Читать книгу Завоеватель сердец - Джорджетт Хейер - Страница 7

В конце концов они выкурили бургундского лиса из его норы, но сделать это удалось далеко не так легко и просто, как рассчитывали. Хотя донжон в Брийоне и не был выстроен на вершине горы, но оттого оказался не менее надежным убежищем. Его квадратная приземистая постройка стояла на самой стремнине острова, охраняя оба протока реки Риль. Герцог, прибыв на место, нахмурился и, прикусив крепкими белыми зубами ремень плетки, отдал несколько коротких распоряжений. В скором времени осажденные уже рассматривали сквозь бойницы две деревянные башни, возведенные одна – к востоку, а другая – к западу от донжона. Сам же Вильгельм встал лагерем на обоих берегах с явным намерением уморить кузена голодом.

Говорят, узнав об этом, Ги Бургундский весело рассмеялся, считая, что находится в полной безопасности. Донжон готов был выдержать блокаду до самой зимы; Ги можно было простить за то, что он был уверен: терпение Вильгельма истощится намного раньше. Вот только здесь он крупно просчитался. Воинственный Герцог прекрасно знал, когда следует действовать в яростной спешке, а когда – держать свой порывистый нрав в узде. Если же Ги рассчитывал на то, что очередные беспорядки в Нормандии вынудят Вильгельма снять осаду, то и здесь его ждало разочарование. Неель де Сен-Совер удалился в Бретань, был объявлен «волчьей головой»[17], а его поместья подверглись конфискации. Ранульф Байе вообще сбежал неизвестно куда. Лорд Ториньи пал на Валь-э-Дюне, а Гримбо дю Плесси гнил в подземелье Руана, где его тоже ждала скорая смерть в кандалах. Что до всех остальных, то Нормандии нужно было время, чтобы перевести дыхание. Она начала узнавать своего герцога и пока затаилась, зализывая раны.

Теперь уже очевидно, что именно неистощимое терпение Вильгельма подкосило Ги. Очень скоро он начал нервничать, и в волнении ему случалось обгрызать ногти до мяса. Он был готов к штурму, оставаясь уверенным, что сумеет отбить его, но капризный и переменчивый нрав Ги не вынес пытки медленным ожиданием. В те дни в Брийоне поселилось беспокойство и тревога, воины смотрели на армию герцога, и с каждым днем мужество покидало их, а надежда умирала медленной смертью. Когда пришла зима и кости начали выпирать из-под кожи, в замке поселилось черное отчаяние; люди таились по углам, кутаясь в свои накидки в тщетной надежде уберечься от лютого холода. Уже никто не заикался о том, что осада, быть может, вот-вот будет снята. И лишь друзья на коленях умоляли Ги вручить Вильгельму ключи от замка. А он в ярости кричал, что они желают ему смерти.

– Нет, милорд, нет; это здесь мы все умрем медленной смертью, как крысы в западне.

Ги съежился на кровати, дрожащими пальцами натягивая на себя мантию и в горячке шепча:

– Gayter la mort, gayter la mort![18] – В глазах его появился лихорадочный блеск и, взглянув на своих людей, он вдруг разразился идиотским лающим смехом. – Да вы издеваетесь надо мной, ходячие скелеты! – Его начала бить крупная дрожь. – Скелеты из Валь-э-Дюна! – задыхаясь, прохрипел он. – Клянусь Богом, я вас знаю! Вы презрительно улыбаетесь? Мертвецы! Вы все – мертвецы! – Закрыв лицо руками, он заплакал; плечи его вздрагивали.

Люди Ги постарались утешить его, как только могли, а он лежал на постели, глядя в потолок, ни на кого не обращая внимания, и лишь разговаривал сам с собой монотонным, жутким голосом, приводившим в содрогание всех, кто его слышал.

Когда этому наступил конец, снег уже покрыл землю белым одеялом, а река начала замерзать. Вельможи на острие копья принесли герцогу ключи от Брийона и униженно пали перед ним на колени. В ответ он лишь сказал:

– Приведите ко мне Ги Бургундского.

Перед ним предстал Ги с седлом на спине в знак полной капитуляции, а также подчинения. Шагал он с трудом, сгибаясь под непомерной тяжестью конской сбруи. Сидевший у ног герцога Гале пронзительно заверещал, а затем изрек:

– Присядь, братец: гордыня подкосила тебя.

Получив пинок, шут простерся на земле.

– Помолчи, дурак! – резко бросил ему герцог. Подойдя к Ги, который опустился на колени в ожидании приговора, Вильгельм снял седло с его плеч и отбросил в сторону. – Встань, кузен, и выслушай, что я имею тебе сказать! – приказал он, взял Ги под локоть и поднял его на ноги.

Сторонники Бургундца на коленях подползли к герцогу, чтобы поцеловать ему руку, когда он закончил говорить; наказание оказалось чрезвычайно мягким: полное прощение для всех участников мятежа и всего лишь конфискация земель Ги. Сам он был исключен из числа вассалов Нормандии, но герцог, смягчившись, предложил кузену по-прежнему считать себя его гостем.

Ги лишился дара речи и лишь беззвучно шевелил губами; одинокая слеза медленно сползла по его щеке. Вильгельм резким кивком головы подозвал к себе Фитц-Осберна.

– Уведите его, – распорядился герцог. – Пусть с ним обращаются со всеми полагающимися ему почестями. – Самого Ги он легонько хлопнул ладонью по плечу. – Ступай, кузен, – сказал герцог. – Тебе более незачем опасаться меня, обещаю.

Немного погодя, когда Раулю представилась такая возможность, он преклонил колено перед герцогом и поцеловал ему руку.

Вильгельм взглянул на юношу сверху вниз с улыбкой, приподнявшей уголки его губ.

– Что теперь, Рауль?

– Монсеньор, я видел вашу силу, видел вашу справедливость, но теперь увидел и ваше милосердие.

Вильгельм отнял руку.

– Тьфу! Неужели я похож на кота, который беспокоится о мертвой мыши? – презрительно бросил он.

До весны Ги Бургундский оставался при дворе в Руане, но было очевидно, что он с радостью предпочел бы оказаться где-нибудь в другом месте. И когда на истосковавшихся по влаге голодных полях растаял последний снег, он начал умолять герцога позволить ему покинуть Нормандию. Получив разрешение, немедля отбыл в свои земли, сломленный и окончательно павший духом.

С приходом весны пришло и обещанное послание от короля Генриха. Его Величество призывал к себе своего верного вассала оказать ему помощь в военных действиях против Жоффруа Мартеля, графа Анжу.

Нужда его оказалась неотложной. Как человек, обуреваемый тщеславием, которое нашептывало ему, что его заслуги многократно превышают награды и владения, Мартель успел стать причиной беспорядков для своих соседей. Графы Шартр и Шампань могли стать тому свидетелями, что и они сделали, шумно и доказательно. Провинция Мен, расположенная по соседству с Нормандией, уже пребывала под его пятой, поскольку Мартель являлся опекуном юного графа Гуго, чем и воспользовался в полной мере к своей выгоде. Сломив сопротивление и лишив свободы благородных графов Шартра и Шампани, он возомнил, будто может достигнуть большего величия и решительно принялся за дело. Весной того же года Мартель отрекся от клятвы вассальной верности, принесенной королю Генриху, и в подтверждение столь вызывающего жеста вторгся в Гиень и Пуатье. После нескольких стычек он, захватив обоих графов в плен, поместил их под замо́к, где и вознамерился держать до тех пор, пока они не согласятся на его требования. Это был грабеж средь бела дня, но графам не оставалось ничего иного, как уступить. Следует отметить, что граф Пуату скончался через четыре дня после освобождения. А вот Гиень остался жив: очевидно, он пил из другого кубка. Мартель предъявил претензии на Пуатье и женился – как поговаривали, силой – на родственнице покойного графа. Вот так обстояли дела, когда король Генрих послал за Нормандским Волком.

Во главе своей армии герцог Вильгельм пересек границу и вступил во Францию. Вновь мужчины, жившие, собственно говоря, почти исключительно ради таких вот событий, надели доспехи, на распятии поклявшись, что, если таково желание герцога, они готовы следовать за ним до самого конца, каким бы он ни был.

Что думал об этом король Генрих, осталось неизвестным, но несомненной стала его ревность к своему юному вассалу, помноженная на зависть. Если поначалу он призвал Вильгельма, дабы тот сражался под его началом, то вскоре уразумел, кто из двоих является подлинным лидером экспедиции. Слово Вильгельма имело решающее значение; именно он недрогнувшей рукой указывал на слабые места в планах короля и без колебаний подвергал жесточайшей критике замыслы, которые представлялись его военному складу ума напрасной тратой времени. Королю Генриху под шелковой улыбкой приходилось скрывать растущее раздражение; французские бароны кипели недовольством, но Вильгельм оставался неумолим. В конце концов они возненавидели его, эти гордые французы, за острый ум, который выставлял напоказ их собственное невежество, за его дар предвидения, бесстрашие и отвагу на поле брани, но более всего – за его строптивый, не желающий приспосабливаться нрав. Всю жизнь мужчины вынуждены были бояться герцога, будучи не в состоянии выдержать его прямого и обескураживающего взгляда. И в самом начале карьеры Вильгельма французам первым было уготовано испытать на себе безжалостную силу его воли. Правда же заключалась в том, что он никогда не отступал с однажды выбранного пути и шел к цели напрямик, не сворачивая, жертвуя всем ради ее достижения и не стесняясь в средствах. Признав главенство герцога над собой, вы обзаводились добрым другом, тогда как противостояние с ним неизменно приводило к одному-единственному результату.

– Господи Иисусе, его непреклонность меня пугает! – заявил однажды Рожер де Бомон. – Что с нами будет? Признаюсь откровенно, я боюсь его. Да, боюсь, причем до дрожи. Он не похож ни на одного из тех, кого я знал. Устает ли он хоть когда-либо? Болит ли у него что-нибудь? Кровь Христова, может ли такое случиться, чтобы он не достиг цели? Мне начинает казаться, что нет, не может! Он неутомим.

Но они гордились им, мужчины, что сражались под его знаменем. Воинская доблесть была кратчайшим путем к нормандскому сердцу, и Вильгельм являл им чудеса мужества и героизма. Его люди похвалялись совершенными им подвигами, рассказывая, как он первым ворвался в брешь в крепостной стене Мелана, зарубив не менее троих рослых воинов в полном снаряжении. Или как он потерял свою личную охрану в ходе безумной погони по непроходимым лесам, и как после отчаянных поисков они нашли его в сопровождении четырех рыцарей, гонящего перед собой толпу пленников. Слава его росла и ширилась. Король Генрих с отеческой заботой предположил, что Вильгельм слишком часто рискует жизнью. Но замечания эти были похожи на глас вопиющего в пустыне. Воинственным герцогом овладел демон безрассудства.

Когда война закончилась и Мартель, огрызаясь, уполз обратно в свою нору, король Генрих, скрывая зависть под ласковой улыбкой, тепло поблагодарил Нормандца за помощь, рассыпавшись в цветистых похвалах, а на прощание даже по-братски обнял его. Не исключено, он уже догадывался о том, что Мартель замышляет отомстить удачливому юнцу, преподавшему ему столь жестокий урок, и потому охотно расточал Вильгельму улыбки. Они расстались, уверяя друг друга в вечной дружбе; француз отправился домой лелеять свою злобу; Нормандец же ускоренным маршем вернулся в свое герцогство, обнаружив его ликующим по поводу победоносного возвращения и вполне готовым смириться с правлением Вильгельма.

Слава о нем разошлась по всей Западной Европе. Владетели Гиени и Гаскони, даже испанские короли слали ему в дар великолепных жеребцов и панегирики, восхвалявшие его беспримерную воинскую доблесть и отвагу. Одна-единственная победоносная кампания сделала Бастарда Нормандии героем всей Европы.

На некоторое время в Нормандии воцарился мир, но Мартель был не из тех, кто легко забывает нанесенные ему обиды. Внезапно, безо всякого объявления войны, он нанес чувствительный удар по самой гордости Нормандии. Пройдя маршем Мен, Мартель захватил замок Домфрон, выстроенный герцогом Ричардом Добрым, расположил в нем часть своего войска и, перейдя границу Нормандии, осадил город Алансон на реке Сарте. Город не оказал сопротивления, замок – тоже. Мартель оставил в нем гарнизон, разорил и опустошил окрестные деревни и с торжеством вернулся домой, увозя многочисленную добычу.

На сей раз герцог Вильгельм не стал просить помощи у Франции. Оставив Алансон к востоку от себя, он сделал то, чего никто от него не ожидал, появившись под стенами Домфрона на неделю раньше, чем там рассчитывали его увидеть. Подобная стремительность потрясла гарнизон: воины, правда, сумели отправить гонца к своему графу, но с высоты скалистого обрыва тревожно наблюдали за тем, как герцог готовится к осаде.

Взять Домфрон штурмом было невозможно. Он стоял на вершине отвесной скалы, как будто хмуро и угрожающе глядя на долину Майенна, внушительный и неприступный. Гарнизон собрался с духом и заговорил о том, что скоро должен наступить тот день, когда к ним на помощь придет Мартель и снимет осаду.

Тем временем герцог обложил замок со всех сторон, развлекаясь тем, что перехватывал обозы, везущие провиант осажденным, и охотился в близлежащих лесах. Во время одной из таких экспедиций его отрезал от основных сил отряд, совершивший ради этого вылазку из замка.

– Предательство, будь я проклят! – вскричал Фитц-Осберн.

– Очень похоже, – согласился Вильгельм. – Но мы испытаем нашу силу на этих храбрых рыцарях.

Рожер де Монтгомери возразил:

– Однако, монсеньор, они превосходят нас числом пять к одному.

Ответом ему послужил вызывающий взгляд.

– Ха, да ты никак боишься их? – осведомился герцог. – Кто идет со мной?

– В случае вашего намерения атаковать, монсеньор, мы все последуем за вами, будьте уверены, – проворчал де Гурней. – Но, Богом клянусь, это безумие!

– Если мы не рассеем этот сброд, я не заслуживаю вашего доверия! – заявил Вильгельм и прямо в лесу послал коня галопом.

Они таки действительно рассеяли отряд из замка, напав на анжуйцев до того, как те сообразили, что происходит, и дрались с яростью, заставившей противника сначала отступить, а потом и обратиться в бегство. Они преследовали его до самого подножия замковой скалы.

– Ну что, Гуго, ты все еще считаешь, что это было безумие? – озорно поинтересовался герцог.

– Монсеньор, я совершенно уверен, в вас вселился сам дьявол, – откровенно ответил де Гурней.

– А я уверен в том, – негромко заметил Рауль, – что и граф Анжу придерживается такого же мнения. Он испуган и потому не спешит явиться сюда!

Но причина задержки Анжу объяснялась иными резонами. Однажды вечером герцогу донесли, что к ним галопом приближается войско, идущее под серебристо-голубым знаменем.

Герцог прищурился.

– Неель де Сен-Совер, – сказал он. – Что ж, – он перевел взгляд на Фитц-Осберна, – посмотрим, ошибся я в этом человеке или нет. Если он пришел с миром, приведи его ко мне, Гийом.

Фитц-Осберн, сгорая от любопытства, вышел наружу. Герцог же взглянул на Рауля.

– Мне нужен этот человек, – сказал он. – Посмотрим, сумею ли я завоевать его расположение.

Вскоре прозвучал хриплый рев рога, застучали копыта, а потом послышались голоса и звуки шагов.

Полог шатра был откинут в сторону; внутрь быстрым шагом вошел виконт Котантен, за плечами которого развевалась голубая мантия, и упал на колено перед герцогом, глядя тому прямо в глаза.

Вильгельм ответил ему тем же, несколько мгновений глядя на виконта и не произнося ни слова. Но вот он заговорил:

– И что далее, Главный Сокол?

– Я привел вам две сотни всадников из Пентьевра, – ответил Неель. – А сам я только что из Анжу.

– Что привело вас сюда, Неель Мятежник?

– Желание поквитаться с Мартелем, сеньор, – с легкой улыбкой отозвался Неель.

– Вот как! – сказал герцог. В глубине его глаз засверкали искорки, а уголки губ начали приподниматься.

– Сеньор, год назад я выступил против вас, о чем теперь сожалею и желаю исправить содеянное.

– И это вы повинны в том, что Мартель до сих пор не набросился на меня? – осведомился Вильгельм.

– Я, монсеньор. По-моему, мне удалось немного пощипать Анжу. А сейчас я пришел к вам, и моя жизнь в ваших руках.

Теперь уже и по губам герцога скользнула улыбка.

– Рядом со мной всегда найдется место такому человеку, как вы, Неель, – сказал он. – Примите мою благодарность: вы искупили свою вину. – Вильгельм перевел взгляд на сенешаля.

– Фитц-Осберн, пусть виконту Котантену выделят подобающее жилище.

Неель быстро вскочил на ноги.

– Сеньор! – срывающимся голосом воскликнул он.

– Забирайте обратно свои земли, Главный Сокол, – продолжал Вильгельм. Встав из-за стола, он обошел его, протягивая виконту руку. – Не будем ворошить прошлое: я предпочел бы видеть вас своим другом, нежели врагом.

Виконт вновь упал на колени и поцеловал герцогу руку.

– Сеньор, отныне я принадлежу вам душой и телом, – негромко пообещал Неель, встал, развернулся и вышел вон из шатра, не сказав более ни слова.

А герцог, выразительно приподняв бровь, взглянул на Рауля.

– Иногда мне удается завоевывать людей, – обронил Вильгельм, – пусть даже они называют меня безумцем.

Вскоре после этого они получили донесение о приближении Мартеля. Нет сомнения, об этом же узнали и в замке, поэтому гарнизон воспрянул духом. Что до Вильгельма, то он отправил своего сенешаля и молодого Рожера де Монтгомери с эскортом навстречу Анжу, дабы выяснить, что ему здесь понадобилось. Эти два герольда[19] вернулись обратно, преисполненные тщеславия, и честно поведали о том, что с ними приключилось.

Как следовало из их рассказа, они ехали, размахивая белым флагом, и их незамедлительно провели к самому графу. Тот буквально раздувался от чванства и самомнения; человеком он оказался вспыльчивым, раздражительным, а когда приходил в ярость, то на лбу его жилами вздувались вены. Анжу высокомерно, оскорбительным тоном приветствовал обоих и поручил им передать своему господину, что в назначенный день встретится с ним в бою. После чего, воспламененный собственными речами и (по словам Фитц-Осберна) пожираемый червем тщеславия, громогласно заявил им, что нормандский выскочка узнает его на поле брани по красной мантии, которую он набросит себе на плечи, и такому же убранству его коня.

Как и следовало ожидать, это лишь подлило масла в огонь. Не раздумывая, Гийом Фитц-Осберн ответил графу в той же манере. Он заявил, что герцог, в свою очередь, будет в пурпуре, подобающем его сану, на шлем наденет венец и битву примет на гнедом жеребце, подаренном ему испанским королем.

– Далее, сеньор, – продолжал Фитц-Осберн, – мы сказали, что, если у него останутся сомнения, он узнает вас по золотым львам, которые будут развеваться у вас над головой, и по отважным воинам, что соберутся вокруг вас, горя желанием отомстить за нанесенные вам оскорбления. Полагаю, речь мне удалась. Выслушав ее, граф даже изменился в лице.

– Со своей стороны, – подхватил молодой Рожер, – добавлю, что это оказался совсем не тот ответ, которого он ждал. Граф был явно обескуражен и принялся жевать бороду, нервно поглядывая по сторонам.

Гале, сидевший в углу шатра, подняв голову, сказал:

– Анжуйский пес громко лает. Но стоит погрозить ему хлыстом, как он с ворчанием уползет обратно в конуру.

Так все и произошло. В назначенный день герцог повел свою армию на место встречи, но от графа не было ни слуху ни духу. Впоследствии им стало известно, что он в большой спешке увел свое войско и направился домой, прикрывшись сильным арьергардом. Анжуй стал первым из тех, кто предпочел бесславное бегство вооруженному столкновению с герцогом Вильгельмом Нормандским.

Что подумал об этом гарнизон Домфрона, никто так и не узнал. Что до Вильгельма, то он лишь язвительно рассмеялся да вернулся к осаде замка.

Теперь, когда Мартель более не путался под ногами, герцог предпринял один из своих излюбленных стремительных маневров. Оставив небольшое войско под стенами Домфрона, он ночным маршем повел остальную армию к Алансону. Путь его, пролегая через Менанден и Пуантель, выдался очень нелегким. Рыцари Вильгельма обливались потом; некоторые отстали, потому что лошади их начали хромать или у них были сбиты спины, однако остальные упрямо шли вперед, стиснув зубы, вознамерившись не дать превзойти себя их вожаку, который, похоже, не знал усталости.

Под стенами Алансона они появились с первыми лучами рассвета, покрытые дорожной пылью и по́том, и сквозь редеющий утренний туман стали вглядываться в город, раскинувшийся на другом берегу реки. Сам он укреплений не имел, но над ним гордо возвышался замок, к надвратной башне которого вела прямая дорога от моста через Сарту. Над его зубчатыми бастионами реял флаг Анжу.

– Будь я проклят, если не сорву его! – выругался герцог.

Спешившись, он стал молиться, поскольку никогда не забывал об уважении, что причитается Господу; люди Вильгельма последовали его примеру. Покончив с этим, герцог, выпрямившись, умылся в реке и вперил тяжелый, нахмуренный взгляд в надвратную башню, охранявшую мост. Пока он стоял, погруженный в размышления, жители Алансона получили возможность вдоволь полюбоваться его силами. Они собрались на противоположном берегу реки, устроив оживленный совет.

Те же, кто охранял надвратную башню, оценили численность армии герцога и, заметив, что он не привез с собой осадных машин, решили, будто благополучно отсидятся в своей цитадели. Обманчивое чувство безопасности вселило в них ощущение самонадеянности, и они сочли себя победителями, а кое-кто даже отважился на издевательские жесты и насмешливые выкрики, демонстрирующие их презрение к врагу.

Такие выходки не ускользнули от внимания герцога, и лицо его потемнело. Он отдал короткое приказание, после чего рыцари выстроились в боевой порядок. Герцог же устроил военный совет со своими военачальниками, во время которого покусывал ременную плеть, как бывало всегда, когда перед ним вставала особо трудная задача, и внимательно рассматривал диспозицию укреплений. Стражники в надвратной башне, сочтя, что их насмешки не достигли цели, придумали одну, по их мнению, особенно забавную шутку, которая непременно должна была задеть достоинство герцога. На стене началась суета и беготня, а затем над нормандской армией прокатился яростный рев и воины схватились за рукояти мечей.

Стоявший рядом с Раулем его брат Гилберт едва не поперхнулся от негодования.

– Клянусь Богом! – ахнул он. – Нет, ты только посмотри, что удумали эти грязные псы!

Рауль, вглядевшись внимательнее, понял, что защитники башни вывесили на стене меха́ и шкуры, после чего принялись выбивать их длинными палками и лезвиями своих мечей, держа их плашмя. Юноша вспыхнул от гнева, поскольку смысл сего действа был ему совершенно ясен.

– Крест Господень, что за невиданная наглость!

– Привет Дубильщику! Привет благородному Дубильщику Фалеза! – закричали люди на башне. – Как, ты еще здесь, нормандский выкидыш? Как идет торговля мехами?

При этих словах Вильгельм резко вскинул голову, посылая своего коня с места в карьер мимо Нееля де Сен-Совера, который загородил бы собой башню, если бы мог, чтобы герцог не увидел подобного непотребства. Вильгельм подъехал к самому мосту и с такой силой стиснул рукоять своего меча, что костяшки его пальцев побелели, а губы исказила гневная гримаса. Он сидел в седле совершенно неподвижно, словно каменное изваяние; внешне герцог сохранял ледяное спокойствие, но под этим льдом бушевало жаркое пламя.

Над рядами его воинов повисло гнетущее молчание. Наконец Вильгельм заговорил, и слова его, словно отлитые из свинца, тяжко падали в тишину, разбивая ее вдребезги.

– Клянусь величием Господа Бога нашего, я поступлю с этими негодяями так, как поступают с деревом, обрезая его ветви ножом!

Герцог так резко развернул жеребца, что тот присел на задние ноги; военные хитрости и уловки были отброшены за ненадобностью; его ярость передалась рыцарям. В атаку! В атаку! Надвратная башня будет взята штурмом и сожжена дотла, а те, кто оборонял ее, получат по заслугам. Военачальники смиренно посоветовали Вильгельму успокоиться и уже тогда принимать решение, однако он не пожелал их слушать. Герцог поклялся, что сравняет башню с землей или никогда более не поведет своих баронов в бой.

Бо́льшая часть воинов была с ним согласна; лишь немногие осмелились выступить против, опасаясь поражения и предлагая разработать более надежный план. Герцог отмел их возражения; выхватив из ножен меч, клинок которого заблистал на солнце, он проревел:

– Кто идет со мной? Говорите!

Ответом ему послужил многоголосый рев; Вильгельм улыбнулся, но Рауль услышал, как заскрежетали зубы герцога.

Об этой отчаянной схватке на мосту у Рауля остались самые смутные воспоминания. На головы осаждающих обрушились стрелы и копья; гарнизон замка отважился на вылазку, и завязалась жуткая рукопашная схватка, когда люди сходились лицом к лицу, упираясь друг в друга щитами, а потом, получив смертельную рану, с криками обрушивались в реку под мостом. С надвратной башни вниз летели камни и дротики; один такой снаряд угодил Раулю прямо в шлем, и он, оглушенный, повалился наземь, по-прежнему сжимая в руке окровавленный меч. В горячке боя по нему пробежали несколько человек; юноша с величайшим трудом встал, покрытый синяками и ранами, но живой, и начал расталкивать своих же товарищей, однако его подхватил людской водоворот.

Они подбежали к башне так быстро, что Рауль не успел опомниться. Сверху на них вновь обрушился град камней и копий. Но воины принесли к воротам таран, наспех изготовленный из срубленного дерева. Множество рук вцепилось в него; раздался глухой удар, когда комель[20] врезался в огромные ворота, преграждавшие проход в город под аркой башни. Дверь долго не поддавалась; те, кто держал таран, задыхались, обливаясь потом. То и дело кого-нибудь находило копье, брошенное сверху; на место упавшего тут же вставали другие, и таран опять врезался в ворота. В конце концов дерево треснуло, и нормандские воины ворвались внутрь, под арку, тараном вышибли дверь поменьше, что вела уже в саму башню. Она пала под яростным натиском атакующих; вломившись в узкий пролом, воины прорубили себе путь наверх, по винтовой лестнице, поднимаясь все выше и выше, ступая прямо по телам своих же павших товарищей, пока не вытеснили защитников на верхнюю площадку и в караульное помещение.

Всего из башни выволокли тридцать человек, которых ждала месть герцога. Он приказал поджечь башню, и жители города в страхе разбежались по домам, а защитники замка смотрели, как все выше вздымаются клубы черного дыма и пламени.

К этому времени обоз герцога достиг Алансона, солдаты принялись устанавливать шатер Вильгельма и разбивать лагерь. Сам герцог стоял у входа на мост, безмолвный и страшный в своем гневе, глядя на приближающихся пленников. За спиной Вильгельма собрались его разгневанные военачальники. Забрызганными кровью руками он сжимал окровавленный меч. Опустив на него взгляд, быстрым, нетерпеливым движением протянул Раулю. Юноша тщательно вытер оружие и застыл в ожидании, держа клинок на весу, чтобы увидеть, что дальше намерен делать герцог.

Всех, кто уцелел из гарнизона, остриями копий подогнали к Вильгельму. Фитц-Осберн воскликнул:

– Не жалейте никого, монсеньор! Клянусь честью, люди, способные нанести подобное оскорбление, не заслуживают того, чтобы остаться в живых!

– Напротив, они останутся в живых, – возразил Вильгельм, – в некотором смысле. – Рауль, вытиравший кровь с клинка, прервал свое занятие и резко вскинул голову, недоумевающе глядя на герцога. – Как обрезают ветви дерева, – мстительно повторил Вильгельм, четко выговаривая слова. – Они останутся без рук и без ног, живыми свидетельствами моей мести, чтобы все их видели и ужасались, клянусь смертью!

Бароны негромким ворчанием выразили свое согласие; один же из пленников пронзительно вскрикнул от ужаса и рухнул на землю у ног герцога, умоляя его о пощаде. Рауль коснулся руки Вильгельма.

– Монсеньор, вы не можете так поступить! Любой другой – да, но только не вы! Не велите отрубать им руки и ноги одновременно; вы не можете искалечить их столь жестоким образом!

– Увидишь, – ответил Вильгельм.

– Отлично сказано, монсеньор! – провозгласил Фитц-Осберн. – Эти люди получат хороший урок и будут страшиться вашего гнева.

Пальцы Рауля судорожно сомкнулись на рукояти тяжелого меча. Окинув взглядом пленников, он увидел, что одни с вызовом смотрят на герцога, другие опускаются перед ним на колени; одни молчат, другие молят его о пощаде. Юноша вновь повернулся к Вильгельму.

– Ваша справедливость… – сказал он. – Ваше милосердие… куда они подевались?

– Тише, глупец! – прошипел ему на ухо Гилберт.

– Лучше убейте нас! Да, грозный господин, лучше прикажите просто убить нас! – пронзительно выкрикнул один из пленников, протягивая руки к Вильгельму.

Рауль стряхнул с плеча руку Гилберта.

– Воздайте им по справедливости! – сказал он. – Такая жестокость не подобает вам, сеньор!

– Будь я проклят, а Хранитель-то оробел при мысли о маленьком кровопускании! – презрительно выкрикнул кто-то.

Рауль резко обернулся.

– Тебе я пущу кровь с легким сердцем, Ральф де Тони!

– Помолчи, Рауль! – гневно бросил герцог. – Клянусь Богом, я сделаю то, что поклялся сделать! Ни ты и никто другой не отвратит меня от этого. – Он подал знак воинам, охранявшим пленников.

Раздались крики отчаяния и мольбы о пощаде. Откуда-то появилась дубовая колода и ведро со смолой. Вот одного из сопротивляющихся пленников бросили на землю рядом с колодой и привязали к ней кисти его рук. Лезвие топора взметнулось и опустилось с тошнотворным стуком. Воздух зазвенел от пронзительного вопля, а стоящий рядом с Раулем Гилберт удовлетворенно крякнул.

Рауль вырвался из толпы зрителей, будучи не в силах наблюдать за казнью. На пути его оказался какой-то мужчина, вытянувший шею и пытающийся разглядеть происходящее поверх голов тех, кто стоял впереди. Рауль, оттолкнув его с такой силой, что тот полетел на землю, направился к шатру герцога.

Оказалось, он по-прежнему сжимает в руках меч Вильгельма. Несколько мгновений юноша тупо смотрел на оружие, после чего побелевшее лицо Рауля перекосилось и он с размаху зашвырнул меч в угол шатра. Снаружи донесся еще один пронзительный вопль, и Рауль почувствовал, как к его горлу подступила желчь; его едва не стошнило. Обессиленно опустившись на табуретку, юноша закрыл лицо руками.

Крики и стоны эхом отдавались у него в ушах; перед внутренним взором Рауля корчились в пыли обезображенные тела и проплывали злорадные лица тех, кто наблюдал за казнью.

Спустя долгое время жуткие крики прекратились. У входа в шатер раздались голоса и звуки шагов.

Вот полог шатра приоткрылся, и внутрь шмыгнул Гале. Присев на корточки рядом с Раулем, он прошептал:

– Братец, а братец! – и тронул юношу за рукав.

Рауль поднял голову.

– Шут, ты все видел?

– Да, это была страшная месть, – ответил тот. – Но неужели ты готов разбить себе сердце из-за стада анжуйских свиней?

– Ты думаешь, мне есть до них дело? – с горечью спросил Рауль. – Если я и скорблю о чем-то, так это о том, что Вильгельм опозорил свое имя. – Уронив руку на пояс, он вытащил из ножен свой клинок, проведя пальцем по выгравированным на нем рунам. – Le bon temps viendra! Ох, сердце Христово!

– И что это означает? – с беспокойством поинтересовался Гале.

Рауль взглянул на него.

– Скажи мне, шут, когда забудется то, что случилось сегодня? Мне почему-то представляется, что многие годы спустя люди, говоря о нашем герцоге Вильгельме, будут вспоминать о его отмщении и называть Вильгельма Тираном. Говорю тебе, отныне щит герцога замаран так, что никакая справедливость или воинская доблесть не очистят его добела.

– Он неудержим в своем гневе, братец, но ты же сам видел, как он умеет прощать, – по-прежнему явно ничего не понимая, возразил Гале.

– Я видел, как дьявол сорвался с цепи, – с коротким смешком сказал Рауль.

– Да, в нем сидит дьявол, как и во всех мужчинах его рода, но шесть дней из семи он держит его на коротком поводке.

Рауль, встав, сунул меч в ножны.

– Однако в памяти людской останется именно седьмой день, – сказал юноша и вышел из шатра, оставив шута озадаченно почесывать затылок.

На протяжении следующих нескольких часов Рауль старательно держался подальше от герцога. Ужаснувшись увиденным, гарнизон замка предложил обсудить условия капитуляции. Им были гарантированы жизнь и свобода. В Алансоне было пролито уже достаточно крови, и замок сдался без малейшего сопротивления. Не произошло ни грабежей, ни насилия. Герцог обуздал свою неукротимую натуру, вновь явив миру справедливость.

На закате к Раулю прибыл гонец от Вильгельма с требованием немедленно явиться к нему. Юноша медленно направился к большому шатру. Войдя, он застал герцога в одиночестве, сидящего у стола. С потолка шатра свисала лампа, отбрасывая небольшой круг света. Вильгельм указал на то место, где по-прежнему лежал его меч.

– Подними его, – приказал он, строго глядя на Рауля из-под нахмуренных бровей.

Рауль без слов протянул Вильгельму клинок. Герцог, положив оружие на колени, сказал:

– Завтра я возвращаюсь в Домфрон. – После паузы он добавил: – Ты знаешь молодого Роджера де Биго – с деревянным лицом?

Рауль, растерянно моргнув, ответил:

– Если вы имеете в виду вассала графа Мортена, то знаю, милорд.

– По глупости он проболтался о заговоре. Граф по прозвищу Забияка злоумышляет против меня, а мой добрый дядюшка Арк, – герцог неприятно улыбнулся, – уехал от осажденного Домфрона вскоре после меня.

– Смерть Христова! – вскричал изумленный Рауль. – Арк? И что же вы намерены делать, сеньор?

– Мои люди в Арке будут держать его под присмотром. Я отправляю в Мортен отряд с приказом доставить ко мне Забияку. Я намерен подвергнуть его изгнанию, потому что до тех пор, пока я жив, миру в Нормандии не будут угрожать мятежи, подобные тем, что мы подавили в Валь-э-Дюне. – Он вновь помолчал и без улыбки взглянул на Рауля. – Должен ли я отправить тебя в Мортен или ты поедешь со мной к Домфрону? – спросил герцог.

Рауль, не дрогнув, выдержал взгляд Вильгельма.

– Почему вы спрашиваете меня об этом, милорд?

– Если я слишком жестокий и неукротимый повелитель для тебя, ты можешь оставить меня! – ответил герцог. – Но подумай хорошенько: никакие твои мольбы не заставят меня изменить своей природе.

– Я принадлежу вам душой и телом, – сказал Рауль. – Сейчас и всегда, как поклялся в ту ночь, когда мы с вами спасались бегством из Валони. Я поеду с вами в Домфрон.

Больше они не сказали друг другу ни слова. На следующий же день оба верхом поскакали в Домфрон, оставив в Алансоне гарнизон. Известия о случившемся опередили их. Устрашенные и отчаявшиеся ждать появления Мартеля, воины Домфрона капитулировали, сохранив жизнь и свободу, и считали, что им крупно повезло. Хотя замок располагался в графстве Мен, гарнизон его составляли нормандцы. Оттуда герцог маршем двинулся к Амбриеру, построил там цитадель и вновь вернулся в Нормандию. Таким образом, он отодвинул свою границу на территорию Мена, и это было все, чего своей опрометчивостью добился Анжу.

Во Франции известие об этом достигло слуха короля Генриха, и он изменился в лице. В задумчивости принялся теребить бороду, а те, кто стоял рядом, заметили, что король машинально вырвал из нее несколько волосинок, не обратив на это внимания.