Читать книгу Как общаться с вдовцом - Джонатан Троппер - Страница 5

Практически каждый день на нашей лужайке резвятся кролики. Бурые зверьки с серыми пятнышками на спине и похожими на клочки ваты пучками белой шерсти на заднице. Или, точнее, почти каждое утро у меня на лужайке резвятся кролики. Потому что теперь нет нас, вот уже год как нет. Иногда я забываю об этом, что странно – ведь обычно я ни о чем другом не могу думать. Это мой дом. Моя лужайка. Мои, черт подери, кролики.

Наверное, кролики на лужайке – это прекрасно. Отличная реклама и неопровержимое доказательство того, что вы выбрались из городского смога на разреженный деревенский воздух захолустного Вестчестера. Неважно, что одних наших минивэнов и внедорожников хватит, чтобы растопить полярные льды. Что с того, что мы оборудуем свои величественные особняки, построенные восемьдесят лет назад, километрами оптоволоконного кабеля, которого хватило бы, чтобы задушить целую планету. Наплевать, что “Хоум Депо”, “Уол-Марты”, “Стоп & Шопы” и многочисленные торговые центры растут как грибы на каждом лугу. Но у нас на лужайках, черт подери, резвятся кролики, как в диснеевском мультфильме, поэтому дело закрыто. Мы живем в гармонии с природой.

Нью-Рэдфорд в точности таков, каким и должен быть пригород, где обитает верхушка среднего класса. Здесь все так же, как описано во множестве романов и показано во множестве фильмов. Исторические кирпичные особняки 1930-х годов, построенные в колониальном и позднеготическом стиле, – пристанища быстро растущих семейств и распадающихся браков; немецкие автомобили класса “люкс”, припаркованные на дорожках у дома, словно на рекламном объявлении в журнале; на стоянках со скучающим выражением на лицах кучкуются дети в одежде тусклых цветов от “Аберкромби & Фитч”; по утрам пассажиры набиваются, словно скот, в вагоны пригородных поездов “Метро-Норт” до Манхэттена; пейзаж испещрен минивэнами; в глазах рябит от кризиса среднего возраста. По утрам в каждом квартале появляются толпы иммигрантов на скрипучих пикапах с деревянными стенками, которые скрывают от посторонних взглядов лежбища владельцев. Иммигранты стригут лужайки, выращивают цветы, ухаживают за высокими живыми изгородями.

Несомненно, именно эти роскошные газоны повинны в том, что популяция кроликов растет. Время от времени я замечаю, как очередной зверек появляется из-за изгороди и стремглав проносится по лужайке. Обычно же кролики сидят посреди двора, неподвижные, словно статуи; их маленькие ноздри едва заметно подрагивают, как будто зверьки подключены к проходящей под лужайкой сети слабого тока. Самое время запустить в них чем-нибудь.

Багз, Тампер, Роджер, Питер, Вельветовый Кролик. Я назвал их в честь кроликов мультиков и сказок и изо всех сил пытаюсь размозжить им головы: они напоминают мне о том, что я нахожусь на необитаемом острове жизни, вести которую никогда не планировал. Я злюсь на Хейли, потом огорчаюсь, что разозлился на нее, потом злюсь на свою грусть, и в конце концов моя жалость к себе, не в силах упустить такой случай, включается, словно газотурбинный двигатель, и так до бесконечности – безнадежный цикл стирки, в котором полощется мое грязное белье, не становясь чище. Так что я бросаю в кроликов чем ни попадя. В основном камешками – на крыльце у меня хранится целый запас, похожий на надгробие на могиле ковбоя в пустыне, – хотя в крайнем случае я швыряю в них тем, что найдется под рукой, будь то банка пива или какой-нибудь садовый инструмент. Как-то я запустил в них бутылкой из-под “Бушмилса”: она воткнулась горлышком в траву и простояла так несколько дней, словно саженец дерева виски.

Да ладно вам. Я пока что ни разу не попал ни в одну из этих мелких тварей. И им это прекрасно известно: когда мои снаряды падают на лужайку в метре перед ними или позади них, кролики даже не шелохнутся. Они ухом не ведут – только пялятся на меня, дразнят меня, смеются надо мной, и в их кроличьих глазах-бусинках читается неодобрение. И это все, на что ты способен? Ну, чувак, моя бабушка бросает сильнее.

Кролик-“энерджайзер” из рекламы батареек, Кролик из “Плейбоя”, Пасхальный Кролик, Харви, Кролик по кличке “Глупые-Фокусы-с-Кроликом-для-Детей”, Белый-Кролик-с-Карманными-Часами из “Алисы в Стране Чудес”. Я сижу на крыльце с камнем в руке и целюсь в кролика, который скачет по подъездной дорожке, и тут звонит мобильник. Это мама. Она хочет уточнить, приду ли я на семейный ужин в честь грядущей свадьбы моей младшей сестры Дебби.

– Ты придешь на ужин, – заявляет мама.

Ничто в мире не заставит меня прийти на этот чертов ужин.

– Не знаю, – отвечаю я.

Кролик нерешительно прыгает ко мне. Харви. Я прицеливаюсь и швыряю в него камень, который пролетает выше, чем нужно, и мимо цели, Харви даже не удостаивает его взглядом.

– А что тут знать? Разве ты чем-то занят?

– Мне не очень хочется праздновать.

Дебби выходит замуж за Майка Сендлмена, моего бывшего друга. Ей посчастливилось встретить его у меня дома, когда я сидел шиву[3], хотя и не собирался этого делать. Я никогда не был религиозен. Бен Смилченски, который учился со мной в школе иврита “Бет-Тора”, приносил на уроки комиксы про Бэтмена; мы прятали их между страницами своих азбук “Алеф-Бет”, и во многом для меня это стало началом конца. Нелепо было бы ударяться в религию именно сейчас, когда Господь наконец-то раскрыл карты и доказал, что на самом деле Его не существует. Я знаю это. Я был там, я стоял рядом с Рассом на кладбище и смотрел, словно с высоты нескольких тысяч метров, как гроб Хейли на двух ремнях опускают в могилу. И даже сверху я слышал, как он поскрипывает, задевая каменистые стенки свежей могилы, слышал глухой стук кремнистых комьев земли о сухое дуплистое дерево, когда стали закапывать гроб. Она была под землей. Моя Хейли лежала под землей, в зияющей ране могилы на кладбище “Эмуна”[4], расположенном за водохранилищем, почти в километре от бульвара Спрейн-Брук, куда мы частенько приезжали осенью полюбоваться разноцветными листьями. Хейли в шутку называла листву “блествой”, и это словечко вошло в наш семейный словарь. А теперь она лежала под землей, и я знал, что всегда буду мысленно называть листву “блествой”, и осенью мне всегда будет больно, и, возможно, мне стоит переехать на запад, куда-нибудь, где времена года сменяются не так резко.

Так что не говорите со мной о Боге.

Но Клэр, моя сестра-близнец, настаивала, что шива необходима для Расса, и что я могу не верить в Бога, но я верю в возмездие, и что с загробным миром шутки плохи, даже если после смерти ничего и нет. Поэтому мы сидели шиву. Как я и думал, вышло прескверно: торчишь целый день с Рассом, задница потеет от пластикового сиденья низких стульев, которые нам одолжило Еврейское похоронное общество, киваешь и морщишься от бесконечной процессии ротозеев, проходящих через нашу гостиную; восседающие на шатких стульях друзья, соседи и родственники неуклюже пытаются завязать разговор, а потом идут в столовую, чтобы стянуть что-нибудь со стола. Да, был накрыт стол: бейглы, копченая лососина, салаты, вареная семга, киш, клейкие венгерские ватрушки – все от друзей Хейли из “Храма Израилева”. Скорбь, как и все остальное, можно обслуживать.

А еще там была моя младшая сестра Дебби, для которой шива все равно что вечеринка в баре в Сохо. Она разоделась в пух и прах: на ней была короткая юбка, а лифчик так подпирал ее среднего размера груди, что они торчали над горизонтом V-образного выреза ее свитера, словно два восходящих солнца. Сиськи младшей сестры не самое интересное зрелище даже в лучшие времена, но было особенно мерзко глядеть на то, как она растопырила их во все стороны, словно выставила напоказ в моем пристанище скорби оружие в полной боеготовности. И так получилось, что они с моим приятелем Майком занялись сексом в кабинете, поэтому вы уж простите, что я не схожу с ума от радости за них. Если бы Хейли не умерла, они бы никогда не встретились. Их счастливое совместное будущее, свадьба, дети – все это следствие гибели Хейли, и хотя умом я понимаю, что Дебби и Майк не причастны к ее смерти, но все-таки они пожинают плоды. А на чужом несчастье счастья не построишь.

– Это не праздник, – говорит мать. – Это просто вечер в кругу семьи.

– Ага, – отвечаю я, не отрывая взгляда от Харви. – Этого мне тоже не очень хочется.

– Жестоко так говорить со своей матерью.

– Вот поэтому я сначала и сказал про праздник.

– Ха, – произносит мать. Она из тех людей, которые, вместо того чтобы смеяться, говорят “ха”, словно персонажи комикса.

– Если ты в состоянии хитрить, значит, в силах прийти на ужин.

Такова логика моей матушки.

– Не думаю.

Она вздыхает, и по тому, как она это делает, я представляю себе висящее над ее головой плохо пропечатавшееся слово “вздох” в пузыре, как в комиксах.

– Дуг, – произносит она. – Ты не можешь скорбеть вечно.

– Кто знает. Может, у меня и получится.

– Ох, Дуг. Прошел уже год. Тебе не кажется, что пора бы перестать?

– Ты права, мам. Прошел всего лишь год.

– Но ты совсем не выходишь из дома.

– Мне здесь нравится.

Людям вроде моей матери не объяснишь, что такое жалость к себе. Это либо есть, либо нет. У всех по-разному. Мать, например, пьет таблетки, такие маленькие желтенькие пилюльки, она перекладывает их в облезлый пузырек из-под эдвила[5] и всегда носит его с собой в сумке. Я не знаю, что это за таблетки, а мать ни за что не признается, потому что для нее лечение сродни инцесту – семейная тайна за семью печатями, которую нужно хранить любой ценой, чтобы не узнали соседи. Клэр прозвала эти пилюли “вилами”, потому что слог “эд” от частого употребления давным-давно стерся с этикетки. Бывало, мы с Клэр таскали “вилы” из маминой сумочки и запивали их вином, чтобы словить кайф. Если мать когда и замечала, что таблетки кончились, она никогда ничего не говорила. Отец сам выписывал рецепты (тогда он еще мог это делать), и у матери был неограниченный запас пилюль.

– С тобой невозможно разговаривать, когда ты так себя ведешь, – заявляет мать.

– И все-таки ты разговариваешь.

– Ты меня поймал. Что ж, суди меня.

– Согласен на запрет в судебном порядке.

– Ха-ха. На земле нет власти выше материнской любви.

– Как там папа?

– Слава богу, на редкость хорошо.

– Ну и прекрасно.

– Как поживает Расселл?

– У него все нормально. Я его не видел несколько дней.

Ни разу с тех пор, как копы привели его ко мне под кайфом, в крови и злого как черт.

– Бедный мальчик. Если хочешь, возьми его с собой.

– Взять его с собой куда?

– На ужин. О чем мы, по-твоему, говорим?

– Я думал, мы забыли об этом.

– Это тебе давно пора кое о чем забыть.

– Ага. Вот так возьму и прямо сейчас обо всем позабуду. Пока, мам.

– Если ты не придешь, Дебби очень огорчится.

– Ну, я думаю, Дебби это как-нибудь переживет.

У матери хватает ума не трогать эту тему.

– Просто обещай мне, что подумаешь.

– Это было бы ложью.

– И с каких это пор ты разучился врать своей матери?

Я вздыхаю.

– Я подумаю.

– Это все, о чем я прошу, – врет она в ответ.

Мать еще что-то говорит, но я ее уже не слышу: я только что запустил своим мобильным в Харви, который наконец-то выскочил из-под огромного тенистого ясеня. Я промахиваюсь, и вместо кролика попадаю в дерево; от удара телефон рассыпается на мелкие кусочки, и обломки разлетаются по лужайке. Кролик смотрит на меня так, словно я последняя сволочь. А мать, наверное, до сих пор говорит, хотя ее никто не слышит.