Читать книгу Убийца в толпе, или Человек из очереди. Шиллинг на свечи - Джозефина Тэй - Страница 8

– Не по-христиански вы живете, – изрекла миссис Филд, ставя перед Грантом неизменную яичницу с беконом.

Миссис Филд долго пыталась отвадить Гранта от привычки есть на завтрак яичницу с беконом; готовила ему изысканные завтраки по рецептам, почерпнутым из газет, доставала у мистера Томкинса – под угрозой перестать пользоваться его услугами – всякие деликатесы вроде почек, но Грант не поддался ей, как и многим другим в свое время. Он по-прежнему ел на завтрак яичницу с беконом – и в субботу, и в воскресенье, и в понедельник. Сегодня было воскресенье, восемь утра, что и подвигло миссис Филд на вышеупомянутое замечание. «Не по-христиански» в ее словаре значило не отсутствие твердых принципов, а пренебрежение удобствами и покоем. То обстоятельство, что он в воскресенье уже в восемь утра сидит за завтраком, огорчало ее гораздо сильнее, чем суровая работа, которой он занимался в течение всей недели. Она не переставала сокрушаться по этому поводу.

– Прямо диву даешься, почему ее величество не очень-то спешит награждать вас орденами. Кто еще в Лондоне должен в воскресенье завтракать в такую рань?

– В таком случае награждать нужно и их квартирных хозяек, – ответил Грант, – за то, что дают инспекторам кров и пищу.

– Спасибо, мне и без наград этой чести довольно.

– Хотел бы я вам на это сказать что-нибудь такое же приятное, но за завтраком это у меня плохо получается. В восемь утра только женщина способна быть остроумной.

– Вы и представить себе не можете, как меня уважают за то, что у меня живет инспектор из Скотленд-Ярда.

– Да неужели?

– Истинно так. Только можете не волноваться: у меня рот всегда на замке. От меня никто ничего не выведает. Многим хотелось бы знать, что думает инспектор да кто у него бывает, но я знай себе помалкиваю – пусть выпытывают да допытывают. И никаких намеков понимать не желаю.

– Это очень благородно с вашей стороны, миссис Филд. Из-за меня о вас может сложиться превратное мнение как о женщине недалекого ума.

Миссис Филд моргнула раз, моргнула другой, наконец пришла в себя и, проговорив: «В конце концов, это мой долг, пускай и не очень приятный», удалилась.

Грант уже отзавтракал и собирался уходить, когда она явилась снова и, созерцая оставшийся несъеденным тост, сокрушенно заметила:

– Вы хотя бы в середине дня поешьте поплотнее. На пустой желудок ничего путного в голову не придет.

– Зато на полный желудок никого не догонишь!

– Ну, в Лондоне долго гоняться за кем-то не надо. Всегда найдется человек, который поможет изловить, кого требуется!

Направляясь к автобусной остановке, Грант улыбался про себя такому упрощенному представлению о работе уголовного отдела Ярда. Однако сдержать поток людей, которые, по их словам, видели разыскиваемого, не было никакой возможности. Добрая половина лондонцев утверждали, что видели его, по крайней мере со спины. А количество подозрительных порезов на руках могло бы показаться невероятным любому, кто сам никогда не участвовал в розыске и поимке преступников.

Все долгое солнечное утро Грант просидел у стола, терпеливо просеивая рапорты и рассылая своих подчиненных кого куда, подобно генералу, направляющему подкрепления на поля сражений. Все сообщения из провинции он отложил в сторону – за исключением двух: они нуждались в тщательной проверке. Нельзя упускать из виду и такую возможность, как она ни мала, что человек на Стренде – не Даго. Два сотрудника отдела были направлены для перепроверки этих двух сообщений: один – в Корнуэлл, другой – в Йорк. Весь день у локтя Гранта не смолкал телефон, и весь день он приносил лишь негативную информацию. Некоторые из тех, за кем Грант приказал понаблюдать, не имели, по мнению детективов, ничего общего с подозреваемым. Но и эта ценная информация нередко стоила долгих часов утомительного бдения за занавеской кружев ноттингемского производства в одном из пригородных домов в ожидании того момента, когда «тот самый мужчина из третьего дома отсюда» пройдет мимо и его можно будет хорошенько рассмотреть. Один из подозреваемых оказался лордом, известным широкой публике как игрок в поло. Выслеживавший его детектив настиг пэра Англии в гараже, откуда тот брал машину, намереваясь устроить себе небольшую воскресную разминку – погонять миль триста-четыреста, – и, увидев, что его заметили, рассказал ему чистую правду о том, чем занимается.

– Я понял, что вы за мной следите, – сказала сиятельная особа, – но, поскольку в настоящий момент моя совесть чиста, как никогда, это меня несколько удивило. За мою недолгую жизнь меня много в чем подозревали, но за убийцу не принимали ни разу. Желаю удачи.

– Благодарю вас, сэр, – и вам того же. Надеюсь, когда вы вернетесь, ваша совесть будет не менее чиста, чем сейчас.

И его светлость, которого задерживали за превышение скорости, пожалуй, больше, чем кого-либо в Англии, понимающе улыбнулся.

И все же в то воскресенье подчиненным Гранта было легче, чем ему, Гранту, который весь день не вылезал из своего кабинета, с механической четкостью управляя действиями своих детективов. После ланча заглянул Баркер, но никаких новых идей по части того, как ускорить расследование, у него не оказалось. Нельзя было оставить без внимания ни одной мелочи. Любое, пусть самое невероятное сообщение следовало проверить беспощадным методом исключения. Это было все равно как вскопать лопатой огромное поле – работа тяжкая и совсем не для праведного христианина, как выразилась бы миссис Филд. С невольной завистью Грант взглянул через окно, поверх Темзы, над которой висел легкий туман, в сторону Суррея, освещенного сейчас заходящим солнцем. Как хорошо, наверное, нынче в Хэмпшире! Ему представились леса Денбюри в весеннем зеленом уборе. А чуть позже, вечером, после захода солнца, настанет самое время клева на Тесте…

Домой Грант вернулся поздно, но зато проверил все сообщения. С наступлением вечера их поток стал заметно уменьшаться, а затем и вовсе иссяк. Но за ужином – поскольку для миссис Филд возвращение с работы означало немедленное кормление – он продолжал напряженно прислушиваться к телефону. Инспектор лег в постель, и ему приснилось, будто ему звонит Рей Маркейбл и говорит: «Вы никогда не отыщете его, никогда, ни за что!» Она все повторяла одну эту фразу, не обращая внимания на его просьбы о помощи, мольбы дать ему информацию, и он ждал с нетерпением, когда наконец телефонистка скажет: «Ваше время истекло». Но еще до этого телефон вдруг превратился в удочку, что его почему-то совсем не удивило, и он использовал эту удочку как кнут: он погонял четверку лошадей, которые мчали его по ноттингемской улице; в конце улицы виднелось болото, как раз перед болотом, посреди улицы стояла официантка из гостиничного ресторана. Он пытался крикнуть, потому что лошади неслись прямо на нее, и не мог. Официантка же тем временем стала разрастаться прямо у него на глазах, пока не заслонила собою всю улицу. Когда лошади готовы были налететь на нее, она вдруг выросла настолько, что нависла уже над конями, и над Грантом, и над улицей, и над всем остальным. Им овладело чувство неизбежности, которое возникает в момент катастрофы.

«Вот оно!» – подумал Грант и проснулся, ощутив удобную подушку под щекой и осознав, что он снова в том мире, где у каждого действия есть своя причина.

«А все это сырное суфле!» – подумал он, перевернулся на спину и, глядя в темный потолок, дал мыслям идти своим путем.

Почему все-таки убитый не хотел быть узнанным? Может, это получилось случайно? В конце концов, не хватало только ярлычка с именем портного; на галстуке же название фирмы было сохранено, а галстук – первое, на что должен был обратить внимание мужчина, если действительно желал оставаться неизвестным. Однако если предположить, что ярлычок с костюма оторвался случайно, то чем объяснить немногочисленность предметов в его карманах? Несколько монет, платок, револьвер. Даже часов при нем не было. Это явно говорило о намерении покончить с собой. Может, он разорился? Он не был похож на бедняка, но это еще ничего не доказывало. Грант знавал бездомных, которых можно было принять за миллионеров, встречал и нищих, у которых были солидные банковские счета. Быть может, человек этот потерял все, что у него было, и решил, что лучше свести счеты с жизнью, чем медленно опускаться на самое дно. Быть может, и визит в театр на последние несколько шиллингов был просто прощальным вызовом богам, которые изменили ему, предали его? И последняя ирония судьбы – удар кинжалом, всего на час-два опередивший его собственную руку с револьвером? Да, но если он разорился, почему бы не обратиться за помощью к другу – к тому самому, кто явно не испытывал недостатка в средствах? А может, он и обращался? И тот отказал? И послал потом эти двадцать пять фунтов из чувства раскаяния? Если он, Грант, примет ту версию, что наличие револьвера и отсутствие каких-либо указаний на личность говорит о намерении покончить с собой, тогда убийство можно считать результатом ссоры – весьма вероятно, между двумя членами мафии, которая кормится на скачках. Возможно, Даго разорился с ним вместе и винил его в своем крахе. Это было наиболее логичное объяснение. Более того: оно объясняло и все прочие обстоятельства. Мужчина, интересовавшийся скачками, – вероятно, букмекер – найден мертвым. При нем – ни часов, ни денег; похоже, хотел покончить с собой. И еще: слышали, как Даго что-то от него требовал, а он не мог либо не хотел ему это что-то дать, и тогда Даго его заколол. Далее: друг, не пожелавший помочь убитому деньгами при жизни, – возможно, он уже вызволял его до этого случая и теперь у него иссякло терпение – охвачен таким раскаянием, узнав о его кончине, что решает щедро, хотя и анонимно, оплатить его похороны. Пока что это чистая теория. Но так все сходится. Или почти все. Правда, один пазл в головоломке, как его ни приспосабливай, все равно не укладывался на место: эта версия не объясняла, почему никто так и не востребовал тело. Если то, что произошло, – результат ссоры двух человек, то молчание его друзей уже нельзя приписать страху быть замешанным. Трудно себе представить, чтобы Даго держал в страхе всех настолько, что никто не воспользовался испытанным приемом малодушных и трусов – то есть не связался с полицией посредством анонимного звонка.

Ситуация складывалась чрезвычайно любопытная, можно даже сказать, уникальная. В практике Гранта еще не было случая, чтобы они уже готовились схватить убийцу и при этом еще не знали имени жертвы.

Легкий дождик вкрадчиво пробежался по оконному стеклу. Прощай, хорошая погода, сонно подумалось Гранту. Потом наступило черное, глухое затишье. Будто дождик, как разведчик, посланный вперед перед наступлением, подкрался и осмотрел подступы. Издалека донесся глубокий вздох пробудившегося от долгого сна ветра. Затем передовые боевые отряды ливня яростно атаковали окно. Следом за ними мчался яростный ветер, с ревом заставляя их кидаться вперед. Потом в дикой этой симфонии раздались звуки знакомые и успокаивающие, как тиканье часов: кап-кап-кап – монотонно закапало с крыши. Глаза Гранта сами собой закрылись, и не успел шквал затихнуть вдали, как он уже крепко спал.

Однако и утром – серым утром, укутанным в моросящее покрывало, – его теория казалась ему вполне прочной при условии, если заткнуть в ней малюсенькую дырочку. Только днем, когда, идя по следам друга убитого, Грант начал беседовать с главным управляющим филиалом Вестминстерского банка в районе Адельфи, он понял: его милый карточный домик разваливается у него на глазах.

Управляющий оказался спокойным седовласым господином, его блеклая кожа странным образом напоминала цветом бумажную денежную купюру. Однако манерой обращения он больше походил на средней руки врача, чем на банкира. Гранту вдруг показалось, что сухие пальцы мистера Доусона вот-вот возьмут его запястье, чтобы прощупать пульс. Однако в это утро господин Доусон предстал перед инспектором скорее в роли Меркурия или Джаггернаута, но никак не Эскулапа. Он сообщил следующее. Все пять купюр, интересовавших инспектора, были выданы на руки обычным путем третьего числа и составляли часть платежа общей суммой в двести двадцать три фунта и десять шиллингов. Деньги были сняты их клиентом, который уже три года имеет у них счет. Его имя – Альберт Соррел; он держит небольшую букмекерскую контору на Минлей-стрит. Снятая сумма представляет собой все деньги, лежавшие на этом счете; оставлен лишь один фунт – предположительно для того, чтобы счет не закрывали.

«Прекрасно! – подумал Грант. – Значит, приятель тоже букмекер».

Знает ли мистер Доусон господина Соррела в лицо? – осведомился он. Нет, сам мистер Доусон его не помнит, но кассир наверняка знает. Позвали кассира.

– Это инспектор Грант из Скотленд-Ярда, – произнес мистер Доусон. – Он желает, чтобы ему описали, как выглядит господин Соррел. Я сказал, что вы сможете это сделать.

И кассир смог. С точностью, которая исключала всякую возможность ошибки, он описал… убитого. Когда он замолчал, Грант лихорадочно попытался объяснить себе, что это означает. Может, убитый задолжал приятелю, тот взял все его деньги, а потом, одолеваемый муками совести, с запозданием решил проявить великодушие? Может, именно таким образом все деньги оказались у приятеля? Третьего числа. То есть за десять дней до убийства.

– Соррел сам получал эти деньги?

– Нет, – сообщил кассир.

Чек предъявил незнакомый ему человек. Он его тоже запомнил – очень смуглый, худой, роста чуть ниже среднего, с высокими скулами. Чуточку смахивал на иностранца.

Даго! Он самый!

Гранта охватило радостное возбуждение; у него даже слегка перехватило дух, – должно быть, именно так чувствовала себя Алиса во время своего стремительного путешествия с Красной Королевой. Дела действительно продвигались вперед – и какими темпами! Он попросил показать чек, и чек был представлен.

– Вы не думаете, что он поддельный? – спросил Грант.

Нет, подобная мысль им в голову не приходила. И подпись, и сумма были проставлены почерком Соррела, чего при подделке как раз и не бывает. Предъявили остальные чеки погибшего. Сама мысль о подделке категорически отвергалась. Если это и фальшивый чек, то выполнен с необычайным искусством.

– Даже если будут представлены доказательства, что он фальшивый, – сказал мистер Доусон, – боюсь, что мы вам не поверим. Думаю, вам следует исходить из того, что чек настоящий.

И Даго получил по нему деньги. У него оказалась вся сумма, лежавшая на депозите, за исключением двадцати шиллингов. А десять дней спустя он, значит, покончил с Соррелом ударом ножа в спину. Ладно, это, по крайней мере, неопровержимо доказывало существование тесной связи между этими двумя людьми, что будет важно при слушании дела в суде.

– У вас есть номера остальных банкнот, выданных по чеку Соррела?

Номера были, и Грант их переписал. Затем он спросил, имеется ли у них домашний адрес Соррела. Домашнего адреса не оказалось, а его контора помещалась в номере тридцать два по Минлей-стрит, недалеко от Чаринг-Кросс-роуд.

Направляясь по этому адресу, Грант пытался осмыслить то, что узнал. Даго получил деньги по чеку, выписанному Соррелом и им же подписанному. Версию о краже, видимо, следовало исключить, поскольку за десять дней между выплатой по чеку и своей смертью Соррел не поднял никакого шума. Следовательно, Соррел сам передал чек в руки Даго. Почему бы тогда не выписать этот чек прямо на его имя? Наверное, потому, что не в интересах Даго было, чтобы его имя появилось на чеке. Может, он выколачивал деньги из Соррела? Может, его требование что-то ему отдать, которое, по словам Рауля Легара, составляло лейтмотив разговора в очереди, как раз и было очередной попыткой вымогательства? Это значило бы, что Даго не был невезучим партнером разорившегося Соррела, а был непосредственной причиной его разорения. Во всяком случае, передача всех денег в руки Даго объясняла и отсутствие денег у самого Соррела, и его намерение покончить с собой.

И тут сразу же возникал вопрос: кто тогда послал двадцать пять фунтов? Грант отказывался верить, что человек, выманивший у Соррела деньги и потом заколовший его из-за того, что ему не дали еще, пожелал вдруг расстаться с такой крупной суммой по столь ничтожному поводу, как похороны. Значит, был кто-то третий. И этот третий знал Даго достаточно близко, если ему перепало по крайней мере двадцать пять фунтов из суммы, которую получил Даго. Более того, этот кто-то и убитый жили вместе, о чем свидетельствовали отпечатки пальцев на конверте с деньгами. Щедрость отправителя и сентиментальность самого жеста наводили на мысль о том, что это была женщина, однако эксперты-графологи высказали полную уверенность, что печатные буквы выведены рукой мужчины. Естественно, этот кто-то был и владельцем револьвера, с помощью которого Соррел решил свести счеты с жизнью. Получался запутанный клубок, но уже хорошо, что это клубок, в котором все нити тесно переплетены, и постепенно инспектор начинает его распутывать. Еще немного, и он потянет за ту нить, которая поможет размотать его до конца. Теперь узнать бы побольше о привычках и образе жизни убитого – и Даго окажется у них в руках.

У Минлей-стрит, как и у других малых улиц, отходящих от Чаринг-Кросс-роуд, вид отчасти таинственный, отчасти неприветливый, что делает ее довольно малолюдной. Свернувший на нее чужак чувствует себя неловко – словно он случайно забрел в чье-то частное владение или оказался в маленьком кафе под удивленными, изучающими взглядами завсегдатаев. Но Грант, хотя никогда не жил на этой Минлей-стрит, чужаком себя не ощущал. Как любой работник уголовного отдела Ярда, он досконально знал все углы и закоулки возле Чаринг-Кросс-роуд и Лестер-сквер. И если бы внешне респектабельные, но жуликоватые дома могли говорить, то, вероятно, Грант услышал бы от них: «Э, да ты опять здесь?» На дверях тридцать второго номера красовалась табличка с надписью: «Альберт Соррел: принимает ставки и производит расчеты по скачкам. Второй этаж». Грант вошел и поднялся по плохо освещенной лестнице с влажным запахом недавней уборки. Он оказался на широкой площадке и постучал в дверь, на которой стояло имя Соррела. Как он и ожидал, ответа не последовало. Грант толкнул дверь, но она оказалась запертой. Он уже повернулся, чтобы спуститься вниз, как вдруг различил за дверью какой-то шорох. Грант снова постучал – уже громче. В последовавшей за этим тишине до него донеслось громкое, но отдаленное громыхание транспорта, шаги пешеходов, спешивших мимо, но внутри комнаты все было тихо. Грант заглянул в замочную скважину. Ключа в ней не было, но обзор оказался невелик: он увидел только угол стола и верхнюю часть ящика для угля. Комната, куда он заглядывал, была, видимо, подсобной из тех двух, где располагалась контора Соррела. Некоторое время Грант простоял в ожидании, не двигаясь, но никакого движения в крохотной панораме, обрамленной замочной скважиной, не уловил. Он выпрямился и собрался уйти, но не успел сделать и шага, как шорох раздался снова. Прислушиваясь, Грант склонил голову набок и тут заметил, что с перил следующего этажа свешивается человеческая голова; волосы, по закону гравитации упавшие на опрокинутое вниз лицо, придавали ей чудовищный и зловещий вид.

– Вы кого-то ищете? – вежливо произнесла голова, видимо догадавшись, что ее обнаружили.

– По-моему, это и так ясно, – язвительно заметил Грант. – Я ищу владельца этого офиса.

– Да ну? – произнесла удивленно голова и исчезла.

Через минуту она уже появилась в своем обычном нормальном положении, и оказалось, что она принадлежит молодому человеку в заляпанном фартуке, какой обычно носят художники. Весь пропахший скипидаром, он спустился на площадку, пальцами в краске приглаживая свою пышную шевелюру.

– По-моему, этот тип уже довольно давно сюда не приходил, – сказал он. – Я занимаю два верхних этажа: на одном живу, на другом у меня мастерская. Я часто встречал его на лестнице и слышал этих его… не знаю, как их называют. Вам, верно, известно, он же букмекер.

– Его клиентов? – подсказал Грант.

– Ну да, клиентов. Я слышал иногда этих его клиентов. Но пожалуй, уже две недели, как я его не встречаю и никого не слышу.

– Не знаете, он бывал на круге?

– Что это?

– Я имел в виду скачки. Ездил он на бега?

Об этом художник не знал.

– Слушайте, мне надо попасть в его офис. Где я могу взять ключ?

Художник полагал, что ключ должен быть у Соррела. Впрочем, контора по найму квартир находилась где-то недалеко от Бедфорд-стрит. Ни названия улицы, ни номера дома он так и не запомнил, но дорогу туда знает. Собственный ключ он давно потерял, а то можно было бы попробовать открыть дверь его ключом.

– А как же вы поступаете, когда уходите? – спросил Грант с любопытством, пересилившим желание поскорее проникнуть за запертую дверь.

– Оставляю все открытым, – ответило сие беззаботное существо. – Тот, кому удастся найти у меня что-нибудь ценное, – человек поумнее меня!

И тут за запертой дверью снова раздался шорох – не шорох даже, а какое-то едва слышное передвижение. Глаза художника полезли на лоб и скрылись за гривой волос. Он кивнул на дверь и вопрошающе взглянул на инспектора. Ни слова не говоря, Грант схватил его за руку, и они тихо спустились на один пролет.

– Послушайте, я служу в сыскном отделе, вы знаете, что это такое? – спросил Грант, поскольку после того, как художник в святой простоте своей не понял, что значит слово «круг», Грант сильно усомнился в его представлениях о прочих мирских делах.

– Знаю. Это патрульная служба, – живо откликнулся художник.

Грант решил не терять времени на объяснения и продолжил:

– Мне нужно проникнуть в эту комнату. Есть тут какой-нибудь задний двор, откуда видно ее окно?

Таковой, оказывается, существовал; художник повел его через первый этаж темным коридором в заднюю часть дома и вывел во дворик, мощенный кирпичом, который когда-то, вероятно, был частью деревенской гостиницы. У стены была маленькая пристройка, крытая свинцовым железом, а прямо над нею – окно сорреловской конторы. Верхняя часть его была чуть приоткрыта; складывалось впечатление, что в конторе кто-то есть.

– Подсадите меня, – попросил Грант и через минуту был уже на свинцовой крыше. Отталкиваясь от заляпанной краской ладони юноши, он как бы между прочим заметил: – Обязан вас предупредить: теперь вы соучастник преступного деяния – проникновение в чужое жилище абсолютно противозаконно.

– Это счастливейший момент в моей жизни, – отозвался художник. – Я всегда мечтал нарушить закон, да все случай не подворачивался. И я это совершаю вместе с полицейским! Такая удача мне и не снилась.

Но Грант уже не слушал. Его взгляд был прикован к закрытому окну. Он медленно выпрямился, пока его голова не оказалась на уровне подоконника, и осторожно заглянул внутрь. Ни малейшего движения. Неожиданно Грант услышал позади себя какой-то звук, резко обернулся и обнаружил, что художник стоит на крыше рядом с ним.

– У вас есть оружие? – осведомился художник. – Может, принести вам кочергу?

Грант покачал головой, резким движением поднял нижнюю половину рамы и проник в комнату. Кроме его собственного учащенного дыхания – ни звука. В тусклом свете серел толстый слой пыли, скопившейся в пустом помещении. Но дверь напротив, в следующую комнату, была приоткрыта. В три прыжка он оказался у двери и распахнул ее. В тот же миг из комнаты с громким испуганным мяуканьем выскочил огромный черный котище. Инспектор не успел опомниться, как тот, пролетев через всю комнату, выскочил в окно. За этим последовал вопль художника, потом что-то покатилось и грянулось оземь. Грант подошел к окну; снизу, со двора, до него донеслись странные придушенные звуки. Он торопливо соскользнул с крыши и обнаружил своего сообщника сидящим на грязных кирпичах. Тот обеими руками держался за явно пострадавшую голову, страдальчески корчась от хохота. Успокоенный, Грант вернулся обратно в комнату Соррела, чтобы просмотреть ящики стола. Все они были пусты, их тщательно, методически опустошили. Вторая комната, выходившая на улицу, тоже была не жилая, а приспособлена под офис. Значит, Соррел квартировал где-то в другом месте. Грант прикрыл за собой окно и соскользнул с крыши на землю. Художник все еще сотрясался от приступов хохота, вытирая слезившиеся глаза.

– Серьезно ушиблись? – спросил Грант.

– Только ребра, – ответил, поднимаясь, его патлатый помощник. – Всего лишь растяжение продольных мышц.

– Двадцать минут потрачено впустую, но мне нужно было убедиться самому, – сказал Грант, снова следуя за ковыляющим художником темным коридором.

– Совсем не впустую. Подумайте лучше о том, как вы меня осчастливили. Знали бы вы, как я вам признателен, – отозвался лохматый. – Перед вашим приходом я был просто в отчаянии. Не могу работать по понедельникам. Их просто не должно быть, этих понедельников. Я бы вытравил их из календарей синильной кислотой. А вы сделали из моего понедельника незабываемый день. Для меня это страшно важно. Как-нибудь отвлекитесь от своих правонарушительных действий, загляните ко мне, и я вас нарисую. У вас великолепная голова.

Внезапная идея осенила Гранта.

– Скажите, а вы не могли бы набросать по памяти портрет Соррела? – спросил он.

Юноша подумал и потом ответил:

– Пожалуй, смог бы. Поднимемся на минутку ко мне.

Он привел Гранта в забитое холстами, красками, тканями и кучей каких-то других предметов помещение, которое у него называлось студией. Если бы не толстый слой пыли, могло бы показаться, что здесь минуту назад пронесся поток, потому что лишь отхлынувшая вода способна оставить вещи и предметы в столь странном соседстве и расположении на плоскости. Порывшись и пораскидав то, что лежало сверху, живописный юноша извлек откуда-то бутылочку с тушью, а после нескольких минут новых поисков – и тонкую кисточку. Он нанес несколько штрихов на чистый блокнотный лист, критически посмотрел на то, что получилось, вырвал листок и вручил его Гранту со словами:

– Не очень точно, но общее впечатление передает.

Набросок поразил Гранта своей выразительностью. Тушь еще не совсем просохла, но было ясно, что художнику удалось оживить мертвеца. Эскиз, правда, был выполнен с чуть заметным нажимом, в нем явно было что-то от карикатуры, но лицо получилось живое: ни одна фотография не способна была создать подобный эффект. Художнику даже удалось схватить выражение беспокойного ожидания, которое было, вероятно, свойственно Соррелу при жизни. Грант поблагодарил его от всей души и дал ему свою визитную карточку, заметив при этом:

– Если я вам понадоблюсь, пожалуйста, не церемоньтесь – заходите.

Он ушел, не дожидаясь, когда лохмач прочтет его имя и поймет, с кем именно его свел случай.

Рядом с Кембридж-серкус располагаются внушительные апартаменты агентства Лари Марри. «Хотите быть счастливыми? Делайте ставки у Лари Марри!» – гласит реклама этой самой крупной букмекерской конторы в Лондоне. Грант как раз проходил мимо по противоположной стороне, когда сам благодетель человечества Лари Марри подкатил к офису. Грант знал его довольно давно и теперь проследовал за ним в его владения. Он попросил доложить о себе, и его провели через огромные пустынные помещения, где все сверкало – полированное дерево, бронза, стенки из сплошного стекла и бесчисленные телефоны, – в святая святых этого великого человека – его кабинет, увешанный снимками призовых лошадей.

– Так-так, – произнес Марри, одаряя инспектора сияющей улыбкой. – Хотите сделать ставку в состязаниях на кубок страны? Хотелось бы надеяться, что не на Кофейное Зернышко? Сегодня половина Англии на него ставит.

Инспектор уверил его, что не собирается спускать деньги даже на такого «верняка», как Кофейное Зернышко.

– Не хотите – не надо. Однако вряд ли вы пришли затем, чтобы предупредить меня не принимать ставки крадеными деньгами.

Инспектор усмехнулся. Нет, он всего лишь зашел выяснить, не знавал ли Марри человека по имени Альберт Соррел.

– Никогда не слышал о таком. Кто он?

Предположительно, букмекер, подумал Грант.

– На каком круге работал?

Это Гранту неизвестно, но контора у него на Минлей-стрит.

– Значит, скорее всего, на «серебряном круге». Вот что я вам скажу: на вашем месте я бы сегодня прокатился в Лингфилд – там вы всех этих молодчиков с «серебряного круга» враз и ухватите – сэкономите время и силы.

Грант задумался. Действительно, это был самый разумный и самый быстрый ход, и он имел преимущество: можно было познакомиться с деловыми партнерами покойного, чего не давало одно лишь знание его домашнего адреса.

– Вот что я вам скажу, – опять заговорил Марри, видя, что Грант колеблется. – Поедем-ка мы вместе. Поезд туда вы все равно пропустили, так что на моей машине и поедем. Моя лошадка там бежит сегодня, но один я и не подумал бы ехать. Правда, тренеру обещал, но больно утро дрянное выдалось. Вы уже ели?

Инспектор сказал, что не успел, и, пока Грант говорил по телефону, Марри вышел распорядиться насчет того, чтобы им упаковали корзину с едой.

Часом позже Грант и Марри устроили себе ланч на природе. На природе, где было довольно серо и сыро, но пахло чистой, свежей зеленью трав и полей. Моросящий дождь, превративший Лондон в липкий кошмар, остался позади. В широких просветах рваных серых и влажных туч виднелось голубое небо, и к тому времени, когда они подъехали к воротам ипподрома, бледные, печальные лужицы в альпинарии уже неуверенно улыбались солнцу.

Через десять минут начинался первый заезд, и Грант, с трудом подавляя нетерпение, проследовал с Марри к белым перилам парадного кольца, за которыми безмятежно двигались по кругу лошади, принимающие участие в первом заезде. В то время как Грант-наблюдатель любовался их красотой и выездкой – он хорошо разбирался в лошадях, – взгляд Гранта-инспектора пробегал по рядам зрителей, холодно отмечая среди присутствовавших известных ему людей. Вот Молленштейн – теперь он называл себя Стоуном, – у него такой вид, будто ему принадлежит весь мир. «Интересно, что он выдумал на этот раз, чтобы надувать простаков», – подумал Грант. Вряд ли он приехал сюда в холодный мартовский день ради скачек с препятствиями. Может, здесь один из его бедолаг-клиентов? А вон Ванда Морден; она только что вернулась после своего третьего медового месяца и, видимо, для того, чтобы все знали об этом, нарядилась в клетчатое пальто. Оно так бросалось в глаза, что, куда бы Грант ни обращал взгляд, все время натыкался на пальто Ванды Морден. И лорд – игрок в поло, за которым следили, подозревая, что это Даго, – он тоже был тут. И многих, многих других – приятных и не очень – увидел здесь Грант и мысленно охарактеризовал для себя.

Как только закончился первый заезд и маленькая кучка счастливчиков обступила букмекеров, а потом снова радостно рассыпалась по трибунам, Грант приступил к работе. Он методично расспрашивал о Сорреле в течение всего второго заезда, до того момента, пока желающие делать ставки снова не стали брать в кольцо букмекеров. Но о Сорреле никто ничего не знал, и, когда перед четвертым заездом с барьерами Грант снова встретился с Марри, чья лошадь как раз должна была бежать, вид у Гранта был невеселый.

Марри принял его неудачу близко к сердцу: стоя в парадном кольце возле своей лошади, он стал давать советы, как лучше выследить Соррела, не забывая при этом подбадривать и похваливать своего жеребца.

Грант вполне искренне выразил свое восхищение этой собственностью Марри – великолепным скакуном, – но его советы слушал вполуха. «Почему никто в „серебряном круге“ не знает Соррела?» – озабоченно размышлял он.

К парадному кольцу стали подходить жокеи, и толпа у перил поредела: люди спешили занять места, откуда лучше всего наблюдать забег; грумы то и дело беспокойно выглядывали из-за холок своих подопечных, боясь упустить время, когда подадут сигнал к старту.

– А вот и Лейси, – проговорил Марри и кивнул жокею, который, ступая легко, как кошка, по мокрой траве, приближался к ним. – Знаете его?

– Нет.

– Его конек – стипль-чез. Но иногда он участвует в скачках с препятствиями и тут тоже бесподобен.

Грант об этом знал – в Скотленд-Ярде они знали все или почти все, – но до сих пор не встречался лично со знаменитым наездником. Жокей ответил на приветствие Марри легкой улыбкой, и Марри представил ему инспектора, не вдаваясь в причины его появления на скачках. Лейси зябко передернул плечами и с напускным ужасом проговорил:

– Хорошо, что сегодня не надо прыгать через водные препятствия. По сегодняшней погоде не хватало еще, чтобы тебя сбросили в воду.

– После душных комнат и теплых одежек очень даже неплохо, – шутливо заметил Марри.

– Ездили в Швейцарию? – спросил Грант, чтобы поддержать разговор. Он знал, что Швейцария – зимняя Мекка всех наездников-специалистов по стипль-чезу.

– Швейцарию? – воскликнул Лейси с мягким ирландским выговором. – Какое там! У меня была корь. Вы только представьте – корь! Девять дней на одном молоке и месяц в постели.

Его приятное, с четкими, как на камее, чертами лицо исказила гримаса отвращения.

– К тому же от молока толстеют, – рассмеялся Марри. – Кстати, о толстых: вы никогда не встречались с человеком по фамилии Соррел?

Взгляд выцветших, но блестящих, как капельки ледяной воды, глаз жокея скользнул по инспектору и обратился к Марри. Хлыст, который до этого покачивался в его руке как маятник, вдруг замер.

– Кажется, припоминаю такого, – сказал он, помедлив. – Только он не был толстый. Вроде так звали помощника у Чарли Бадделея.

Но Марри такого помощника у Чарли Бадделея не помнил.

– Взгляните, пожалуйста, на этот портрет. Это он? – проговорил Грант и достал импрессионистический набросок лохмача.

– Надо же, как здорово! – воскликнул Лейси, с восхищением глядя на рисунок. – Точно, он и есть – помощник старины Бадделея.

– Где мне найти этого Бадделея? – спросил Грант.

– Трудноватый вопрос, – отозвался Лейси, и снова на его лице появилась та же полуулыбка. – Штука в том, что Бадделей уже два года как помер.

– Ах так? И с тех пор вы не встречали Соррела?

– Нет. Не знаю, что с ним сталось. Наверное, скрипит пером где-нибудь в конторе.

К ним подвели рысака. Лейси скинул пальто, снял галоши, аккуратно поставил их на травку, и грум подсадил его в седло.

– Алвинсона сегодня нет? – спросил он, подбирая поводья (Алвинсон был тренером лошадей Марри). – Он сказал, у вас будут указания.

– Указания обычные. Делайте, что считаете нужным. Похоже, он должен победить.

– Ну и прекрасно, – спокойно откликнулся Лейси, и они проследовали к выходу на полосу – лошадь и человек: зрелище самое замечательное из тех, какие еще способен предоставить нам неласковый цивилизованный мир.

– Не унывайте, Грант, – сказал Марри, пока они направлялись к своим местам на трибуне. – Хоть Бадделей и умер, я знаю человека, который хорошо его знал. Кончится заезд, и я проведу вас к нему.

После этого Грант целиком отдался наслаждению скачками. Наблюдал, как на самом дальнем отрезке круга на фоне серого занавеса леса мелькают и струятся яркие цвета жокейских курточек, в то время как все трибуны, затаив дыхание, следили за ними; тишина стояла такая, как если бы Грант был здесь совсем один, а вокруг – только мокрые деревья и влажная трава да серая цепочка деревьев на горизонте. Наблюдал изнурительную борьбу на последней прямой и схватку на последних финишных метрах, когда лошадь Марри пришла второй, отстав всего на голову.

После того как Марри снова посмотрел на свою лошадку и поздравил Лейси с успехом, он повел Гранта к тотализаторам, где представил старикану с румяными щечками – таких обычно изображают на рождественских открытках в виде кучера, управляющего несущейся сквозь снег почтовой каретой.

– Ты вроде знал Бадделея, Такер, – обратился к нему Марри. – Не помнишь, что сталось с его помощником?

– С Соррелом? – откликнулся человек с рождественской открытки. – Он открыл свое дело. У него контора на Минлей-стрит.

– Ездит на круг?

– По-моему, нет. У него только контора. Последний раз, как я его видел, дела у него шли хорошо.

– Когда это было?

– Давно уже.

– Вы знаете его домашний адрес? – спросил Грант.

– Нет, не знаю. А кому он помешал? Он хороший парень, этот Соррел.

Последнее замечание показывало, что Такер что-то заподозрил, и Грант поспешил заверить его, что никаких претензий к Соррелу у него нет. Тогда Такер при помощи большого и указательного пальцев растянул рот и издал пронзительный свист, адресуя его ближней к кругу трибуне. Из массы обернувшихся на свист лиц он выбрал то, которое ему было нужно, и властно крикнул:

– Эй, Джо, дай-ка мне Джимми на минутку, дело есть!

И Джо тут же предъявил ему Джимми, как вынимают из кармана часы на цепочке. Джимми подошел к ним и оказался чистеньким юнцом с невинным личиком херувима, в умопомрачительного рисунка рубашке.

– Ты вроде был приятелем Соррела, так?

– Так, но я его тыщу лет не видел.

– Знаешь, где он живет?

– Ну, в те времена, когда мы еще виделись, он занимал квартиру на Брайтлинг-Крисчент. Это недалеко от Фулхэм-роуд. Я у него там бывал. Номер дома уже забыл, но хозяйку звали Эверет. Он там давно живет, Берт Соррел. Он же сирота.

Грант описал Даго и осведомился, имелся ли у Соррела такой знакомый.

Нет, Джимми такого с Соррелом не встречал, но, как он уже сказал, они тыщу лет не виделись. Берт поотстал от прежних дружков, когда открыл свое дело, хотя иногда и появлялся на скачках – так, удовольствия ради, а может, и за информацией. По подсказке Джимми Грант порасспрашивал еще двоих, которые знали Соррела, но ни один из них не пролил света по части того, с кем еще водил компанию Соррел. Букмекеры – народ особый. Они были поглощены своими делами, и Грант не вызывал у них большого интереса, а едва подошло время для следующих ставок, попросту забыли о его существовании. Грант сказал Марри, что он все закончил, и Марри, чей интерес к скачкам после последнего заезда заметно поостыл, тут же засобирался обратно в город. Но когда машина медленно выкатила со стоянки, Грант обернулся и окинул маленький оживленный ипподром, подаривший ему необходимую информацию, довольным взглядом. «Когда выдастся свободный денек, надо будет обязательно заглянуть сюда и устроить себе праздник», – подумал он.

На обратном пути Марри с воодушевлением толковал о том, что его занимало больше всего: о букмекерах и об их привычке держаться особняком.

– Они вроде шотландцев: между собой могут грызться как угодно, но, если кто-то вмешивается со стороны, они все сразу объединяются и выступают единым фронтом.

Говорил он также о лошадях и об их капризах; о тренерах и их твердых нравственных принципах; о Лейси и его находчивости. Потом все-таки спросил:

– Как продвигается дело об убийстве в очереди?

Грант ответил, что все идет хорошо. Если и дальше пойдет так же, то через денек-другой они, вероятно, произведут арест убийцы.

– Послушайте, не в связи ли с этим делом вам нужен Соррел? – спросил Марри после недолгого молчания.

Марри проявил себя человеком настолько деликатным, что Грант не стал отмалчиваться.

– Нет, – коротко сказал он. – В этой очереди убили как раз Соррела.

– Святые небеса! – воскликнул Марри. Некоторое время он ошеломленно молчал и наконец проговорил: – Жаль, очень жаль. Я не знал его лично, но, похоже, его все любили.

У Гранта создалось точно такое же впечатление. Соррел не был ни злодеем, ни проходимцем. Как никогда раньше, Гранту не терпелось поскорее встретиться с Даго.