Читать книгу Патологическое сомнение. Мыслю, следовательно страдаю - Джорджио Нардонэ, Пауль Вацлавик - Страница 4

История мысли и сомнения рождаются одновременно. Мы можем утверждать, что, когда человек начал систематически думать о себе и своей реальности, возникли первые фундаментальные сомнения и неуверенности. Тем не менее, великие эпические тексты всех культур планеты указывают на то, что дилеммы, вопросы, риски и сомнения на протяжении многих веков разрешались исключительно героическим способом. «Илиада» и «Одиссея», несомненно, представляют собой лучший пример этой эпической традиции в нашей культуре.

В последующие столетия процесс мышления становится стратегией преодоления трудностей, с которыми человек сталкивается на пути своего существования, рассуждением, направленным на очень конкретные цели, такие как искусство мореплавания, передовые методы рыбной ловли, военные стратегии и, параллельно, ораторское искусство, то есть искусство убеждения. Кроме того, в этом отношении параллелизм между Востоком и Западом кажется точным, даже если характеризуется специфическими приоритетами. В древнем эллинском мире ораторское искусство становится не только инструментом убеждения, но и искусством рассуждать о существовании. Достаточно подумать о труде Горгия «О небытии или о природе» (Diels & Kranz, 1923/1981), где сомнения являются краеугольным камнем свободной мысли, в которой человек, по словам Протагора, «является мерой всего, и того, что существует и того, чего не существует».

Эта философская позиция, исключающая любую возможность существования высших существ, которые предписывают и направляют человека, фокусируется на развитии способности человека стратегически управлять реальностью, другими и самим собой. В древнем Китае мысль, запечатленная в действии, находит свое максимальное выражение в Мудром Стратеге, который представляет собой того, кто благодаря наблюдению за природой и ходом событий умудряется изобретать стратагемы, позволяющие управлять другими и окружающей действительностью, возвышая при этом самого себя. В течение этого длительного периода сомнения и дилеммы представляли собой вызовы и стимулы для улучшения человеческой «производительности»: успешные действия представляли собой единственный критерий достоверности мысли. И только впоследствии возникнут философские размышления.

Сократ благодаря великой работе Платона становится фигурой искусного мыслителя. Помимо того факта, что свидетельства о жизни Сократа отнюдь не создают нам образа человека, полного добродетелей и лишенного пороков (Emanuele, 2004), здесь важен тот факт, что с этого исторического момента мир идей и мысли становится Олимпом человечества: продуктивные действия перестают быть целью мышления, поскольку философская мысль начинает питать сама себя. Поиск Истины становится конечной и наиболее важной целью философского исследования, которое, хотя и использует сомнение как главный инструмент этого исследования, имеет своей целью его устранение для достижения высшего знания.

Если мы проанализируем сократовское сомнение[3] и майевтику[4], из этого ясно выявляется то, что, действуя через целенаправленные вопросы, можно «вытащить наружу» внутреннюю сущность человека, которая соответствует божественной сущности. Следовательно, как только достигается истина, сомнения исчезают.

Однако именно благодаря работе Платона мир идей берет верх над практическим измерением. Вся работа ученика Сократа в своей основе направлена на доказательство высшей ценности истины, то есть мира «абсолютных идей», определяющего все остальное. Сомнение больше не является стимулом, позволяющим освободить знание, строго контролируемое рамками неоспоримых, абсолютных идей: в книге Республика Платон поддерживал необходимость перевоспитания тех, кто питал сомнения относительно истины, которое должно было проводиться в структурах, которые чем-то напоминают современные тюрьмы, построенные вдали от городов. Для Платона знание исходило, как свет от Бога, поэтому чем дальше человек находился от этого источника света, тем он был невежественнее и примитивнее, в то время как тот, кто приближался к миру абсолютных идей через знание и веру, возвышался над глупостью и становился философом.

Можно сказать, что платонизм представляет собой первую великую идеологию западного человека, то есть модель знания, которой следует придерживаться как настоящей религиозной веры, тем более что в этом случае само божество излучает мудрость, которую люди могут черпать.

Аристотель, ученик Платона, сформулирует логические принципы, которые сделают эту философию применимой к миру действий и фактов. Его логика, которая на протяжении более двадцати веков будет оставаться основой классической логики, по сути, направляет человека в познании вещей с помощью точного метода, направленного на исключение сомнений и приведение к познанию «истины». Принципы «исключения третьего» и «непротиворечивости»[5], по сути, представляют собой необходимые инструменты для достижения конечного знания. Концепции истинного или ложного без альтернатив и непротиворечивости в качестве критериев оценки процесса познания становятся строгими инструментами для исключения сомнений и амбивалентностей, тем самым проецируя кодифицированный человеком порядок на мир вещей. Эта форма перехода от платоновского мира абсолютных идей к области аристотелевской логики как инструмента правдивого анализа реальности пробуждает в западном человеке, помимо веры в абсолютное знание, исходящее от Бога, также иллюзию рационального контроля над реальностью через строгость логики.

Имея в виду эти два мощных эффекта экзистенциальной уверенности, мы не можем удивляться тому, как это видение сохранялось на протяжении веков, играя основополагающую роль в западной мысли. Не принимались во внимание теории скептиков[6] или стоиков, которые, беря за основу сомнение, как метод познания, противоположного абсолютной истине и древним формулировкам логических парадоксов, таких как знаменитый парадокс лжеца[7], должны были бы поставить в кризисное положение веру в абсолютное знание. И, наконец, безрезультатной была попытка историков, таких как Плутарх, Ксенофонт и Лукиан, через биографии великих исторических персонажей и рассказы об их деяниях вызвать к жизни эпическое и героическое видение, с исторической строгостью возобновляя гомеровскую традицию, которая, однако, как мы хорошо знаем, часто граничила с биографическими рассказами.

С приходом великих монотеистических религий, в частности христианства на Западе, сомнение становится опасностью, своего рода вирусом, который следует искоренить из человеческого сознания: любая форма знания, вызывающая вопросы о существовании Бога или Священных Писаний запрещена.

Одним из самых ярких примеров было разрушение христианами роскошной библиотеки Александрии в Египте, в которой было собрано более восьмидесяти тысяч папирусов, содержащих знания различных культур, с которыми Александр Великий столкнулся во время своего эпического завоевания на Востоке. По сути, библиотека была символом его вселенской империи.

Святой Августин будет первым, кто снова рассмотрит сомнение с философской точки зрения: епископ из Гиппона будет использовать вопросы, направленные на самих себя (автореферентные), как доказательство истины. Августин первым показал противоречивость сомнения: сомневаться во всем невозможно, потому что нельзя сомневаться в самом сомнении. На самом деле, даже агностик, утверждая, что у него нет никакой уверенности принимает как должное убеждённость в том, что уверенности нет, тем самым вступая в противоречие с самим собой.

Сомнение является для Августина обязательным этапом на пути к достижению истины; более того, вспоминая Сократа, Августин утверждал, что сомнение само по себе было выражением истины, потому что я не мог бы сомневаться, если бы не было истины, которая как раз освобождает от сомнений. Следовательно, истина не может быть познана сама по себе, но только в форме опровержения ошибки, и раскрывается в способности сомневаться в ложных иллюзиях, затмевающих путь к ней.

Интересно отметить, как Августин рассматривает действительно щекотливую тему для веры: удовольствие и искушение плоти, подводя их к той высшей любви, чувству, исходящему непосредственно от Бога.

В средневековье мастера Схоластики, возобновляя учение Августина и древнюю эллинскую риторику, через кажущиеся неразрешимыми сомнения и дилеммы продемонстрировали – с помощью строгих рассуждений – как истина Божья, при любых условиях, побеждает сомнения людей. Нельзя недооценивать, что именно в этот период зародились университеты, которые являются колыбелью академических знаний, не случайно основанные мастерами Схоластики. Среди наиболее важных представителей – св. Фома Аквинский и Абеляр.

Несколько веков спустя, в семнадцатом веке, Декарт (Descartes, 1637/2001) выстроит свой рационализм на сомнении и на знаменитом «Мыслю, следовательно, существую», которое достигается упражнениями в радикальном и систематическом сомнении. Начав сомневаться в чувствах, Декарт легко пришел к выводу, что, как нас учат галлюцинации, иногда эти чувства обманывают нас: поэтому мы не можем основывать заключение на них. Однако иногда, продолжает он, чувства не обманывают нас; чтобы усомниться в своих чувствах, нам нужна шокирующая гипотеза, предположение, что мы спим, которая ставит под сомнение нашу бдительность, когда мы считаем, что мы бдительны. Другими словами, Декарт утверждает, что, если во сне нам все кажется правдой и мы не можем отличить свои переживания от состояния бодрствования, у нас нет средств утверждать, что вся наша жизнь и все наши чувства – не что иное, как сон. Поэтому, заключает он, мы не можем верить в то, что ощущения помогают нам в познании внешнего мира. Таким образом, Декарт выдвигает гипотезу злого гения, обманывающего нас даже в самых верных истинах. Декарт начинает сомневаться во всем, но находит выход, заявляя, что несмотря на то, что можно сомневаться во всем, чтобы сомневаться, человек должен существовать: «Cogito ergo sum», я сомневаюсь, я думаю, следовательно, я существую.

Как понятно читателю, господствующая западная философия, начиная с Сократа, практикует сомнение как логический прием или методологический критерий для достижения Истины, если не догмы. Это терминологическое противоречие не должно нас удивлять именно в силу того факта, что этот результат имеет большую успокоительную силу с экзистенциальной точки зрения.

Несколько столетий спустя рациональная аргументация в противовес эмоциональным порывам найдут наиболее яркое выражение у Канта. Он, по сути, потратил свою жизнь на доказательство того, как хорошо сделанное и правильное умозаключение может привести к разрешению любых сомнений и к познанию истины. Более того, именно в силу своей аналитической строгости Кант советовал уделять большое внимание постановке вопросов прежде, чем искать на них ответы. По сути, он утверждал, что не может быть правильных ответов на неправильные вопросы и что мнимая неразрешимость проблемы рождается из неправильного вопроса, а не из неправильного ответа.

Если Кант представляет собой самую вершину философии разума, то самый знаменитый философ при жизни, Гегель, был тем, кто вывел рационализм за пределы разума, превратив его в идеалистическую догму: философия и ее аргументы становятся догматическими системами мышления, или, говоря социологическим термином, идеологией.

Неслучайно именно начиная с гегелевского идеализма мы являемся свидетелями появления великих политических идеологий: с одной стороны, марксизма, который вводит диалектический материализм в качестве ключа к объяснению реальности и сводит все к классовой борьбе, с другой – тоталитаризм, основанный на строгой социальной иерархии и на угнетении низших классов.

В этот период большого подъёма идеологии, сомнение и дилеммы имеют тенденцию исчезать, если не считать трёх философов, которые не случайно считаются сторонниками иррационализма: Шопенгауэра (1819/2009), Кьеркегора (1972) и Ницше (1882/1971). У Шопенгауэра мрачное видение человека и его неконтролируемые внутренние движения создавали неумолимо пессимистический образ человеческого существования. Сомнения относительно справедливого, несправедливого, правильного и неправильного привели Кьеркегора к драматическому обращению религии, в некотором смысле сравнимому с настоящим бредом преследования. Ницше, автор некоторых из самых лучших, полных необычайной остроты и ясности ума страниц в истории мысли и рассуждения, который в наше время стал одним из самых цитируемых и подвергнутых переоценке философов, был заклеймен философом-вдохновителем фашизма и нацизма, и поэтому почти игнорировался философскими кругами.

После идиллии между разумом и религиозной верой, продлившейся тысячелетия, история мысли периода Просвещения, начиная с Французской революции и далее, развивается в сторону тесной связи между рациональностью и великими идеологиями; великая успокаивающая сила веры и философии уступает место надежде на перемены во имя «справедливости» современных идеологий, догматизм переходит от веры к политическому движению. И в этом случае сомнения разума будут развеяны верой в идеи, считающиеся бесспорными.

Параллельно с этим, начиная со второй половины девятнадцатого века, возникает другое великое движение, обещающее победу над сомнениями и дилеммами человечества: наука. Позитивистское доверие к научным знаниям вскоре стало своего рода верой, а также надеждой на освобождение от любого зла и улучшения условий жизни человека.

В то время как вторая надежда в основном сбылась, первая все еще далека от реализации несмотря на то, что в этом направлении было также получено много результатов. Для нашего изложения важно, что концепция научной истины заменила концепцию религиозной истины, став своего рода alter ego, а именно инструментальным знанием, которое может позволить современному человеку достичь все более полного контроля над реальностью и миром.

Лишь в начале двадцатого века предельная уверенность в науке и ее возможности привести нас к объективному познанию терпит крах именно в силу самых передовых научных открытий и методологических размышлений.

Гёдель с его формулировкой теоремы о неразрешимости[8] одним махом разрушил крепость логического позитивизма Гильберта (Gödel, 1988/1999). Демонстрируя невозможность познания системы теми, кто в нее включен, Гёдель разрушил идею объективного познания, то есть научной истины. После него Гейзенберг (Heisenberg, 1930/1953) с помощью принципа неопределенности[9] дополнительно продемонстрировал влияние экспериментатора и его инструментов на объект и результат эксперимента.

Демон сомнения – в этом случае методологического – привел к развеиванию иллюзии о науке как средстве для формулирования обнадеживающих объяснений о дилеммах человека и его существовании.

Неслучайно именно в этот исторический период возвращается также формальная логика, чтобы активно заниматься неразрешимыми математическими или лингвистическими дилеммами с помощью аристотелевской логики «сключения третьего». Бертран Рассел (Russell, 1993/1999), например, развивая теорию типов в логике[10], пытался найти выход из парадоксов, что, как бы изящно ни казалось, не является решением парадоксального утверждения. Даже медицина и психология были подвержены сомнению относительно всех патологий, не поддающихся эмпирическому объяснению. Фрейд (Freud, 2000) предложил ответ на это научное и экзистенциальное затруднение, которое на протяжении многих десятилетий представляло своего рода надежное убежище, настолько, что его психоанализ был определен Поппером (1963/1972) как «религия нашего времени».

В строго философском контексте первая половина двадцатого века характеризовалась также феноменологическими позициями и экзистенциализмом, который, вопреки религиозным воззрениям, делал акцент на неизбежном приговоре человека к «жизни ради смерти», тем самым поджигая фитиль мрачного безысходного пессимизма. Эта неутешительная философская точка зрения проявляет свои самые крайние формы в «Мифе о Сизифе» Альбера Камю (1942/1947). В этом эссе лауреат Нобелевской премии по литературе сравнивает жизнь с историей Сизифа, обреченного на вечное толкание огромного валуна на вершину горы, с которой он каждый раз скатывается вниз, как в извращенной бесконечной игре. Таким образом, автор ставит дилемму: что правильнее: жить или покончить жизнь самоубийством, сам выбирая второй вариант. Но, к счастью читателей того времени, Камю использует этот аргумент, чтобы предложить свое решение мрачных экзистенциальных воззрений через так называемую философию абсурда: поскольку человек живет, чтобы умереть, он оказывается лишь мимоходом в этой вселенной, имеет смысл попытаться как можно больше насладиться оставшимся отрезком времени существования, взяв на себя обязательство сделать его лучше.

В мире науки во второй половине двадцатого века Карл Поппер вернул важность методологических сомнений и опровержений[11] как инструмента познания, более того его эпистемология стала фундаментальным критерием для проверки знания.

Однако никакое объяснение не могло окончательно освободить человека от вопросов, касающихся его самого и окружающей действительности. Как пишет Витгенштейн, «любое объяснение – это гипотеза, но никакое гипотетическое объяснение не может успокоить или уверить человека, когда он влюблен» (Витгенштейн, 1979). С одной стороны, на протяжении веков «раскрытые истины» играло фундаментальную роль экзистенциального успокоения; с другой стороны, развитие научных знаний и логических инструментов привело к иллюзии, что возможно контролировать все, и потом сама же наука опровергла эту обнадеживающую идею.

Как заявил Уотсон (1930) много лет назад, парадокс науки состоит в том, что чем больше накоплено знаний, тем больше головоломок предстоит разгадать. Если мы увеличим способность линзы улавливать даже мельчайшие детали, более глубокое познание приведет нас к новым явлениям, которые необходимо будет открыть и объяснить.

Медицина, например, почти до нуля снизила смертность от сепсиса в западных странах; в то же время, благодаря техническому прогрессу было открыто множество новых заболеваний, от которых еще не найдено эффективное лечение. Таким образом, познания, которые обнадёживают, приводит к ещё большему беспокойству. Эмиль Чоран (1952/1993) пишет: «Кто не страдал из-за познания, тот ничего не знал».

В третьем тысячелетии человек все еще бьется над вопросами, которые по своей природе не могут быть решены с помощью чисто рациональных рассуждений: это сомнения по поводу обстоятельств, которые мы не в силах контролировать. Великий ученый и родоначальник современной конструктивистской эпистемологии[12] Хейнц фон Фёрстер (Foerster & Broecker, 2010) в одной из своих последних книг оспаривает многие вопросы, заданные одной исследовательницей, как неразрешимые, то есть сформулированные на основе логически неразрешимых дилемм, таких как вопросы личной этики или иррациональные эмоции. Действительно, в этих случаях решение меняется в зависимости от принимаемой точки зрения; не существует однозначного правильного ответа.

Современный человек буквально впадает в кризис перед лицом всего неразрешимого именно в силу своих способностей к рассуждению и широте приобретенных знаний, поскольку это тревожно, непосильно и неконтролируемо. В последние десятилетия мы наблюдаем возрождение религиозных интегрализмов; всё легче встретить людей, которые усмирили свои сомнения, отдаваясь вере и ее самым строгим требованиям.

Однако для современного Запада такой побег души невообразим: многие не готовы отказаться от «свободы воли» в пользу фундаменталистского культа, как бы сильно ни верили и, следовательно, вера их не защищает от мучительных сомнений; наоборот, именно эта внутренняя драма может заставить их чувствовать себя виноватыми перед верой. Ко всему этому добавляется современная парадоксальная информационная ловушка: чем больше мы знаем, тем более четкой становится реальность; чем больше у нас вариантов, тем больше сомнений в правильности выбора.

Доступ к постоянно растущему количеству информации благодаря современным технологиям создаёт человеку сложность, с которой часто невозможно справиться. Логикам хорошо известно, что избыток информации обнуляет знания, и, живя в мире, где для того, чтобы совершить простую покупку любого продукта необходимо покорить огромный поток информации, представьте, насколько этот «парадокс избытка» может усложнить нашу жизнь перед лицом действительно важных решений.

Шерлок Холмс Сэра Артура Конан Дойла (Дойл, 1995) провозглашает: «Идеальный мыслитель – это тот, кто на основе огромного количества информации умеет принять во внимание только ту, что действительно полезна». Однако для этого недостаточно быть умным или культурным: действительно необходимо длительное упражнение в умении дискриминировать информацию, но это специфическая тема для профессионалов в области решения проблем, а не для большинства, которое не относится к этому сообществу.

Представим, например, что у нас появилось сомнение в своем состоянии здоровья. На основе этого вопроса мы начнем собирать информацию, касающуюся всех показателей риска возможных заболеваний, и вскоре мы поймем, что мы вошли в лабиринт возможностей, которые вместо того, чтобы успокаивать нас, увеличивают наши сомнения и страхи. Если мы продолжим в том же духе, у нас возникнет потребность в постоянных медицинских обследованиях, но мы обнаружим, что никакой медицинский анализ не может гарантировать нам уверенность в том, что мы не заболеем, несмотря на хорошее состояние здоровья. И парадоксальным образом мы увеличиваем наши сомнения и страхи, пока они не превратятся в навязчивую идею: настоящую ипохондрическую патологию с психосоматическими симптомами, которая со временем из-за физиологических изменений, связанных с наличием высокого уровня тревожности, вызывает реальное повреждение органов.

Отталкиваясь от сомнений, движимые наилучшими намерениями, в результате разумного поиска обнадеживающих ответов приходят к наихудшему результату, а именно возникновению патологии.

Неразрешимые дилеммы современного человека являются результатом попытки контролировать неконтролируемое с помощью силы знания. Но, как мы показали, само знание может стать источником неведения и страданий.

Когда в нашем уме возникает неразрешимое предположение, которое вызывает вопросы, на которые невозможно дать правильный и окончательный ответ с помощью рациональной логики, следует вспомнить указание Канта (1788/1974): «Прежде чем пытаться найти ответы, необходимо оценить правильность постановки вопроса». Следовательно, либо мы идем по канату амбивалентностей, противоречий и парадоксов, либо, сталкиваясь с такими дилеммами, мы должны блокировать попытки давать ответы, поскольку в этом случае логика поиска ответов непригодна. Мы рискуем запутаться в бесконечной игре: каждая попытка найти ответ вместо того, чтобы рассеять, будет подпитывать новые сомнения. Эта извращенная динамика является источником постоянной неуверенности и глубоких страданий, и, если ее не заблокировать, она может перерасти в настоящую психическую патологию.

Суммируя, мы никогда не должны забывать последнее суждение Логико-философского трактата Витгенштейна (1922 г.): «О чём нельзя говорить, о том лучше молчать».