Читать книгу Нематериальное наследие. Карьера одного пьемонтского экзорциста XVII века - Джованни Леви - Страница 6

1. Сведений о жителях Сантены в XVII в. предостаточно: в моих карточках имеется 32 000 поименных записей, в среднем более 20 упоминаний о каждом человеке, жившем в Сантене между 1672 и 1709 гг.[25] Разумеется, распределение очень неоднородно, оно зависит от публичности каждого лица, потому что сохранившиеся документы отражают институционально подтвержденные поступки, например запись в нотариальных, приходских, имущественных и судебных актах в качестве свидетеля или участника. Необъективность этой документации имеет ярко выраженный социальный характер: женщины, бедняки, дети представлены слабо, хотя они часто упоминаются в сообщениях, где играют пассивную роль. Во всяком случае, документальные источники выводят на сцену мириады самых разных персонажей, и этого достаточно для описания данного общества и принятых в нем правил. Впрочем, любое просопографическое исследование малоимущей и малозаметной прослойки не имеет шансов на полноту и не может уследить за судьбой своих героев за пределами наиболее плотных и доступных скоплений документов. Географическая мобильность в особенности способствует соединению двух видов селекции – собственно дифференциального и более стабильного типа, присущего юридической правоспособности.

Если бы наше исследование касалось сегодняшних событий, мы могли бы, очевидно, придать собранной информации большую органичность, опрашивая действующих лиц. Тем не менее чтение великого множества разнообразных и повседневных свидетельств чем-то напоминает полевое исследование: как будто на протяжении двадцати пяти лет стоишь на сантенской площади и слушаешь сплетни о семейных делах, и, благодаря накоплению знаний, лица и летопись событий постепенно становятся более четкими: рождения, смерти, браки, приобретения, удачи, провалы, взаимоотношения с местными феодалами, ненастья, урожаи, убийства и членовредительства, передвижения войск. Стечение обстоятельств порождает выбор, стратегию, эмоции, чувство неуверенности. Трудно полностью контролировать выборку документов, которые по воле случая скапливались с течением времени, документов, которые сами по себе изначально появляются в результате более систематической социальной селекции.

Таким образом, то, что нам известно об этих нескольких сотнях людей, живших в конце XVII в., есть итог случайности и особой стратификации реальности, в которой они жили: здесь много лакун, неясностей, тумана, пробелов. Как следствие, реконструкция событий и биографий часто оказывается импрессионистической, аллюзивной, основанной на воображении. Я вынужден описывать небольшую группу людей не столько с помощью однородных и сопоставимых рядов данных, сколько базируясь на богатых смыслами, но разрозненных источниках, редко совпадающих между собой. Вытекающие отсюда затруднения требуют от читателя напряжения его фантазии.

Все это сразу бросается в глаза, как только мы задаем себе вопрос: кем были те 27 жителей Сантены, которые обратились к Джован Баттисте Кьезе за изгнанием бесов? 12 мужчин и 15 женщин, из которых только двое имеют дополнительные квалификации помимо имени: некий синьор аптекарь и мессер, живущий в Вилластеллоне. 19 просто «подверглись порче», две женщины и один мужчина страдают от водянки (один описан как «пораженный водянкой и порчей»), один «чахоточный и подвергшийся порче», один «с больной от порчи селезенкой» (аптекарь), один «с пострадавшей от порчи рукой уже два года» (мессер), одна женщина «с поврежденной порчей ногой», один (житель Кьери) «одержим бесом четыре года». В конце истории мы узнаем об обстоятельствах, приведших их к экзорцисту, однако лишь применительно к биографиям некоторых из них. Впрочем, я постараюсь прояснить общий культурный и социальный контекст, иерархию ценностей и пережитые ими события. Последние проливают свет на выбор и мотивы людей, заставившие их обратиться за помощью к Джован Баттисте Кьезе.

2. Сантена, местечко, в котором разворачивались основные действия нашей истории, не располагала автономией: в XVII в. ее юридический статус был неоднозначным, что вело к целому ряду правовых конфликтов. Как мы увидим, это обстоятельство имеет важное значение для понимания политических и социальных стратегий ее жителей.

Сантена лежала к юго-востоку от Турина, менее чем в двадцати километрах от столицы и менее чем в восьми от Кьери, в чьи административные границы она формально была вписана. Она обладала сельскохозяйственными землями не лучшего качества и на всем своем протяжении располагалась на слегка наклонной равнине. Собственно поселение ограничивалось Банной, небольшим притоком По, и речкой Тепиче, в пределах которых находилась центральная часть жилой зоны; здесь помещалась приходская церковь и высились друг напротив друга замки Тана и Бенсо, главных местных феодальных семей в XVI в. Вдоль поселка веером был разбросан ряд хуторов и замков: Понтичелли со стороны Камбьяно, Сан-Сальвá и Тетти-Агостини со стороны Пойрино, Тетти-Буссо, Брольетта и Тетти-Джирó со стороны Вилластеллоне.

Трудно сказать, сколько там было жителей: в реестрах прихода не сохранились акты гражданского состояния, а фискальные и военные данные отрывочны. Так, у нас имеются только два отчета за все столетие.

20 августа 1629 г. подеста Филиппо Вернони по приказу судьи из Кьери собрал подворные сведения о количестве ртов на жернов, т. е. о тех, с кого собирали налог на помол зерна[26]: вероятно, из общего количества были исключены дети до семи лет. Всего в Сантене насчитывалось 60 семей, из которых 6 возглавляли женщины; только одно домохозяйство было отмечено как нуждающееся; возможно, исключались те, кто прибыл извне, и семьи дворян и духовных лиц, постоянно проживающих в местечке. Ниже, в таблице 1 приведено распределение численности по семьям.

Эти данные очень приблизительны, причем не только в силу неопределенности границ населенного пункта, не имевшего четкого административного самоуправления, и невозможности установить, какие именно семьи и отдельные лица были включены в подсчет. Кроме того, эти сведения лишь на несколько месяцев предшествуют эпидемии чумы, и, хотя в Сантене она не слишком свирепствовала, смертность и перемещения жителей должны были сильно повлиять на состав населения ввиду близости Монкальери и Кьери, где умерло много людей.

Так или иначе, у нас нет никаких других данных. Прошло более тридцати лет до того момента, когда 31 декабря 1661 г., а затем 24 июля 1662 г. двумя герцогскими указами было предписано подсчитать рты во всех общинах провинции Кьери, чтобы провести ревизию помола муки: в число 77 населенных пунктов вошла и Сантена. По-видимому, трудностей перепись не вызвала, поскольку по всем местечкам имеются цифры по количеству ртов и поголовью скота. Впрочем, как раз в Сантене выполнить приказ герцога не удалось: «отдельные лица, проживающие и имеющие место жительства в поселке Сантена, – записано в соответствующей тетради, – получив вызовы и уведомления, не пожелали явиться»[27]. Это один из эпизодов открытого конфликта между местечком и городом Кьери, между феодалами и государством – и к этому я еще вернусь. Здесь же достаточно упомянуть, что ревностные чиновники, собиравшие сведения, встретились, вероятно, с ожесточенным сопротивлением и были вынуждены прибегнуть к косвенным способам оценки численности местного населения. В конце концов в 1663 г. они представили отчет, «извлекая данные о части из них из кадастров и описей соседних поселков Камбьяно и Вилластеллоне». Произведя сравнение с предыдущими переписями (возможно, именно с переписью 1629 г.), они пришли к выводу, что ртов старше семи лет насчитывалось 338, и они были распределены по 82 семьям. Однако не исключено, что негодование побудило переписчиков к мести – искажению данных, которые показали прирост ртов и семей более чем на 35 % по сравнению с цифрами тридцатилетней давности и увеличение среднего состава семьи за период, в целом очень тяжелый для всего Пьемонта, с 3,4 до 4,2 человека. Во всяком случае, подсчитать количество сантенцев оказалось делом нелегким: туринский архиепископ Микеле Беджамо в том же 1663 г. совершил пастырский визит в этот приход, но ему не удалось зарегистрировать сведения о числе причастившихся душ, хотя это было сделано во многих соседних приходах[28].

Таблица 1. Население Сантены по переписи 1629 г.

Немногим более полезны данные о демографии населения: сохранившиеся приходские книги[29] велись неаккуратно и с довольно позднего времени. С 1660 по 1671 г. регистрировалось в среднем 6 браков в год и (после пробела в записях с 1672 по 1692 г.) очень малое количество между 1693 и 1701 гг. Смерти Джован Баттиста Кьеза регистрировал в ужасном беспорядке, и нет никакой уверенности, что эти сведения полны: с 1689 по 1700 г., в период очень высокой смертности, насчитывается в среднем 34,1 смерти в год. Реестры рождений не сохранились. Итак, по всей видимости, соответствия между административными границами Сантены и территорией прихода не существует, поскольку в конце столетия прихожан было, вероятно, около тысячи, судя по количеству браков и смертей, рассчитанному на основании данных по другим частям Пьемонта.

В 1728 г. во время пастырского посещения архиепископ Франческо Арборио ди Гаттинара подтвердит обширность прихода, оценив его в 1600 душ, из которых 1000 допускались к причастию[30]. Впрочем, и эта цифра представляется очень грубым приближением, исходящим от тогдашнего приходского священника. Маловероятно, что лиц, еще не достигших возраста причастия, было так мало (37,5 %). Однако текучесть сантенских реалий, неопределенность их подлинных параметров, скудость и приблизительность данных хорошо согласуются с политическими и правовыми характеристиками городка, которые выходят на первый план в рассказываемой здесь истории. Пока что мы можем заключить, что на этой части сельской территории Кьери наблюдалась устойчивая тенденция роста, соседствовавшая с глубоким упадком городской демографии на протяжении всего XVI и значительной части XVII в. Упадок стал следствием кризиса хлопчатобумажной промышленности, начавшего распространяться и на деревню, преодолевая корпоративные рамки, ограничивавшие его городской чертой до середины XVII в.[31]

3. Сантенские почвы не отличались большим плодородием: будучи равнинными, в ходе предварительной оценки для кадастра 1701 г. они были отнесены в основном к пахотным землям четвертого уровня[32]. Лучшие земли принадлежали феодалам или входили в состав церковных владений, и только к этому виду собственности относились обширные поликультурные участки, обрабатываемые на условиях издольной аренды. Немногие луга, которые имели сантенцы, находились преимущественно на территориях коммуны Камбьяно и со стороны Вилластеллоне. Относительно крупные пастбища были в распоряжении только двух ферм в Бролье и Брольетте; они ежегодно сдавались в аренду овцеводам из Энтракве, которые делали там долгие привалы во время зимних перегонов скота. Виноградники располагались на территории Кьери, на склонах холма, но ряды виноградных лоз чередовались на равнине с посевными участками в виде альтен[33] [с подвесной лозой], которые являлись характерной чертой аграрного пейзажа Пьемонта при Старом режиме[34]. Масличные орехи, яблони, тутовые деревья для уже очень распространившегося разведения шелкопряда, дубы, древесина которых использовалась чаще для обработки, чем для отопления, обозначали границы владений и участков. Огороды и конопляники перемежались с жилой застройкой, поделенной на мелкие и весьма желанные парцеллы. Многие сантенцы имели небольшие участки леса на территории Вилластеллоне, обычно в совместном владении нескольких семей общего происхождения. Этот лес использовался для изготовления подпорок виноградной лозы, в качестве дров и в строительстве.

Нелегко установить, что принадлежало каждому индивиду, по многочисленным и разнородным кадастрам отдельных общин, составлявшимся независимо друг от друга на протяжении XVII в. Так или иначе, результат должен был бы показать поляризацию между несколькими крупными хозяйствами и распыленными, часто очень фрагментированными элементами мелкой собственности. Между предприятиями знати и нотаблей и наделами, кормившими крестьян, не существовало средней по размерам или качеству прослойки собственности – настолько, что, как мы увидим, можно констатировать своего рода разрыв в торговых связях между этими двумя секторами, делавший их земли предметом разных подходов к обмену, как будто речь идет о совершенно разных типах имущества. В 1682 г. на территории Сантены семейство Бенсо владело 337 джорнатами[35] земли, отдельные ответвления семьи Тана 285, Бролья 240, Симеоне 90, Бираго ди Роаскья 114, Роббио 127, Фонтанелла 80, сантенский настоятель и приход – более чем 100, в то время как только у трех незнатных собственников было больше 30 джорнат (но не более 50), и менее десяти имели больше 12 джорнат, то есть более 4 гектаров[36].

В плане социальной стратификации приведенная картина распределения земельной собственности не выглядит убедительной, поскольку самая многочисленная группа высшего (с точки зрения богатства) слоя людей среди тех, кто занимался сельским хозяйством, состояла не из собственников, а из держателей манса, живших в Сантене и соседних селах и обрабатывавших участки в 20–30 джорнат на семью, полученных в аренду от знати. Рядом с ними в качестве общинной верхушки действовали агенты и управляющие, которые занимались непосредственным ведением дел в феодальных имениях, где сами хозяева обычно не жили.

Уровнем ниже богатых собственников и издольщиков находилась масса бедных крестьян, выживавшая только благодаря сочетанию самых различных видов деятельности, начиная с поденного труда во время сельской страды и заканчивая участием в цикле текстильного производства (шелководство, шелкопрядение и хлопкопрядение), а также ловлей рыбы на реке По, реке Банне и в садках, широко распространенных в этой местности.

4. Таким образом, разговор о социальной стратификации не может ограничиться обсуждением вопроса о размерах собственности. Его предметом должны стать сложные семейные стратегии, на которых основывались неумолимые механизмы, предопределявшие успех или неуспех, выживание и гибель. Как и во всяком другом обществе, неопределенность в организации институтов заставляет обратиться к анализу их реального функционирования и к рассмотрению конкретных поступков людей. Против формальной сети кровных связей или союзов действовала замысловатая стратегия выбора, исключения, объединения, которая придавала гибкость семейному организму. Именно этой стратегией руководствовались бедные крестьяне XVII в. в повседневных расчетах, которые им приходилось строить на ближайшее и отдаленное будущее в условиях постоянной угрозы голода и непосильного труда. Мы только смутно можем представить себе значение, сегодня от нас ускользающее, тех общественных механизмов, которые определяли вопросы жизни и смерти: как выживать старику, уже неспособному трудиться, или бедному крестьянину в неурожайный год? Структуры семьи, защитные механизмы благотворительности и клиентелы, неосязаемая сеть дружеских связей и уз, протекции должны были дополнить картину, которую чисто экономические расчеты представляют в искаженном и пристрастном виде. Как следствие, трудно избавиться от ощущения, что многие нюансы в диапазоне социальной стратификации не формализуемы и что чувство личной идентичности в психологии нищего крестьянина основывается на представлениях о безопасности, очень слабо отраженных в дошедших до нас документах, на идее солидарности и покровительства, на всеобщих взаимосвязях, на вертикальных цепочках зависимости.

Впрочем, верно и то, что историки почти инстинктивно тяготеют к поискам надежных доказательств в виде количественных данных, типологий, упрощенных формальных моделей, в которых сопоставляются далекие друг от друга ситуации на основании сходства или различия, причины которых остаются неисследованными. Повседневная жизнь прошлого, поведение выходцев из бедноты или маргиналов в упорядоченном обществе оставили нам следы, уводящие в сторону от истины. Документальные свидетельства фиксировались сторонними чиновниками, просчитывались в целях контроля, оценивались в денежном выражении и с точки зрения выплаты налогов в рамках потребностей того мира, в котором рыночные отношения занимали далеко не главное место, регламентировались в плане сексуального и эмоционального поведения церковными властями, навязывавшими модель исправления нравов, заклейменных как языческие и непристойные. Подобные материалы оставили за собой след изначально этноцентрического прочтения, которое направило современных историков на проторенный путь поиска нехитрых объяснений и единственных причин. Неоспоримый факт, что краеугольным камнем в исторических дискуссиях последних лет часто становилось схематическое упрощение, и прежде всего это относится к дискуссии об истории семьи. С одной стороны, была выдвинута гипотеза, что семья постепенно теряет функции, передаваемые внешним институтам, и все более сосредотачивается на эмоциональных привязанностях с последующим структурным переходом от большой патриархальной семьи к нуклеарной семье эпохи индустриализации; с другой – тезис, что нуклеарная семья всегда имела неоспоримый перевес в Европе, хотя и в разных формах. На протяжении более десяти лет в ходе дебатов об истории семьи выстраивались географические схемы, довольствующиеся функциональными и структурными определениями вместо поиска не столь механических объяснений, по-своему характеризующих каждый тип семьи и его трансформации[37].

Здесь я должен буду отойти от этих моделей, которые, безусловно, дают много полезных ориентиров, но выглядят некоторым анахронизмом с точки зрения расстановки приоритетов. В самом деле, разговор в них строится на упрощении, на определении семьи как места проживания, как группы, сконцентрированной вокруг домашнего очага. Конечно, такое определение пригодно, если использовать его в качестве точки отсчета для налогообложения и учета гражданского состояния: государственный и церковный контроль осуществляются строго по линии физических показателей, поддающихся проверке, и никак не затрагивают тщательно продуманных способов защиты, позволяющих уклониться от контроля. Но смогут ли извлекаемые отсюда сведения, при всей их убедительности, типологические распределения по географическим зонам, история трансформаций и диффузий дать удовлетворительный ответ на все наши вопросы?

Впрочем, изучение практики наделения приданым и наследования также не помогает прояснить контекст, в котором разрабатываются семейные стратегии: в этом случае остаются скрытыми сложные схемы материальной и психологической, эмоциональной и политической поддержки, которые часто выходили за рамки узкой группы совместно проживающих лиц.

Скорее мы можем предположить, что в значительной части изменения происходили за пределами внутренней структуры семьи, большой или нуклеарной, формально остававшейся неизменной на протяжении столетий и более или менее нечувствительной к глубоким экономическим, политическим и религиозным преобразованиям. Эти изменения нужно прослеживать на примере менее однородных и организованных внешних взаимоотношений между структурными семейными ядрами, в тех формах солидарности и избирательного сотрудничества, которые позволяли выживать и обогащаться; в обширной сфере оказываемых и ожидаемых услуг, сфере информационных обменов, взаимности и покровительства.

Итак, анализ семейных стратегий сантенцев обойдет стороной резидентные группы. Речь пойдет о семье в смысле группы лиц, не живущих вместе, но связанных узами кровного родства или образующих альянсы и псевдородственные объединения, которые встраиваются в смутную институциональную реальность Старого режима в виде стержня, скреплявшего социальные связи перед лицом житейской неопределенности, хотя бы на уровне небольшого местечка.

Рассказанные ниже семейные истории, основанные почти исключительно на сведениях, полученных из нотариальных актов, не представляют из себя реконструкцию стандартных ситуаций, а выявляют компоненты, составляющие некую модель. Итак, я рассмотрю три истории издольщиков, образующих, как мы увидим, социальную группу, в которой наиболее простым и законченным способом реализуются стратегические приемы, лежащие в основе поведения и системы ценностей всех сантенцев в конце XVII в. Использование этой модели в более широких или более узких рамках, ее вариации, большая или меньшая возможность выбора – все это приводит к различиям в практике тех или иных социальных групп и слоев, что не отменяет ее полного и всестороннего соответствия правилам поведения семей испольщиков. Их основу вновь составляют поиски защищенности, при которых сохранение статуса и его передача из поколения в поколение являются не самоцелью, а обязательной предпосылкой поведения, обеспечивающего владение информацией и управление природной и социальной средой.

5. Джован Баттиста Перроне женился на Лючии сразу после эпидемии чумы 1630 г. У них было много детей, но до нас дошли сведения только о семи, которые пережили родителей: Франческина и шесть сыновей. Джован Баттиста умер относительно молодым и, по всей вероятности (я не нашел его завещания), поставил условием для получения наследства совместное хозяйствование детей при главенстве старшего сына, Джован Доменико, родившегося в 1631 г. Джован Доменико стал для братьев непререкаемым авторитетом, «поскольку мы относились к нему, – скажет Секондо, четвертый сын, в одном из нотариальных актов, – как обычно относятся к отцу»[38]. Однако неделимость с точки зрения наследования не означает – ни в этом, ни в других случаях, когда речь идет о семьях арендаторов нашей зоны, – проживания под одной крышей, поскольку смысл экономической стратегии этой кровнородственной группы заключается как раз в разделении очагов по производственным единицам. Они были привязаны к двум фермам: Секондо и Бернардино к «Виньяссо» маркиза Бальбиано, где испольщиком был отец; Джован Доменико и Джоаккино к «Бролье» – это имя хозяев – они заключили контракт еще при жизни отца. Два других брата, Антонио и Джованни, только преодолевшие тридцатилетний рубеж, в 1678 г. подверглись уголовному преследованию вместе с племянником Джован Баттистой – видимо, они совершили какое-то тяжелое насильственное преступление, документы о котором до нас не дошли, но оно «навлекло на них опалу государя из‐за деяния, в коем их обвинили»[39]. Таким образом, они были отлучены от доли в общем имуществе во избежание обычной в подобных случаях конфискации, которая нанесла бы ущерб неделимому достоянию группы. В дальнейшем они находились в бегах и, вероятно, скрывались от правосудия, причем Джованни, который тем временем женился на Марии Спинелло, также уроженке Сантены, вскоре умер.

1678 г. был чрезвычайно тяжелым для семьи и вследствие других событий. 14 ноября неожиданно – как записано в приходской книге – в возрасте всего сорока семи лет скончался Джован Доменико; он едва успел уладить дела, чтобы избежать потери имущества в результате конфискации и, скорее всего, позаботился о помощи сыну и братьям в их неприкаянном положении. Он оставил завещание, в котором определенно запретил детям делить имущество до достижения всеми двадцати двух лет. Если бы кто-то захотел отделиться раньше, наследства бы он не получил. У него было три сына и две дочери, опекать которых было поручено дяде Джоаннино по прозвищу Мороне, новому главе семьи.

Итак, 1678 г. стал сложным поворотным пунктом в истории семьи: утрата взрослого мужчины не могла быть восполнена за счет других ее членов, преследуемых правосудием; наем слуги также не являлся выходом из затруднения. Как следствие, заключается новый контракт с собственниками: Бернардино и Секондо переходят на «Бролью», более крупный участок, а Джоаннино с сыновьями и племянниками получает «Виньяссо». Общеизвестный и признанный профессиональный опыт, встроенность в политические и корпоративные связи в коммуне, вес, который они приобрели, неоднократно выступая в качестве распорядителей в ассоциации Тела Христова, придали им, по всей видимости, достаточную правоспособность, так что проступки, совершенные родственниками, не могли ей повредить. Впрочем, всего через три года, в 1681‐м, Антонио и его племянник Джован Баттиста получили прощение и смогли вернуться домой.

Семья Перроне

Антонио, естественно, не участвовал в разделе между братьями, но это было, как мы уже сказали, ухищрение, предназначенное для посторонних, и его восстановление в правах собственности, по-видимому, не встретило никаких препятствий. Более того, он получил значительную долю имущества, постепенно приобретенного семьей до того и во время того, как Антонио скрывался от правосудия. Семейные проблемы никак не замедлили покупку собственности, которая, судя по всему, была важнейшей задачей в стратегии семьи Перроне: только за период 1675–1681 гг., который, безусловно, не был для нее самым спокойным, была приобретена небольшая ферма с гумном и огородом, а также более 3 джорнат земли у пяти разных крестьян из Сантены и Камбьяно за 868 лир. Они прибавились к 5 джорнатам альтен, записанных Джован Доменико на свое имя в кадастре Вилластеллоне, к 6,62 джорнаты, которыми братья пользовались совместно только на территории Кьери и Сантены, и к другим землям – я не смог уточнить их местоположение, но об их наличии свидетельствуют данные нотариальных актов, где Перроне упоминаются в качестве владельцев собственности, граничившей с чужими продаваемыми или покупаемыми участками.

К своему возвращению Антонио стал относительно богат: после 1685 г. и трех покупок он получил – за четыре года – 3 с половиной джорнаты и стал жить в небольшой ферме Тетти-Джирó, доставшейся ему в результате нового раздела, не оформлявшегося у нотариуса. Антонио всегда оставался независимым собственником и не входил в разряд издольщиков.

До 1689 г. братья Перроне на разных началах, коллективном и индивидуальном, приобрели еще не менее 9 джорнат, которыми управлял Антонио, либо поставляя фермам дополнительную рабочую силу, либо принимая избыточные рабочие руки из семей братьев-арендаторов. Однако в 1688 г. в возрасте сорока пяти лет умирает Бернардино; и на сей раз, как только истек срок контрактов, происходит обмен фермами, с методичностью, подчеркивающей структурность сложной стратегии Перроне. В 1690 г., когда составлялись списки по налогам на соль, у Джоаккино в «Бролье» было 11 взрослых ртов и 2 пары волов (он платил за них целых 48,10 лиры в год); Секондо с 8 взрослыми ртами и 3 волами в «Виньяссо» выплачивал 30,10 лиры. Антонио платил всего за 3 рта, и у него не было скотины[40].

Итак, мы добрались до 1690‐х гг. Это ключевое время для истории Джован Баттисты Кьезы, период тяжелого кризиса: война, неурожаи, непогода шесть лет подряд обрушиваются на деревню. Семья Перроне рискует распасться: в 1693 г. умирает Джоаннино, в 1694 г., не достигнув сорока, при родах гибнет жена Антонио, в 1696 г. скончался Секондо. Антонио, последний представитель старшего поколения, становится главой семьи и должен прокормить много ртов, за исключением Джован Баттисты, старшего племянника, сына Джован Доменико, который становится издольщиком на ферме «Пессионе» генерального инспектора финансов Гараньо. Прежние издольные контракты семьи оказались утрачены, возможно, потому, что распад демографической структуры вышел за рамки, допустимые при избранной стратегии. Всем сыновьям и племянникам с трудом удается обрабатывать принадлежащие семье земли, унаследованные или приобретенные, и тем самым выживать, но свою роль с этой точки зрения мужчины выполняют хорошо: Антонио заявляет о наличии 10 взрослых ртов[41]. Между 1689 и 1698 гг. приобретений не зафиксировано, напротив, за 250 лир было продано полторы джорнаты земли, и только в 1700 г. снова куплена одна джорната за 220 лир.

Когда в 1701 г. умирает Антонио, у него остается шесть взрослых племянников; трое его малолетних сыновей поступают под опеку нового главы семьи Джован Баттисты, старшего из племянников, который к этому времени снова стал издольщиком. Семья встречает новый век, еще раз укрепляя нерушимые связи между собственностью на землю и издольщиной и готовясь на новом витке возобновить ту стратегию, которая позволила ей выжить в течение тяжелого предшествующего десятилетия.

Таков хронологический порядок событий. Восстановление истории семьи с помощью не слишком красноречивых документов вроде завещаний и договоров купли-продажи столь же увлекательно, как и разгадывание головоломки: постепенно вскрывающиеся совпадения и связи вызывают чувство удовлетворения – возможно, для читателя неочевидное. Как бы то ни было, благодаря повседневным подробностям семейной жизни можно осветить существенные черты логики социальных действий при Старом режиме.

Трудность типологического обобщения описанных способов поведения вытекает ровно из того факта, что используемые конкретные формы организации не разрабатываются заранее вне общей схемы мышления, обуславливающей цели и ожидания. Это относительно гибкие формы, которые приспосабливаются к ситуациям, возникающим в ходе развития жизненных циклов, в результате действия внешних политических и экономических событий, самых неожиданных происшествий. Описываемое общество, как и любое другое, состоит из индивидов, сознающих долю непредсказуемости при планировании любого типа поведения. Неуверенность вытекает не только из сложности предвидения будущего, но и из неизменного понимания ограниченности информации о силах, действующих в данной социальной среде. Нельзя сказать, однако, что перед нами общество, парализованное нерешительностью, чуждающееся всякого риска, пассивное, замкнувшееся в незыблемых ценностях самозащиты. Совершенствование прогнозов ради повышения безопасности является мощным стимулом технического, психологического, социального обновления, а выбор стратегии, примеры которого предоставляет семья Перроне, входит в арсенал приемов, призванных управлять средой[42].

Индивид, принимающий решения с определенным расчетом полезности, делающий выбор в рамках некоего набора альтернатив, обладающий устойчивым представлением о распределении вероятностей по каждой совокупности будущих событий и максимизирующий ожидаемое значение, – это в большой степени теоретическая фикция даже для современного общества. Однако именно этот образ человека совершенно рационального, психологически единообразного, готового прилагать максимум усилий, всегда не равнодушного к экономическим стимулам, во всеоружии данных, которые служат ему для действий, лишенного социальных связей и памяти породил противоположный этноцентрический образ крестьянина Старого режима, подвластного стихиям, традиции, нестабильности, неспособного на активные и продуманные поступки. Середины между понятой таким образом рациональностью и полной пассивностью животного не существует. Жесткое ограничение истории семьи ее внутренней историей также является производным от этого образа человека Старого режима, особенно крестьянина, – всецело подчиняющегося велениям природы и общественных институтов: «Приход, – говорил Тюрго, – представляет собой скопление хижин и не более деятельных, чем эти хижины, жителей»[43].

Ментальный мир, внутри которого развернулась проповедь Кьезы, был миром общества в поисках безопасности: экономическое благополучие служило целью, подчиненной расширению и укреплению социальных связей, на которых основывались те же возможности выживания. Именно в этом контексте приобретают значение формы объединения семей как стратегический элемент достижения безопасности. Очевидно, что эти отношения строятся прежде всего на кровном родстве и альянсах, но эта сфера предпочтений может быть расширена или сокращена, в ней существуют варианты выбора и иерархические структуры. Хотя именно неопределенность порождает нормы, позволяющие всем прогнозировать поведение каждого человека, сама сложность прогнозирования придает этим нормам гибкость, неоднозначность, необходимость непрерывного приспособления.

С этой точки зрения можно еще раз рассмотреть некоторые важные характеристики деятельности братьев Перроне. Прежде всего, это строгая эндогамия, в рамках которой альянсы заключались или поддерживались преимущественно с другими семьями издольщиков данной зоны, в частности Лиза и Моссо. Объяснения рискуют оказаться слишком шаблонными: проживание в арендуемых хозяйствах, в стороне от деревень, где часто селились мелкие собственники, создавало условия для групповой солидарности между фермами, где нередко обитало по нескольку семей издольщиков с общим двором. Однако соперничество при заключении контрактов, сложные комбинации с сохранением семейной собственности и получением аренды противоречат такому простому прочтению, не говоря уже об общественном престиже, который заставлял рассматривать вступление в родство с мелкими собственниками, балансировавшими между потреблением и наемным трудом, между выживанием и голодом, как утрату положения по социальной шкале и понижение статуса, если не удавалось или не было намерения взять хозяйство в аренду, дабы дифференцировать виды своей деятельности. Большое сходство между издольщиками не подлежит сомнению в силу общих условий существования, культуры, принадлежности к одним и тем же религиозным ассоциациям, из‐за постоянной зависимости от знатных семейств и их агентов, но и клиентских отношений с ними, по причине частых посещений города ради доставки господской части продуктов; из‐за самой аграрной технологии, различавшейся в зависимости от размеров обрабатываемого участка, от качества смешанной разбивки участков и от наличия более или менее пригодных орудий и скота. В целом эта группа характеризовалась больше договорами на аренду, чем собственностью – и, таким образом, большей открытостью для социально экзогамных браков.

Отлучение женщин от наследования вполне определенно: они не только не получают земли по завещанию или в приданое, но и вообще передаваемые и выплачиваемые в этой группе приданые, по всей видимости, никак не связаны с уровнем богатства: они колеблются между 100 и 200 лир.