Читать книгу Чечня. Год третий - Джонатан Литтелл - Страница 3

«Чечня – это что-то вроде 1937 или 1938 года», – заявляет мне в небольшом московском офисе Александр Черкасов, один из руководителей «Мемориала», крупнейшей российской правозащитной организации. «Там завершается обширная программа строительства, люди получают жилье, там парки, в которых играют дети, там спектакли, концерты, все выглядит нормально, а… по ночам исчезают люди». Это сравнение приходится часто слышать от российских правозащитников, и, как замечает Черкасов, оно не притянуто за уши, но основано на реальных фактах: количество убитых или пропавших без вести на каждые 10 000 жителей за последние 10 лет в Чечне, по мнению Черкасова, пропорционально превосходит количество жертв больших сталинских чисток. Но прежде всего это сравнение передает иллюзию нормальности и даже реальность нормальности для тех, кого не затронул террор. Я провел в Чечне две недели, в конце апреля – начале мая, и если бы я опубликовал этот репортаж сразу же, то акцент бы в нем делался на нормализацию, на ту Чечню, в которой – несмотря на громадные проблемы – дела идут в общем и целом лучше, чем прежде. Реконструкция обширна и реальна; что же касается террора, то ни один из моих друзей, ни один из членов различных неправительственных организаций, за исключением организаций «Мемориала», работающих непосредственно над случаями исчезновения людей, пыток и внесудебных расправ, как будто бы особенно им не интересовался; они смутно знали, что террор тлеет в горах, но не знали никого, кого он непосредственно касался, – колоссальная коррупция интересовала и затрагивала их больше. И говорить о нормализации было бы некоторым образом «правильно», так как проблема здесь связана не с фактами, а с перспективой, с точкой зрения. Я работал в Чечне во время двух войн, сначала – в 1996 году, а затем еще год и три месяца с начала второй войны, осенью 1999 года, и всегда поддерживал там тесные контакты: поэтому, как и сами чеченцы, я хорошо помню те годы, когда жизнь чеченца не стоила ни копейки, когда человек мог исчезнуть – его пытали, а потом убивали просто после встречи с пьяным солдатом на блокпосте; когда изнасилованных девушек затем убивали, как выбрасывают поломанную вещь; когда находили трупы молодых людей, захваченных во время больших зачисток – проводимых федералами операций, – связанных колючей проволокой и сожженных заживо; когда семьи в панике и отчаянии собирали несколько тысяч долларов, чтобы выкупить своих арестованных мужчин, прежде чем станет слишком поздно – даже когда было уже слишком поздно, семьи платили эти деньги для выкупа изуродованных трупов; когда дети росли в вонючих лагерях, почти не получая образования; когда их убивали или калечили бомба, мина или праздный снайпер; когда шахидки, «черные вдовы», которые совершали самоубийство, унося с собой нескольких русских, делали это не из-за религиозных верований, но из чистого отчаяния, так как у них в семье не оставалось ни одного мужчины и даже ребенка. Для большинства чеченцев, которые ничего из этого не забыли, очевидно, что «жить стало лучше». И многие среди них, даже те, у кого еще сохраняется сочувствие к борьбе за независимость, те, кто ненавидит русских и считает Кадыровых предателями, готовы до известной степени поверить Кадыровым за это «лучше». Один чеченский друг, которого я назову Ваха, который никогда не воевал, но всегда поддерживал независимую Ичкерию и ее первого президента Джохара Дудаева, очень ясно сказал мне в отдельной кабинке одного грозненского кафе за чаем и большим блюдом мантов: «Отец [Кадыров] – вот был настоящий человек. Когда Чечня очутилась в безнадежном тупике, он показал выход из него. До Кадырова всякий раз, когда ты проезжал через блокпост, возникало ощущение, что тебя могут убить ни за что. Он дал людям чувство того, что с этим покончено, что их больше не могут убить в любой момент». Сын, безусловно, в упоении от того, что может нажить капитал на этом ощущении; он может гордиться тем, что принес в Чечню мир и безопасность, тем, что запер федералов на их базах, тем, что взял под собственный контроль их камеры пыток, такие как печально известная ОРБ-2. Но и это он может: он единственный, кто сегодня применяет насилие и террор; единственные камеры пыток в Чечне сегодня – его; убийства может совершать только он, и никто больше. Но ведь Рамзан умеет выбирать своих жертв, в Чечне больше не убивают невинных, нет, убивают одних только «шайтанов» и тех, кто их поддерживает: в королевстве Рамзана на третьем году его царствования никто не погибает, если он того не заслужил, – так повелел патрон.

«Мемориал» был почти согласен с этой точкой зрения. В Москве в июне Александр Черкасов, который следит за событиями на Северном Кавказе с первой войны (1994–1996), описал мне «чеченизацию», термин, каким было названо решение, принятое Владимиром Путиным в 2002-м: установить сильную пророссийскую чеченскую власть, принципиально состоящую из бывших повстанцев, во главе с бывшим муфтием, сторонником независимости, Ахмад-Хаджи Кадыровым, как «передачу полномочий по нелегальному насилию от федеральных структур к местным». И Черкасов, как и его коллеги, был согласен с тем, что такая «чеченизация» влечет за собой реальные перемены. «Понятно, что насилие не менее жестокое, – добавил он, – но более избирательное». В Грозном за пластмассовым столиком в кухне своего офиса другой правозащитник, которого я здесь назову Муса, спокойно поведал мне «историю насилия». Я уже упомянул большие зачистки, крупные операции, проводившиеся федералами с 2000 года, длившиеся по нескольку дней и систематически завершавшиеся десятками убитых и пропавших без вести; вина большинства из них состояла в том, что они были молодыми мужчинами; заканчивались зачистки также изнасилованиями и грабежами. По мнению Мусы, зачистки продолжались приблизительно до конца 2002-го; с 2003-го, после того как федералам при помощи Кадырова-отца удалось наконец развить сеть сексотов, произошел постепенный переход к системе адресных зачисток, когда эскадроны смерти осуществляли нападения на конкретных лиц – иногда чтобы убить их на месте, а иногда с целью похищения. Количество убийств и исчезновений такого рода продолжало расти до середины 2004-го, когда в зачистках начали участвовать чеченские органы: тогда насилие пошло на спад. «И не только количество незаконных арестов и исчезновений снизилось, – уточняет Муса, – но еще и число оставшихся в живых возросло». Олег Орлов, председатель исполнительного бюро общества «Мемориал», произнес передо мной аналогичную речь в Москве: «В 2007 году, с реальным приходом Рамзана Кадырова к власти, количество пыток и похищений резко пошло вниз. Кадыров в первый год своей власти, – добавляет Орлов, – стал использовать правозащитную риторику!» «Мемориал» – единственная организация, которая ведет систематическую статистику исчезновений и убийств в Чечне. Даже если эта статистика по большей части учитывает малую долю фактической реальности: «Будем считать, что мы зафиксировали какую-то часть, ну, скажем, 30%», – говорит Орлов, статистические данные дают достаточно отчетливое представление об эволюции тенденций. В 2006-м, в последний год пребывания у власти Алу Алханова, промежуточного президента, назначенного Путиным в 2004 году после убийства в мае 2004-го Ахмад-Хаджи Кадырова, «Мемориал» зафиксировал 187 случаев похищений, из которых 11 закончились смертью, а 63 – исчезновением (другие жертвы либо были освобождены, большинство – после пыток, либо же предстали перед официальной системой правосудия для суда); в 2007 году «Мемориал» зарегистрировал 35 случаев похищений, с одним убитым и девятью пропавшими без вести. Во время моих дискуссий с Орловым и его коллегами в мае и июне они констатировали для 2009-го учащение таких случаев – причем за первые четыре месяца года количество исчезновений и убийств уже равняется их числу за весь 2008 год. Уже спустя несколько месяцев члены общества «Мемориал» вместе с их товарищами из организации Human Rights Watch объявили, что Рамзан насаждает практику коллективного наказания. Эту практику описала мне одна из главных сотрудниц бюро Human Rights Watch в Москве Таня Локшина, которая в своем мартовском докладе описала подробности наиболее заметного проявления коллективного наказания, поджоги домов семей молодых людей, которые «ушли в лес», т. е. вступили в ряды исламского вооруженного сопротивления. В августе 2008-го Кадыров перед своим парламентом заявил, что к этой практике добавлено сильнодействующее продолжение: его решение, как пояснил он в тот же вечер, выступая по телевидению, – наказывать семьи. Эта тема была подхвачена и «расширена» его приближенными: Муслим Хучиев, мэр Грозного, объявил семьям повстанцев в телевизионной речи: «В дальнейшем вы должны будете находить и возвращать родственников домой. В будущем, если ваши родственники совершат зло, оно коснется вас и других родственников, даже ваше потомство… Зло, которое творят ваши родственники, находящиеся в лесах, вернется к вам в ваши дома, именно каждый в скором времени ощутит это на собственной шкуре. Каждый, у кого родственники в лесах, ощутит ответственность, каждый!» Сеть рамзановской разведки такова, что для молодого человека невозможно «уйти в лес» без того, чтобы весть об этом не распространилась с достаточной быстротой – и за несколько дней давление на семью достигает результатов. Некоторым родителям удается убедить сыновей вернуться домой; там они иногда пропадают ни за грош, иногда же становятся предметом нравоучительной публичной или телевизионной речи – либо самого Рамзана, либо одного из его приближенных; но в конечном итоге общая тенденция вроде бы такова, что их оставляют в покое. И это не глупость: считая их не террористами, но скорее нашалившими мальчишками, Кадыров наверняка избежал многих рецидивов. Сами же боевики не могут «выйти из леса» иначе, нежели разоблачив прозвища или фальшивые имена некоторых из своих собратьев по оружию; как бы там ни было, трудно сказать, обязывают ли их еще пытать других пленных повстанцев – эта практика была широко распространена несколько лет назад и подтверждена свидетельством Умара Исраилова, бывшего боевика, силой принужденного к союзу с Рамзаном и впоследствии бежавшего в Австрию, где его и убили среди бела дня в январе этого года. Что же касается наконец тех, кто упорно сопротивляется и отказывается сдаваться, то от этого страдают их семьи. Локшина рассказала мне историю об одном довольно пожилом человеке, два племянника которого стали весьма известными боевиками-исламистами (оба его сына были убиты на войне). «Он имел несчастье оставаться их ближайшим живым родственником. Несколько лет кадыровцы заставляли его убедить племянников сдаться. Он сам пытался это сделать – в таком отчаянии он пребывал, его жену побили, – и наконец ему удалось отыскать племянников в лесу и поговорить с ними. И он умолял их либо выехать за границу, либо попросить о чем-то вроде амнистии. Но племянники не только не хотели выслушать его, но даже поколотили. В итоге кадыровцы как-то вечером пришли к нему, выгнали его на улицу вместе со старой женой и сожгли дом».