех кур в курятнике, так что его кастрировали и превратили в консультанта.

– Очень лестно, Дел.

– Друг Майло – мой друг, и все такое.

Майло тем временем достал свой швейцарский армейский нож и открывал заклеенные коробки. Дюжинами вытаскивал оттуда папки и аккуратными стопками раскладывал на обеденном столе.

– Они в алфавитном порядке, Алекс. Можешь проглядеть их и отобрать самых чеканутых.

Когда он закончил, они с Харди приготовились отбыть.

– А мы тем часом пообщаемся с плохими парнями из базы данных по схожим преступлениям. Уже распечатали.

– Работы – начать да кончить, – буркнул Харди и, хрустнув пальцами, принялся высматривать, куда бы выбросить окурок, сгоревший до самого фильтра.

– Бросьте в раковину.

Он отошел.

Когда мы остались одни, Майло сказал:

– Я вправду тебе очень благодарен, Алекс. Не перенапрягайся – не пытайся все закончить за сегодня.

– Сделаю сколько смогу, пока в глазах не начнет расплываться.

– Хорошо. Мы тебе еще сегодня пару раз позвоним. Вдруг ты чего нароешь по ходу пьесы…

Вернулся Харди, поправляя галстук. Он щеголял в отличном темно-синем костюме-тройке, белой рубашке, кроваво-красном галстуке и сверкающих черных лоферах телячьей кожи. Майло в своих провисших штанах и унылой спортивной куртке из твида выглядел рядом с ним еще более потасканным, чем обычно.

– Готов, братан? – спросил Харди.

– Готов.

– Тогда вперед.

Когда они ушли, я поставил на проигрыватель пластинку Линды Ронстадт и под аккомпанемент композиции «Бедный, бедный я, несчастный» приступил к исполнению обязанностей консультанта.

* * *

Восемьдесят процентов пациентов мужского пола в карточках распадались на две категории. Первую представляли собой богатые бизнесмены и руководители различного звена, направленные своими терапевтами по поводу различных симптомов, могущих иметь отношение к стрессу, – стенокардии, импотенции, болей в брюшной полости, хронических головных болей, бессонницы, кожной сыпи непонятной этиологии. Во вторую входили люди всех возрастов, которым был поставлен диагноз «депрессия». Я наскоро просмотрел их истории болезни и отложил оставшиеся двадцать процентов для более пристального изучения.

Когда я приступил, то совершенно не знал, что являл собой Мортон Хэндлер как психиатр, но после нескольких часов изучения его карточек у меня понемногу начало складываться представление о нем – представление далеко не отрадное. Святым я его уж точно не назвал бы.

Записи о своих терапевтических сеансах он вел поверхностно, небрежно и настолько расплывчато, что с равным успехом мог не вести их вообще. При чтении было невозможно понять, чем он вообще занимался во время бесчисленных сорокапятиминутных приемов. Сведения о схемах лечения, прогнозах, механизмах возникновения стресса – в общем, обо всем, что так или иначе можно счесть существенным с медицинской или психологической точки зрения, оказались весьма скудными. Это разгильдяйство становилось еще более заметным в записях, сделанных за последние пять или шесть лет его жизни.

А вот его финансовые отчеты, с другой стороны, оказались весьма методичными и подробными. Расценки у него были высокие, а его письма должникам с напоминанием о погашении задолженности отличались строгостью и четкостью формулировок.

И хотя последние нескольких лет Хэндлер тратил все меньше времени на беседы с больными и больше занимался выпиской рецептов, объемы назначаемых им медицинских препаратов в целом не превышали обычного уровня. В отличие от Тоула к «толкачам» он вроде не относился. Но и терапевт из него был тот еще.

Что меня действительно зацепило, так это его склонность – опять-таки наиболее заметная в последние годы – вставлять в свои записи ехидные замечания. Эти заметки, которые он даже не удосужился упрятать за медицинским жаргоном, представляли собой не более чем саркастические выпады против пациентов. «То ржет, то сопли жует» – это про пожилого пациента с жалобами на резкие перепады настроения. «Вряд ли способен к какому-нибудь конструктиву» – его приговор другому. «Хочет прикрыться терапией от скучной бессмысленной жизни». «Реальный неудачник». И так далее.

Ближе к вечеру моя психологическая аутопсия Хэндлера была в общем и целом закончена. Он «перегорел» – еще один среди множества рабочих муравьев, выросших в ненависти к избранной профессии. Наверное, какое-то время Хэндлер еще относился к делу с должным тщанием – его ранние записи оказались вполне достойными, и даже не без творческой искры, – но под конец он уже таким не был. Тем не менее продолжал упорно держаться за опостылевшую практику, день за днем, сеанс за сеансом, не желая отказываться от шестизначных поступлений и всех благ материального процветания.

Интересно, подумалось мне, чем он занимался, пока пациенты изливали на него свой внутренний раздрай. Дремал, грезил наяву? Погружался в фантазии – сексуальные, финансовые, садистские? Планировал меню на ужин? Занимался арифметикой в уме? Считал овец? Прикидывал, сколько страдающих маниакально-депрессивным психозом уместится на кончике иглы?[31]

Что бы это ни было, речь явно не шла о каком-то настоящем внимании к человеческим существам, сидящим перед ним и верящим, что ему есть до них дело.

Мне сразу вспомнился старинный анекдот – тот, про двух психиатров, которые встретились в лифте в конце рабочего дня. Один молодой, новичок и явно вымотан до предела, падает с ног от усталости – галстук набекрень, волосы всклокочены. Он поворачивается и замечает второго, видавшего виды ветерана, который совершенно невозмутим, свеж и бодр – загорелый, подтянутый, прическа волосок к волоску, на лацкане благоухающая гвоздика.

«Доктор! – заклинает молодой. – Сделайте милость, расскажите, как вам это удается?»

«Что удается, сынок?»

«Так вот сидеть, час за часом, день за днем, выслушивая проблемы людей и не допуская их внутрь себя!»

«А кто их вообще слушает?» – отвечает гуру.

Смешно. Только если вы не выкладываете по девяносто баков за сеанс Мортону Хэндлеру и не получаете скрытую оценку в качестве жующего сопли нытика за свои же деньги.

Может, кто-то из персонажей его сомнительной прозы каким-то образом раскрыл обидный обман и убил его? Конечно, вряд ли стоило с такой жестокостью разделывать на мясо Хэндлера и его подругу только лишь с целью поквитаться за обиду подобного рода. Но как знать? Гнев – хитрая штука; иногда он лежит под спудом годами, и для запуска ему порой хватает вполне тривиального стимула. Случалось, что люди рвали друг друга в клочки и из-за помятого автомобильного бампера…

И все же трудно было поверить, что страдающие депрессией и психосоматическими расстройствами, чьи истории болезни я успел изучить, оказались тем материалом, из которого могли сформироваться полуночные душегубы. Правда, во что мне на самом деле не хотелось верить – так это в то, что имелось две тысячи потенциальных подозреваемых, с которыми придется иметь дело.

Было уже почти пять вечера. Я вытащил из холодильника банку пива «Курз», вынес на балкон и улегся в шезлонг, закинув ноги на перила. Пил и смотрел, как солнце опускается за верхушки деревьев. Кто-то по соседству включил панк-рок. Странно, но в хриплых воплях и ревущих аккордах никакой дисгармонии я в тот момент не ощутил.

В половине шестого позвонила Робин.

– Привет, котик. Не хочешь приехать? Сегодня вечером «Ки-Ларго»[32].

– А то, – отозвался я. – Прихватить на ужин чего-нибудь эдакого?

Она на секунду задумалась.

– Как насчет чили-догов? И пива.

– А я уже вовсю по пиву ударяю. – На кухонной стойке лежали три смятые банки «Курз».

– Дай мне время наверстать, дорогой. Увидимся около семи.

Майло не проявлялся с половины второго. Тогда он звонил из Беллфлауэра – как раз собирался опросить парня, за которым числилось семь случаев нападения на женщин с отверткой. Очень мало схожести с делом Хэндлера, но работать приходилось с тем, что есть.

Я позвонил в Западный полицейский дивизион и попросил передать Стёрджису, что вечером меня дома не будет. Потом набрал номер Бониты Куинн. Выждал пять гудков и, когда никто не ответил, повесил трубку.

Хамфри и Лорен были, как всегда, великолепны. Чили-доги вызвали у нас отрыжку, но оказались вполне ничего. Обнявшись, мы некоторое время послушали Тэла Фэрлоу и Уэса Монтгомери[33]. Потом я подобрал один из инструментов, раскиданных по студии, и поиграл ей. Робин слушала, прикрыв глаза, с легкой улыбкой на губах, потом мягко сняла мои руки с гитары и притянула меня к себе.

Я собирался остаться на ночь, но к одиннадцати уже не находил себе места.

– Что-то случилось, Алекс?

– Нет.

Это просто мой зейгарник меня дергал.

– Это то дело, так?

Я ничего не сказал.

– Я начинаю за тебя беспокоиться, сладенький. – Робин положила мне голову на грудь – приятная ноша. – Ты стал таким дерганым с того момента, как Майло во все это тебя втянул… Я никогда не знала тебя раньше, но из того, что ты мне рассказывал, это очень похоже на те старые добрые дни.

– Тот старый Алекс был не таким уж плохим парнем, – оборонительно отреагировал я.

Она благоразумно промолчала.

– Нет, – поправился я. – Тот старый Алекс был жутким занудой. Я обещаю не возвращать его назад, о’кей?

– О’кей. – Робин поцеловала меня в кончик подбородка.

– Вот и ладушки.

Но когда я оделся, во взгляде ее смешивались беспокойство, обида и смущение. Когда я начал что-то объяснять, она отвернулась. Я сел на край кровати и обхватил ее за плечи. И поворачивал до тех пор, пока ее руки не скользнули мне на шею.

– Я люблю тебя, – сказал я. – Дай мне немного времени.

Робин издала какой-то сладкий звук и обняла меня еще крепче.

Когда я ушел, она уже засыпала, а ее веки трепетали в предвкушении первого сновидения за ночь.

Я, как волк, накинулся на сто двадцать карточек, которые отложил в сторону, и проработал до ранних утренних часов. В большинстве из них тоже не обнаружилось ничего из ряда вон выходящего. Девяносто одна карточка принадлежала больным медицинского центра «Кедры-Синай», лежащим в нем по поводу различных физических заболеваний, – Хэндлера вызывали к ним в качестве консультанта, когда он трудился там в составе вспомогательной психиатрической группы. У еще двадцати диагностировали шизофрению, но все они оказались престарелыми пациентами реабилитационного центра, в котором он проработал год.

А вот оставшиеся девять мужчин определенно представляли интерес. Хэндлер поставил им всем различные психопатические расстройства. Естественно, к зафиксированным в историях болезни диагнозам стоило отнестись с изрядной долей скепсиса, поскольку его суждения не вызывали у меня особого доверия. Тем не менее эти карточки стоило изучить более пристально.

Возраст этих пациентов укладывался в промежуток от шестнадцати до тридцати двух лет. Большинство из них были направлены на консультацию всевозможными государственными и общественными организациями, не связанными с медициной, – департаментом по надзору за условно осужденными, Калифорнийским управлением по делам несовершеннолетних, местными церковными приходами… По крайней мере, трое из этих пациентов имели судимости за насильственные преступления. Один из них избил собственного отца, другой зарезал одноклассника, а третий переехал кого-то автомобилем после спонтанно возникшей словесной перепалки.

Ну просто настоящие душки.

Ни один из них не прошел достаточно длительный курс лечения, что неудивительно. Психотерапия мало что может предложить человеку без совести, без морали и зачастую без всякого желания что-либо в себе изменить. Вообще-то психопат по самой своей натуре – это просто вопиющее посягательство на основы современной психологии с ее уравниловкой и глубоко укоренившимся ура-оптимизмом.

Психотерапевты становятся психотерапевтами, потому что в глубине души чувствуют, что люди на самом-то деле все хорошие и что в каждом из них заложен потенциал, позволяющий им стать еще лучше. И неоспоримый факт существования личностей, являющихся буквальным воплощением зла, которое не может быть объяснено никаким сочетанием факторов окружения или воспитания, – это настоящий плевок в тонкую душу любого психотерапевта. Психопат для психолога или психиатра – это все равно что раковый больной в последней стадии для врача, специализирующегося на физических заболеваниях, – ходячее, дышащее свидетельство его беспомощности и профессиональной несостоятельности.

Я знал, что такие «люди зла» действительно существуют. Бог миловал, в работе мне их попадались буквально единицы – в основном подростки, но было и несколько детей. Особенно хорошо помню одного мальчишку, которому не исполнилось еще и двенадцати, но который уже обзавелся таким циничным, каменным, мерзко ухмыляющимся лицом, каким гордился бы и пожизненный сиделец Сан-Квентина[34]