Читать книгу Три пятнадцать - Джослин Джексон - Страница 4

Первый Лизин крик, громкий и неистовый, я расслышала даже сквозь наушники. Чтобы возвестить о своем появлении на свет, она перекричала бодрую партию ударных из «Солнечной стороны». К тому времени мой вокмен перемотал пленку раз сто: я нажимала то «назад», то «воспроизведение» – пусть «Катрина и “Волны”»[5] скрасят шестичасовые искусственные роды. Катрина пела, а я тужилась, выталкивая из себя ребенка, который, по заверению докторов, давно умер внутри, может, уж несколько дней как. Я слилась с песней, отселилась от тела, занятого чем-то странным и болезненным. «Разве это не здорово?» – снова и снова спрашивала меня Катрина, а я после очередного повтора уже не разбирала слов.

Я ушла за Катриной, чтобы не думать о словах остроносого козла-доктора из неотложки: тот сказал, что проще загнать в меня цанги и вытащить плод по частям. Он разговаривал с медсестрой, но его голос, весь такой начальственный и утомленный, не захочешь – услышишь. Потом медсестра подошла ко мне и передала то же самое, но слова подбирала помягче. Они оба называли Лизу «плод», потому что плод резать на части куда сподручнее.

«Нет, Господи, нет! – шептала я, потому что в ту пору еще молилась. – Хочу увидеть своего ребенка, хочу взять его на руки, пусть даже только раз!» Я называла Лизу «ребенком», потому что не знала ее пол. Я знала одно: мертвый или живой, это мой ребенок, а не чей-то там «плод».

Потом я надела наушники, нажала «воспроизведение», выкрутила громкость на всю катушку, и меня повезли из неотложки куда-то на верхние этажи. Другая медсестра выбрила мне причинные места и поставила капельницу, чтобы вызвать роды. Много часов спустя раздался первый Лизин крик, чудесно-остервенелый, такой громкий и яростный, что я услышала даже сквозь наушники. Другой доктор поднял ее, глаза над маской сияли радостью. Лизино пухлое личико свело в кучку-злючку, круглая головенка – в липучей кровище. Она сучила лягушачьими ножками-пружинками, восхитительно живая и праведно взбешенная. Но мне же сказали, что мой ребенок умер, значит, это не мой ребенок. Но от ее живота в меня тянулась скользкая пуповина. Мы были связаны.

Я недоверчиво смотрела на малышку, а Катрина радостно заливалась о любви и солнечном свете. Я разглядывала Лизу, вопящую, крошечную, краснолицую, бешеную, упрямую. Первой моей мыслью было: «Красивая!» А второй: «Моя!»

Какие роды – такой ребенок, и Лиза была сущим наказанием. Больше половины первого года ее жизни я провела, меряя шагами коридор в доме моих родителей. Живот у Лизы болел постоянно, я укачивала ее, а она орала так, что папа с мамой вылезали из своей спальни в коридор и недовольно смотрели на меня красными от недосыпания глазами, и серое разочарование сочилось у них из всех пор – с того самого дня, когда за ужином я отложила вилку и объявила, что я, как выразился папа, залетела. По-моему, грамматически точнее было бы сказать, что это Лэнс Уэстон в меня залетел, но у моих родителей была иная точка зрения. Она у всех была иная: Лэнсу Уэстону незачем было бросать школу.

Как-то ночью мы с Лизой гуляли по коридору больше четырех часов. Каждая минута приближала меня к утренней смене в «Блинном замке». Из спальни вышла мама и стала смотреть, как я расхаживаю взад-вперед и трясу этот комок унылого младенчества. Лизин плач, бесконечный, тоненький, напоминал свист несчастного чайника. Через девяносто минут мне предстояло выкатываться на велосипеде на работу. Следующие шесть часов я проведу на ногах, отпуская кофе и говяжье рагу, и буду надеяться, что не расплещу грудное молоко, не испорчу очередной комплект формы и не проведу за стиркой те пару часов, пока Лиза спит после обеда, – другого времени на подготовку к экзаменам на аттестат зрелости у меня не было.

Мама взглянула на меня с такой жалостью, что я, не выдержав, спросила:

– Ну что, мама? Что?

Не знаю, какого ответа ждала. Я всегда была девочкой-припевочкой, хорошо училась, да еще на флейте в оркестре играла. Было чем хоть немного гордиться. Кончилось все на первой в моей жизни вечеринке, когда Лэнс Уэстон, старшеклассник, сын богатых родителей и сокапитан бейсбольной команды, обратил на меня внимание. Обалдев от радости, я глотнула зомби-пунша, который взяла чисто из вежливости. Глоток, другой – я осушила первый бокал. Внутри что-то зажглось, защекотало, погнало меня за вторым бокалом, потом за третьим, потом за четвертым.

Я и не заметила, как мы с Лэнсом втихаря сбежали с вечеринки вместе. Я свято верила, что у нас любовь, а он свято верил, что четырнадцатилетние девчонки, перебрав зомби-пунша, дают направо и налево. К сожалению, прав оказался лишь один из нас.

Короче, в среду, ровно в четыре утра, я прогуливалась с Лизой по коридору, а мама смотрела на меня такими грустными глазами, что мне в них почудилась жалость. Я слишком устала, чтобы гордо от нее отказываться. Капля сострадания – о большем я и не мечтала. Лиза без умолку стенала у меня на плече, и я спросила еще раз:

– Что, мам?

Мама пожала плечами, сморгнула и вздохнула тяжко. Она обхватила себя руками, и я догадалась: мама устала не меньше моего.

– Нам придется брать с тебя за жилье, – наконец проговорила она, остановив взгляд на моей ревущей малышке, потом ушла в спальню и закрыла за собой дверь.

Тогда-то я и поняла: мама никогда не простит, что по моей милости дамы из Клуба Марии и Марты при Первой баптистской церкви «Вера» стали косо на нее смотреть и цокать языком. Тех женщин я знала с детства, а они не поздравили меня с новорожденной и не принесли ни одного подарка, слово нежеланным малышам не нужны грызунки и теплые одеяла. Пастор сместил моего отца с должности диакона – мол, тот, кто не уследил за своей дочерью, за паствой и подавно не уследит. Я взглянула на Лизу, такую красивую, складную, и снова в голову пришло то самое слово: «Моя». Тогда я не любила бузить, но Лиза бузы заслуживала. Помогать мне никто не собирался – ни семья, ни церковь, ни Бог.

Тем утром я поехала не на работу, а к адвокатессе, недавно переселившейся в наш город, у которой почти не было клиентов. Папа говорил, это потому, что у нее «стрижка, как у лесбиянки». Оказалось, у адвокатессы есть подружка, на вид тоже как лесбиянка. Адвокатесса взялась помогать мне бесплатно, и целых шесть месяцев, освобожденные, мы с Лизой жили у нее в комнате для гостей. Еще через три недели адвокатесса разлила шипучий сидр по пластиковым стаканчикам и мы выпили за Уэстонов. Потом я обналичила чек на кругленькую сумму, полученный в обмен на обязательство не требовать тест на отцовство, заткнуться в тряпочку и убраться как минимум за сотню миль от родного города.

Я бы и дальше сбежала, да границы штата Миссисипи не позволили. В итоге большая часть уэстоновских наличных ушла на покупку дома в Иммите, в пяти милях от Мексиканского залива, остаток – на обучение в пэскагульском Центре профподготовки Клейтона: я решила стать банковским кассиром. Мы зажили с Лизой вдвоем, и ни на секунду, ни на полстолечко Лиза не делала нашу жизнь проще. Весь ее дошкольный возраст я провела в предынфарктном состоянии: малышка обожала облизывать электроприборы и выбегать навстречу машинам. В начальной школе она могла подраться с любым мальчишкой, который лез на рожон. И дня не проходило, чтобы я в минуту отчаяния не подумывала продать ее цыганам.

В самые мрачные дни, когда от усталости мне хотелось лечь на проезжую часть и молиться о ниспослании потока машин поплотнее, я забывала, что этот упрямый ребенок – мой. В самом дальнем, темном углу моего сердца, рядом с детскими страхами и боязнью змей и бабая под кроватью, я временами чувствовала еле заметное шевеление подозрений, что остроносый козел-доктор не соврал, заявив, что пульс плода не прослушивается. Мой милый разумный ребенок умер. Вдруг эльфы выкрали Маленького Покойничка прямо у меня из чрева и взамен подкинули кого-то заклятого, окаянного? Кого-то красивого, но ущербного: недаром Лизин мозг раскололся пополам, едва ей исполнилось тридцать. Подкидыш с малым сроком годности, моя Кроха Лиза, – вот с кем я борюсь две трети своей жизни.

Сегодня я боролась с Лизой по-настоящему – каталась по лужайке так, что юбка задралась, а она брыкалась и стряхивала меня, как бешеный пони.

«Лиза, Лиза, Лиза!» – пела я, чтобы успокоить ее и заставить меня слушать. Бесполезно. «Не привыкать», – думала я, а внутри ликовала: эта дикая сущность, брыкливая, упрямая, сильная, начисто, вглухую исчезла со дня инсульта, и сейчас по лужайке каталась моя настоящая Лиза, наполовину девочка, наполовину ураган. Так, может, она по-прежнему с нами!

Надежда расправила крылья и заглушила обжигающее чувство вины: иву я убила ради бассейна для Лизы. Да хоть подавись я этой виной – истреблю еще тысячу ив, причем каждую дважды, за один лишь след надежды, что Лиза все еще жива в сломанном своем теле.

– Лиза! – позвала я, но слишком громко, так ее не успокоить. – Лиза, нужно дышать!

Она извивалась, как клубок змей, пиналась, ползком тащила себя одной рукой через двор, дюйм за дюймом, и выла как сирена.

– Успокойся! – велела я строгим командным голосом. На прежнюю Лизу он не действовал, не подействовал и сейчас. Надо мягче, намного мягче. – Тише, детка!

Но она кричала без умолку, хрипло, отчаянно. Я схватила Лизу за руку и нащупала пульс. Казалось, он эхом отдается в каждой клеточке ее тела. Я представила, как кровь мощным потоком несется к ее больному мозгу, и испугалась. Я успокаивала Лизу, дрожа от страха, слушала пулеметную очередь ее пульса, но тут она прокричала нечто похожее на слова, такие исковерканные, что не разобрать.

Это было уже слишком даже для прежней Лизы, даже с учетом спиленной ивы, – не вспышка гнева, не нахальная выходка, а дикое отчаяние, попахивающее самоубийством. Она билась и кричала, словно не видя меня, ее здоровый глаз смотрел на Тайлера Бейнса. Она ползла к нему, как к финишной черте. Я встала на колени и схватила ее за талию.

Тайлер держал в руках что-то вроде изогнутых обломков старой слоновой кости. Лиза снова дернулась в его сторону и, повторяя словоподобные звуки, потащила меня за собой. Когда я рухнула ей на спину, солнце вспыхнуло на серебряном сундучке у ног Тайлера. Сундучок был грязный, явно из-под выкорчеванного дерева, но эту выпуклую крышку с ярко-розовыми пятнами я уже где-то видела. Лиза выползала из-под меня, и я, уставившись на Тайлера, ее выпустила.

У ног Тайлера Бейнса валялась тряпка – в оттенке розового было что-то знакомое. На ум пришло французское слово – так говорят, когда просыпаешься в чужом доме, но знаешь, где лежат фильтры для кофеварки. Розовое пятно вспыхнуло раскаленным голубым, превратившись в яркую жуть, которая разъест глаза, если смотреть на нее в упор. Я с трудом отвела взгляд и в глубине двора заметила Мози – она выбиралась из «скворечника». Строгая родительница во мне тут же отметила, что мисс Мози прогуливает школу.

Я чуть ли не обрадовалась. Прогуливать школу нормально. Страшно хотелось взять Мози за локоть, увести в дом и прочесть псевдоучительскую нравственную проповедь на тему ответственности.

Хотелось послать эту кошмарную сцену во дворе к черту, никогда больше не слышать адский Лизин крик, не видеть ни серебряный сундучок, ни розовую тряпку у ног Тайлера. Глаза и рот Лизы превратились в большие буквы О, и тут до меня дошло, что она повторяет, рывками подбираясь к Тайлеру.

«Ой о-нок. Ой о-нок! – рыдала Лиза. – А-ай!» Мой ребенок! Мой ребенок! Отдай!

Я снова взглянула на сундучок, лежащий на развороченной земле, и, разумеется, узнала его. Это же Лизин! Розовые пятна – петли в виде маргариток. Стоя на коленях, я уперлась ладонями в траву, словно проверяла, что земля по-прежнему крутится. Когда Лизе было пятнадцать, она взяла грудную Мози и исчезла с ней на два года четыре месяца и одиннадцать, черт бы их драл, мучительно бесконечных дней. Я думала, что она прихватила сундучок с собой.

«Мой ребенок! Мой ребенок! Отдай!» – снова закричала Лиза. Ее слова гремели у меня в ушах, а под дубом стояла наша Мози, потрясенная, бледная. Она заламывала руки, выкручивала себе пальцы, и я тут же выбросила из головы все вопросы о том, как сундучок оказался под Лизиной ивой. Нужно действовать! На четвереньках я подобралась к Лизе, крепко обняла и, зажав ей рот рукой, зашептала на ухо: «Лиза! Кроха Лиза, здесь Мози. Заткнись, мать твою!»

Лиза орала сквозь мою руку, оскалилась, и ее передние зубы уперлись мне в ладонь. У меня руки слабели и дрожали и не могли сдержать ее слов.

Я посмотрела на Мози: вся обратившись в слух, она шагнула к нам через газон.

– Джинни! Джинни! – звал Тайлер, и я поняла, что изогнутые обломки у него в руках вовсе не старая слоновая кость. Он приладил один к другому, и по нервным окончаниям его ладони, от пальца к пальцу запрыгала догадка. Тайлер удивленно взглянул на обломки, потом вниз, на открытый сундучок. Я тоже взглянула.

В складках полуистлевшего, некогда желтого детского одеяльца застряли бежевые кости, одни напоминали палочки, другие – кубики. От черепа остались гнутые кусочки, похожие на детскую посудку. «Она была совсем маленькая, черепные кости не успели срастись», – подсказал холодный рассудок. У ног Тайлера лежали мучительно знакомая розовая тряпка и сгнившие останки утки-погремушки.

По рукам Тайлера догадка подползла к позвоночнику и стала подниматься, медленно, как пузырек воздуха в гелевом шампуне, пока Бейнса не осенило, пока он не осознал то, что я уже поняла. Он держал в руках останки грудного ребенка. Пальцы Тайлера разжались, хрупкие косточки полетели на землю. Слава богу, я обнимала бьющуюся Лизу, не то запросто подошла бы к нему и разорвала бы пополам.

– Подними их, Тайлер! – велела я мертвым голосом. – Аккуратно.

Тайлер сморгнул, покачал головой и приложил освободившиеся руки к ушам. Из-за Лизиных воплей он плохо меня слышал.

– Босс! – позвала белая как полотно Мози. Она приблизилась еще на шаг, и я поняла, что она расшифровала Лизины слова. Мози уже отрыла рот, чтобы задать вопрос, какой не надо было мне задавать, потому что, к моему ужасу, я, кажется, знала ответ.

Не в силах сдержаться, я смотрела то на сундучок с костями, то на Мози, в очередной раз подмечая черты, которые, как мне раньше казалось, она унаследовала от своего таинственного отца. Мози рослая, худая как жердь, а мы с Лизой – фигуристые коротышки с изгибами прихотливее той знаменитой улицы[6] в Сан-Франциско. Рты у нас округлые, пухлые, как сливы, а у Мози широкая улыбка. Лиза даже дразнила ее Большеротой Хулиганкой[7]. И вот этот рот произносил слова, спрашивал о том, что я не могла и не хотела слышать при Лизе, и у меня вдруг прибавилось сил.

Я заставила себя взглянуть на Лизу, взялась за ее здоровый бок и толкнула. Инсультные нога и рука согнулись, и Лиза перекатилась на спину, став беспомощной, как черепаха. Я уселась на нее верхом, одним коленом прижала к траве ее здоровую руку, другим – инсультную и приложила ладони к ее вискам.

– Лиза! Лиза! – наклонившись к ней, позвала я, но глаза Лизу не слушались и смотрели в никуда.

«Ой о-нок! – повторяла Лиза. – «Ой о-нок!» «Мой ребенок» – это два новых слова. Сразу после инсульта Лиза мало что говорила, кроме «да» и «нет», причем чаще – «нет», а теперь «Босс», «Мози-детка» и еще кое-что, например, «горшок», «дай», «поесть» и «помоги». Много ли прежней Лизы осталось в телесной оболочке, не могли сказать ни доктора, ни сама Лиза. И вот на тебе, «мой ребенок». Впервые за все время после инсульта мне очень не хотелось, чтобы у Лизы получались новые слова.

Я выпрямила спину и, схватив Лизу за подбородок, повернула ее голову к Мози. Та бежала к нам во всю прыть, а я, подлая, заставляла Лизу смотреть на нашу длинноногую девочку, растерявшую вдруг всю свою грацию. Обычно Мози скачет как газель, а сегодня чуть в ногах не путалась.

– Вот твой ребенок. Вот Мози, посмотри на нее! – зашипела я Лизе на ухо и сама уставилась на девочку, невольно подмечая тысячу отличий между ней и нами. Ноги у Мози длинные, худые, пальцы на них как прутики, а у нас с Лизой маленькие, как горошины; ее большие глаза цвета молочного шоколада совершенно не похожи на наши с Лизой – миндалевидные и такие темные, что зрачок сливается с радужкой.

Лиза наконец сосредоточила внимание на Мози, и ее вопли оборвались буквально на полузвуке. Инсультный глаз почти закрылся, здоровый заморгал. Из обоих глаз текли слезы, из носа – сопли.

Так мне удалось утихомирить Лизу. Серебряный сундучок я видела лишь краем глаза. От жуткого «здесь» не скрыться и не убежать никуда, кроме следующей секунды жуткого-жуткого «сейчас». Серебряный сундучок – настоящий ящик Пандоры, полный живого мрака. Не стану я его разглядывать, гораздо важнее позаботиться о Мози. Позаботиться о Мози и заткнуть рот Лизе – на большее мне пока не замахнуться.

– Поможешь увести маму в дом? – спросила я Мози и с гордостью отметила: в моем голосе ни тени паники.

– Что с ней? – испуганно пролепетала Мози.

– Что за черт, Джинни? – низким эхом повторил Тайлер, стоявший у меня за спиной.

– Следи за речью, – осадила его я.

– Что мне делать? – спросил он.

– Ничего, едрить твою, ничего! – не сдержалась я. Мы словно играли в ругательный покер: Тайлер сделал ход, а я подняла ставку, выругавшись еще грязнее.

Глаза Мози округлились: от меня таких слов она не ждала. Я заставила себя вдохнуть поглубже и успокоиться. Сердце колотилось так, что стучало в глазах. Взгляд упал на розовую тряпку у ног Тайлера, и я не без труда отвернулась.

Мы с Мози хотели поднять Лизу на ноги, но она стала вялой и неповоротливой. Помог Тайлер – схватил мою дочь, превратившуюся в мертвый груз, за плечо и рывком поставил вертикально.

– Принеси ходунки! – велела я Мози. Ходунки валялись во дворе.

– Это потому что я спилил ее иву? – спросил Тайлер, когда мы тащили Лизу к дому, а Мози брела следом – тащила ходунки и грызла нижнюю губу, да так сильно, что того и гляди откусит.

Я ответила Тайлеру фальшиво-жизнерадостно, ни дать ни взять чучело Джун Кливер[8].

– Лиза у нас умеет истерики закатывать, а ту иву любила, как родного ребенка.

При слове «ребенок» Мози вздрогнула: она-то разобрала, что там Лиза вопила. А вот Тайлер хлопал пустыми, как у теленка, глазами: он ни слова не понял.

Мы медленно вели Лизу через бетонную террасу. Теперь стало проще – она снова поблекла до без-Лизого существа, какой стала после удара. Потерянный взгляд, перебирает ногами, двигаясь, куда поведут.

– Босс! – шепотом позвала Мози, когда я распахнула дверь черного хода, позволив Тайлеру втащить Лизу в дом. – Босс, это же кости!

– Да, да! – громко и взволнованно поддакнул Тайлер.

– Может, и так. – Мой голос по-прежнему звучал пугающе. Мы вели Лизу через гостиную, потом по коридору, и у меня рот заболел, устав улыбаться джокерской улыбкой.

– В сундучке детские вещи, – начал Тайлер. – Думаешь, кто-то убил…

Я перебила его громким «тьфу», Лиза отозвалась сонным булькающим эхом. Пинок – я распахнула дверь ее комнаты.

– Может, этим костям не одна сотня лет. Может, весь район построен на старом кладбище.

– Ага, как в фильме «Полтергейст»! – взволнованно добавил Тайлер. Его отвлечь легче легкого, а вот у Мози лицо было серьезное и задумчивое.

Мы посадили Лизу на кровать. Судя по виду, она смертельно устала, вся одежда у нее была в грязи и в зеленых травяных пятнах.

– Тайлер, не выйдешь на минутку? Нужно переодеть Лизу. Мози, помоги разуть маму! В носках у нее полным-полно песка.

Дверь захлопнулась на защелку – Тайлера как ветром сдуло. Вот еще одна перемена: до Лизиного инсульта он бы вывернулся наизнанку и выпрыгнул из трусов, только бы увидеть ее голой.

Мози опустилась на колени, чтобы снять с мамы кроссовки, а я взялась за Лизину кисть, которая со здоровой стороны, глянула на часы. Лиза ссутулилась и смотрела в никуда, а вот если верить пульсу, неслась, как горячая лава по склону.

– Лиза, Лиза, это ты? – позвала я, наклонившись к ее лицу. Она и бровью не повела.

– Пульс высокий? – спросила Мози.

Я повернулась к ней и растянула губы в улыбке:

– Не беспокойся! Он уже снижается. Минуты через три измерю снова. Не упадет – отвезем ее в больницу, а порядок позже наведем.

– Слушай, вряд ли этим костям не одна сотня лет. Если, конечно, первые поселенцы не шили плюшевых уточек-погремушек.

– Шить люди умеют с незапамятных времен, – резко ответила я, но, если честно, обрадовалась, что Мози хватило пороху съязвить и закатить глаза: проснись, мол, Босс!

Я достала из комода чистые треники, мягкую футболку, и мы с Мози вместе стянули с Лизы заляпанную зелеными пятнами одежду. На инсультную левую ногу даже смотреть не хотелось: она куда тоньше здоровой правой. С левой стороны даже бедра кожа да кости.

Вялая и безвольная, как тряпичная кукла, Лиза позволяла себя переодевать. Пока мы натягивали ей чистые носки и вычесывали грязь из волос, пульс пришел в норму. Она повесила голову – прежняя своенравная Лиза, боровшаяся со мной на лужайке, исчезла. Когда мы с Мози укладывали пассивное стофунтовое тело поудобнее, я уже сомневалась, что мимолетное возвращение прежней Лизы мне не пригрезилось.

– Спи, Кроха! – проговорила я, накрыла ее одеялом и поправила подушку. – Мози, позвони миссис Линч! Попроси прийти не после обеда, а прямо сейчас.

– Ладно.

Вид у Мози был чересчур задумчивый, и я добавила:

– Твоя мама вышла из берегов, но то, что ты прогуливаешь школу, я заметила. Об этом мы еще поговорим!

Так у Мози возникли проблемы поважнее Лизиных слов, и звонить она чуть ли не побежала. Подростки вообще такие. Любая старшеклассница забудет даже о ядерном апокалипсисе, если пристально взглянуть ей на подбородок и спросить, не прыщ ли там зреет.

Я вышла в коридор и отправилась на поиски Тайлера. В гостиной его не оказалось. Толкнув распашную дверь на кухню, я увидела, что дверь черного хода раскрыта, а Тайлер стоит на заднем дворе с сотовым в руке.

– Кому ты звонил? – прокурорским голосом спросила я.

– Рику Уорфилду, – ответил Тайлер.

В тот момент я с удовольствием застрелила бы его и бросила труп в яму от выкорчеванной ивы. Рику Уорфилду археолого-полтергейстскую байку не скормишь. У того горшок куда шустрее, скороварка прямо.

Будто со стороны, я услышала свой голос, на полной громкости:

– С каких пор «Ничего, едрить твою!» означает «Пожалуйста, позвони шерифу»?

– Да елки-палки, Джинни, надо же было кому-то позвонить, – покачал головой Тайлер. – Он сейчас приедет. Давай огородим дом лентой!

– Господи, мы еще не знаем, совершено ли здесь преступление! Или ты желтую коповскую ленту вместе с пилой возишь?

– У меня изолента есть, – чуть ли не с надеждой проговорил Тайлер.

– Здесь не «Место преступления Майами», лейтенант Кейн! – рявкнула я. Тайлер заметно сник, а я злорадно подумала: «Получил?»

Протиснувшись мимо Тайлера на бетонную плиту, гордо называвшуюся террасой, я посмотрела на открытый серебряный сундучок в глубине двора. Сейчас приедет шериф Уорфилд и начнет хватать своими ручищами косточки в складках желтого одеяла. Мне его не остановить. Взгляд скользнул к истлевшей линялой тряпке.

Ноги принесли меня к сундучку, будто осененные собственной догадкой, которую решили проверить, не заручившись одобрением мозга. Я нагнулась и взяла тряпку обеими руками. Детское платьице! Я вертела его, пока не нашла ворот, а с ним и бирку. «Кидворкс». Я стиснула платье так, что пальцы свело, а выпустить не могла.

Я знала это платьице, отлично знала. Я сама купила его для Мози, Лизиной девочки, вместе с одеялами, пушистыми носочками и пижамой. Дело было пятнадцать лет назад, а сейчас платье поблекло, покрылось грязью и серо-зеленой осклизлой плесенью. Предаваться воспоминаниям не хотелось, но оборки на подоле я не забыла. Как их забыть? В этом платьице я в последний раз видела свою внучку, прежде чем они с Лизой исчезли.

Помню, я надевала это платье на девочку, когда ей и месяца не было. Лысая как яйцо, она по-лягушачьи поднимала к животу пухлые, в складочках, ножки. Изнуренная Лиза, ссутулившись, сидела на диване. Девочка капризничала, только ее фасоны капризов мне были чисто цветочки. Я вытерпела детский вопль-фестиваль Лизы Слоукэм и ни разу не сбросила ее с железнодорожного моста и не съела, как хомячиха свое потомство. С таким гундежем я уж как-нибудь справлюсь. По мне, ребенок был паинька. Милая, но не слабенькая – так я о ней думала.

– Лиза-кроха, я повожусь с ребенком, – сказала я. – Можешь выйти во вторую смену.

– Босс, у тебя завтра работа.

– У тебя тоже. Будешь весь день нянчить ребенка, соберешься с мыслями и наконец придумаешь имя. А то зовем ее деткой, будто никто до этого не рожал детей. Если в ближайшее время не определишься, нареку ее Гретхен, чисто назло тебе.

Когда детка заснула, я перенесла колыбель в Лизину комнату. Переодевать ребенка не стала: розовое трикотажное платьице было мягче мягкого. Лиза спала крепче своей детки – на спине, разметав руки по подушке. Она сама была детка: кожа упругая, нежная, даже под глазами.

Через несколько часов я проснулась: Лиза с шумом возилась в своей комнате. Девочку я не слышала, впрочем, громко она никогда не плакала, и я не забеспокоилась, просто перевернулась на другой бок и уснула.

Наутро в доме было тихо, а у Лизы закрыто. Я решила, что дочь и внучка спят, ведь малыши нередко день с ночью путают. Я почти бесшумно оделась и проглотила овсянку с бананом.

Вечером, когда я вернулась из банка, дом показался пустым, а воздух мертвым. Я заглянула к Лизе: шкаф раскрыт настежь, на перекладине свободные плечики, обе пары любимых Лизиных джинсов и большой красный рюкзак, который она хотела приспособить под сумку для пеленок, исчезли. Я выдвинула ящики. Не хватало белья, носков, футболок; в колыбели – желтого одеяла и плюшевой утки с колокольчиком в животе, которая спала в ногах у девочки.

Я упала на колени перед квадратным ковриком, на котором прежде стоял Лизин серебряный сундучок. Она вытащила все свои сокровища и свалила в большую кучу – записки от школьных приятелей, засушенные цветы, свидетельство о рождении Девочки Слоукэм, где в графе «мать» стояло «Лиза Слоукэм», а в графе «отец» – ничего. Лиза твердила, что отец ребенка – высокий симпатичный парень. Он, мол, управлял чертовым колесом на воскресной ярмарке, где она побывала с так называемой подругой Мелиссой Ричардсон. Имени парня Лиза якобы не помнила, а мне было легче думать, что она просто не хочет его называть.

Имя Девочки Слоукэм я узнала лишь через два с лишним года, когда Лиза вернулась. Золотистокаштановые волосы висели грязными патлами, в кошачьих глазах поселилась усталость. На руках она несла худую девочку с надутым животом и большими серьезными глазками. Детка цеплялась за Лизу печальной обезьянкой. Судя по внешнему виду, Лиза давно загнала себя в угол – рот облепили метамфетаминовые язвы, острые скулы торчали так, что, казалось, кожа вот-вот треснет и обнажит ее усталый череп. Впрочем, девочка, уже двухлетняя, грязной и истощенной не была. Малышка цеплялась за Лизины волосы и, похоже, удобно устроилась.

– Босс, я хочу домой, можно?

Я ответила не сразу. В сердце боролись боль и надежда, а обозленный рассудок кричал: прежде чем они переступят порог моего дома, нужно договориться. Если Лиза возвращается, то живет по моим правилам: проходит реабилитацию и передает мне права на ребенка. Коли реабилитация не поможет и Лиза опять съедет с катушек, девочку я потерять не желаю. В скорбно опущенных уголках некогда сочного рта и сухой, как пергамент, коже я видела два года бродяжничества, наркотиков, мужиков и страшно подумать, чего еще.

– Я даже имени ее не знаю. Свидетельство о рождении ты оставила, но там написано «Девочка Слоукэм».

– Ее зовут Мози Ива Джейн Грейс Слоукэм. Босс, я так устала. Мы обе устали. Пожалуйста, мама, пожалуйста, можно мне домой?

Мози Ива Джейн Грейс Слоукэм сунула большой пальчик в рот и сонно захлопала глазками. Нерастраченная любовь накрыла меня с головой – я видела только малышку, все остальное померкло и отошло на второй план. Правила и договоренности подождут. Я широко распахнула перед ними дверь. А что мне еще оставалось?

Теперь я смотрела на сундучок с костями. На детское платье. На плюшевую уточку. Я опустилась на колени и накинула на кости розовое платье, словно они мерзли, поэтому и накрылись одеяльцем. От догадок не спрячешься. Я попробовала встать, только ноги сильно дрожали. Я присела на пятки.

– Джинни, ты как, ничего? – спросил Тайлер.

Я обернулась: он стоял позади меня, а с ним весь наличный состав здешних копов – Рик Уорфилд и Джоэл, его помощник. Значит, Рик серьезно отнесся к звонку Тайлера, а я и не помню уж, как давно застыла на коленях у ямы из-под выкорчеванной ивы. Уорфилд опустился на корточки рядом со мной и задумчиво захмыкал.

– Да, Тайлер, ничего, – ответила я, наблюдая за руками Рика Уорфилда. Ногти у него короткие, без затей, как у мужчины. А руки, как я очень надеялась, добрые: Рик тянулся к розовому платью. Когда он взял его, я резко встала и отвернулась: не хочу смотреть, как Рик Уорфилд касается костей.

– Та-ак! – протянул Рик за моей спиной. – Бирку видел? Детский магазин «Кидворкс» открылся в Мосс-Пойнте менее двадцати лет назад, а платье до сих пор в приличном состоянии. Значит, Тайлер, это не старое кладбище.

Я это уже успела понять. Это останки Детки Слоукэм, которую заботливо укрыли желтым одеяльцем и похоронили вместе с любимой погремушкой. Да, скорее всего, так.

Это знали и я, и Лиза. «Мой ребенок!» – снова и снова повторяла она, когда на животе ползла по задней лужайке. Конечно, Лиза знала, ведь это она похоронила там девочку. Я отпрянула от ямы. Не сдержалась и отпрянула.

Джоэл с Риком о чем-то разговаривали, только их слова казались полной бессмыслицей. Я продолжала пятиться.

– Джинни! – позвал Рик. Представляю, какое у меня было лицо, раз в его голосе звучало искреннее беспокойство. По рукам побежали мурашки: вдруг он лишь изображает беспокойство, чтобы спрятать подозрения?

– Да не волнуйся ты за меня, просто все это так странно и грустно!

Я представила, как по моему лицу катится холодный валун – разглаживает морщины вокруг рта и глаз, стирая горестную гримасу. Отвернувшись, я старательно расправила плечи и прошагала к бетонной плите, которую мы зовем террасой. Земля подо мной бешено кружилась и ходила ходуном. Я рухнула в полосатое пластиковое кресло.

Тут на ум пришло слово, почти сказочное, из Братьев Гримм, типа «волчары» или «ведьмы». На взрослых такие слова не действуют. Для взрослой женщины волчара – это мужик, который, чуть что, руки распускает. Ведьма – самое невинное обозначение истерички, которая требует разменять две сотни пятерками. Такая тетка глазки закатывает да каблучком постукивает, мешая считать, потом заявляет, что нужны не пятерки, а двадцатки; за ней нервно гудит очередь: на дворе пятница, обеденный перерыв, и всем нужно обналичить зарплатные чеки. Ребенок, подброшенный эльфами вместо похищенного, подменыш – это слово, хрупкое, цвета слоновой кости, выкопали у меня на заднем дворе.

Я балансировала на краю призрачного обрыва: одно слово или движение – и потеряю равновесие. Неподвижно, совершенно неподвижно я сидела в своем кресле, когда Джоэл вызвал эксперта из колледжа. Я чуть дышала и даже не подумала предложить им кофе. Первый эксперт позвонил кому-то покомпетентнее. Тайлер сплюнул на мою лужайку коричневым, и Рик отогнал его от ямы и сундучка. Все происходящее казалось глупым, далеким, со мной никак не связанным. Только бы равновесие удержать, только бы не упасть! Я бы до ночи так балансировала, если бы Мози не столкнула меня с обрыва.

– Босс! – позвала она, подошла и присела у моего кресла, обхватив себя руками, будто хотела утешить, но не могла. Я смотрела на нее, прищурившись. Подменыш! – С мамой сейчас миссис Линч.

Босс, как ты? – спросила она, и я упала с обрыва, скользнула вниз, навстречу тому, что ждало меня в выстланном тьмой сундучке.

Лизиного ребенка не вернули, в отличие от моего. «Разве это не здорово?» – снова и снова спрашивали меня Катрина и «Волны». Здорово, еще как здорово было держать на руках прекрасного, здорового ребенка. Я даже шестичасовые роды почти забыла.

Лизин ребенок на самом деле умер, как и от чего, я не знала, пока даже думать об этом не могла. Я понимала одно: Мози – украденное дитя, а Лиза – воровка-эльф, подменившая свое горе маленьким живым чудом. Она нашла Мози в страшную пору двухгодичного бродяжничества, почти потеряв рассудок от боли и всех наркотиков, которые удавалось раздобыть.

Сначала я подумала, что Мози не должна узнать правду. Правда искалечит ее, столкнет с рельсов, да еще в такое время. Как-никак лихой год на дворе. Страшная правда кинет ее в объятия первого встречного мальчишки. Потом я взглянула на все это шире и поняла: правду не должен узнать никто. Мози не наша, и, если это разнюхает Рик Уорфилд, ее заберут под опеку штата. Похитителям детей не оставляют, сколько бы лет ни прошло, так что Мози у нас отнимут.

Тут в сознании вспыхнули два слова, вытеснившие все остальные мысли. Я взглянула на мокрые ресницы Мози и подумала: «Красивая!» Это было первое слово. Губы скорбно поджаты, значит, она недавно плакала. Вторым словом было «моя».

Она красивая и моя – только это мне и важно.