Читать книгу Слабак - Джонатан Уэллс - Страница 3

Мать ждала меня в нашем зелёном универсале марки “Oldsmobile” возле бокового входа, где меня высадили тем утром. Она откинулась на водительское сиденье, расслабленно и медитативно закрыв глаза. Её голые руки, покоившиеся на коленях скрещёнными, всё ещё выглядели загорелыми с лета, а тонкие светлые волосы стягивались назад заколкой, отчего виднелись тёмные корни, – но это нисколько не умаляло мягкого естественного сияния её лица. Это нежное свечение обычно и являло для меня материнскую любовь, хотя я и знал, что оно непостоянно и часто незаметно исчезает.

Я был почти уверен, что не увижу её у выхода. Выполняя поручения – то в одном городе Уэстчестера, то в другом, – она часто опаздывала, приезжала слегка не в себе, извинялась. Не раз я ждал её возле парковочного места учителя по фортепиано или сидел один на уличном стуле, бросая камешки в дерево и жалея себя, когда она обещала забрать меня и опаздывала на полчаса или на час. Но в тот день мне было очень нужно, чтобы она приехала вовремя: чтобы найти убежище в её машине. Укрытие, где я бы чувствовал себя в безопасности, получая её безраздельное и продолжительное внимание.

Когда я открыл переднюю дверь машины, мама едва пошевелилась. Я положил сумку и попытался расправить свою измятую одежду. Чего мать не любила, так это неряшливости. Особенно в том, что касалось обуви. Я наклонился и завязал шнурки двойным узлом. Когда закончил, меня удивил голос, доносившийся из радио. Можно было разобрать слова: «…молод и лёгок… яблоневыми ветками…».

Я резко захлопнул дверь салона. Мать вздрогнула и проснулась.

– О, Джон, ты уже здесь? Прости, милый, – произнесла она извиняющимся тоном и тепло улыбнулась. – Я тут ждала, ждала… И, должно быть, задремала на минутку.

Она наклонилась и притянула меня за шею золотисто-коричневыми руками. А затем поцеловала мою голову сбоку. Снова радио: «…зелёный… беззаботный… знаменит… сараи…». Эти слова словно бы вернули её к реальности, и она быстро убрала руки с моих плеч. А затем поправила очки для вождения и завела машину.

Когда мы проехали через каменные колонны школы, она спросила:

– Как прошёл день?

Спросила с таким интересом, как если бы из меня могли посыпаться жемчужины знания, крупицы мудрости или драгоценные камни, что отвлекли бы её от утомительных дел.

– Я сегодня узнал о происхождении моего имени, – похвастался я. – Оно от сына царя Израиля, которого звали Ионафан. Он любил Давида, как сказал мой преподаватель.

Она кивнула, больше прислушиваясь к голосу по радио, чем к моему ответу. Так кто же это такой? Стало любопытно, и я наклонился вперёд, чтобы чётче расслышать слова. Чем сильнее я сосредоточивался, тем большая часть Макэнери покидала мой разум. Захотелось изгнать все воспоминания о нём, даже мельчайшие.

Голос на радио продолжал настойчиво утверждать, что огонь может быть зелёным, как и трава. Что бы это значило? Кому предназначалась вся эта речь? Слова в неправильном порядке… Цвета, неподходящие для описания существительных. Казалось, что слова в предложениях специально поставили невпопад! Но фразы звучали чётко, а голос завораживал. Захотелось вдруг поверить замогильному голосу чтеца, но затем я прервался, задумавшись об «огне, зелёном, как трава», но тут же разозлился, что мать предпочла подобные путаные речи моему рассказу. И как же она не заметила, что на этот раз моё горе было действительно серьёзным? И что неряшливость моей одежды говорила не о банальной неаккуратности, а о чём-то большем? Неужели её любви хватило только на то, чтобы поздороваться?

Диктор взял паузу для усиления эффекта, и воспоминание о Макэнери вновь придавило меня. Хотелось, чтобы утекли все события дня: гигантская порция еды; часы, что я провёл один за столом, съедая по рисинке; бегемотья туша Макэнери, сидящего сверху… Я бы радовался, если бы мать остановила машину на обочине дороги – пожалеть меня, прижаться своим лбом к моему. А я бы впитал столь необходимое утешение из её речей. Ведь она находилась так близко: в каких-то шести дюймах. Но боялся просить о внимании. Вполне возможно, то, что совершил Макэнери, совсем не заинтересует её. В сравнении с глубоким мелодичным голосом из радиоприёмника мой покажется лишь слабым нытьём. Так что пришлось подавить боль и сосредоточиться на бесплотных словах, будто лишь они одни могли облегчить мою боль.

Голос становился всё замогильнее, а я смотрел из окна и видел себя бегущим по склону холма для штрафников. Ну ладно, не то чтобы бегущим. Скажем так: «медленно семенящим». Мальчишки-нарушители из Адамса моего возраста, но крупнее, мчались мимо меня, гордые своими проступками, как будто расстояние и нагрузки их вовсе не касались. Издалека видел, как они, недоступные учительскому взору, тайком курили сигареты: спустившись вниз к амбару для танцев или прячась за кустарником. Игнорирование правил служило доказательством того, что школа им ничего сделать не может, – какое бы наказание к ним ни применяли, им дела нет. Ни одному учителю не вздумалось бы сидеть на них. Трудно понять, в чём состояла подобная демонстративная позиция, но я не мог не уважать их за неуязвимость – знал только то, что им просто плевать на всё происходящее с ними. И я сильно сомневался, что хоть когда-нибудь почувствую нечто подобное. Мне далеко не плевать!

Голос говорил что-то о чести среди лисиц. Раз уж я смирился с тем, что не являюсь одним из тех сильных неуязвимых мальчиков, то хотел бы хотя бы снискать их расположение, стать чем-то похожим на них. Каким-то образом голос внушил мне, что следует стать смелее.

Вслед за последней фразой наступила пауза, а потом мама выключила кассету.

– Это Дилан Томас, – объяснила она. – А стихотворение называется «Папоротниковый холм». Оно у него самое известное. Что, понравилось?

Я кивнул. Даже если мама не могла помочь мне сама, то всё равно дала целебный бальзам в виде стихов этого странного поэта, с его незнакомым акцентом, серьёзностью голоса, насыщенностью, глубиной эмоций.

– Никогда раньше не слышал ничего подобного. Из какой он страны? – спросил я. Но прежде чем мать успела что-то ответить, мне пришлось выпалить ещё один вопрос: – У меня нормальный вес? Я не слишком худой? Со мной что-то не так? Она посмотрела в зеркало заднего вида, поправляя очки на носу, как будто тянула время, чтобы хорошенько обдумать ответ. Затем улыбнулась.

– Конечно, нет, Джон. Кто тебе такое сказал?

– Никто… – буркнул я. Дальше мы ехали молча. Вот тогда и настал подходящий момент, чтобы рассказать, что со мной сделал Макэнери. Но я не решался, хотя подробности произошедшего так и рвались наружу. Я боялся расплакаться, что стало бы равносильно страшному предательству самого себя, поэтому сменил тему.

– Что у нас на ужин? – спросил я. Мама не ответила, и мы продолжили ехать молча в защитной оболочке машины.

* * *

Наш дом построили на вершине холма, возвышавшегося над бульваром Таконик Парквэй, где-то в начале 1900-х годов. Семейная легенда гласит, что там находилась лаборатория по исследованию рака, принадлежавшая овдовевшему врачу, чья смерть наступила за несколько лет до того, как дом забросили. Когда отец купил строение, оно представляло собой «дефолтную недвижимость с потенциалом». Когда родители впервые взяли меня туда, раковины и мойки всё ещё прикреплялись к стене той комнаты, где позже мы стали завтракать. Всё выглядело как ужасающее место с индустриальным духом, провонявшее сильнодействующими химикатами. Даже снаружи дом с его штукатуркой казался неприветливым и недружелюбным. Мать два года занималась отделкой дома, прежде чем он превратился в комфортабельное семейное гнёздышко. Мы переехали туда незадолго до того, как родилась моя сестра Эйлин – третий ребёнок в семье.

На десяти акрах участка были разбросаны гаражи и сараи для инструментов, многочисленные сады и лужайки, а также террасы, шедшие в сторону холма. Деревянные ворота, никогда не закрывавшиеся, охраняли вход к нашей длинной подъездной дороге, а металлическая табличка на них гласила, что дом носит название «Непавин». Как объяснила мама, по словам Лонгфелло, это означает «дух сна» на родном языке Гайаваты.

Эти слова придавали дому флёр одиночества, сонливости, так как он возвышался подобно несуществующему замку над трёхэтажной деревушкой Миллвуд, перерезанной пополам заброшенными железнодорожными путями. С одной стороны находился «Элмерс» – классический магазин (с едой на гриле, содовой и барными табуретами). А с другой – склад пиломатериалов, давший название городу. В отличие от соседних деревень Оссининг и Чаппаква, в Миллвуде не имелось магазинов женской и мужской одежды, а также книжных и музыкальных магазинов. Здесь вы могли разве что съесть дешёвый гамбургер да загрузить свой универсал досками под завязку.

Когда мы уже в сумерках въехали на подъездную дорожку, за круглой площадкой для машин в окне кухни горел свет. Сквозь занавески я почти мог разглядеть выбранные моей матерью голубые плитки марки «Делфт» с изображением голландских коров и доярок под ветряными мельницами.

Я вышел возле задней двери, а мама заехала в гараж. Обессиленный, будто всю мою энергию умыкнул карманник, кое-как поднялся по лестнице из сланца.

Меня встретил шум дома. Марианита, наша эквадорская повариха, гремела на кухне сковородками, пытаясь следовать французскому рецепту, наполовину написанному для неё моей матерью. Мой младший брат Дэнни, которому исполнилось четыре года, пробежал по коридору. Заметив моё присутствие, показал на меня пальцем и пропел: «Я хочу отрубить тебе голову».

А затем он пустился дальше по коридору, продолжая напевать: «Отрубить, отрубить, отрубить тебе голову». Дэнни повторял этот припев уже несколько недель, как бы мама ни старалась отучить его от дурацкой песни. От того, что он так часто его повторял, текст звучал одновременно и радостно, и зловеще – но нам никак не удавалось заставить Дэнни забыть его.

Я отнёс школьную сумку наверх – в комнату, в которой жил с Тимом, другим моим братом, он младше меня на два года. Тим сидел за своим столом и рассматривал фотографии кремния, использовавшегося в старинных винтовках.

– Что случилось? – спросил он. – Где застрял? Просто умираю от голода. Принёс нам что-нибудь поесть?

– Нет. Но сегодня ужин пахнет скорее по-американски.

Дабы в наших желудках осталось место для изысканных французских блюд, которые они с Марианитой готовили часами, мать запрещала перекусывать перед обедом и между приёмами пищи, позволялся только изюм и палочки сельдерея. Она следила за соблюдением этого правила жёстко и безоговорочно. Благодаря чему, к тому времени как папа возвращался домой с работы в Нью-Йорке, мы с Тимом становились голодны так, что съедали всё, что нам давали.

Отец пригласил Марианиту, которая покинула свой маленький городок в эквадорских Андах, поработать в нашей семье во многом благодаря моему кузену Габриэлю. Тот два года служил в Корпусе мира – строил школу в её деревне. Марианита умела готовить блюда местной кухни из жареных на гриле початков кукурузы, но моя мать желала совсем иного. Она выросла в семье, где готовил повар, и хотя сама готовить не пробовала, была полна решимости превратить Марианиту во французского кулинара, так как не считала себя той, кому помешали бы языковой барьер или отсутствие кулинарного опыта. Получилось, впрочем, на удивление успешное сотрудничество. Мать выбирала рецепты, покупала и подготавливала ингредиенты. А Марианита, под чутким контролем матери и по её настоянию, отмеряла точное их количество.

Нам же всё это надлежало дегустировать, однако качество еды мы обсуждали редко. Если нравилась, мы ели, а если нет, то оставляли на тарелке столько, сколько могли замаскировать. Как только наедался, я уже не видел причин продолжать есть, независимо от того, много или мало еды оставалось на тарелке. Аргументы родителей про голодающих в Африке детей мой аппетит не разжигали, хотя я и начинал жалеть их.

До того самого дня в школе у меня и в мыслях не было, что я худой. Я пришёл к своей системе питания естественным путём. Казалось, что у отца и матери она была точно такой же, хотя, когда разговоры прекращались, я слышал, как мама тихонько шепчет что-то себе под нос. Когда мы это впервые заметили, папа пояснил нам, что мать считает каждую ложку, пока их не наберётся десять – чтобы знать, когда ей уже пора заканчивать есть. Но я никогда не имел особых проблем с едой: на меня и не давили, чтобы заставить есть больше. Когда смотрел на своих за семейным столом, то не думал, что выгляжу худее родителей или братьев-сестёр. На их фоне я считался вполне нормальным. И когда ходил в начальную школу, учителя никогда не указывали, что я что-то не доел на своём подносе. В сущности я так и не понял, что хотел от меня Макэнери.

Да, по сравнению с другими мальчиками я, возможно, выглядел и пониже, и похудее. Но ведь люди бывают разных размеров, не так ли? Очевидно, что-то в моём росте или весе спровоцировало Макэнери. Я снова с ужасом подумал о том, как он сидел сверху. Его улыбка вызывала отвращение, а факт того, что он прижал меня к полу, буквально приводил в ярость. И слова, обращённые ко мне, отзывались эхом: «Без брюха… мал… малёк… Ещё немного, мистер Уэллс?»

Чтобы заглушить эхо в голове, я снял пиджак и галстук и спустился вниз, чтобы зажечь свечи. Такая обязанность означала, что с двенадцати лет я стал считаться старшим ребенком в семье. Каждый вечер я брал одну из медных банок с крышкой с длинными спичками. Сначала зажигал свечи перед старинными зеркальными бра, пытаясь не смотреть на своё отражение. Затем – более высокие свечи в хрустальных подсвечниках на столе. После окончания ужина я осторожно гасил огонь, чтобы серебро не почернело от дыма. Я очень гордился своей обязанностью, поэтому выполнял её медленно и осторожно, как будто сам создавал свет.

Положив спички на место, я услышал, как открылась и затем закрылась входная дверь. Возвращение отца означало, что скоро мы все сядем за стол. Даже после дня, проведённого на работе в городе, его чёрные волосы, зачесанные назад с обеих сторон, блестели, а одежда почти не помялась, будто бы этого рабочего дня для него и не существовало. Идя по коридору, он оставлял шлейф запаха лосьона после бритья «Олд Спайс», который шлепками наносил с утра на щёки. Вечером отец начинал сильнее косолапить, это был единственный внешний признак его усталости. От этого он медленнее шёл к столу в прихожей, где клал на место свой портфель, коричневое однобортное пальто и коричневую шляпу с совиным, как я думал, пером под лентой.

Когда отец приходил, в доме соблюдалась пунктуальность. Приготовление еды на кухне ускорялось, словно истинная цель ужина внезапно становилась ясна. Время, особенно для мамы, уже нельзя было тянуть. Её прихорашивания прекращались: момент наконец настал!

Через несколько минут мы вчетвером собрались за столом. Эйлин и Дэнни ели на кухне свою детскую еду, споря о том, чья очередь сидеть на батарее. Затем в двери появилась Марианита с добродушной улыбкой, обнажившей большой золотой зуб. Она наклонилась, чтобы положить нам еду с огромного овального блюда, которое принесла: отбивные из баранины с соусом из петрушки. Моя мать отметила, что блюдо называется «Персилад». Папа изо всех сил пытался поддержать её энтузиазм по поводу сложных блюд, но всякий раз, когда у него имелся выбор, вновь желал любимой еды из детства: телячью печень, борщ и говяжий язык. Каждый раз, кладя в рот кусочек одного из этих старых блюд, он цокал языком и покачивал головой из стороны в сторону от удовольствия.

Нам было сложно понять гастрономические вкусы отца, поскольку там, где мы родились, такое не готовили; поэтому мы через силу могли съесть лишь немного. Маме любимая еда отца казалась отвратительной. Она ассоциировалась с жизнью в другой стране, откуда мать увезли не меньше двадцати лет назад. У этой еды был вкус России или Польши – захолустной жизни среди измождённого скота, насилия, нищеты и грязи. Пища, которую любил отец, напоминала ему, как отвратительно готовила его мать. В его детстве по утрам сильнее всего пахло горелым хлебом.

Мама иногда баловала мужа любимыми блюдами, но, судя по тому, сколько съедала сама, делала это исключительно ради приличия. Офис её отца – моего деда, занимавшегося молочным бизнесом, – находился на скотобойнях в городе Омаха, поэтому она выросла на свежайшем мясе. Солёный лосось, говяжий язык, копчёный муксун и хала никогда не появлялись на её обеденном столе.

Прежде чем приступить к привычным упражнениям за ужином, папа повернулся ко мне и произнёс снисходительным тоном:

– Вижу, что что-то не так, Джон. Что случилось сегодня?

Возможно, мама предупредила его, что в машине я выглядел расстроенным (даже если она притворилась, что ничего не замечает).

– Я получил десять штрафных баллов сегодня, поэтому пришлось бегать вокруг холма.

– А что же ты натворил? – спросил он.

– Не назвал «сэром» мистера Макэнери, – отозвался я.

– И это всё? – удивился отец.

– Да, всё.

– Что же это за школа? Исправительная? Джина, это ты выбрала такое место? На кого там учат? На старшего официанта? – спросил отец, слегка улыбаясь, как будто его такая перспектива не слишком огорчала. Ведь он сыграл такую же роль в выборе Академии Адамса, как и она.

– Там все должны обращаться к учителям «сэр», иначе придётся расплачиваться, – начала объяснять мать. – Так устроена школа, Арнольд.

– Понятно, – подытожил он. – Я не знал, что так ещё поступают. Точнее, где-то ещё кроме тех мест, где я вырос.

Услышав упоминание об этом, мы подумали, что папа снова может начать одну из своих песен о Великой депрессии или о тяжёлом детстве в «Евклид Хайтс» в Кливленде, но в тот вечер у него была другая тема на уме.

– Предположим, – начал он, – железнодорожная отрасль завтра развалится. Ни поездов, ни проводников, ни грузов, ни скота. На что это повлияет больше всего? – Он любил выдвигать гипотезы, чтобы бросить вызов нашим полусформировавшимся умам.

– Сталь, – предположил Тим.

– Конечно, – кивнул отец. – А ещё что?

– Шарикоподшипники? – добавил Тим.

– Да, верно. Джон, а ты что скажешь?

Я уставился на свою еду.

– Еда? – спросил я, слишком уставший, чтобы думать глубже. – Сельское хозяйство? Зерновые?

– Ну да, но разве грузовики не справятся с дополнительной нагрузкой?

– Я не знаю, достаточно ли их. А рабочие? Как бы они выживали?

Мой отец – предприниматель, чей бизнес, связанный со сдачей в аренду телевизоров отелям и больницам, быстро расширялся, – был сыном ярых социалистов, не веривших ни в религию, ни в капитализм.

– Джон сегодня узнал происхождение своего еврейского имени, – гордо объявила папе мать. Но тот, кажется, не слышал её или просто проигнорировал услышанное.

– Может, поупражняемся в счёте? – спросил он, пока мы пыхтели, распиливая бараньи отбивные с густым зелёным соусом.

Не меньше трёх раз в неделю отец проверял наше умение умножать и делить. В тот раз он повернулся ко мне и быстро выпалил:

– Джон, восемьдесят пять умножь на двенадцать, прибавь двести и раздели на четыре. Только не думай. Просто реагируй.

Я не был уверен, что знаю, как мне следовало «просто реагировать» на числа: ведь это не еда, не конфеты и не шутки. Целью этих упражнений значилась скорость, а не точность – много раз говорил нам отец. И клялся, что нет более важной способности для его работы, чем способность проделывать в уме сложные вычисления, получая примерно правильный результат.

– Что получилось? – спросил отец, подталкивая меня. Расскажи мне, как ты считаешь. Восемьдесят пять умножить на двенадцать равняется?

– Девятьсот, – ответил я.

– Хорошо, достаточно близко. Плюс двести – одиннадцать сотен. А теперь раздели на четыре. Только не разменивайся по пустякам, – добавил он, намекая на свою гипотезу о том, что значение имеют только большие суммы. Для нас очевидным уроком должно было стать утверждение, что именно округление является ключом к успеху.

* * *

Доев первое, мы сложили салфетки и встали, чтобы пойти есть десерт в гостиной, которая находилась напротив прихожей. Пока ждали, когда десерт вкатят на шаткой стеклянной тележке, мама положила Дэнни и Эйлин спать, а мы с Тимом уселись перед зажжённым камином, хотя был ещё только сентябрь.

Каждый вечер в учебном году мы вместе совершали ритуал разведения огня. Во избежание споров и мне, и Тиму позволялось поднести по одной спичке к журналам и газетам с разных сторон стопки. Мы наблюдали за пламенем минуту или две, а затем шли доделывать домашнее задание. Я взглянул на свой учебник латыни. Как бы сильно я ни старался, перед глазами стоял класс Макэнери: расставленные парты и он, сидящий в деревянном учительском кресле, – в полосатой рубашке с белым воротником и манжетами, выглядывающими из-под пиджака (делавшего его похожим на пляжный мяч, как если бы компания «Брукс Бразерс»[5] выпустила их линейку). Его тонкие бледные пальцы водили ручкой, пока он читал.

Раздеваясь, я, погружённый в воспоминания о том, что сделал со мной Макэнери, чувствовал себя всё мрачнее. Шок заставил меня мыслить аналитически, я искал возможные оправдания. Поэтому я попробовал скрыть внутренний ужас за обвинением самого себя: да, мне следовало быть смелее… больше сопротивляться. Как бы отреагировали хулиганы из Адамса, если бы Макэнери попытался усесться на них? Бьюсь об заклад, они бы ударили его в живот, оттолкнули бы. Значит, так и следовало поступить! Хотя… что бы изменилось? Кто знает? А может, это и вовсе ерунда? Я выжил. Не был ранен или раздавлен. Дальше я попытался свести к минимуму этот негативный опыт, хоть немного приуменьшив произошедшее. Это чуть помогло, и тогда я спросил себя: могу ли я стать сильнее? Мой разум затуманился.

Вместо того чтобы лечь в кровать, я, надев пижаму, оставил полусонного Тима и пошёл по коридору в спальню родителей. Включённое ночное освещение оживило потолок фигурами удлинившихся теней от ножек стола и изогнутых линий перил, огибающих площадку. «Может, мне не следует рассказывать родителям, что случилось. Возможно, я смогу справиться и самостоятельно?». Так я рассуждал сам с собой, стоя у закрытой двери их спальни. Не хотелось их беспокоить. И не важно, насколько обеспокоенным я сам себе казался.

Несмотря на свои опасения, я всё же вошёл в их комнату и плюхнулся на кровать.

– Пожалуйста, не заставляйте идти туда завтра, – пробормотал я про себя. – Я сделаю всё что угодно, но не заставляйте меня идти туда завтра.

Мой отец вышел из гардеробной и увидел мои слёзы.

– Что-то случилось, Джон?

– Я не хочу снова идти в Адамс. Я не могу.

– Почему? – только и спросил он. И посмотрел на меня очень внимательно. – Что тебе там такого сказали?

– Что я худой и меня нужно подкормить.

Мама вышла из ванной и села с нами на кровать.

– Он не хочет возвращаться в школу, – пожал плечами папа. – Слушай, есть много того, что мы не хотим делать, но делаем, причём старательно. Даже я. Ты должен идти. Если не пойдёшь, то позволишь им победить. Не собираюсь заставлять тебя, но пойти нужно. Да что случилось-то в самом деле?

На секунду мне даже показалось, что он был на моей стороне, но это стало лишь остановкой на пути к отчаянию, ожидавшему впереди.

Пронеслось в голове: «Надо сказать? Мне стыдно, не хочу».

И хорошо, что родители разрешили не отвечать. Стало грустно, но я чувствовал себя храбрецом, потому что сохранил свой секрет!

Мама велела мне лечь на их кровать и попытаться поспать. Я закрыл глаза, но через некоторое время проснулся и услышал, как они перешёптываются друг с другом.

– Почему мы отправили его в эту школу? – удивилась она.

– Возможно, мы допустили ошибку, – ответил отец. – Он не готов к этому. Слишком молод, слишком физически не развит.

Они увидели, что я проснулся, и мама отчеканила:

– Тебе всё же придётся идти в Адамс. Мы просто не знаем, куда ещё тебя можно отправить. Не думаю, что прямо сейчас тебя примут хотя бы в государственную школу. Всё, пора идти спать.

Я побрёл обратно по коридору – и наутро даже не вспомнил, как забрался на второй ярус кровати. Тим тихонько хрипел внизу, но я мог с уверенностью сказать, что он спал крепко. Потому что когда у него ухудшались симптомы астмы, его дыхание становилось сбивчивым и скрипучим. В такие ночи каждый следующий вдох Тима был более клокочущим и глубоким, чем предыдущий, и ни один из нас не мог заснуть. А сейчас этот тихий хрип не мог нам помешать.

Утром я почувствовал, как мама трясёт меня за руку. Солнце уже взошло. Я спустился по лестнице и оделся. В последнюю очередь надел галстук и куртку. Отца я увидел у зеркала, он брился и пока что ещё не порезался.

– У тебя всё получится, – подбодрил он, увидев меня. – Не знаю, как именно. Но как-то…

Через несколько минут Оле просигналил из школьного автобуса у заднего подъезда, и я побежал по ступенькам с недоеденным куском тоста, торчавшим изо рта.