Читать книгу Флэшмен на острие удара - Джордж Макдоналд Фрейзер - Страница 8

Пока происходили эти важные события в моей личной жизни – Вилли, Элспет, Кардиган и так далее, вы можете спросить: а как же развивались военные действия? Правда, разумеется, состоит в том, что никак. Самый удивительный факт в истории Великого Конфликта с Россией состоит в том, что никто – по крайней мере, со стороны союзников – понятия не имел, что делать. Вы, может, решите, что это я для красного словца говорю? Ничего подобного. Летом пятьдесят четвертого мне, как немногим, пришлось быть в курсе военных решений, и могу совершенно достоверно сообщить вам, что официальный взгляд на войну формулировался следующим образом: «Ну вот, французы и мы находимся в состоянии войны с Россией во имя защиты Турции. Отлично. И что же нам теперь делать? Наверное, самое лучшее будет напасть на Россию? Хм-м, да. (Пауза). Какая большая страна, не так ли?»

В итоге решили сосредоточить нашу армию и лягушатников в Болгарии, где они могли помочь туркам драться с русскими на Дунае. Но туркам удавалось успешно удирать от русских во все лопатки без чьей-либо помощи, и ни Раглан, находившийся теперь в Варне в качестве главнокомандующего союзными войсками, ни наше штабное начальство у себя дома, не могли сообразить, что же путного сделать дальше. Я питал тайные надежды, не обойдется ли все. Мы с Вилли все еще были в Англии, так как Раглан распорядился, что в целях безопасности его высочества нам с принцем лучше не приезжать на фронт до начала боевых действий – в Болгарии такой нездоровый климат.

Но надежды на мир или изменение настроя в Англии тем летом так и не оправдались. Они словно озверели: пусть их армия и флот идут на врага, пусть бьют барабаны и трубят горны, пусть поют «Правь Британия!» Газеты предрекали московитскому тирану скорую и заслуженную кару, а уличные ораторы разглагольствовали на тему, как британская сталь преодолеет любое сопротивление. Они напоминали толпу, собравшуюся посмотреть на кулачный бой, в котором бойцы кривляются и размахивают кулаками, но так и не начинают драку. Толпа хотела крови, чтоб та лилась галлонами, масса хотела читать о картечных залпах, выкашивающих просеки в русских рядах, об отважных и благородных бриттах, насаживающих на пики казаков, о русских городах, объятых пламенем. И эти люди готовы были горестно качать головой, слыша о гибели наших храбрых парней, положивших жизнь на алтарь долга, и поглощая в своей уютной столовой пироги с почками и кексы, приговаривать: «Страшное дело – война, но, клянусь Георгом, Англия не отступит, чего бы это ни стоило. Передай-ка мармелад, Амелия. Должен тебе сказать, я так горд, что родился британцем».[25]

И что же они получили тем летом? Ничего. Это приводило их в бешенство, они злились на правительство, на армию, друг на друга, страстно желая бойни. И тут вдруг прозвучало это слово, передаваясь из уст в уста и мелькая в каждом газетном заголовке: «Севастополь»! Бог знает почему, но нужное место было найдено. Почему бы не захватить Севастополь, чтобы показать русским что к чему, а? Мне казалось тогда, да и сейчас кажется, что атаку на Севастополь можно сравнить с тем, как если бы противник Британии взял Пензанс[26] и заорал бы, обращаясь к Лондону: «Вот, чертовы ублюдки, это послужит вам уроком!» Но поскольку шел разговор, что это крупная база и в «Таймс» только о нем и писали, атака на Севастополь стала темой дня.

Правительство колебалось, русская и английская армии загибались в Болгарии от дизентерии и холеры, публика впадала в истерию, а Вилли и я, собрав чемоданы, ждали команды к отплытию.

Эта команда последовала теплым летним вечером вместе с вызовом в Ричмонд. Все внезапно закипело, и мне пришлось на всех парах нестись к его светлости герцогу Ньюкаслскому за посланиями, которые следовало незамедлительно доставить Раглану.

Помню английский сад, Гладстона, практикующегося в крокете на лужайке, гудение стрекоз над цветами и группу скучающих господ на террасе – члены Кабинета, не более и не менее. Они только что разошлись с совещания, большую часть которого продремали – это не выдумка, кстати, об этом написано в книгах![27] Секретарь Ньюкасла, шустрый паренек с чернильными пятнами на тыльной стороне ладони, вручил мне запечатанный пакет с «секретной» наклейкой.

– «Центавр» стоит в Гринвиче, – говорит он. – Вы должны быть на борту сегодня ночью. Это следует вручить лорду Раглану в собственные руки без промедления. Здесь содержатся самые последние правительственные инструкции и советы – срочнейшие документы.

– Отлично, – говорю. – Что передать на словах? – Секретарь замялся, и я уточнил: – Ведь я из его штаба, как вам известно.

Это было распространенной практикой среди штабных ординарцев тогда и, насколько понимаю, остается такой и теперь – когда дают письменный приказ, ординарец спрашивает, нужно ли что-то передать устно. Как вы убедитесь позже, практика эта может быть роковой.

Секретарь нахмурился, потом, попросив меня подождать, скрылся в доме. Обратно он вышел в сопровождении высокого седого человека, которого в Англии знал каждый. Толпа приветствовала его, смеясь и крича: что за отличный парень этот лорд Палмерстон[28].

– Флэшмен, не так ли? – спрашивает он, положив руку мне на плечо. – Мне казалось, вы отбыли вместе с Рагланом.

Я рассказал ему про Вилли, и Палмерстон хмыкнул.

– О, разумеется, наш подрастающий Фридрих Великий. Что ж, можете взять его с собой, раз уж война начинается по-настоящему. Пакет получили? Отлично. Вручив бумаги, можете передать его светлости, – полагаю, Ньюкасл сформулировал все достаточно четко, – что захват Севастополя рассматривается правительством Ее Величества не иначе, как предприятие, призванное стать провозвестником грядущего успеха союзных армий. Э-хм? Но дельце это будет чертовски трудное. Вам ясно?

Я понимающе кивнул, он опять хмыкнул и поглядел на лужайку, где Гладстон пытался загнать мяч в ворота. Удар не получился, и Пам хмыкнул по-новой.

– Тогда в путь, Флэшмен, – говорит он. – Удачи вам. Когда вернетесь, заходите ко мне. Передайте мое почтение его светлости.

Когда я откозырял и направился к выходу, Палмерстон важно прошествовал по лужайке, подошел к Гладстону, сказал что-то и взял у него крокетный молоточек. Потом я вышел.

Мы отплыли ночью. Я – после торопливого, но бурного прощания с Элспет, а Вилли – после отчаянного набега на Сент-Джонс Вуд и заключительной скачки на своей блондинке. Я начал ощущать посасывание под ложечкой, хорошо знакомое мне по всем другим отъездам, и болтовня Вилли, с которым мы стояли на палубе, наблюдая, как скрывается во тьме лес мачт и меркнут огни берега, не поднимала настроения.

– На войну! – верещал маленький идиот. – Разве это не здорово, Гарри? Конечно, для тебя это все не ново, зато я окрылен как никогда в жизни! Разве ты, отправляясь на свою первую кампанию, не чувствовал себя рыцарем древних времен, стремящимся завоевать себе имя, покрыть славой свой род или добыть любовь прекрасной дамы?

Со мной такого не было, а если бы и было, то уж не ради шлюхи из Сент-Джонс Вуд. Так что я только хмыкнул, а-ля Пам, и предоставил Вилли щебетать в свое удовольствие.

Плавание получилось как плавание, даже быстрее и приятнее, чем многие, и совершенно не утомительное. У меня нет желания распространяться насчет всех тех вещей, о которых так любят говорить хронисты Крыма: об ужасном состоянии армии в Варне, о пьянстве и распутстве в Скутари, о том, как холера и прочие болезни косили наши ряды тем жарким летом, о бардаке, созданном неопытными снабженцами и полковыми чинами, о бесконечной грызне между командирами – такими, как Кардиган, например. Тот отбыл из Англии в Париж через два дня после происшествия в спальне Элспет, а по прибытии в Болгарию потерял сто лошадей, неосмотрительно далеко выдвинув патруль к позициям русских. Об этих бедствиях, болезнях, ошибках руководства и прочем вы можете прочитать где угодно. Билли Рассел из «Таймс» обрисовал эти события не хуже прочих, хотя с ним надо быть поосторожнее. Он был хорошим парнем, этот Билли, и мы неплохо ладили, но в нем постоянно гнездилось желание угодить читателям, и чем хуже оборачивалось то или иное дело, тем лучше для него. Именно он, как вы помните, настроил половину Англии против Раглана, потому как тот запретил отращивать в армии бороды. «Мне нравится, когда англичанин выглядит, как положено англичанину, – говорил Раглан, – а бороды – чужеземный обычай, да и служат рассадником для вшей. А значит, распространение бород является вредным». Насчет вшей с ним не поспоришь, но Расселу было наплевать: он провозгласил позицию командующего «плац-парадной мишурой» и обвинил Раглана в бюрократизме и многих иных грехах. К вашему сведению, у самого Билли Рассела была густая, как изгородь, борода, и мне сдается, приказ Раглана он воспринял как личное оскорбление.

При любом раскладе эти мемуары посвящены не военной истории, а мне, так что, ограничившись самыми важными деталями, я предоставлю войне идти своим чередом, так же, как поступило правительство.

Мы прибыли в Варну; вонь была нестерпимой. На улицах грязь, повсюду носилки с больными, которых доставляли из лагерей в помойные ямы, почему-то называемые госпиталями. Порядка не было и в помине. «Ладно, – думаю. – Нам лучше погостить на борту, пока на досуге не подберем что-нибудь подходящее для размещения». Оставив Вилли, я отправился с докладом к Раглану.

Он, как всегда, был сама доброта и радушие, горячо пожал руку, предложил выпить прохладительного, с полчаса расспрашивал про здоровье и настроение юного принца, и лишь потом обратился к доставленной мною депеше. В кабинете у него было жарко и душно, даже с учетом открытых дверей на веранду и вентилятора, роль которого выполнял ниггер. Раглан весь обливался потом в своей сорочке с длинным рукавом, а я, потягивая за столом свой «свистопуз», принялся разглядывать командующего. Было заметно, как состарился он за пару месяцев. Волосы стали седыми как лунь, черты лица заострились еще сильнее, мышц не было – одни кости. Это был старик, и выглядел, и разговаривал он соответственно. По мере чтения лицо его делалось все более изможденным. Закончив, он вызвал к себе Джорджа Брауна[29] – командира Легкой дивизии и своего закадычного друга. Браун прочитал депешу, и они обменялись взглядами.

– Значит, Севастополь, – говорит Раглан. – Указания правительства кажутся мне совершенно четкими.

– При условии, – заявляет Браун, – что вы совместно с французским командующим найдете этот план обещающим успех. По сути, решение остается за вами и Сент-Арно[30].

– Едва ли, – отвечает Раглан, беря листок. – Ньюкасл приложил личную записку, в которой подчеркивает, что министры желают любой ценой получить Севастополь. Вот.

– Что нам известно о Севастополе: о его укреплениях, гарнизоне? Сколько людей могут выставить русские, чтобы помешать нашей высадке в Крыму?

– Да, дорогой мой сэр Джордж, – говорит Раглан. – Нам известно очень немного. У нас нет донесений разведки, но надо думать, что укрепления сильны. С другой стороны, Сент-Арно считает маловероятным, что русские смогут сосредоточить на Крымском полуострове более семидесяти тысяч штыков.

– Почти как у нас, – отмечает Браун.

– Именно, но это только допущение. Может быть, меньше, а может, и больше. Все так расплывчато, – командующий вздохнул и задумчиво разгладил брови ладонью левой руки. – Не могу обещать, что их там не будет сто тысяч. Блокады ведь нет, и ничто не мешает им перебрасывать войска.

– И нам предстоит пересекать Черное море, организовывать высадку, не исключено, при противодействии врага, превосходящего нас четыре к трем, с налету взять Севастополь – а возможно, вести осаду по ходу русской зимы – и все это, полагаясь в качестве источника снабжения единственно на наш флот, тогда как русские могут отправить в Крым любые силы, какие захотят.

– Верно, сэр Джордж. Кроме прочего, из нашего осадного парка прибыла всего лишь четверть. Армия также не вполне здорова, а с французами, как полагаю, дело обстоит еще хуже.

Слушая их, я ощущал, как во мне поднимается волна ужаса: не столько из-за того, что они говорили, столько из-за того – как. Совершенно спокойно, рассудительно, без видимых эмоций они выводили формулу, ответ на которую – это понимал даже я, неопытный штабной офицер – может быть один: катастрофа. Но мне приходилось помалкивать, потягивая пиво, и слушать.

– Мне очень важны ваши наблюдения, дорогой сэр Джордж, – говорит Раглан.

На лице Брауна застыло недоверие. Этот малый был старой шотландской боевой лошадкой, и вовсе не дурак, но он знал Раглана, и знал кое-что о людях, заправляющих войной и политикой. Браун положил депешу на стол.

– Что до севастопольского предприятия, о котором ведут речь министры, – заявляет он, – я спрашиваю себя: как бы посмотрел на все это наш старый Герцог. И подозреваю, он бы его отверг напрочь: нет достаточных сведений о Крыме и русских, а армии наши ослаблены до предела. Веллингтон не взял бы на себя ответственности, затевая такую кампанию.[31]

Можно было видеть, как по лицу Раглана буквально разлилось умиротворение.

– Я в точности того же мнения, что и вы, сэр Джордж, – говорит он. – В таком случае…

– С другой стороны, – продолжает Браун, – из депеши следует, что правительство уже остановило выбор на Севастополе. Они там уже все решили. Если вы откажетесь взять на себя ответственность, как они поступят? Думаю, отзовут вас; да и как иначе: если вы не хотите действовать, они пошлют кого-то, кто захочет.

Лицо Раглана вытянулось, и когда он заговорил, в его выражении мне послышалась обида:

– Дорогой мой сэр Джордж, это очень резко сказано. Вы и вправду так думаете?

– Да, сэр. Считаю, что развитие событий достигло грани, за которой они будут действовать несмотря ни на что, – Браун дышал тяжело, как я подметил. – И мне кажется, для них нет никакой разницы – то место или другое.

Раглан вздохнул.

– Возможно, что и так, возможно. Севастополь. Севастополь. Но почему? Почему он, а не Дунай или Кавказ? – Командующий огляделся вокруг, словно ожидал найти ответ на стенах, и заметил меня. – Ах, полковник Флэшмен, может быть, вы несколько просветите нас? Не известен ли вам какой-нибудь внутренний фактор, заставивший правительство решиться на столь своеобразную авантюру?

Я выложил им все: о том, что газеты кричат про Севастополь на каждом углу, и что это название уже у всех на устах.

– Они хоть представляют, где он находится? – спрашивает Браун.

Я и сам не был уверен где это, но сказал, что знают, наверное. Раглан прикусил губу и посмотрел на депешу таким взором, будто надеялся, что она вот-вот исчезнет.

– Вы встретились с кем-нибудь, получая эту депешу: с Ньюкаслом или Аргайлом, допустим?

– С лордом Палмерстоном, сэр. Он отметил, что правительство твердо убеждено: оккупация Севастополя – отличная штука, но дело это чертовски серьезное. Это его слова, сэр.

Браун разочарованно хрюкнул, а Раглан рассмеялся.

– Полагаю, мы можем с ним согласиться. Ладно, прежде чем принять окончательное решение, нам следует выяснить, что думают наши галльские союзники.

Сказано – сделано. Весь день они трепались с лягушатниками, во главе которых выступал Сент-Арно, маленький фигляр из Иностранного легиона с наглыми усиками продавца мороженого, одно время подъедавшийся на театральных подмостках. У него был жалостный вид умирающего человека – и недаром[32], – присутствовавший с ним генерал Канробер[33], с длинными патлами и причудливо закрученными усами, тоже был не из тех, кто внушает уверенность. Не то чтобы они оказались хуже нашей собственной команды: осла Кембриджа[34], фыркающего Эванса[35], бормочущего под нос старика Ингленда[36] и самого Раглана, сидящего во главе стола с видом викария, раздающего гостинцы и выражающего вежливое внимание и благодарность за любое мнение, вне зависимости от разумности последнего.

А во мнениях недостатка не наблюдалось. Раглан полагал успех возможным – при удаче. Браун непоколебимо стоял против, зато французы первоначально высказались за. Сент-Арно бил себя в грудь и клялся, что мы еще до Рождества будем в Севастополе. Наши флотские возражали, и Раглан стал выходить из себя; потом засомневались лягушатники, и начался хаос. Потом состоялось другое совещание, на котором я не присутствовал. Согласно слухам лягушатники снова поддержали Раглана, вместе они перевесили Брауна и флотских, а стало быть, нас ждала дорога в Крым.

– Осмелюсь заметить, морской воздух пойдет на пользу и послужит всеобщему поднятию духа, – провозгласил Раглан.

Богом клянусь, если чей-то он и поднял, то только не мой. Я много размышлял с тех пор – в моих ли силах было что-нибудь сделать тогда? Думаю, да. Только что? Будь на моем месте Отто Бисмарк, он, полагаю, сумел бы их отговорить, даже будучи младшим по званию, найдя сильные аргументы. Но я никогда не любил без крайней нужды лезть на рожон, особенно по части больших дел – слишком это рискованно. Впрочем, знай я, что ждет нас впереди, прокрался бы темной ночью в палатку Раглана и вышиб старому дурню мозги. Но откуда мне было знать?

Так что следующий месяц прошел в суете и неразберихе, все готовились к великому вторжению. Мы с Вилли устроились в домике за городом и со всеми нашими припасами и снаряжением чувствовали себя весьма недурно, но, состоя при штабе, лишены были возможности толком увиливать от службы, хотя Раглан старался не обременять принца, то и дело напоминая ему о необходимости практиковаться в верховой езде и стрельбе, но в меру. Что до остального, то до последнего стоял вопрос: сумеет ли армия, дезорганизованная и охваченная эпидемией, вообще погрузиться на транспортные корабли. Но вам уже известно, что в конце концов это произошло. Я бы мог в подробностях описать это все как-нибудь в другой раз, рассказав про жуткую кутерьму с посадкой на суда, вынужденные день за днем болтаться на якоре и полные блюющих солдат, про рыдающих женщин, которых приказали оставить в Болгарии (правда, моя маленькая подружка Фан Дюберли сумела проскользнуть на борт, переодевшись прачкой[37]), про лошадей, крушащих временные стойла, про жуткий смрад, про тела умерших от холеры, плавающие по бухте, про стоящего на причале с блокнотом в руках Билли Рассела, заклинающего лорда Лукана: «У меня тоже есть долг, милорд, и заключается он в том, что я обязан информировать своих читателей, и если вы не хотите, чтобы о ваших поступках сообщали, так и не совершайте их! Таков мой вам совет!» Конечно, этот Билли был ирландцем и чокнутым, но и Лукан был таким же, так что они стояли и поливали друг друга, как два миссисипских лоцмана.

Я не зевал, застолбив местечко на «Карадоке», флагманском корабле Раглана, и неплохо устроился вместе с Вилли и Лью Ноланом, ординарцем Эйри, нового начальника штаба. Этот Нолан был еще один ирландец, с примесью испанской или какой-то такой крови, помешавшийся на кавалерии и презиравший представителей всех остальных родов войск, о чем не стеснялся им сообщать, даже если был намного младше по званию. Обратите внимание: со мной он не задирал нос, ибо я превосходил его как наездник, и ему это было известно. Мы трое разместились в каюте, в то время как генерал-майоры и прочие вынуждены были довольствоваться гамаками – можете не сомневаться, я злоупотреблял происхождением Вилли на полную катушку. Вот так мы и отправились – хей-хо! – в наш оздоровительный круиз по Черному морю: могучий флот, везущий шестьдесят тысяч солдат, из которых половина была при смерти от болезней – англичане, лягушатники, турки да горстка башибузуков. Тяжелых пушек у нас хватало только для организации пары салютов, а на клетке с курами сидел старый генерал Скарлетт и, заложив книгу пальцем и прикрыв водянистые глаза, разучивал команды для управления кавалерийской бригадой: «Шагом, маршем, рысью. Черт, а дальше-то что?»

Было еще одно – никто не знал, куда мы плывем. Пока мы рассекали воды Черного моря, Раглан с лягушатниками решали, где же нам пристать, гоняя флот вдоль русского побережья в поисках подходящего места. Наконец таковое нашлось, и Раглан с улыбкой говорил, глядя на него, какой это замечательный пляж.

– Слышите аромат лаванды? – говорит он. – Ах, принц Уильям, вы можете решить, что опять оказались в Кью-Гарденс[38].

Что ж, возможно, поначалу так и пахло, но после того как мы провели там пять дней, выгружаясь на берег, перемазавшись под проливным дождем, когда на пляже выросли кучи из припасов, оружия и снаряжения, когда море сделалось грязным от испражнений шестидесяти тысяч человек – можете себе представить, какие там стояли ароматы. Состояние здоровья армии, может, и улучшилось, но ненамного, и когда мы приготовились выступать, я, глядя на едва бредущую пехоту и изможденных лошадей кавалерии, думал, как далеко мы сможем продвинуться, имея лишь скудный запас солонины и сухарей, без палаток, подвод, зато накрытые тенью невидимого дракона – холеры, неотступно следующего за нами по пятам?

Знаете, издалека мы смотрелись внушительно. Когда вся армия построилась, эта поблескивающая аммуницией орда растянулась на добрых четыре или пять миль: от зуавов в своих красных фесках и синих мундирах на пляже до киверов Сорок четвертого, расположившихся где-то на горизонте, на равнине. Вид последних будил во мне недобрые предчувствия, ведь в последний раз я видел их стоящими спина к спине на окровавленном снегу Гандамака, в кольце смертоносных клинков гази, с Сутером, обернувшим знамя полка вокруг талии. Я никогда не видел вблизи этот Сорок четвертый, но воспоминание об умирающей среди льдов афганской армии заставило меня вздрогнуть.

Мне была оказана честь, если так выразиться, объявить о начале марша. Раглан отправил нас с Вилли сначала в арьергард, а затем в авангард строя с приказом выступать. На самом деле второе распоряжение я перепоручил одному Вилли, ибо авангардом командовал не кто иной, как Кардиган, а у меня сил не было смотреть на эту свинью. Мы скакали вдоль строя, и живописные картины до сих пор стоят у меня перед глазами: французские маркитанточки, перекидывающиеся шуточками, сидя на передках орудий, строгие алые шеренги гвардии, бородатые лица французов, выглядывающие из под кепи, Боске[39], свесивший пузо со слишком мелкой для его туши лошади, напевный говор гайлендеров[40] в темно-зеленых пледах, мрачные мундиры Легкой дивизии. Раскрасневшиеся от жары физиономии бывших деревенских парней, запах пота, масла и саржи, скрип седел и позвякивание удил, блеск копий – это позиции Семнадцатого.

– Наш полк, Гарри! Как великолепно он выглядит! Какие бравые парни! – кричит Вилли.

Билли Рассел свешивается со своего мула и окрикивает меня:

– Эй, Флэш! Выступаем мы наконец?

Я поворачиваю к нему, а Вилли галопом мчится вперед, где вишневые с синим линии обозначают Одиннадцатый полк – авангард армии.

– Раньше мне никогда не приходилось наблюдать наших друзей так близко, – говорит Билли. – Глянь-ка туда. – Повернувшись туда, куда указывал его палец, я заметил на гребне холма, за нашим левым флангом, как раз напротив солнца, фигурки всадников. С расстояния они казались пигмеями, вооруженными ветками вместо пик.

– Казаки, – поясняет Билли.

Нам, конечно, приходилось видеть их раньше, наблюдающими за нашей высадкой. «Да, видать, вы не гази, ребята, – подумалось мне тогда, – не то спихнули бы всю нашу армию обратно в море еще до того, как она толком не выбралась на берег». Когда горны пропели марш и вся великая армия под оркестр, наяривающий «Гэриоуэн»[41], от громких звуков которого кони Семнадцатого зафыркали и забили копытом, двинулась вперед под испепеляющим солнцем, я заметил, к своему ужасу, что Вилли, передав приказ, едет вовсе не ко мне, а быстрым галопом направляется к левому флангу.

Я тут же пришпорил коня, пытаясь догнать его, но он был легок и на быстрой лошади, так что мне удалось поравняться с ним уже в добрых трехстах ярдах за левым флангом. Принц продолжал скакать, не сводя глаз с той гряды – она выглядела уже не столь далекой. Я заорал на него, он повернулся и вытянул руку:

– Гарри, смотри – противник!

– Маленький тупица, ты куда собрался?! – ору я. – Головы лишиться хочешь?

– Они же далеко, – говорит он, смеясь.

Далеко-то далеко, но не настолько, чтобы не различить бело-голубые ленты на пиках и лохматые меховые шапки. Казаки неподвижно смотрели на нас в ответ, и, вопреки жаре, я ощутил, как холодный пот струится у меня по спине. Вот они, знаменитые дикари Тартарии[42]. Смотрят, ждут, и одному Богу известно, сколько их там – может, целая орда поджидает, когда наша бравая маленькая армия оторвется от берега этого гостеприимного моря. Я схватил лошадь Вилли под уздцы.

– Поедем отсюда, парень, – говорю. – И никогда больше не делай так без моего разрешения, понял?

– Но это же совсем безопасно. Никто из них не движется, и похоже, не собирается даже. Какая скука! Ах, вот будь сейчас Средневековье, кто-нибудь из казаков спустился бы с горы и вызвал нас, и мы бы сразились на глазах у всей армии!

Вот так он и сидел в седле, сверкая глазами, то и дело хватаясь за эфес сабли с мечтой о битве! Хорошенькая перспектива для меня, не правда ли? Прежде чем я успел осадить его, из-за гребня донесся грохот орудийных выстрелов и засвистели ядра; небольшой отряд гусар в вишневых лосинах помчался с саблями наголо к холму. Слышались крики, приказания, и по направлению к нам с грохотом ринулось подразделение конной артиллерии. Пока артиллеристы снимали орудия с передков и разворачивали пушки, готовясь открыть ответный огонь, я скомандовал Вилли возвращаться обратно к армии.

Он хотел остаться, но я отмел возражения.

– Кавалеристы гибнут иногда, – говорю, – но не сидя вот так да пялясь с открытым ртом, словно в потайную щелочку в борделе. – Сказать по правде, звук этих проклятых орудий заставил мои кишки заворочаться, как в старые добрые времена. – Давай-ка в галоп!

– Ну ладно, – говорит он. – Но тебе не стоит так нянчиться со мной: я же вовсе не замышлял ничего такого. – Видя мою реакцию, Вилли разражается взрывом хохота. – Ей-богу, каким же ты стал осмотрительным, Гарри – скоро превратишься в доктора Винтера!

Хотел бы я в эту минуту оказаться там, где находится доктор Винтер, чем бы ни занимался этот старый сукин сын. Эти слова приходили мне на ум завтра и послезавтра, и в другие дни, пока армия медленно ползла вдоль побережья, задыхаясь от жары днем и зябко подтягиваясь к кострам ночью, и вот наконец мы достигли пологого склона, спускающегося к реке с красными, изрезанными промоинами и оврагами берегами. Всего лишь обычная русская речка, только название ее вы сейчас можете найти на любом приходском кладбище в Англии, на старинных каменных плитах соборов, на памятных металлических значках или табличках у заводов: Альма.

Осмелюсь предположить, вам приходилось видеть роскошные картины маслом: идеально ровные линии гвардейцев и гайлендеров в развернутом строю идут к русским батареям на холме; тут и там, рядом со своим кивером, валяется какой-нибудь малый с задумчивым взглядом; вдалеке расплываются серебристые облачка порохового дыма, знамена впереди, парни в треуголках размахивают шпагами. Не стану утверждать: может, кто-то и запомнил сражение при Альме именно таким, но только не Флэши. А мне пришлось побывать в самой его гуще, кстати, поскольку некоторым командирам не хватило ума сообразить, что долг генерала – оставаться в тылу, управляя вверенными ему частями.

С самого начала это обернулось жутким сумасшествием, и жуткой бойней к тому же. Возможно, вам известно, что русские – силами в сорок тысяч – засели за оврагами к югу от Альмы, расположив артиллерийские позиции на обращенном к реке склоне, а наши парни, имея лягушатников на правом фланге, должны были переправиться через реку и подняться на склон в надежде выбить московитов оттуда. Знай Меньшиков свое дело или не хвати нашим войскам слепой отваги, вся наша армия полегла бы там тогда. Но поскольку русачи дрались так же плохо и тупо, как почти всегда это делают, да еще по чистому везению со стороны Раглана и дурацкой храбрости наших ребят, дело повернулось совсем по-другому.

Подробные отчеты об этом побоище вы можете найти в любом труде по военной истории, если захотите, но можете поверить мне на слово, что эту битву для удобства лучше разделить на четыре этапа. Первый: Флэши наблюдает за артиллерийской подготовкой со своего поста в штабе Раглана, утешая себя мыслью, что между ним и противником находится двадцать тысяч других парней. Второй: Флэши занимается тем, что в течение некоторого времени (показавшегося ему вечностью) скачет во весь дух вдоль строя французских батальонов на правом фланге, держась от пуль сколь возможно дальше, и выясняет, по поручению лорда Раглана, какого черта лягушатники до сих пор не выбили русских с их позиций у самого морского берега? Третий: Флэши вовлечен в бой вместе с лордом Рагланом. Четвертый: Флэши пожинает плоды союзнической победы, оказавшиеся довольно горькими.

Как вы понимаете, предполагалось, что лягушатники опрокинут русский фланг, а потом наши ребята переправятся через реку и покончат с делом. Так что час за часом мы стояли, изнывая от жары, и наблюдали, как русские батареи выплевывают облака дыма и косят наши ряды в центре и слева. А лягушатники не спешили выполнять обещанного, поэтому мы с Ноланом носились, словно воланчики, то к Сент-Арно, то обратно; французишка был бледен как смерть и яростно лепетал что-то, пока его худосочные синемундирники карабкались на гряду и с потерями откатывались назад, а пороховая гарь стелилась над рекой седыми завитками.

– Передайтье милор, это заньять немного больше времья, – твердил он, и мы галопом мчались к Раглану.

– Такими темпами нам никогда не побить французов, – отвечал «милор», а когда ему напоминали, что в этот раз наши враги – русские, а не французы, он торопливо поправлялся, оглядываясь, нет ли поблизости ординарцев союзника. В конце концов, видя, как наши недвижные колонны редеют под огнем русских в напрасном ожидании атаки, командующий отдал приказ, и длинные красные шеренги начали спускаться по склону к реке.

Вдоль берегов плыло черное облако дыма от горящей деревушки, расположенной впереди чуть правее от нас, стремясь навстречу белым клубам, вылетающим из жерл русских орудий. Массивные линии пехоты исчезли в этой мгле, и сквозь разрывы в ней мы могли видеть, как солдаты бросились в реку, держа оружие над головой. Из-за обрывов раскатывались залпы русских пушек: «трах-бабах», «трах-бабах», а из вражеских окопов стали подниматься крошечные, похожие на вспышки хлопушек, белесые облачка ружейных выстрелов. Потом пришедшие в беспорядок линии нашей пехоты вынырнули из-за полосы дыма, бросившись на штурм подножья обрывов. Мы видели, как ядра вспарывают почву, как наши пушки грохочут в ответ, поднимая фонтаны земли вокруг русских батарей. Стоявший рядом Вилли весь искрутился в седле, вопя от возбуждения. Маленький идиот – все равно его никто не слышал в этом оглушающем реве.

Раглан заметил мальчишку, улыбнулся и подозвал меня. Ему приходилось кричать:

– Не спускайте с него глаз, Флэшмен! Мы немедленно отправляемся за реку.

Худшей новости мне не приходилось слышать за эти несколько недель. Наша атака начала захлебываться: русские усилили огонь, и повсюду у подножья наши люди падали как подкошенные, земля была густо усеяна телами – группами, где их настигло ядро, или одиночными, павшими от ружейных пуль.

Тут появляется Нолан, на скаку осадив лошадь, весь излучая рвение и отвагу – чтоб ему лопнуть – и передает донесение от лягушатников. Я вижу, как Раглан кивает, и трогает по направлению к реке. Мы покорно плетемся за ним. Вилли выхватил саблю – бог знает зачем, ибо опасаться нам приходилось только русских ядер, что само по себе было весьма страшно. Мы ввели коней в реку, причем я старался держаться вместе с Вилли в конце кавалькады, и мне бросилось в глаза, как Эйри отшвырнул свою шляпу с плюмажем, едва зашел в воду. Течение несло тела, перемазанные илом, вокруг плыл дым, от которого люди кашляли, а лошади ржали и подавали назад – мне пришлось крепко ухватить жеребца Вилли под уздцы, чтобы он не ринулся обратно. Слева от нас на берегу группировались солдаты Второй дивизии, ожидая приказа идти дальше, они перхали от дыма, а ядра и пули свистели и визжали вокруг самым отвратительным образом. По привычке, я опустил голову пониже, твердя пламенную молитву, и тут заметил, как один из ординарцев, ехавший прямо передо мной, вывалился из седла. Из рукава у него хлынула кровь. Он покачнулся, ухватился за мое стремя и закричал:

– Со мной все в порядке, милорд, уверяю вас!

Затем он обмяк, и кто-то подбежал к нему, чтобы взглянуть на рану. Раглан остановился, невозмутимый, как у себя в гостиной, подозвал двух ординарцев и отправил их разыскать Эванса и Брауна, чьи дивизии пришли в полный беспорядок, разбившись о подножье обрыва. Потом он говорит: «Идемте, джентльмены. Нам нужно найти удобное место», – и скачет к оврагу, врезающемуся прямо напротив нас в береговой обрыв. По счастью, он оказался не занят – русские расположились наверху, по обе его стороны, а дым, висевший над нашими головами, был таким густым, что в двадцати ярдах нельзя было ничего различить. Чертовски отличная позиция для генерала, скажете вы, и Раглан, надо полагать, думал так же, ибо, пришпорив коня, устремился к ней. Мы потянулись следом, скользя по глине и скудным клочкам травы и пробиваясь сквозь зловонную гарь, пока вдруг не оказались на маленьком возвышении у подножья обрыва.

Никогда не забуду этого зрелища. Впереди и слева вздымался холм – голая крутая поверхность высотой футов в пятьсот. Позиции русских были как на ладони: из окопов выплывали клубни ружейных выстрелов, за ними маячили бородатые лица. Строго слева располагался большой редут, набитый вражеской артиллерией и пехотой; выше и удаленнее – другие батареи. Земля перед редутом была густо усеяна телами наших солдат, но те невзирая на град огня упрямо ползли вверх от реки. И далее, по всей длине возвышенности, наши продолжали атаковать: нестройная масса красных курток и белых перекрестных ремней прокладывала себе путь – падая, разбредаясь, снова собираясь и идя дальше. На протяжении мили, насколько можно было судить, англичане карабкались на этот проклятый склон, усыпая его мертвыми телами и прокладывая путь к позициям врага.

«Лучше быть здесь, чем там», – думаю я и тут вдруг осознаю, что мы находимся на самом виду, без малейшего укрытия, а русская инфантерия расположилась всего в сотне ярдов от нас. Мы совсем оторвались от нашей пехоты, благодаря этому идиоту Раглану, – вот он сидит в своем синем мундире, фалды которого хлопают на ветру, в украшенной плюмажем шляпе, спокойный, будто в театр пришел. Поднося единственной рукой к глазу подзорную трубу, генерал бросил поводья, управляя лошадью одними коленями. Над нами свистело столько пуль, что трудно было понять, стреляют они в нас прицельно или нет.

И тут на самой вершине, за батареями, мы замечаем русскую пехоту, спускающуюся по склону – огромная темная масса, плотная, как сардины в банке, шеренга за шеренгой медленно и неумолимо двигалась к батареям, явно намереваясь обрушиться на нашу пехоту внизу. Строй выглядел неудержимым, и Раглан, глядя на него, присвистнул сквозь зубы.

– Святой Георг, тут не промахнешься! – восклицает он и, обернувшись, перехватывает мой взгляд. – Флэшмен, гони живее! Пушки!

Как понимаете, мне не требовалось повторять дважды.

– Оставайся здесь! – бросаю я Вилли, и вот мой скакун уже мчится вниз по склону, как ошпаренный. На берегу обнаружились готовящиеся к переправе орудийные расчеты, и я крикнул им, чтобы поторопились к хребту. Лошадей безжалостно нахлестывали, заставляя выбираться на скользкий берег, пушки опасно раскачивались на станках. Один из наших ординарцев прибыл с поручением указать им позиции, артиллеристы стали огибать главные силы. Когда я вернулся назад – не слишком поспешая – первые залпы уже обрушились на фланг русской колонны.

Хаос правил бал на всем протяжении берегового обрыва, на нашем же холмике царил настоящий ад. Через него шла пехота: мокрые от пота, красные, покрытые копотью лица; примкнув штыки, солдаты спешили наверх, к русским позициям. Они орали и визжали как сумасшедшие, не обращая внимания на кровавые бреши, проделываемые в их массе русским огнем. Я видел, как двоих разнесло в ошметки, когда рядом с ними взорвалась граната, другой пехотинец кричал, лежа с оторванной по бедро ногой. Я посмотрел на Раглана – тот вместе с парой ординарцев готовился спуститься с холма; посмотрел на Вилли – он был на месте, без шляпы, крича, как чокнутый, наступающим пехотинцам.

И тут, бог мой, он выхватывает саблю и направляется вместе с пехотой на склон, к ближайшей батарее. Его конь споткнулся, но оправился, а он замахал клинком и завопил: «Ура!»

– Вернись, немецкий придурок! – закричал я, и Раглан, должно быть, услышал, так как натянул поводья и обернулся.

Даже среди криков, пальбы и канонады, занятый судьбой всей битвы, этот, обычно глуховатый, старик уловил мои слова. Посмотрев на меня, на Вилли, скачущего наверх среди инфантерии, генерал заорал:

– Флэшмен, за ним!

Возможно, будь этот приказ адресован любому другому офицеру, он был бы немедленно принят к исполнению. На глазах начальства, и все такое. Но мне стоило глянуть на тот прочесываемый свинцом склон, густо усеянный телами, и на этого идиота, мчащегося среди пуль и крови, чтобы решить для себя: «Ей-богу, пусть делает, что хочет, только без меня». Я не двигался, и Раглан рявкнул рассерженно еще раз, я же развернул скакуна к нему и, поднеся руку к уху, переспросил: «Что, милорд?» Он снова закричал, тыча указательным пальцем, и тут благословенный снаряд врезался в землю промеж нас, и пока оседал взметнувшийся фонтан грязи, я воспользовался моментом и проворно выкатился из седла.

Я с трудом вскарабкался назад, словно контуженный, а он, чтоб ему провалиться, был все еще тут и выглядел очень обеспокоенным.

– Флэшмен, принц! – орал Раглан, пока один из ординарцев не ухватил его за рукав, показывая направо, и они уехали, оставив меня полулежащим на гриве лошади, а Вилли в сотне ярдов впереди, в гуще атакующей пехоты, напротив бруствера батареи. Раздался залп, Вилли покачнулся в седле, выронил саблю и повалился назад, выпустив из рук поводья, падая прямо под ноги инфантерии. Я видел, как он прокатился пару ярдов и замер, а пехотинцы перешагивали через него.

«Господи, – пронеслась у меня мысль, – с ним все кончено».

Когда наши парни ворвались на батарею и стрельба стала стихать, я стал осторожно пробираться вперед, лавируя между ужасными кучами убитых, умирающих и раненых; в ноздри бил запах крови и пороха, а жуткий хор из криков и стонов звенел в ушах. Я упал на одно колено перед крошечной фигуркой – единственной, одетой в синее среди алого моря. Он лежал лицом вниз. Я перевернул его, и меня вырвало. У него осталась только половина лица: один глаз, одна бровь, щека – другая сторона превратилась в бурое месиво из крови и мозгов.

Не знаю, сколько я стоял, скорчившись, глядя на него окаменевшим взором. Надо мной бесновался стреляющий и вопящий ад: битва перевалила за гребень, и мне было страшно. Даже за пожизненный пенсион я не согласился бы снова попасть в него, но, заставляя себя поглядеть на то, что осталось от Вилли, я вслух причитал: «Господи, что скажет Раглан? Я потерял Вилли: боже мой, что они скажут?» И я начал ругаться и оплакивать – не Вилли, а свои глупость и невезение, приведшие меня на эту бойню и убившие этого безмозглого юнца, этого мечтательного князька, вообразившего войну развлечением, жизнь которого была поручена моему попечению. Боже милостивый, его гибель поставит крест на мне! Так я рыдал и проклинал все, склоняясь над его телом.

– Из всех ужасных картин, увиденных мной сегодня, ни одна так не ранила мое сердце, как эта, – говорил Эйри Раглану, когда описывал, как нашел меня над телом Вилли у берега Альмы. – Бедняга Флэшмен! Не сомневаюсь: сердце его разбито. Видеть этого храбрейшего бойца из числа ваших штабных, офицера, чья отвага вошла в пословицу, рыдающим словно дитя над телом павшего товарища – жуткое зрелище. Знаю: он сто раз отдал бы собственную жизнь, лишь бы спасти этого ребенка.

Я слушал, находясь с наружной стороны палатки, погруженный, как вы понимаете, в беспросветную печаль. «Отлично, – думаю, – все не так уж плохо: оказывается, распущенные из-за страха и отчаяния нюни могут сойти за благородные слезы храбреца. Раглану не в чем обвинить меня: не я же пристрелил юного идиота, и как мне было удержать оного от желания пожертвовать жизнью? В конце концов, Раглан одержал победу, способную его утешить, и гибель даже коронованного ординарца вряд ли способна омрачить ее». Вы так думаете? Так вы ошиблись.

Когда я наконец предстал перед ним – весь в пыли, истерзанный ужасом, и изо всех сил стараясь выразить раскаяние, что было несложно, – он был вне себя от горя.

– Ну, – говорит он, и голос его был мрачным, как заупокойный звон, – что вы скажете Ее Величеству?

– Милорд, – начинаю я, – мне так жаль, но нет моей вины…

Он вскидывает единственную руку.

– Разговор не о вине, Флэшмен. На вас был возложен священный долг. Вам было поручено – непосредственно вашим повелителем – заботиться о сохранении этой бесценной жизни. И вы, к несчастью, не справились. Я снова задаю вопрос: что скажете вы королеве?

Только такой беспробудный дурак, как Раглан, мог задать подобный вопрос, но мне оставалось только выкручиваться как смогу.

– Что мог я сделать, милорд? Вы послали меня за пушками, и …

– И вы вернулись. После чего первой вашей мыслью должно было стать исполнение вашего священного поручения. И что же вы скажете, сэр? Я сам посреди битвы успел напомнить вам, где вам указывает быть честь. Но вы заколебались, я видел, и…

– Милорд! – кричу я возмущенно. – Это несправедливо. Я не вполне понял в этом шуме, что значит ваш приказ, я…

– Неужели вам необходимо понимать? – говорит он с дрожью в голосе. – Я не ставлю под сомнение вашу храбрость, Флэшмен, она бесспорна, – (только не для меня, думаю я про себя). – Но мне не остается иного выбора, как обвинить вас, хоть это и тяготит меня, – в небрежении тем, что … на что инстинкт обязан был указать как на ваш первейший долг – не передо мной, не перед армией даже, а перед тем бедным мальчиком, чье обезображенное тело лежит сейчас в лазарете. Душа его, можете мне поверить, покоится с миром.

Он подошел ко мне, и в глазах у него стояли слезы. Сентиментальный старый лицемер.

– Догадываюсь о вашей скорби: она тронула не только Эйри, но и меня самого. И я охотно верю, что вы тоже хотели бы сыскать себе почетную могилу на поле брани, как и Вильгельм Целльский. Возможно, лучше бы так и случилось.

Он вздохнул, размышляя об этом и, без сомнения, для него было бы гораздо удобнее сказать королеве при встрече: «Ах, кстати, Флэши сыграл в ящик, зато ваш драгоценный Вилли жив и здоров». Но, каким бы испуганным и жалким я ни был, с таким вариантом смириться не мог.

Некоторое время Раглан продолжал распинаться про долг, честь и мою оплошность, и про то, как ужасно запятнал я свой послужной список. При этом, обратите внимание, жирное пятно на своей карьере в виде тысяч солдат, положенных на Альме, этот бесталанный шут замечать не хотел.

– Боюсь, вам до конца жизни предстоит носить это клеймо, – заявляет он с мрачным удовлетворением. – Как это будет воспринято на родине? Не могу сказать. В данный момент мы должны думать о нашем долге в связи с предстоящей кампанией. Там, быть может, сумеем мы найти утешение, (насколько я мог судить, старикашка все еще думал о Флэши, мечтающем найти себе могилу). Мне жаль вас, Флэшмен, и может быть, из-за этой жалости я не пошлю вас домой. Вы останетесь при моем штабе, и я верю, что дальнейшее ваше поведение сделает возможным воспринимать этот промах – как бы ни были ужасны следствия оного – просто как ужасную ошибку, случайную халатность, которая никогда – ни при каких обстоятельствах – не повторится. Но пока я не в силах принять вас назад в то братство по духу, в котором пребывают члены моего штаба.

Ну, это-то я перенесу. Он оглядел свой захламленный стол и выудил несколько предметов.

– Вот несколько вещественных напоминаний о вашем… вашем погибшем товарище. Возьмите их и храните как ужасное напоминание о неисполненном долге, о неоправданном доверии, о чести – нет, я не буду говорить об уроне чести человеку, чья храбрость не вызывает ни тени сомнения.

Он посмотрел на вещи, среди них был медальон, который Вилли носил на шее. Раглан открыл его и всхлипнул. Потом с торжественным видом передал мне.

– Посмотрите на это милое, чистое личико, – возопил он, – и ощутите муки совести, которые вы заслужили. Это ранит вас больше всех произнесенных мной слов: лицо возлюбленной этого мальчика, такое непорочное, чистое и невинное. Подумайте об этом несчастном создании, которому вскоре, благодаря вашему небрежению, предстоит до дна испить горькую чашу печали.

Взглянув на медальон, я в этом усомнился. Когда я в последний раз видел это непорочное и невинное создание, на нем из одежды были только черные атласные башмачки. В целом свете только Вилли мог додуматься до идеи таскать на шее изображение шлюхи из Сент-Джонс Вуд. Он по ней буквально с ума сходил, маленький развратник. Приходится признать: исполни я свой долг, он до сих пор развлекался бы с ней каждую ночь, а не лежал бы на носилках с половиной черепа. Однако я не мог решить: станут ли причитающий Раглан и прочие благочестивые ханжи, родственники принца, так желать возвращения его к жизни, знай они всю правду? Бедный малыш Вилли.