Читать книгу Анналы тенниса - Джулиан Маршалл - Страница 3

Теннис, «король игр» или, как его ещё называют, «игра королей», может претендовать на титул на древнейшей из игр, требующей удивительного сочетания мастерства, скорости и выносливости. То, что такая древняя игра, как теннис, все ещё существует почти в той же самой форме, в какой в неё играли два или три столетия назад, является достаточным доказательством её ценности и пользы для и здоровья. Гален [древнеримский медик, хирург и философ греческого происхождения II в.– здесь и далее в прямых скобках примечания переводчика] и его последователи написали множество книг и трактатов, с целью доказать полезность такого рода игр, но теперь, когда польза от физических упражнений столь очевидны, их аргументы теперь звучат как самые простые банальности.1 В отличие от крикета и других игр теннис обладает исключительными преимуществами в гармоничной тренировке всех мышц, но автор не станет настаивать на них, дабы не навлечь на себя обвинение в пристрастности, от которой он вряд ли сможет защититься. Он убеждён, что эти превосходства тенниса, несомненно, станут очевидны любому человеку, который попытается изучить и практиковать эту игру.

Что касается его происхождения, то можно сказать, что историю тенниса, как и всех других игр с мячом, можно проследить до самых ранних времён. Доказательствами его крайней древности могут быть использованы труды многих античных учёных.

Имя изобретателя игры в мяч окутано сомнениями и тайной. Плиний [древнеримский писатель и историк I в.] приписывает его изобретение Пику (Пикусу) [вероятнее всего Picus – в римской мифологии бог полей, лесов и предсказаний], но, со свойственной ему небрежностью, забывает сообщить нам дату или место открытия. Агаллис, или Анагаллис, [II в. до н. э.] прекрасная женщина-грамматик из Керкиры [греческий остров Корфу], считает первооткрывательницей игры свою соотечественницу, принцессу Навсикаю, дочь Алкиноя [в древнегреческой мифологии царь мореходов феаков, живших на острове Схерии]. Геродот2 [древнегреческий историк IV в. до н. э.] воздаёт честь поражённым жестоким голодом лидийцам [народ, населявший в VII—V вв. до н. э. Лидию – территорию между Черным и Средиземным морями, частью которой была Троя], царь которых, Атис, сын Манеса, использовал это и другие развлечения, чтобы отвлечь их ум от мыслей о страданиях и несчастьях. Некоторые из таких игр с мячом, по-видимому, были знакомы Гомеру, который заставляет Навсикаю и её спутников3 проводить день за подобным занятием, а в другом месте он изображает соединённый с игрой в мяч танец двух превосходных исполнителей: Галия и Лаодама, однако, более похожей на гарпастон (άρπαστόν), чем на какую-либо из форм сфайристики (σφαιριστική).4

В первом случае игроки могли отбивать или выхватывать мяч друг у друга; во втором они перекидывали его друг другу, стараясь вернуть его так, чтобы соперник не смог сделать этого. Здесь мы впервые смутно можем увидеть принципы тенниса.

У греков5 имелись и другие игры с мячами, как малыми, так и большими: воздушный (пустотелый) мяч (σφαίρα κενή), апорраксис (ἀπόῤῥαξις), урания (ούρανία) и т. д., от которых произошли итальянские pallone, а также наши гандбол, футбол и т. д., о которых автор не может говорить в силу своей некомпетентности.

Упомянем только отмеченную [Иеорнимом] Меркуриалисом (H. Mercurialis) [итальянский врач XVI – XVII вв., автор сочинения «Об искусстве гимнастики»] монету Гордиана III (римский император 238—244 гг.), с изображением трех атлетов, играющих с большим или наполненным воздухом мячом (pallone), их правые руки защищены большими рукавицами или перчатками;6 и еще одну отчеканенную в Византии монету Марка Аврелия Антонина [римский император 161—180 гг.], показывающую игру с мячом меньшего размера незащищенными руками.7 Игры в обоих случаях, по-видимому, проводятся в ходе Пифийских игр в честь Аполлона. При всем этом, однако, мы мало что можем сделать в поисках происхождения тенниса, кроме рассмотрения истории других игр с мячом, и должны воздержаться от того, чтобы искать его среди обычаев Старого Света. Имеется масса разносторонних доказательств того, что он не был изобретен в Англии, а был завезен на острова с континента. По этой причине, прежде чем описывать историю его развития в Англии, будет удобнее рассмотреть историю его зарождения в других странах.

Сидоний Аполлинарий (Sidonius Apollinaris), [галло-римский писатель, поэт, дипломат, епископ], живший в 430—487 годах, упоминает о своем опыте игры в письме, которое очень любопытно показывает, как тесно в жизни епископа тех дней такие развлечения были смешаны с более серьезными занятиями8. Далее мы найдем еще не одного епископа, следующего его примеру.

В Средние века в Италии и во Франции игру в мяч (La Paume), также как мэль (mail), пэл-мэл (Pall-mall) [игра- прародительница крокета] или буль (boule), проводили на подготовленных открытых площадках в парках, крепостных рвах, или на стенах и валах, название которых (boulouard) сохранилось в французском слове boulevard (бульвар).

В 1316 году [французский король] Людовик X Сварливый (Le Hutin), необычайно разгорячённый игрой в La Paume в Венсенском лесу, удалился в грот, где простудился и вскоре умер.9 Очевидно, его убила прохлада грота, а не La Paume.10 В том же столетии, в правление [короля Франции] Иоанна II Доброго [фр. Jean II le Bon] знаменитый Дюгеклен (du Guesclin) [военачальник времен Столетней войны] забавлялся игрой в ла-пом на главной площади Динана, во время осады этого города англичанами, когда он получил известие, что один из его братьев попал в плен к неприятелю.11 В 1399 году [французский король] Карл VI, отправляясь из Мана воевать с герцогом Бретонским, сошел с ума. Его перевезли в Париж, где он несколько дней спустя пришел в себя, а оттуда—в замок Крей-сюр-Уаз [Creil-sur-Oise]. За его окном был устроен балкон, огороженный железными прутьями, с которого он обычно смотрел вниз на ров замка, где для его развлечения играли в ла-пом. Одно из таких мест, отведенное для игры в мяч, все еще оставалось в фаворе во времена Карла VIII, в его замке Амбуаз (Amboise).

Коммин (Comines) [Филипп де Коммин- французский дипломат и историк XV – XVI вв.] рассказывает12, что «двадцать седьмого апреля 1498 года, в канун Вербного Воскресенья, он вышел из покоев королевы Анны Бретонской, своей жены, и взял ее с собой, чтобы посмотреть игру в la Paume, происходящую в рву замка, куда он никогда не брал ее, кроме этого раза, когда они вместе вошли в галерею, которая называлась La galerie Haquelebac… король ударился лбом о притолоку, так низко была дверь, а затем некоторое время смотрел на игру в мяч и разговаривал со всеми подряд… Последнее, что он сказал при жизни, было то, что он надеется, что никогда не совершит греха, ни смертного, ни простительного, если это возможно; и когда он произнес эти слова, он упал назад и потерял дар речи… " и так он умер.

[Вероятно- Джозеф] Стратт (Strutt) [английский гравер, художник, антиквар и писатель XVIII в.] в своих трудах приводит13 глубоко ошибочные и вводящие в заблуждение копии двух изображений того, что он называет balloon (мячом, наполненным воздухом) и hand-ball (ручным мячом), взятых из рукописей XIV века.14 Вторая из приведенных иллюстраций, которая встречается в книге Часослов Пресвятой девы Марии (Horoe B. Marioe Virginis) , явно не является игрой вообще. Изображение того, что Стратт принял за мяч, является либо случайным, либо намеренным дополнением к рисунку, сделанным в гораздо более поздний период, чем указанная на нем дата – XIV в. Фигуры находятся на противоположных страницах книги и не участвуют ни в какой игре.

Однако, первое изображение, что украшает нижнюю часть прекрасной страницы французского романа под названием История Ланселота, или Святого Грааля (Histoire de Lancelot, ou S. Graal) очень примечательно (рис.1). Здесь мы видим игрока, который вот – вот ударит по мячу, находящемуся в верхней части его переплета; позади него стоит фигура другого игрока или инструктора (ибо он одет иначе, чем другие), как бы указывая ему, как играть; а на противоположной стороне страницы, отделенной от них вертикальным межколонным орнаментом, которым, как кажется автору, художник воспользовался, чтобы указать какую-то промежуточную линию, стоят еще два игрока с поднятыми ладонями, готовые принять и вернуть ожидаемый мяч.

Любопытная иллюстрация тенниса в этот период (XIV—XV вв.) встречается в стихотворении Шарля д'Орлеана [французский военачальник, член королевского дома Валуа, один из самых выдающихся поэтов Франции XV в.],15 в котором он сравнивает жизнь с ее борьбой и заботами с этой игрой, погонями и чередованием успехов и разочарований.

Теперь, однако, игра уже сильно изменилась. Не покидая замков, он стал популярен в городах, где из-за недостатка свободного пространства его приходилось прятать и запирать в стенах. С одной стороны, игроки потеряли свободу и свежесть игры на открытом воздухе; но с другой это принесло большие преимущества, так как благодаря этому, теннис обрел все свои тонкости, и стал почти таким, каким мы его знаем. Игра в мяч (Hand-ball) в провинции была известна как la longue (длинный) paume (пом), или, в противоположность ему courte (короткий) paume, от которого слово «корт», приняло значение как место, на котором играют в теннис. Французы всегда использовали слово jeu (жё), будь то длинный или короткий теннис. Еще раньше игру называли tripot, и это название породило множество догадок и попыток объяснить его происхождение. Сейчас, конечно, сделать это достаточно трудно, но наиболее вероятно, что оно произошло от слова «танцы» (tripudiation), которые, возможно, сопровождали игру. Фуретьер (Furetiere) [французский писатель и лексикограф XVII века], предполагает, что это название возникло из-за того, что залы и площадки для игры могли быть использованы не только теннисистами, но и циркачами, танцевавшими (tripudiaient) на веревке. Как бы то ни было, эти площадки существовали по всему Парижу еще в середине XIV века. Одна из них была оборудована Карлом V в Лувре, которая, по словам г-на де Клара (M. de Clarac) [французский археолог XVIII—XIX вв.], занимала целых два этажа королевского дворца.

Рис.1. Игроки в мяч. Рисунок из книги Histoire de Lancelot, ou S. Graal, Франция, XIV век. Здесь и далее подписи к рисункам переводчика.

Еще одна находилась в отеле Дю Бютрейли (Hotel du Beautreillis), великолепной пристройке к отелю Сен-Поль16, который исчез только в 1552 году, когда на месте этого королевского приюта была проложена улица с таким же названием. Сам корт, один конец которого упирался в церковный двор Святого Павла, был не менее 87 футов в длину (французский фут примерно на три четверти дюйма длиннее английской меры того же названия)17.

[Жан Ле] Лабур (Laboureur) [французский историк XVII в.], цитируемый Стратом, сообщает, что в 1368 г. «герцог Бургундский, играя в palm-play с герцогом Бурбонским и знатными господами Вильгельмом Де Лионом и Ги Де ла Тремуйлем проиграл шестьдесят франков и не имея достаточно денег, чтобы расплатиться отдал в залог свой пояс. Вскоре после этого он оставил тот же самый пояс графу Д'у за восемьдесят франков, которые он также проиграл в теннис (Tennis).»

Записи, хранящиеся в Счетной Палате (Chambre des Comptes) в Париже, содержат обширное и подробное описание отелей St. Paul, d’Etampes, de la Pissotte и др. При Карле VI, помимо своих многочисленных апартаментов и термов с горячим воздухом (des étuves или Chauffe-doux), эти здания включали и площадки для Jeu de Paume.

Странно, что Карл V, сам любивший поиграть в теннис, включил его в Майский эдикт 1369 года, запрещавший игры любого рода в пределах своих владений; к счастью, однако, королевские эдикты тогда мало принимались во внимание и вскоре забывались. Так было и в этом случае.

Правда, эдикт был направлен против простого народа и стремился удержать его от наслаждения играми, которые считались подходящими только для знати; но в смутах, которые вскоре последовали, этот эдикт, как и многие другие, был сметен, и свобода тенниса была восстановлена. В 1427 году все снова могли спокойно играть в tripots. «Пользуясь ужасной безнаказанностью, которую принесла с собой революция, – пишет один французский писатель18, – парижане во время игры в теннис забыли, что на троне во Дворце их принца восседает английский король.» Именно в этом году впервые появился среди знаменитых игроков появилась – женщина, уроженка Фландрии. Анонимный автор, чей дневник19 был уже известен Паскье (Pasquier) [политический деятель Франции кон. XVIII – пер. пол. XIX вв.]20 и который цитирует его по этому поводу, видел эту амазонку тенниса на игровой площадке улицы Гренье Сен-Лазар, где, кстати, два столетия спустя обосновался театр Мондори (Mondory) [французский артист и театральный деятель XVII в. – прим. пер.]. В записи от 5 сентября 1427 г. он рассказывает о ней так: «в том же году, или немного раньше, приехала в Париж женщина по имени Марго (Margot), довольно молодая, от двадцати восьми до тридцати лет, которая была из страны Эно (Hainault) [местность на территории Франции и Бельгии. – прим. пер.] и играла в hand-ball лучше, чем кто-либо из мужчин играл раньше; и при этом она очень мощно играла как передней (fore-handed), а так и тыльной стороной (back-handed), очень хитро и очень ловко, … и было очень мало людей, которых она не обыгрывала, кроме самых лучших игроков, и это было на корте в Париже,…,на улице Гренье Сен-Лазар, который назывался Пти-Темпль (Petit Temple)».

Упоминание о Марго, Жанне д'Арк тенниса и современнице этой великой героини, приводит нас к необходимому отступлению от темы, чтобы рассказать о введении в теннисный оборот ракетки, которая изменила игру больше, чем любое другое обстоятельство. Первым происхождение этого слова, объясняет де Пальми (M. de Paulmy)21 [полное имя Марк Антуан Рене де-Польми д’Аржансон (Marc Antoine René de Voyer de Paulmy d’Argenson) – французский писатель XVIII в. и составитель библиотеки Арсенала Париже] сообщающий нам, что «оно пришло от итальянцев, которые произносили его как racchetia, а испанцы называют его raqueta.» Менаж (Ménage) [французский филолог XVII века] утверждает, что слова reticulata, и так retiquetta, rachetta происходят от латинского retis, reticus, reticulum, [«сеть, сетка»].22 Эта точка зрения подкрепляется, если не доказывается следующим отрывком из «Бесед Эразма» [автор имеет ввиду «Домашние беседы» Эразма Роттердамского- нидерландского ученого и писателя XV – XVI вв.], впервые напечатанным в Бейле около 1527 года. Это происходит в разговоре междуp двумя молодыми людьми, которые обсуждают вопрос о том, какую игру им выбрать:

Николай. Ничто не развивает всего тела так хорошо, как ручной мяч (pila palmaria), но летняя пора для этого не годится: зима способнее.

Иероним. Для игры все времена года хороши!

Николай. Мы меньше вспотеем, если возьмем сетки (reticulo).

Иероним. Нет уж, сетки (reticulum) оставим рыбакам! Ладонью бить лучше.

[Перевод Ш. П. Маркиша]

Reticulum используется последним персонажем, конечно же, в каламбурном смысле. Этот отрывок вдвойне важен, поскольку он не только дает латинский эквивалент и, возможно, источник слова racket, но и показывает одновременное использование руки и ракетки. На самом деле в то время перед игроками стоял вопрос выбора, как и чем они будут играть. Ровно за сто лет до этого мы видели Марго, описанную как играющую «á la paulme… et avec ce jouoit devant main derriére main» и т. д. Паскье, который цитирует эти слова, считает само собой разумеющимся, что она играла рукой, и за ним последовало большинство, если не все, последующие писатели. Стратт доходит до того, что переводит эти слова так: она «играла в теннис ладонью, а также тыльной стороной ладони»; и я думаю, что он заходит слишком далеко, потому что никто никогда не играл тыльной стороной ладони в фавйз (Fives) [напоминающая теннис игра в мяч ладонями, распространенная в Англии вплоть до ХХ в.] или теннис; ведь удары, которые нельзя было сыграть правой рукой можно было сделать левой. Это соображение, как мне кажется, придает этому отрывку другое значение; ибо, если бы автор дневника, цитируемый Паскье, хотел сказать, что Марго одинаково хорошо играет правой и левой рукой, он сказал бы это прямо; а слова devant [фр. «перед»] и derriére [фр. «за, позади»] main [фр. «рука»] столь далеки от доказательства того, что она пользовалась руками, а не ракеткой, что если что-нибудь и доказывают, то прямо противоположное. Эти термины, могли, естественно, применяться к игре ракеткой и хорошо описывали бы те удары, которые мы называем форхенд (fore-handed), и бэкхенд (back-handed), дословно называемыми, «передними и задними руками»; и синонимы которых фактически используются во Франции.

Древность ракетки, показана в отрывке из «Троила и Крессиды» (Troilus and Cressida) Чосера (Chaucer) [поэт XIV века- один из основоположников английской литературы], где Троил говорит:

But canstow playen racket, to and fro,

Nettle in, dokke out, now this, now that, Pandare?

Нельзя играть ракеткой за и против,

Или луна не вечна в этом мире (досл. «приходи крапива, уходи щавель»), Пандар?

[кн. IV, строфа 460]

Этим он, очевидно, намекает на то, как бьют ракеткой по теннисному мячу и как лечат ожоги крапивы, прикладывая к ней лист щавеля, из которого в те дни народ вывел своего рода пословицу: «щавель-приди, крапива- уйди» (dock-in, nettle-out) [применяется в значении «ничто не вечно под луной»], возможно, нарочно перевернутую поэтом, и все это в знак протеста против непостоянства, которое предлагает ему Пандар. Существует много сомнений относительно дат некоторых работ Чосера, но, по мнению лучших авторитетов, «Троил и Крессида» написана, вероятно, не позднее 1373—1384 годов. Почти те же самые слова он употребляет и в первой книге своего «Завета любви» (Testament of Love).

То, что ракетка, в той или иной форме, использовалась в других странах с гораздо более ранних времен- почти несомненно. Из всех игр в мяч, которые были найдены и до сих пор существуют среди самых отдаленных народов, лишь немногие всегда требовали использования орудия, близкого по характеру к тому, что мы называем ракеткой.

«Среди прочих игр и упражнений мингрелы23 играют в теннис верхом на лошади. Игроки выстраиваются в шеренги; лидер подбрасывает мяч в воздух, а его последователи пытаются нанести ему удар ракетками (rackets) в четыре или пять ладоней длиной (ладонь- мера длины между восемью и девятью дюймами).»24 Лонг (J. Long)25 рассказывает об игре, в которую играли американские индейцы чиппева (Chippeways), почти такую же, как Ля-Кросс26 [(фр. la crosse – «клюшка») – командная игра, в которой две команды стремятся поразить ворота соперника мячом, пользуясь ногами и снарядом, представляющим собой нечто среднее между клюшкой и ракеткой], которую недавно представили в Англии, и требующую орудий, натянутых, как ракетки. Аналогичная игра, в которую играют индейцы майами (Miamis), описана Пьером де Шарлевуа (P. de Charlevoix) [французский миссионер и историк XVII—XVIII вв.]27; а Джонатан Карвер (Jonathan Carver) [английский путешественник XVIII в.]28 приводит дополнительные подробности этой игры, общей для индейцев и во многом напоминающей la longue paume. Жан Боссу [(Jean Bernard Bossu) – французский исследователь Северной Америки XVIII в.]29 описывает игру, в которую играют с ракетками длиной 2 ½ фута (фр.) представители народа чокто (Choctaw).

Разновидность тенниса, в который играют с перчаткой, вооруженной струнами, была любимым развлечением в течение многих веков среди басков,30 которые даже перенесли его в Монтевидео31 и в Каракас, столицу Венесуэлы, основанную Диего Лорада (Diego Lorada) [испанский конкистадор, исследователь Венесуэлы, основатель Каракаса- прим. пер.] в 1567 году32. Ссылки могут быть даны на большее число источников, чем те, которые уже цитировались, но в этом нет большого смысла.33 Ясно, что игры, в которых в той или иной степени используется ракетка, встречаются у народов всего мира, и мы, зная консерватизм диких народов во всех их обычаях можем справедливо предположить, что эти игры очень древние. Кроме того, можно сказать, что ракетка использовалась в игре уже примерно в середине XIII века – дата гораздо более ранняя, чем та, которую пытается установить для нее Паскье. Доказательством тому может служить интересный пассаж в «Истории Св. Людовика IX, короля Франции» (Histoire de S. Louys IX. du nom Roy de France) Жана Жуанвиля (Jean Sire de Joinville)34 [французский историк XIII—XIV вв.], в которой автор описывает игру шикану (La Chicane) [от иранск. čaukān], или теннис на лошадях. Он пишет,35 что «византийские авторы говорят о теннисе (paume), в который играют верхом на лошадях, которую они называют варварским термином Tζυκανιστήριον   , который они также применяли к месту, в котором игралась, пространству огромных размеров. Их описание было бы очень недостаточным и расплывчатым, если бы мы не имели также описания Иоанна Киннамa (Joannes Cinnamus)36 [византийский историк XII века], который, однако, будучи великим пуристом [зд. – сторонником чистоты языка] в своем стиле, опускает варварский термин Tζυκανιστήριον.   Он продолжает называть это благородным упражнением, практикуемым императорами, их сыновьями и другими придворными князьями.» Остальная часть его описания дает живую картину игры. Молодые принцы, разделившись на две равные группы, расположились на конях по обе стороны арены. Там на мяч, сделанный из натуральной кожи, размером с яблоко, был брошен в самую гущу играющих. Затем всадники обеих сторон пустились во весь опор, галопом направляясь к мячу, и каждый держал в руке ракетку, «подобную тем, которыми мы теперь пользуемся в игре la paume; изобретение, которое, таким образом, кажется не столь недавним, как уверяет нас Эстьен Паскье». Цель игры состояла в том, чтобы добраться до мяча и, ударив по нему ракеткой, отправить за определенные обозначенные границы, так, что команда, которая загнала его дальше всех, оставалась победителем. Игра, по-видимому, была опасной (ludus periculosœ plenus aleœ), и игроки рисковали быть сброшенными из седла или даже опасно раненными, так как им приходилось очень быстро скакать и низко наклоняться, чтобы дотянуться ракетками до мяча на земле. Так, по свидетельству Анны Комниной (Anna Comnena)37 [византийская принцесса и историк XI—XII вв.], один из игроков, Таттик (Tatticus), был убит своей лошадью и при этом случайно нанес рану в колено ее отцу, императору Алексею (Alexis), от которой он никогда полностью не оправился. Киннам также рассказывает, что внук Алексея, Мануил (Manuel) во время игры был сброшен на землю и едва не погиб.

Это опровергает попытку Паскье сделать вывод о дате изобретения ракетки. Киннам описывает ракетку, использовавшуюся молодыми византийскими князьями, как «посох, длинный в пропорции и резко заканчивающийся широким изгибом, середина которого была разделена кишечными струнами, постепенно высушенными и сплетенными одна с другой, как сеть.» Французское слово Chicane, несомненно, происходит от Tζυκανιστήριον. Некоторое сходство с игрой, описанной выше имела Chole, в которую часто играли во французских провинциях во времена Дюканжа (Du Cange) [французский историк и филолог XVII в.] Подобная игра, по-видимому, была известна в давние времена в Персии,38 если мы можем доверять одной из историй в «Сказках тысячи и одной ночи» (Arabian Nights’ Entertainments), где страдающий от проказы персидский царь, по совету врача по имени Дубан (Doubán), играет в нее с помощью специально изготовленной клюшки или баттуара (battoir) [фр. «валек», «колотушка», «лапа»].

Согласно общепризнанному мнению, первыми защищать и укреплять руку перчаткой для игры в теннис в Западной Европе начали итальянцы; и вскоре за этим последовало использование двойной перчатки из более прочного и жесткого материала. Обнаружив, что это, в дополнение к защите, которую оно давало ладони, давало также большую способность управлять мячом, будь то в Италии, родине нашей игры, или во Франции, где она была принята, натурализована и усовершенствована, – изобретательные люди реализовали блестящую идею натянуть на перчатку эластичную сеть39 струн, таких, какие использовались при изготовлении ребеков [древний европейский смычковый инструмент] или скрипок. Последующее добавление к этим перчаткам, будь они с сеткой или без, ручки было легким и естественным шагом. Самое примитивное или инстинктивное знание рычага подсказывало преимущества этого добавления; но только несколько столетий спустя добавленная ручка приобрела сколь-нибудь умеренно полезную длину. Из простой, но изящной перчатки с прикрепленной к ней ручкой вышел баттуар, инструмент, широко используемый в Ia longue, а также в некоторых разновидностях la courte paume. Иногда он был сделан из тонкого дерева, от упругости которого зависела сила его удара, и имел различные формы – круглые, овальные, очень узкие овальные и даже квадратные. Возможно, чаще всего он состоял из простого деревянного каркаса, поверх которого был натянут пергамент, и таким образом образовал прототип нашего современного баттлдора (battledore) [ракетка для распространенной в XIX веке в Англии игры в battledore and shuttlecock (ракетка и волан) – прообраза бадминтона]. Использование этого орудия создало небывалый спрос на пергамент, и изготовители баттуаров вынуждены были искать материал, который был тогда очень редок любой ценой. Часто в ход шли драгоценные манускрипты, добытые у нерадивых духовных лиц, отвечавших за их хранение. Коломиес (Colomiés)40 [французский библиотекарь и ученый XVII века] сообщает, что «Месье Шаплен (Chapelain) [французский поэт и литературный критик XVII века] сказал, что один из его друзей, литератор, играл в Ia longue paume баттуаром (batioir), на котором можно было разглядеть фрагменты некоторых потерянных десятилетий из трудов Ливия (Livy) [римский историк I в. до н.э., автор монументальной истории Рима, охватывающую более семи веков], полученные благодаря аптекарю, купившему несколько пергаментных томов этого автора в Фонтевро [один из самых известных средневековых монастырей Франции] и по незнанию перепродавшему их изготовителю баттуаров». Однако, чтобы отбить мяч таким орудием, требовалось прилагать много усилий, а о подрезке и подкрутке мяча практически не могло быть и речи. Нет ничего удивительного в том, что ракетка вытеснила баттуар не только потому, что жилы для струн можно было добыть с большей легкостью и в большем количестве, чем пергамент, но и потому, что ее применение оказывало большее воздействие на мяч. Однако лишь по прошествии многих лет, а может быть, и столетий, ей удалось полностью заменить естественный инструмент-голую или затянутую в перчатку руку. О том, что они продолжали употребляться вместе, свидетельствует цитата из Эразма41, и Паскье42 приводит подтверждение этому в следующей истории, хотя нельзя гарантировать точность даты, которую он пытается установить с ее помощью.

«Некоторое время назад, – говорит он, – я разговаривал с человеком по имени Гастелье, и он рассказал мне историю, которую стоит повторить. Этот человек в долгое время служил судебным приставом (huissier de la cour), и молодости был хорошим игроком в la paulme. Когда состарился, он подал в отставку; но, несмотря на свой возраст, (когда он рассказал мне то, что я собираюсь рассказать, ему было семьдесят шесть лет), он никогда не забывал своего прежнего веселья и, когда в квартале, где он жил, шла хорошая игра, он никогда не пропускал возможности увидеть ее. Игра доставляла ему удовольствие, и, хотя я значительно моложе43, часто рассказывал мне об игре. Однажды он сказал мне, что в молодости был одним из лучших игроков своего времени, но тогда игра была совсем другой, потому что они играли только рукой и гоняли мяч (pelote) так азартно, что он часто перелетал через стены. В это время одни играли голыми руками, а другие, чтобы не повредить руки, пользовались двойными перчатками. Некоторые другие, более изобретательные, чтобы получить преимущество перед своими товарищами добавили в них впоследствии веревки и жилы, чтобы лучше бить по мячу и с меньшей затратой силы, что стало обычной практикой; и, наконец, появилась ракетка, такая, как мы видим её теперь, и позволявшая бить по мячу изощреннее,44 чем сложная перчатка, которая вскоре вышла из употребления. – Ах! я сказал себе, – прибавляет проницательный Паскье, – ведь очень вероятно, что игра в la paulme происходит от того, что удары по мячу производятся внутренней стороной открытой ладони, которую мы называем palm…»

[Филипп] Лаббе (Le P. Labbe), [французский историк, географ и филолог XVII в.], в своих dautant, дает подобное толкование французской игры dautant: «отбивать мяч из сукна (pelotes de drap) или кожи (ballons de cuir) ладонью руки (la paume de la main), прежде чем были изобретены ракетки (raquettes) и баттуары (battoirs)». Действительно, никакое другое объяснение не является столь убедительным. То, что ракетка не вытеснила с поля или теннисного корта, голую или вооруженную перчаткой руку сразу же, могло быть вызвано только ее собственным несовершенством, ибо, обладай она изначально нынешними качествами, ни одна человеческая рука, конечно, не смогла бы противостоять ей. Существует гравюра с портретом Якова II Английского [Яков II Стюарт, король Англии и Шотландии в XVII в., носивший также титул герцога Йоркского], где герцог Йоркский45 показывает, насколько ничтожно выглядела даже королевская ракетка в 1641 году, поэтому игроки сегодняшнего дня, должны осознать, насколько развился этот снаряд в течение достаточно короткого периода. Однако уже в самой ранней своей форме ракетка вскоре стала настолько популярной, что послужила образцом моды для дам во времена Екатерины Медичи, которые вплетали в свои волосы скрещенные ленты на тот же манер, что и переплетенные струны ракеток; и стиль подобных украшений назывался en raquettes. О популярности игры среди представителей самых разных классов свидетельствует баллада о ней, написанная в 1485 году французским суконщиком и большим любителем тенниса. Став старым и больным, и пожелав искупить свои грехи, он направил свою работу на суд доминиканцев. В ней он аллегорически изобразил свое представление о божественном, как игру в теннис. Сама вера, представлялась ему как стена, поскольку должна иметь «твердое основание», а в других частях игры он находит божественные заповеди, евангелистов, активную и созерцательную жизнь, Ветхий и Новый завет и т. д.46

Таким образом, мы уже видели, как raquettes и battoire утвердились во Франции и постепенно, но, верно, вытеснили руку в игре, которая получила свое название от этого примитивного и тонкого оружия. С тех пор величайшие игроки никогда не представлялись иначе, как с ракеткой в руках; и Рабле (Rabelais) [величайший французский писатель-сатирик XVI в., автор романа «Гаргантюа и Пантагрюэль»], рассказывая о студентах-правоведах в Орлеане, которые занимались, по его словам, «bel exercics de Ia paulme», всегда описывает их как вооруженных ракеткой. Каждый студент там был сначала хорошим паумье (paumier) и искусным танцором и ему достаточно было лишь небольших знаний закона, чтобы овладеть докторской шапочкой. Пантагрюэль, как писал Рабле, также очень скоро сделался более искусным на теннисном корте, чем в юридических науках, полностью соответствуя образу, описанному в девизе лицензиатов Орлеанского университета:

Un esteuf en la braguette,

En la main une raquette,

Une loi en la cornette,

Une basse danse au talon,

Voy vous la paasé coquillon.

что может грубо переведено, как:

У тебя в кармане – теннисный мячик (esteuf),

У тебя в руке ракетка (raquette),

В голове один закон, так, что

Научись весело танцевать, —

И ты получишь докторскую степень.

[Уместно будет привести и русский литературный перевод этого фрагмента, сделанный Ю. Корнеевым:

Сунув в гульфик мячик меткий,

Познакомившись с ракеткой,

Скрыв под шапкой волос редкий,

В хоровод веселый встав,

Будешь тотчас доктор прав.]

Слово esteuf в этом отрывке требует объяснения. Это было старое название теннисного мяча во Франции и произошло от слова «шерсть» ([фр.] estouffes или estoupes, лат. stupa), из которой он был сделан. Однако, зачастую изготовители мячей, находя хорошую шерсть слишком дорогой, прибегали к другим материалам, которые своими названиями, а также своей природой искажали этимологию слова esteuf. Кроме этого, они без колебаний набивали снаряды для la paume первым, что попадалось под руку. Отучить их от этой практики фальсификации был призван королевский указ, который обязал их продавать только эстефы, «покрытые хорошей кожей и с хорошим bourre», то есть набиты [качественным материалом], например, шерстью, щетиной, или волосами и т. д.47

Этот мудрый указ, столь важный в истории игры издал Людовик (Louis) XI [Благоразумный], проницательный король [Франции] и выдающийся спортсмен и игрок своего времени. Он датирован 24 июня 1480 года, за три года до его смерти, и служит доказательством того интереса, который он проявлял к теннису до последних дней своей жизни. О любви, которую питал к этой игре его сын Карл VIII, уже упоминалась выше, и следующий анекдот, рассказанный Ричардом де Вассебургом (Richard de Wassebourg) [французский историк XVI века]48, хорошо иллюстрирует обычаи игры в теннис и нравы двора в годы его правления. «Я слышал рассказ моего отца, лично присутствовавшего при этом событии, что примерно в это же время герцог Орлеанский (впоследствии Людовик XII), находясь в Париже, играл однажды в la paume в Néele, где- то между двумя рынками (ибо я забыл точное место), в присутствии нескольких лордов и леди, среди которых была и мадам де Боже (de Beaujeu) (Анна Французская (Anne de France), [дочь короля Людовика XI] и регентша Франции [в период малолетства своего брата, Карла VIII]. Во ходе игры возник спор, по поводу которого была сделана апелляция к зрителям, и г-жа де Боже выступила против герцога Орлеанского. Услышав это, он очень рассердился и сказал в гневе, что она солгала, добавив к этому оскорбительное выражение. Дама, сильно рассердившись, обратилась к игравшему герцогу Лотарингскому [вероятно, Рене II Лотарингский]: „Кузен, неужели вы позволите оскорблять меня подобным образом?“ – и тогда упомянутый герцог отвесил упомянутому герцогу Орлеанскому увесистый подзатыльник. После этого присутствующие королевские особы разняли их. И с этого дня упомянутый герцог Орлеанский возненавидел упомянутого герцога Лотарингского».

Аббат Флери49 (abbé Fleury) [французский историк XVII – XVIII в., наставник детей Людовика XIV] говорит, что 7 апреля 1498 года [французский] король [Карл VI], находившийся в своем замке д» Амбуаз, проводил королеву до крепостного рва, чтобы посмотреть, как играют в la paume, где они оставались там до двух часов дня. Автор уже цитировал рассказ Коммина о смерти короля, но тот ставит дату смерти на 27-е число того же месяца и говорит, что король никогда прежде не водил королеву в это место. Как бы то ни было, факт остается фактом: он умер от ранения, которое получил в тот раз.

Мы уже50 видели, что Людовик XII, еще будучи герцогом Орлеанским, играл в la paume. Вполне вероятно, что он продолжал благосклонно относиться к этой игре и после своего восшествия на престол, а его зять и преемник, Франциск I, искусный воин и страстный покровитель изящных искусств не был тем человеком, который позволил этому виду спорта впасть в уныние.

Последний был, как говорят французы, bon joueur ef beau joueur, и характерный анекдот о нем сохранился у Луи Гийона (Louis Guyon) [французский врач и писатель XVI – XVII вв.] и встречается в «Наставлениях» (Leçons)51 этого писателя, любопытной и необычной книге: в ней рассказывается, что некий монах, играя с королем против двух лордов, сделал блестящий ход, который решил исход в пользу короля, который затем воскликнул: «Ах! что какой удар монаха! – «Сир,» – ответил монах, «он не раз сможет порадовать вас, если будет для настоятеля.» А поскольку эта должность в аббатстве в тот момент оставалось вакантной, этот преподобный получил ее в награду как за свой удар, так и за остроумный ответ.

Генрих II был лучшим игроком среди всех французских королей. Именно на него, без сомнения, намекал Рабле, описывая Пантагрюэля искусным игроком в la paume; в этом отношении, если не в каком-либо другом, этот персонаж был задуман как портрет короля. Брантом (Branôtme) [французский военный деятель и хронист придворной жизни XVI—XVII вв.], пишет в своих Mémoires52 что «он играл, и играл очень хорошо; но он никогда не играл на задней линии (playback), а всегда играл спереди (played-up), ([на позиции] secondoit или tierçoit),53 что было самым трудным и опасным местом. И поэтому он был лучшим игроком второго или третьего ряда в своем королевстве… Он был очень рад, когда жена-королева, и его сестра, часто приходили посмотреть, как он играет, и, как и все остальные, давали свою оценку [вероятно имеется в виду оценка места приземления мяча при розыгрыше чейза (chase)] из окон наверху.» Из этого следует, что зрители во французских дворах обычно сидели у окон над игровыми линиями, как на гравюре с изображением Джеймса, герцога Йоркского54, которая будет описана позже.

Брантом добавляет, что король очень любил эту игру, «не из жадности, ибо то, что он выигрывал, он отдавал своим партнерам; если же он проигрывал, то это был большой проигрыш для него, ибо он платил за всех, но в те дни игра во рве шла только за двести, триста или пятьсот крон, а не за четыре, шесть или двенадцать тысяч; с другой стороны, расплачиваться приходилось не так часто…»

Генрих II все еще царствовал в Лувре [тот был резиденцией французских королей с XIV по XVII в.]. Играли, правда, не на старом корте, построенном Карлом V, а на новом, построенном Франсиском I, на стороне Пти-Бурбона (Petit-Bourbon), по направлению к [церкви] Сен-Жермен-л’Осеруа (Saint-Germain I» Auxerrois).

Эти корты, а их было два, были построены «en forme de baraque», непокрытые и довольно узкие, как показано на плане, рис. 2.55 В письме от 15 марта 1527 года56 Франсиск I просил мэрию Парижа (Ville de Paris) построить набережную за рвом стены Карла V, используя для этого существующий канал и убрав выступающий дом на углу Австрийской улицы (Rue d’Autruiche). Эта набережная еще не была построена в 1580 году, но дом был экспроприирован, как и все дома на западной стороне улицы, напротив Лувра. Вскоре после этого их сменил Jeux de Paume, стоявший по обе стороны Гишэ (Guichet) [фр. «окна», «калитки» – арочное сооружение, проезд, проход во внутренний двор Лувра], занимавший места нескольких домов и дровяного склада, который раньше составлял угол улицы и набережной. Соваль (Sauval) [французский историк XVII в.] относит дату постройки Jeux de Paume, как и многих других сооружений в Лувре, к 1580 году.

Теннисные корты, несомненно, были очень просты снаружи; но их интерьер, несомненно, был украшен скульптурами. Сохранилась квитанция от 17 января 1533 года57 следующего содержания:

Рис.2. Место расположения Jeux de Paume в Лувре (обозначены буквами О). Из плана второй половины XVI века.

«Бартелеми Кетри (Barthélemy Quétry) (он же Getty) 300 экю золотом, за два выполненных им рисунка играющих сатиров и нимф (sic!), которые король приказал поместить в зале Jeu de Paume du Louvre.»58

Генрих II, судя по всему, был действительно прекрасным игроком; и он, вероятно, стал бы обладателем «серебряного мяча» (i’eteuf d’Argent), или титула первой ракетки в этой игре, если бы захотел войти в списки. Тот же Брантом, говоря о герцоге Немурском (Duc de Nemours), родившемся в 1581 году, говорит, что «он любил всякие игры и был так универсален, что превосходил во всем… Он очень хорошо играл в la paume и le ballon (надувной мяч)»; и рассказывает, что он (Брантом) «знал двух очень знатных дам, прекрасных женщин, которые очень любили герцога и теряли от этой любви всякое благоразумие. Он даже часто видел, как они уходили из церкви до окончания вечерни, чтобы посмотреть, как герцог играет в la paume или le ballon.»

Однако, благосклонность сменявших друг друга королевских и знатных особ во многом способствовала успеху и утонченности игры, сочеталась с ревностью, мешавшей ей стать популярной благодаря различным суровым законам.

Но, несмотря на многочисленные эдикты, запрещавшие игру среди низших классов, корты строились каждый день, и народ подражал страсти знати к la paume. Новый указ, датированный 18 июня 1530 года, предписывал закрыть все корты, за исключением тех, которые посещались дворянами, и запрещал строить какие-либо новые игровые площадки даже в пригородах. Как обычно, на этот указ мало обращали внимания, и народ играл так же весело, как и всегда. Тогда в дело вмешался суд (Parliament). Как следует из сохранившегося дела в 1452 году осудили некоторых негодяев за то, что они осмелились играть в запрещенную игру. Чуть менее чем через столетие, 24 июля 1543 года, судьи поддержали королевский эдикт актом, настаивающим на запрещении построек новых кортов.

В 1540 году в возрасте сорока лет в Париж прибыл Бенвенуто Челлини (Benvenuto Cellini) [итальянский скульптор, живописец и музыкант]. Король тотчас же взял его к себе на службу и выделил ему небольшой замок под названием «Маленький Нелло» (le petit Neale), принадлежащий парижскому прево [королевский чиновник, обладавший до XV века на вверенной ему территории судебной, фискальной и военной властью, с XV века выполнял лишь судебные функции], который им не пользовался. В автобиографии59 он пишет: «в моем замке был теннисный корт, из которого я извлек большую пользу… пользуясь им для упражнений» ….

Новый корт в Лувре, построенный Франциском I, но, вероятно, перестроенный и покрытый крышей его преемником, знаменует собой важную эпоху в истории тенниса, проиллюстрированную в редкой и интересной книге Trattato della Palla, или трактате о всех разновидностях игры в мяч, известных тогда в Италии, мессира Антонио Скаино да Сало (Antonio Scaino da Salо), Vinegia, appresso Gabriel Giolito de’ Ferrari et Fratelli, MDLV, 12mo. Среди ряда примечательных фактов и наблюдений этот автор60 приводит несколько иллюстраций, одна из которых представляет собой тщательный план этого же корта в Лувре в Париже (рис. 3).

Рис.3. План теннисного корта в Лувре. Иллюстрация из книги Антонио Скаино «Trattato della Palla», Италия, XVI век

Из отрывка (стр. 161), в котором он говорит, что этот корт будет служить примером большого теннисного корта, «по милости самого доблестного и христианского короля Генриха, построенного с большой архитектурной красотой», следует, что он построен Генрихом, а не его отцом, как сообщали нам другие источники. Он дает нам здесь план очень большого корта, существовавшего в 1555 году и почти идентичного теннисным кортам наших дней, за исключением его большего размера и одной или двух меньших отличий. Эти последние сразу бросаются в глаза теннисисту, а именно отсутствие короткой стены между деданcами (dedans) и главной стеной и дополнительное отверстие, или hazard, в стене на другом конце корта. На месте современной сетки показана висящая поперек середины корта веревка (corde), параллельно ей начерчена segno principale, эквивалентная современной линии подачи (service-line). В дедансах есть четыре поста, расположенные на разных расстояниях друг от друга, и двери между первой и второй галереями действительно являются дверями, так как веревки там нет; но, с другой стороны, с каждой стороны есть галерея – большая, чем в настоящее время. Французский фут, состоящий из 12 дюймов, как уже говорилось61, был примерно на три четверти дюйма длиннее английского; и этот старый корт, вероятно, был 114 французских футов в длину, в то время как современные корты имеют длину только от 93 до 96 английских футов. Скаино описывает его как «грандиозного размера, как и подобает величию короля; четырехярусный (fascie) в высоту и обнесенный большой стеной; поэтому игра становится свободной, великолепной и королевской, от широкого пространства двора, но не слишком длинной или большой для хорошей игры. Он окружен прекраснейшим портиком, который французы называют галереей, очень удобным как для собрания многих вельмож, желающих присутствовать при столь благородном и королевском сражении, так и для проведения [по ней] мяча [во время игры]», подачи, и т. п.

«Главная стена плоская, но в одной части она начинает выступать дальше над полом, образуя фигуру, называемую французским тамбуром (tambour, tamburino); который, имея наклонную плоскость позволяет мячу, посланному хорошим игроком, скатываться по нему в разных направлениях с разнообразными эффектами, что очень красиво видеть»

Он добавляет, что, получив этот проект корта из Франции, составленный в соответствии с французской системой мер, он не хотел вносить никаких изменений в эти пропорции.62

Едва ли теперь можно отрицать, что известная нам форма тенниса с тамбуром (tambour), гриллем (grille), дедансом (dedans) и галереями (galeries), сходная с той игрой, в которую, должно быть, играли на этом корте Генриха II, является французским изобретением. Скаино-писатель, обладающий обширными познаниями в этой области, и, по-видимому, был знаком со всеми итальянскими формами игры в мяч; и все же, когда ему приходится описывать то, что почти точно совпадает с современным [real] теннисом, он вынужден брать пример с Франции, где существовал совершенный корт, которого, очевидно, не было в Италии, где его соотечественники все еще играли в ручной мяч и только недавно изобрели браччале (bracciale) (стр. 116), с которым они играли в паллоне (Pallone). Как же тогда ракетка могла быть трансформироваться из браччале или еще более современного scanno, как уверяют нас некоторые авторы? Scanno [букв. ит. «скамья»], также описанный Скаино, был деревянным инструментом, названным так из-за сходства со скамейкой, с помощью которого ударяли меньший мяч, чем паллоне, но все же, как и он, надутый. Более того, у него нет других названий для решетки, галереи и тамбура, кроме тех, которые придуманы во Франции. Вывод кажется неопровержимым, что описанная разновидность тенниса является прямым потомком какой-то игры классических времен, также как и итальянские формы паллоне (Pallone), сканно (da Scanno), и т. д., которые, как мы теперь знаем, были разработаны примерно в то же время с ней, но это никоим образом не связанной из любой из этих последних игр.

Рис.4. Корт для игры в мяч палетой. Иллюстрация из книги Антонио Скаино «Trattato della Palla», Италия, 1551 г.

Скаино описывает четыре вида корта: один большой, для ракетки; один маленький, также для ракетки; один закрытый – где играют рукой; и один открытый с одной стороны- тоже для руки. Те, которые предназначались для игры с ракеткой, были обычно самыми большими, говорит он, из-за большой движущей силы ракетки. В его время уже существовало много более мелких разновидностей, поэтому он, «чтобы заранее определить размеры тех, которые будут построены в будущем, и расположить более подходяще те, которые тогда существовали, с помощью советов мудрого и превосходного архитектора», предлагает форму, которая имеет (рис.4) пентхаус (pent-house) только с двух сторон, то есть dal capo и della desira, потому что корт уже мал: в capo только два небольших хазарда (hazard) [«опасности»], на расстоянии 1 фута от стены в каждом углу, и 5 ½ фута от пола в виде квадрата 10 дюймов ширины. Пентхаус должен был быть высотой 8 футов на стыке со стеной и высотой 7 футов на внешнем краю. Боковые галереи предназначались для зрителей. У них не должно было быть тамбура, но имелся хазард в торцевой стене (сторона подачи) на высоте 4 ½ фута от пола, 2 ½ фута в длину и 1 ½ фута в ширину. Этот корт был лучше приспособлен для игры с деревянной битой – палетой (paleta), чем большой корт (рис. 3). Разновидности палеты и кортов для игры с ней приведены на рисунках 4 и 5.

Рис.5. Корт для игры в мяч рукой, палетой или паллецией. Иллюстрация из книги Антонио Скаино «Trattato della Palla», Италия, 1551 г.

На третьем плане (рис. 5) изображен тесный корт для игры рукой, но удобен также для палеты или паллеции (palletia), на конце capo находился брус из досок высотой 3 фута и на расстоянии 3 футов от двери в боковой стене, через которую входили на корт; длиной 8 футов параллельно плоскости корта; в конце к нему была прикреплена другая доска с наклоном 1½ фута, встречающаяся со стеной справа. Она располагалась на высоте 8 футов от пола; а на ее стыке появилось покрытие, служившее tavolato (или пентхаусом), простиравшееся до стены и вдоль всей стены capo del giuoco, чтобы мяч мог скатиться с нее. Это создавало ограждение вокруг двери и имитацию тамбура, а также галерею, которая могла вместить многих зрителей. Та часть парапета, которая соединялась со стеной, могла открываться и закрываться, давая доступ к игровой площадке.

Рис.6 Корт для игры в мяч руками (con palla picciola da mano). Иллюстрация из книги Антонио Скаино «Trattato della Palla», Италия, 1551 г.

На другом плане (рис. 6) изображена площадка, предназначенная только для игры руками, так как была слишком маленькой даже для деревянных бит. Она была открыта с одной стороны, и в ней не было ни одного пентхауса. Зрители могли сидеть на открытой стороне. С каждой стороны были опасности, и колонны на открытой стороне давали мячу неожиданный отскок, обеспечивая разнообразие в игре. На стороне подачи размещался тамбур.

Скаино называет все эти корты steccati, [ит. забор, изгородь, ограда]. В качестве единиц длины на планах всех кортов, кроме луврского, им используется древнеримский фут (= около 11 3/8 английских дюймов). Обсуждение всей его работы в этом месте было бы слишком серьезным перерывом в хронологическом ходе настоящего описания тенниса; и поэтому некоторые дальнейшие замечания, которые предлагает его книга, следует приберечь до тех пор, пока мы не перейдем к рассмотрению самой игры.; но прежде чем проститься с ним, я процитирую его заявление о том, что он учился в течение нескольких лет в Ферраре (Ferrara)63 [город в итальянском регионе Эмилия-Романья], когда герцог Феррары Альфонсо да Эсте (Alfonso da Este), дал ему первую идею написать эту книгу, которая и была ему посвящена. Скаино оправдывает ее несовершенство своей молодостью и новизной предмета: «но, – говорит он, – почему бы не относиться к этому giuoco della palla как к искусству, как относились к другим искусствам?» и более конкретно сравнивает ее с музыкой. Он оправдывается за то, что не стал исследовать способов игры, практикуемых древними, по двум причинам: во-первых, потому, что он не может найти среди всех, кто писал на эту тему, ясного или краткого описания их игр; и он думает, что без некоторого такого понятного описания было бы нехорошо «тратить чернила и труд на неясные, запутанные и неопределенные рассуждения»; и, во-вторых, потому, что игру, как и другие виды искусств лучше рассматривать, в самой совершенной форме, «как это происходит сегодня (1555) в ее различных формах», которых он насчитывает шесть, а именно: Giuoco della corda [букв. ит. игра через веревку], della lunga [длинная игра], con pallone da pugno [с мячом- паллоне рукой], con palla picciola da mano [букв. мячом-палла ладонями] con la rachetta [букв. с рачеттой], con la palla da Scanno [мячом палла и сканно].

Было бы хорошо, если бы некоторые другие писатели последовали хорошему примеру, поданному Скаино.

Кардинал Бембо (Cardinal Bembo), ученый литератор XVI века, родившийся в Венеции в 1470 году, – сначала секретарь Льва X, а затем кардинал Павла II, -пишет своему другу Кристофу де Лонгейлю (Christophe de Longueil): «ваше письмо чрезвычайно меня обрадовало, так как я вижу, что, как бы вы ни были жадны до литературы, вы, посвящая себя ей, не забываете изучать свое здоровье. Игру в мяч, в которой вы упражняетесь перед тем, как сесть за стол, я особенно одобряю. Да погибну я, если не предпочту ваши игры (deambulatiunculas), беседы и литературные споры (concurationes) всем почестям и достоинствам Рима!»

Брантом, говоря о Карле IX пишет, что «когда было хорошо, он всегда был на улице, либо в походе, либо в действии, либо играл в la Paume, и особенно в la longue Paume, который он очень любил; и там он слишком много напрягался, прыгал, играл в paille-maille и, короче говоря, во многих приятных, но жестоких упражнениях вне дома, потому что он выказывал странную ненависть к жизни в дворце, постоянно говоря, что

«Le séjour des maisons, palais et bastimens

Estoit le sépulchre des vivans»

или, в вольном переводе,

Жизнь в домах, дворцах и комнатах

Немногим лучше, чем жизнь в гробницах.

То, что король играл слишком много, несомненно, верно; говорят, что он играл по шесть часов в день-слишком долго для кого бы то ни было, тем более что король не был замечателен своей силой. Нисколько не сомневаясь в его страстной любви к игре, нужно признать, что это была эгоистическая любовь, ибо она была запрещена простолюдинам так же строго, как и при его отце и деде.

Он был занят интересной игрой, когда около двух часов дня 22 августа 1572 года гонец принес ему известие об убийстве Колиньи64 [французский государственный деятель, один из вождей гугенотов во время Религиозных войн во Франции] Моревером (Maurevert) [один из приближенных Екатерины Медичи, прозванный «Королевским убийцей»] – Par la mort Dieu! – воскликнул он. – неужели они никогда не оставят меня в покое?»

Таллеман де Рео (Tallemant des Réaux)65 [французский литератор XVII в.] сообщает нам, что «Номпар де Комон (Nompar de Caumont) [французский полководец XVI – XVII вв.] маршал и герцог де Ла Форс (Due de la Force), находился в Париже во время Варфоломеевской резни (24—25 августа 1572 г.), от которой ему чудом удалось спастись; ибо, когда он был оставлен среди мертвых, один из паумье увидел, что он жив, вытащил его и отвел в дом старого Маршала де Бирона, своего родственника, в Арсенал. Он был очень благодарен за эту услугу и назначил этому человеку пенсию, которая всегда исправно выплачивалась ему.»

Генрих III не был теннисистом; он был слишком женоподобен, чтобы любить столь мужественные упражнения. Генрих IV, однако, был другого склада: «как пример власти, которую теннис приобретает над умами своих любовников, рассказывают о Генрихе Наваррском, впоследствии Генрихе Четвертом, что даже после ужасов Варфоломеевской ночи, когда не только жизни сотен его лучших друзей и последователей были принесены в жертву, но и его собственная голова была в самой непосредственной опасности, не мог удержаться от того, чтобы встать на рассвете следующего дня, чтобы продолжить игру в теннис…».66

Похожий случай погружения в игру и последующего безразличия к окружающим событиям приводит сэр Джон Норрис (John Norris) в письме королеве Елизавете по поводу беспорядков в Антверпене 9 января 1582 года [вероятно, имеется в виду высадка французских войск с целью захвата голландских земель]: «… Маршал Бирон (Biron) накануне вечером вышел из города, чтобы привести в порядок все дела к приезду герцога в Бургерхольт (Burgerhault). Герцог де Маунтпансье (Duke of Mountpensier) и граф де ла Валь (Count de la Vall) сопровождали его высочество. Граф де Ла Марш (Count de la Marshe) (sic), не думая ни о чем подобном, играл в теннис, а оттуда бюргеры благополучно проводили его в свои апартаменты.»67

Распространяемое многими мнение, что отец Матюрина Ренье [Mathurin Regnier], первого французского поэта-сатирика [XVI—XVII вв.], был трипотье (tripotier) в Шартре (Chartres) не соответствует действительности, что было недавно обнаружено в результате изучения Registers of the Échevins этого города. Правда, Жан Ренье (Jean Regnier) построил в Шартре трипо (tripot), или теннисный корт. Ему принадлежал дом с садом, примыкавшим к крепостному валу, и, чтобы оградить его и уберечься от неприятностей, вызванных близостью этих крепостных валов, ему пришлось построить довольно внушительных размеров стену. Чтобы использовать это обстоятельство, он построил jeu de paume против этой стены, испросив и получив 25 апреля 1579 года необходимое разрешение на эти работы от соответствующих властей.68

Другой великий французский писатель XVI века, Монтень (Montaigne), описывает несчастный случай, который произошел с его собственным братом, который получил смертельную рану от теннисного мяча, который ударил его чуть выше правого уха, не оставив ни раны, ни следа, но от последствий которого последовал апоплексический удар, который унес его всего через пять или шесть часов спустя.69

На трон взошел Генрих IV он продолжал хранить преданность la paume, без которой не мог бы сохранять в мирное время ту энергию и активность, которые отличали его во время войны. Не успел он триумфально въехать в Париж (1594), как мы находим его усердно упражняющемуся корте. Пьер л'Этуаль (Pierre l’Estoille), занимавший пост главного аудиенсьера [судебного распорядителя] в Парижской канцелярии, скрупулезно точный писатель, беспристрастно рассказывающий нам о хорошем и плохом обо всех тех, о ком он пишет, – о хорошем с удовольствием, а о плохом с совершенной простотой, – был автором интересной книги «Journal du régne de Henri IV». В ней он рассказывает следующее: «в пятницу, 16 сентября 1594 года, король весь день играл в la paume в Jeu de la Sphére с господином д'О… В субботу, 24-го числа того же месяца, король целый день играл в la paume в Jeu de la Sphére. Он был раздет до рубашки, которая была разорвана по всей спине, и на нем были серые бриджи (chausses), называемые jambes de chien, и он так устал, что не мог попасть на бал; и он сказал, что „он был как осел, потому что у него не было ног“. После этого, по наущению адвоката по имени Дюре, который сказал Его Величеству, что если он хочет немного развлечься, то пусть разыщет накета (nacquet), который прятался в галерее70 и скрывал под плащом украденную им кучу мячей. Он велел г-ну д'О… прийти и поговорить с ним, и когда он был найден, как и сказал Дьюре, король долго и громко смеялся…» Nacquet было старым французским названием для маркера в jeu de paume, которое, хоть и вышло из употребления, но приобрело одиозный смысл, породив глаголы naquetler или nacquetter (спорить, хитрить, и т. п.), который до сих пор можно найти в Dictionnaire de l’Académie.

Л'Эстуаль продолжает: «в четверг, 27 октября, того же года, король выиграл в ла-пом 400 крон, которые были под веревкой» [это было место, где в старые времена неизменно ставились деньги на пари], «он приказал маркеру собрать их и положить в свою шляпу, а затем сказал вслух: «У меня есть эти безопасные монеты; никто не отнимет их у меня, потому что они не пройдут через руки моих казначеев. … В конце мая 1597 года король послал за главными людьми своего двора и другими, которые, как он знал, были самыми богатыми в Париже, и потребовал от них денег таким образом, что они не смогли бы отказаться, если бы захотели. Между тем он проводил все свое время, играя в ла-пом, как правило, в la Sphére, где маркиза де Верней (de Verneuil) и госпожи де Сурдис (de Sourdis) и де Сагоне (de Sagone) каждый день наблюдали за его игрой. Он занял денег у г-жи де Монсо (de Monceaux), которую ласкал и целовал на глазах у всех. Однако его величество никогда не переставал быть бдительным и приводить в порядок все, что было необходимо в отношении Амьена [имеется в виду осада англо-французскими войсками занятого испанцами города Амьен в 1597 году в ходе Восьмой Религиозной войны во Франции] на следующий месяц; и когда это время пришло, он простился с теннисным кортом и любовью и лично отправился в поход… Король часто повторял, и притом очень громко, даже во время игры в ла-пом, когда хотел подтвердить истину так, чтобы ее услышали все:” это так же верно, как и то, что Бирон был предателем».71 Бирон был последним из недовольных после восшествия на престол Генриха IV: он был осужден и обезглавлен в 1602 году.

Как ни любил король ла-пом, он, по-видимому, не пренебрегал государственными делами и не переставал следить за тактикой испанцев, которые требовали его внимания; но замечательно, что он созрел для осуществления своего плана, постоянно занимаясь своей любимой игрой.

В конце XVI века был хороший игрок по имени Фессон (Fesson), который благодаря этому таланту поступил на службу к кардиналу де Гизу (Cardinal de Guise), что дало ему возможность спасти жизнь де Ту (de Thou) [французский историк и государственный деятель] во время Лиги в 1589 году [противоборство короля и представителей Католической лиги, сопровождавшееся убийствами].72 Однако ему лучше было бы последовать примеру мастера ла пома, чем заниматься политикой, которая стоила ему жизни, как это случилось и с трипотье Бекетом (Becquet) – еще одним решительным лигером [сторонником Лиги]. Фессон, бежавший из Парижа во время голода, был арестован на первой линии окопов, и д'Омон (d’Aumont) [маршал Франции, приверженец Генриха IV], хорошо знавший его политический характер, приказал повесить его на месте. Вскоре после возвращения короля с такой же поспешностью был казнен и Бекет.73

Филипп III Испанский любил эту игру не меньше, чем его сосед. О нем рассказывают, что «в возрасте 24 лет он был небольшого роста, но здоров и хорошо сложен; очень религиозен и являл собой пример доброты и хороших манер. Он хорошо ел, но не пил вина; развлекался охотой, которая заставляла его постоянно бывать в деревне; охотно отправлялся в Аббат Жильбер [Abbé Guilbert] в своем описании дворца Фонтенбло сообщает нам, что корт (вероятно, крытый) был сожжен в 1702 году: есть другое его описание, сделанное Сильвестром (Silvestre) в 1667 году; но к тому времени он, очевидно, уже был изменен. Одиночный корт, который имел большие размеры и был лучше приспособлен для четырех игроков, чем для двух, в то время все еще стоял и даже порой использовался. Тамбур старого открытого корта все еще можно увидеть в Жарден-де-Дайан (Jardin de Diane) [Сад Дианы].; а остальное время проводил за игрой в теннис и танцами.»74

[Пьер Франсуа] Тиссо (Tissot) [французский писатель XVIII – XIX вв.], в своей книге «Legons ef Modéles de Littérature Francaise» рассказывает, что Пассера (Passerat) [французский политический поэт-сатирик, гуманист XVI века]75, друг Баифа (Baif) [французский поэт, композитор и переводчик XVI века] и Ронсара (Ronsard) [французский поэт XVI века], потерял глаз в la paume. Возможно, с ним произошел какой-нибудь несчастный случай на теннисном корте, но трудно поверить, что это могло случиться с ним во время игры.

С намерением, вероятно, навсегда избавить Tripots, или Jeux de Paume таких негодяев, как накеты, один из которых был упомянут в приведенной выше истории Л'Эстуаля, и чтобы защитить игроков от потери своих мячей, денег и даже одежды, король, своей милостью предоставил хартию корпорации Paumiers-raquettiers, в результате чего маркеры могли выполнять свои функции, только пройдя через стадии подмастерья и компаньона: она была впервые зарегистрирована 13 ноября 1610 года и возобновлена при Людовике XV в 1727 году.

Однако, накеты были не единственными жуликами, посещавшими теннисные корты в эту эпоху, как явствует из очень редкой маленькой книги, изданной в Париже в конце царствования Генриха IV, «La Caballe des Matois»76, наглядно иллюстрирующей нравы тех дней.

Таких игроков, как эти matois, теперь стали бы называть шулерами; и мы не должны предполагать, что накеты, хотя они часто делились с ними своей нечестной добычей, всегда были такими же плохими, как мошенники, описанные в приведенном выше отрывке. Благоприятный пример их характера показал тот накет, который спас молодого Комона, хотя, быть может, в первую очередь и искушался надеждой найти добычу среди жертв ужасной резни в Варфоломеевскую ночь. Тем не менее, он доказал свою храбрость и человечность, спасая жизнь молодого гугенота с риском для своей собственной, и вполне заслужил награду, которую получил за этот великодушный поступок. Судя по всему, он был одним из тех, кто отмечал попадания мячей на корте, находившемся на улице Верделе (Rue Verdelet), неподалеку от места происшествия. Этот корт, существовавший, вероятно, уже много лет, находился в отдаленном квартале, недалеко от крепостных валов. в «конце света», как и указывало название соседней улицы (Bout-du-Monde). Почти все корты, построенные тогда в Париже, находились в сходных местах, главным образом, из-за большого пространства, необходимого для этих зданий, и низкой цены, по которой их можно было получить там, по сравнению со стоимостью земли в более посещаемых частях города; но также, возможно, из-за страха перед властями, которые дали бы разрешение на их строительство в отдаленных районах, что невозможно было сделать в более заметных местах. Там, в мансарде с черепичной крышей в мансарде под жил Ж.-Ж. Руссо (J.J. Rousseau), и так как он каждый день ходил к своему патрону, г-ну Дюпену де Франкелю (Dupin de Francueil) [французский финансист и политический деятель XVIII в., дед писательницы Жорж Санд], то непременно проходил по переулку, который сообщался с улицей Платритр (Rue Platritre), где жил финансист. Хотя он и не был естественно увлечен упражнениями, для которых у него не было его ни конституции, ни склонности, он, должно быть, иногда останавливался по дороге и смотрел игру, происходящую на корте, иначе он никогда не написал бы следующего отрывка, который встречается в его «Эмиле»: «никто не защищается, – говорит он, – от падающего мяча, который никому не причиняет вреда; но ничто не делает руку такой быстрой, как необходимость защищать голову; ничто не делает зрение таким уверенным, как необходимость защищать глаза. Прыгать с одного конца теннисного корта на другой; судить о направлении мяча, который все еще находится в воздухе; возвращать его сильной и уверенной рукой; [через] такие игры становятся человеком; они стремятся сформировать его.»

Во время правления Генриха IV и Людовика XIII квартал Марэ-дю-Темпль (Marais du Temple) стал застраиваться домами, но задолго до этого здесь также находились площадки для же де пома. Одна из самых известных из них Petit-Temple, где демонстрировала свое искусство и силу знаменитая Марго, уже упоминалась. Рядом была еще одна, на улице Мишель-ле-Конт (Michel-le-Comte), которая стала прибежищем для театра Мондори, после того как тот был изгнан пожаром из Petit-Temple. Находящийся неподалеку другой корт, Пти-Лувр (Petit-Louvre), очень известный в царствование Людовика XII, в 1632 году предоставил приют театру Марэ (Théatre du Marais), в котором давал замечательные балеты Морель (Morel). Это, как мы уже видели, не было необычным способом использования теннисных кортов; и было счастьем, что актеры того времени, мало облагодетельствованные Фортуной и бездомные странники, какими они были, могли иногда найти такое гостеприимство. В самом деле, мало было кортов, которые не использовались бы время от времени, и единственным исключением был, пожалуй, тот, который был известен как la Perle, «самый лучший в Париже», как говорит Соваль (Sauval) [французский адвокат, чиновник и историк XVII в., автор трёхтомного труда по истории Парижа].77 Он был знаменит даже в XVI веке и [вряд ли] мог соперничать с кортом на улице Гренье-Сен-Лазар (Rue Grenier Saint-Lazare) в своем собственном квартале, а также с расположенными по другую сторону Сены, ближе к предместью Сен-Марсель, кортами Bracque и Onze Mille Diables. Сеттер, нарисованный на вывеске, дал свое имя первому из этих последних [Bracque в пер. c фр. «легавая собака»]; он был известен Рабле, который изобразил молодого Гаргантюа и его спутников, совершающих там свои упражнения по выходе из школы: «сделав это, они вышли вперед, все еще беседуя о предметах своих занятий, и развлекались в Bracque или около него, и играли в мяч, la paume и la piletrigone,78 развивая свое тело так же галантно, как прежде упражняли свой ум.»

Корт Bracque находился в предместье Сен-Марсель, Onze Mille Diables, происхождение странного названия которого [букв. пер. c фр. «одиннадцать тысяч чертей»] неизвестно, находился на окраине, на улице Нев-Сент-Женевьев (Rue Neuve Sainte-Geneviéve), близ Эстрапады (Estrapade) [площадь в Париже, названная в честь находившейся там дыбы для пыток]. Впоследствии он получил название la Sphére,79 которое носил и корт, находившийся несомненно, ближе к Лувру, на котором играл и в то же время вел свои рассуждения о государственных делах Генрих IV. В предместье Сен- Жермен (Saint-Germain) едва успели построить улицу Мазарини, (Rue Mazarine), как по обеим ее сторонам появились корты, самым знаменитым из которых в XVII веке был корт, выходивший на улицу Генего (Rue Guénégaud). Вероятно, здесь Мольер начал свою карьеру комедианта в Illustre Théâtre, прежде чем уехать в провинцию, откуда потом никогда не возвращался.

На этом месте сейчас находится Пассаж дю Пон-Нуф (Passage du Pont-Nouf) [разрушен в 1912 году]. Липпомано (Lippomano), венецианский посол, писал из Парижа в конце XVI века:80 «в разных частях Парижа было более тысячи восьмисот теннисных кортов, и было подсчитано, что на покупку ракеток ежедневно тратилась сумма в тысячу крон.» Мы можем, однако, быть вполне уверены, что большинство этих кортов не были тем, что мы теперь удостоили бы этими названиями; как бы ни была популярна игра в Париже, совершенно невозможно, чтобы, несмотря на упомянутые выше запретительные эдикты, там могло внезапно вырасти такое огромное количество первоклассных и очень дорогих зданий. Более вероятно, что многие, а может быть, и большая их часть, были открытыми сооружениями, окруженными или не окруженными стенами, в зависимости от того, разыгрывалась ли там la courte paume или, возможно, еще более древняя игра, la longue paume, против которой, насколько мы можем узнать, никогда не издавалось никаких запретов. Во всяком случае, совершенно очевидно, что игра была повсеместно популярна в Париже.

Застольная песня81 Жана ле Гу (Jean le Houx), поэта [XVI—XVII вв.] из Вира (Vire), еще раз показывает широко распространенное благоволение, которым пользовался теннис в то время во Франции. Вся песня состоит из аллюзий на la paume и метафор, взятых из игры.

Не менее популярен теннис был и в Италии. В Риме молодой и несговорчивый художник, Микеланджело да Караваджо (Michael Angelo da Caravaggio), играя в теннис, завязал ссору с товарищем, в ходе которой убил своего друга. Хотя Караваджо сам был опасно ранен, ему удалось бежать из города. Это произошло около 1600 года. После множества приключений Караваджо умер в 1609 году.

Когда Людовик XIII, прозванный Справедливым, взошел на трон Франции после смерти своего отца, ему было всего девять лет, и Мария де Медичи (Marie de Michel-le-Comte), как регент, правила Францией с помощью своего фаворита, флорентийца Кончини (Concini), впоследствии маршал д’Анкр (Maréchal d’Ancre). Частью образования или, по крайней мере, развлечения молодого короля был ja paume. Чтобы научить его искусству в «игре королей», был нанят Пьер Жантиль (Pierre Gentil), который получал регулярную зарплату в размере 500 франков ежегодно. Он чуть ли не первый paumier, имя которого нам известно: без сомнения, он был первым, кто занял подобную должность. Однако несколько странно, что его существование до сих пор ускользало от внимания, и, насколько нам известно в настоящее время, не сохранилось никаких записей о его функциях при французском дворе, кроме одного единственного документа. К счастью, он попал в руки автора, и поэтому его содержание не будет потеряно для истории игры. Он написан на пергаменте обычным шрифтом того времени и представляет собой квитанцию о выплате заработной платы за указанные в течение года услуги, подписанный, скрепленный подписью и датированный. Вкратце, он гласит (переводится) следующим образом: «В моем присутствии (имя оставлено пустым) советник и секретарь короля Пьер Жантиль, которому поручено обучать la paume Его упомянутое Величество, подтверждает, что получил от М. Раймонда Фелипоуза (M. Raymond Phelypeauz), советника Его Величества в Государственном Совете и Казначея… сумму в пятьсот лиров наличными, которую его указанное величество передало ему в счет его услуг, которые он оказал в течение всего прошлого года, когда король играл в la paume, и этим, как считает Жантиль, он удовлетворен… Девятого дня июля одна тысяча шестьсот двенадцатого [года].

(подпись).82

Итак, Пьер Жантиль был в 1612 году королевским паумье; следует надеяться, что стиль его игры был лучше, чем почерк. Его жалованье в 500 франков в год, не было ниже его положения; и под его руководством царственный ученик не потерял интереса к игре.

Существовали также корты в Фонтенбло и Сен-Жермене; по-видимому, два из них были пристроены к бывшему дворцу, о чем говорят до сих пор, и вполне вероятно, со времен Франциска I, хотя этот дворец был в значительной степени перестроен Генрихом IV.

На редком виде 1614 г. с высоты птичьего полета, озаглавленном «Портрет королевского дома Фонтенбло» (Portrait de la Maison Royale de Fontaine Belleau) работы флорентийца Алессандро Франчини (Aleхander Francini), очень ясно показан блок зданий, описанный как Lee Jeux de paume, в левом углу улицы Кур дю Шеваль Блан (Cour du Cheval Blanc). Рис. 7 является точной копией этой части изображения. Две цифры 8 обозначают два корта, один закрытый, а другой открытый, как они тогда существовали. Они описаны в «Путешествиях Авраама Гёльница» (Travels of Abraham Gölnitz)83.Аббат Жильбер [Abbé Guilbert] в своем описании дворца Фонтенбло сообщает нам, что корт (вероятно, крытый) был сожжен в 1702 году: есть другое его описание, сделанное Сильвестром (Silvestre) в 1667 году; но к тому времени он, очевидно, уже был изменен. Одиночный корт, который имел большие размеры и был лучше приспособлен для четырех игроков, чем для двух, в то время все еще стоял и даже порой использовался. Тамбур старого открытого корта все еще можно увидеть в Жарден-де-Дайан (Jardin de Diane) [Сад Дианы].

Рис.7. Крытый и открытый корты (Lee Jeux de paume) в Фонтенбло. Гравюра А. Франчини, 1614 г.

Похожий вид на королевский дворец в Сен-Жермен-ан-Лей, сделанный М. Азиниусом (M.Asinius) по рисунку А. Франчини, 1614 год, показывает теннисный корт (рис.8), странное нормандское здание, очень короткое по пропорциям и с высокой скатной крышей. Именно из этого дворца, что Людовик XIII написал письмо кардиналу де Ришелье, датированное 4 мая, 1637 г.84, в котором он говорит, что его paumier не может получить заработной платы или компенсации расходов: «Бедный ла Ланд (Ia Lande), которого я показывал Вам в саду еще не получил никакой выгоды ни от своего путешествия [переезда] ни от того, что я ему заплатил». 11 декабря 1640 года он снова пишет из дворца85: «… Я не разговаривал с маркизoм Сен Маром (Cinq-Mars) [конюший короля, приставленный к нему кардиналом Ришелье] с последних пяти вечера, который, не сказал мне ни единого слова, кроме тех, которое были сказаны во время игры в la paume, а затем расстался с ним как можно скорее, он настолько высокомерен, что уже нет возможности мучиться…»

Рис. 8. Теннисный корт в королевском дворце в Сен-Жермене. Гравюра М. Азиниуса по рисунку А. Франчини, 1614 г.

Этот интересный отрывок придает отношениям Сен Мара с кардиналом и королем совершенно иной характер, нежели тот, который обычно считался исторически правдой. В приписке король добавляет: «Si le Grand va a Ruel et quil vous parle de moy gardes moy vne oreille», т. е. будьте осторожны, повторяйте мне каждое слово, которое он говорит! в это же время великий французский художник Жак Калло (Jacques Callot) сделал гравюру, вызвавшую много споров, в которые нам нет нужды вдаваться. Достаточно сказать, что гравюра датирована 1616 годом и что сомнительно, чтобы Калло выполнил ее в столь ранний срок; она относится, вероятно, ко времени двадцатью или тридцатью годами позже. Сюжет называется «Чудо святого Мансуи» (Le Miracle de Saint Mansuy), и в нем появляется Жан Порселе (Jean Porcelet), епископ Туля (Toul) на Мозеле, изображающий Святого, а за ним следует принц, сопровождаемый своими придворными. Место действия находится на берегу реки, в отдалении виден остров Сен-Мишель. Святой возвращает к жизни сына принца, который был убит ударом теннисного мяча. Рядом с мальчиком лежит мяч, а у его ног-ракетка. Его поддерживает слуга, который поднимает его за плечи. В средней части картины изображения проходящих турниров и других игр. Примечательно, что ракетка нанизана по диагонали, как на плане корта в Лувре, выполненном Скаино в 1555 году (рис. 8). Здесь, вероятно, играли на открытом воздухе.

Один из многих примеров использования кортов для театральных и подобных представлений, упоминается Талеманом де Рео (Tallemant des Réaux) [французский писатель XVII в., известный своим сборником коротких биографий Historiette], когда на сцене в Jeu de paume игралась пьеса, по сюжету которой Жан ле Камю (Jean le Camus), ставший впоследствии Maitre des Requétes [Мастер ходатайств- в Средневековой Франции, а также в некоторых других странах Европы-титул, дающий высокие судебные и административные функции], будучи мальчиком едва избежал смерти от когтей льва86.

В 1682 году Ш. Гюльпо (C.Hulpeau) опубликовал (Paris, 12mo.) книгу под названием Le Jeu Royal de la Paume, содержащую первый набор правил игры, которые, существуют до нынешнего дня, что более полно отмечено в следующей главе. Репродукция грубой гравюры его работы, использована как фронтиспис настоящей книги.

В мае 1641 года в Париже была напечатана любопытная брошюра, под названием «Песнь о игре в мяч, войне, победе, мире и других событиях» (Carmen de Lvdo Pilæ Reticvlo, Belo comparato, victoria & pace perpetua inde-ventura) которая, как кажется автору, никогда еще не была описана. Автор, некто Фрисар (Friseart), начинает свое описания с подхалимского двухстраничного обращения к кардиналу Ришелье, в котором он объясняет, что намерен провести параллель. в своем стихотворении, между игрой в теннис и войной, развязанной двумя великими королями Франции и Испании, в которой, после многих перерывов и продлений военных действий, самый христианский король Людовик XII, вышел победителем, и предписал условия мира католическому королю Филиппу IV, своему побежденному противнику. Фрисар также сообщает нам в этом предисловии, что он был тогда «самым старым из ныне живущих теннисистов, и, если его тщеславие не обмануло его, то и самым уравновешенным».

Затем следует сама «Песнь», объемом семь с половиной страниц, в которой он вводит свой предмет, символический pila palmaria, или теннис (Tennis), и ссылается на имена некоторых явно известных игроков: Брито (Brito), выходец из Британии; paruus Robriceus, названный в честь Робрики87, где родился, и «трудно победить, за пределами его видимой силы»; мирный Черро (Cherro) (? Chéreau) с всегда сомкнутыми губами; Галдинус (Galdinus) (? Gaudin), «с накрашенными веками, человек весомый и по годам, и по заслугам»; и Грималдью (Grimaldue), «такой же большой, но и быстрый, как лошадь». Невозможно сделать больше, чем угадать эти имена, замаскированные автором в латинскую «одежду». Затем он переходит к упоминанию реальных игроков, двух королей и того, как они часто играли между собой, но ни один из них не смог одержать решающую победу; и он описывает их альтернативные успехи, сравнивая их с блестящими ударами в теннисе, сделанными сначала одним, а затем другим, с постоянным результатом наступающей ночи, прежде чем игра могла быть завершена. В конце концов, день назначен, и остается только выбрать корт для решающего поединка; и наконец выбор пал на Нанси (Nancy).

Автор спешит туда, но находит, что все подходы охраняются, и, чтобы получить возможность пройти, вынужден подкупить огромных, голодных и жаждущих немецких охранников обильными подношениями вина. Внутри он находит приветствие от «друзей Марса и игры» и описывает стены, двери и остальные части корта, а также компанию, собравшейся там. Среди последних он упоминает одного «испанца, полного благовоний, сидящего в primis Xystis (первой галерее, или на передней скамье) и выдыхающего курительные запахи». Этот приверженец табака, по-видимому, вызывает у автора и остальной компании антипатию, поскольку те с удовлетворением наблюдает, как летящий туда-сюда мяч, выбивает ему передние зубы и разбивает нос; что ясно доказывает, что на галереях тогда не было никакой сетки. Наконец появляются короли, французский государь в сопровождении знатной свиты и испанский король в сопровождении вельмож, уроженцев испанских колоний и индейцев «отвратительного вида.» Испанец, одетый в черное, и его противник, одетый в белое, но оба благородного роста и осанки, входят во двор одновременно; там они пожимают друг другу руки, а вельможи и пэры обнимаются. Расставив по местам судей, причем одно из них предназначалось невидимому, но всевидящему судье, каковым, по общему мнению, был Ришелье, они определили сумму своего пари, причем испанец предложил сыграть за землю, небо и все, что находится под ними, к большому неудовольствию зрителей, которые оказались включенными в эту сумму; и сет состоял из пяти партий, из которых необходимо было выиграть три, чтобы стать победителем. Кстати, это знаменует собой старую практику, когда сет состоит из любого количества игр, на которые договорились игроки.

Эта вводная часть интересна скорее для изучающего историю, чем для теннисиста, и не следует останавливаться на ней более подробно. Затем игра ведется в форме диалога, изредка прерываемого третьим говорящим, в лице маркера. Это настолько любопытно, поскольку иллюстрирует игру в то время, описанную опытным игроком, что автор дает ее почти дословно и литературно.

ФР – французский король, ИС – испанский король, М- маркер.

ФР. Бросьте свою ракетку, я выбираю гладкую [или правую сторону]: разве я не угадал? Поэтому сначала вы должны принять мяч. Вот первый удар88: я подаю мяч на пентхаус, держите его!

ИС. Я вас не задерживаю, я всегда готов.

ФР. Вы ударили ниже шнура; я набираю пятнадцать очков.

Ну же, играйте; мяч отскакивает от стены.

ИС. Здесь вам опять сопутствует удача.

ФР. Я верю в нее; но также в свои искусство и ловкость вместе взятые: у меня теперь тридцать. Принимайте!

ИС. Подавайте.

ФР. Я посылаю мяч вскользь вдоль края пентхауса, но надеюсь не на счастливую случайность, а на свое искусство, ибо так он чаще всего попадает в выступ [фр. pied] без всякого отскока.

ИС. Я отбил его после первого отскока: давайте спросим.

М. После второго.

ФР. Сорок пять. Держите мяч.

ИС. Играйте дальше; я буду отвечать на вашу подачу с лета.

ФР. Но я, стоя в твердой позе, возвращаю мяч в решетку корта (grille).

Я выигрываю первую из трех игр. Да благословит Господь это начало!

Вот! Я подаю мяч.

ИС. Я принимаю его. Добрый Юпитер, будь благосклонен!

Смотрите! Я добился довольно близкой погони (chase). Прекрасно!

Здесь есть и другая [отметка] – отметьте ее маркер, но отметьте хорошо.

М. Вы должны сменить сторону, это две погони89.

Первый мяч после второго отскока ушел за пределы погони.

ИС. Я набрал пятнадцать.

ФР. Пусть маркер один решает.

М. Мяч выигрывает гонку на ширину пальца. Другой – у двери.

ИС. Я выиграл этот розыгрыш.

ФР. И я тоже. Маркер, соберите голоса.

Что это за странная фраза, которую я услышал, когда спрашивает маркер: «Я не знаю, о чем вы спрашиваете, но испанец выиграл этот удар». О, какой удивительный человек, который судит то, чего, по его словам, он не знает!

М. Он убежал: слабый голос бестелесен.

ИС. Я обращаюсь к зрителям.

ФР. Я тоже обращаюсь: но для чего?

ИС. Я подозреваю, что впустую.

ФР. Я так не думаю, пусть судят те, кто находится рядом с погоней.

Спросите у них, маркер.

М. Могу ли я доложить о том, что я собрал?

ИС. Повторите это четко.

М. Все они в один голос сказали, что французский король выиграл эту погоню, а ваш мяч проиграл ее. Вам всего пятнадцать.

ИС. Мяч сделал два отскока, достигнув пентхауса90. Я набираю тридцать очков.

ФР. Здесь я сдаюсь.

ИС. Я подаю.

ФР. И я возвращаю мяч в «луну» (lune)91. Сколько беготни туда-сюда с этим мячом! По тридцати: вы ударили выше стены.

У меня сорок пять.

ИС. Но и вы ударили выше стены: у нас обоих по сорока пяти. Ну же, я подаю.

ФР. У меня преимущество.

ИС. Снова «ровно»: и это повторяется очень часто, поспешим, ибо усердие благоприятствует победе.

ФР. Поэтому продолжим игру. У меня хорошая погоня и преимущество.

ИС. Почему преимущество?

ФР. Сейчас мой мяч ударился о доску (фр. l’ais).

М. Меняйтесь сторонами: это третий чейз.

СП. Принимайте.92

ФР. Я здесь. Ваш мяч наконец-то попал в сетку.93 Маркер, отметьте мне две «сухие» игры (love).

ИС. Мы слишком сильно вспотели; сейчас не хочется заканчивать весь сет. Доиграем его в другой раз.

ФР. Соглашение, которое мы заключили, не позволяет этого, и все громко выступают против этого:

Многие заключены в тюрьму в стенах сурового Плутона,

Все принято на наш счет в прахе войны.

Народы, живущие далеко на разных берегах,

Те, что живут под властью империи, или являются независимыми,

Ждут конца нашей игры и конца этому труду.

Вы думаете, что эта ночь не должна положить конец нашему спору?

Моя победа будет полной, если вы отложите матч.

Есть законы игры и есть очень древние обычаи.

Хорошо, что теперь мы раз и навсегда взяли на себя этот труд.

Это воля каждого; пусть наша битва теперь закончится.

ИС. Вы так считаете? Тогда я должен сейчас рискнуть всем своим состоянием.

Я очень часто видел, как выигрывали те, которые начинали неудачно.

ФР. Но пока победа склоняется ко мне. Я надеюсь, что доблесть и удача встретятся на моей стороне.

ИС. Что ж, раз мы установили такое правило, так пусть теперь спор закончится. Должно быть, это последний день нашей войны. Я перехожу и подаю94.

ФР. Пятнадцать, ниже шнура: отскок от выступа стены мертвый ник, тридцать.

ИС. Все против меня: и мячи, и погони,

И сами ракетки, и само солнце; задерните шторы.

Как получается, что я никак не услежу за своенравным отскоком мяча?

Я сделал близкие погони,

М. Меняйтесь сторонами.

ФР. Маркер, отметь первую погоню.

М. Третий чейз.

ИС. Смотрите, я подаю мяч на пентхаус.

ФР. И я еще быстрее возвращаю его в малую опасность (little hazard) [le Trou]. Теперь до победы мне остается только один удар.

ИС. Последняя погоня идет за отметкой [фр. au pied, = лучше, чем пол-ярда]: играйте на малую опасность или в доску [l’ais].

ФР. Если я попаду, то выиграю весь матч.

ИС. Тогда играйте. Я подаю.

ФР. Я принимаю, попадаю в доску, и она гудит.

Я выигрываю три гейма: победа в партии досталась нам.

ИС. О боги! Возможно ли побеждать в таких погонях?

Я уверен, что всякую удачу нужно преодолевать стойкостью,

Но вы связаны законом повторных игр (repeated games).95

ФР. Мы не связаны никаким другим законом, кроме того, который был предписан вначале: но, если, однако, если вы готовы поставить на кон другой мир, который вы можете низвести с луны, я сыграю с вами. Справа, слева, позади нас и наверху все в один голос согласны: что нужно для победы тому, который уже выиграл все?

Автор больше не может дальше цитировать эту забавную брошюру, ибо это заняло слишком много места. Это кажется вдвойне интересным: и картина игры, разыгрываемой на корте Quarré с «отверстием» (le trou), «луной» (la lune), «доской» (l’ais), но без деданса (dedans); и также манеры и обычаи того времени, с обычным униженным преклонением Ришелье, сидящего арбитром в борьбе между двумя самыми могущественными нациями континента, даже в последний год своей жизни. В этой брошюре он призван в дальнейшем, диктовать условия мира; а завершает поэму панегирик кардиналу, произнесенный самим Людовиком.

Во время этого и последующего царствования Людовика XIV la paume во Франции чрезвычайно процветал. Великим игроком был известный герцог де Бофор (Duc de Beaufort). 14 мая 1649 года Ги Патен (Guy-Patin) [французский врач и литератор XVII в.] рассказывает о нем такую историю96: «здесь не говорят ни о ком, кроме господина де Бофора, к которому парижане, и особенно рыночные женщины (les femmes de la Halle), питают особую привязанность. Четыре дня назад, когда он играл в трипот в Марэ-дю-Темпл (Marais du Temple), большинство этих торговок сбились в кучки, чтобы посмотреть, как он играет, и помолиться за его успех. Когда они подняли шум, входя в дом, обитатели дома стали жаловаться, и герцогу пришлось покинуть корт и заставить их замолчать, чего он не мог сделать, не позволив этим женщинам войти по нескольку раз, одна за другой, чтобы посмотреть, как он играет; и, заметив, что одна из них смотрит на него благосклонно, он сказал ей: вы настояли на том, чтобы войти; какое удовольствие вы находите в том, чтобы видеть, как я теряю свои деньги?» – Господин де Бофор, играйте смело, вы не будете нуждаться в деньгах; я принесла двести крон, и, если нам понадобится больше, я готова вернуться и принести еще столько же. Тогда все остальные женщины стали кричать, что у них есть деньги к его услугам, за что он их поблагодарил. В тот день его посетили более двух тысяч женщин.»

Анекдоты об игре и игроках можно собирать почти без конца. Таллеман де Рео (Tallemant des Réaux) [французский литератор XVII в.]97 рассказывает об одном игроке из La Chaisnée-Montmor (около 1657), который, после проигрыша, забрасывал мячи, корзину для них, ракетку, и одежду, в грилль. Он приводит также другой пример игрока, который, проигрывая, имел обыкновение давать крону своему слуге, чтобы тот выходил на улицу и произносил за него несколько крепких ругательств.

В 1657 году голландский посол, составив отчет о главных заведениях Парижа, обнаружил, что в то время в городе было сто четырнадцать регулярных постоянно действующих трипотов.98

Он выражает некоторое удивление, что это число не было больше, хотя оно кажется нам достаточно большим в наши дни. Однако вскоре наступила Фронда, и тогда дела для же де пома наступили тяжелые времена: г-н де Бофор99 едва ли был в состоянии играть, а его поклонницы с рынка не предлагали ему свои кошельки; Париж был осажден королевскими войсками, голод свирепствовал по всему городу, и мало кто думал о ла поме. Одна из самых остроумных «Мазаринад» (Masarinades) [публицистические произведения во Франции времен Фронды (1648—1653 гг.)] того времени, названная le Ministre d’Etat flambé, описывает страдания, которым подвергся Париж, не упуская из виду тяготы бедного paumiere, который больше не мог получить денег, поставленных на кон под веревку (cous la corde):

L« Orviétan est pris pour sot,

Il n’a ni théatre ni baume

Et Cousin, Saumur, et Sercot

Ne gagnent plus rien à la paume

или в вольном переводе,

L’Orvietan [целебное снадобье и ярмарочный аттракцион, демонстрирующий его действие] перестал развлекать дураков,

Для этого нет ни сцены, ни бальзама.

А Кузе (Cousin), Сомюр (Saumur) и Серко (Sercot)

Больше не зарабатывают ла помом.

Так мы получаем еще три имени паумье, которые в противном случае были бы утеряны, чтобы добавить к скудному списку, во главе которого стоит Марго (Margot), а за ней еще долго следуют Бекке (Becquet) и Пьер Жантиль (Pierre Gentil).

Ла Фонтен (La Fontaine) [французский баснописец XVII в.] в письме к своей жене 9 сентября 1668 года так описывает одного из своих родственников, Франсуа Пиду (Frangois Pidoux) из Пуатье (Poitiers): «Мой родственник без усилий проводит одиннадцать часов верхом на лошади, хотя ему больше восьмидесяти лет. Что отличает его, особенно от других моих родственников, так это то, что он любит спорт и la paume, знает Библию наизусть и пишет противоречивые произведения; в остальном он самый веселый из людей и меньше, чем большинство мужчин думает о делах, за исключением своих удовольствий.»100

Итальянскому художнику [Джузеппе] Мителли (Mitelli) мы обязаны очень любопытной гравюрой101, изображающей игрока, окруженного картами, кубиками, деньгами, ракетками и мячами. Эти последние грубо выгравированы, как и вся пластина, но дают предположительно правдивое представление о ракетках и мячах того времени (1675 г.) в Италии. Ее точная копия воспроизведена на рис. 9, откуда можно увидеть, что ракетки, ручки которых защищены кожей, вообще не имеют средних частей и натянуты, как на фронтисписе Гюльпо, в том же вертикально-горизонтальном направлении, что и сейчас. Насколько нам известно, эти два примера являются единственными среди изображений ракеток до 1700 года. Трудно поверить, что они более верны, чем тщательные гравюры Скаино и Калло (Callot), которые мы видели ранее: представляется вероятным, что манера натягивания струн проходила тогда через переходную стадию, постепенно приближаясь к современному стилю.

В комедии Тома Корнеля (Thomas Corneille) [французский драматург XVII – XVIII вв.] под названием «Триумфальная женщина» (Le Triomphe des Dames), разыгранной в парижском театре Hоtel de Guénégaud102 в 1676 году, на сцене появлялись по четыре валета, дамы и короля, за которыми шествовали четыре раба, первый из которых представлял теннис, второй – бильярд, третий – игральные кости и четвертый – нарды.

В 1682 году, когда Людовику XIV было всего сорок четыре года, завершилась огромная работа по строительству Версальского замка. Новая резиденция короля содержала и великолепный корт. Это было удивительно, поскольку Людовик XIV, который в юности увлекался теннисом, никогда не играл в эту игру в свои зрелые годы. Однако, когда, он покинул дворец и переехал в Париж, строительство теннисного корта было передано в руки Николя Кретте (Nicolas Cretté), королевского паумье, и обошлось в 45 350 франков. Работы, начатые в 1606 году, были завершены к последним дням декабря того же года. Свита короля, принцы крови и дворяне сразу же стали посещать jeu de paume; но Людовик XIV не только никогда не играл, но даже не появлялся в галереях. Это ясно видно из любопытных «Воспоминаний» Данжо (Dangeau) [французский военный и дипломат XVII—XVIII вв., известный главным образом как автор знаменитых в своё время мемуаров]. (Mémoires of Dangeau), который, как известно, вел ежедневный и подробный дневник всего, что происходило при дворе великого монарха.

Теннисный корт в частично виден в великой работе Гавара (M. Gavard) «Версаль в 1667 году» (Versailles en 1667), в гравюре, скопированной с картины того времени.103 Он отчетливо виден и на плане, представленном Леру (Leroux) в той же работе.104

Чуть позже, но все еще при Людовике XIV, мы обнаруживаем, что раса паумье процветает больше, чем раньше. Данжо105 пишет так: «Король (26 октября 1687 г.) увидел выступление великих игроков в ла-пом и предоставил им привилегию, о которой они просили. В будущем они будут играть два раза в неделю в Париже и будут публично рекламировать себя, как комедианты. Их пятеро: два Журдена (Jourdains), Ле Пап (le Pape), Клерже (Clergé)106 и Серво (Servo)». Возможно, эта последняя фамилия должна быть Серко (Sercot), как в отрывке из Ministre d’Etat flambé, процитированном выше.

Игра, похоже, стала больше похожей на представление, чем на упражнение, которое нравилось публике. Сам король был не из тех, кто одобрял это на практике; он не любил никаких упражнений, и его здоровье не позволяло ему, по крайней мере до операции, проведенной Феликсом (Félix), заниматься каким-либо активным спортом. Он увлекался бильярдом – игрой, которая в то время приобрела большую популярность благодаря его предпочтениям.

Рис. 9 Изображение теннисных ракеток и мячей с гравюры Дж. Мителли, Италия, 1675 г.

Мазарини поощрял более спокойные и малоподвижные развлечения, такие как хокка (hocca) [она же basset, или barbacole – карточная азартная игра], бириби (biribi) [или cavagnole -разновидность рулетки] и другие азартные игры, заимствованные из Италии. Дальновидный аббат Сен-Пьер (Abbé de Saint-Pierre) предупреждает его о последствиях их губительного влияния: «Люди предпочитают азартные игры, – говорит он, – и перестали играть в активные игры, такие как la paume, le mail и т. д., они стали слабее, нездоровее, невежественнее и менее вежливее. Женщины, сбитые с толку тем же влечением, стали уважать себя меньше, чем раньше».

Людовик XV никак не мог изменить это положение вещей к лучшему: он не испытывал к ла пому ни малейшего сочувствия. Однако, в книге Cérémonial Diplomatique des Cours de l’Europe,107 в главе Extrait du Cérémonial de France мы находим: «когда король играл в la paume, плащеносец одной рукой подает ему мяч, а в другой держит шпагу. Он также отмечает стоимость всех сетов, которые король проигрывает во время игры, и король оплачивает все ставки, независимо от того, выигрывает он или проигрывает. Когда король перестает играть, хозяин корта должен снабдить офицеров и свиту закусками, если это будет после обеда, и завтраком, если это будет утром.»

Но популярность тенниса продолжала снижаться. Корты становились все менее многочисленными, потому что на них было меньше спроса, а хороших игроков видели все реже. Из нескольких последних особенно известен один по имени Кабасс (Cabasse)108, который дал свое имя странному, обратному удару, в котором мяч попадал в деданс с примыкающей к нему стены галереи. Этот удар, который теперь редко, если вообще когда-либо видели, до сих пор носит имя le coup de Cabasse.

Другими великими игроками этого времени (1740—1758) были Клерже (Clergé), Фароле- старший (Farolais), Ла Фосс (La Fosse), Барселлон -отец (Barcellon) и Барнеон (Barnéon). Клерже109 был самым замечательным по силе своего первого удара, который, однако, он наносил с большой точностью. Он также был лучшим игроком в парной игре, не принимая ничего лишнего, кроме своих собственных ударов, играя по правилам, предупреждая своего партнера, сильного или слабого игрока, как принимать удары, и представляя заметный контраст с большинством других игроков его уровня, которые брали каждый мяч, который был в пределах досягаемости, зачастую запутывая своих партнеров. Когда Клерже, находясь на «опасной» стороне, принимал подачу, он подходил к победной галерее, защищая их своим неизменным ударом с лета, принимал каждый уходящий мяч так же, как и те, что отскакивали от тамбура, и призывал своего партнера брать все остальное. Находясь на стороне подачи, он стоял около четвертой «погони» (= английская «погоня» 1 и 2, или «хуже, чем ярд») и рядом с дедансом, где все так же с лета форхендом или бекхендом легко отбивал все мячи, летящие прямо или в сторону, и возвращал укороченные мячом из переднего угла. Он мог бы пропустить мяч для «погони», но вместо того, чтобы сместиться со своей позиции оставлял все остальные удары своему секунданту. В общем, он обладал высочайшим характером не только как игрок, достойный восхищения во всех аспектах игры, но и как совершенно честный и порядочный человек, никогда не игравший в «темную» игру или на деньги.110

Барселлон, отец автора книги, которая будет обсуждаться позже, был известен своим мощным ударом, большим разнообразием техники и отличным ударом с лета.111

Фароле, или Фаролле (Farollais) старший, хотя и не такой сильный игрок, как опытный Барселлон, все же играл изящно и активно, особенно в одиночных матчах, – как и господин Нобле (Noblet) из Лиона.112

Барнеон, будучи невысок, не обладал многими из этих качеств, но, чтобы восполнить эти недостатки, он приобрел удивительную точность в игре.113

Примерно в то же время жил адвокат, который пользовался репутацией очень хорошего игрока; однажды он играл с молодым принцем де Конде (Prince de Condé), который случайно посетил корт, где он часто бывал. В этот день выиграл адвокат, и принц, приняв поражение в хорошем смысле, снисходительно послал ему через пажа подарок в виде кроны (3 франка). «Для меня большая честь, мой мальчик,» – сказал адвокат, – «получить подарок, который его высочество любезно мне прислал, и я не премину хранить его с благоговением. А пока возьми это себе», – и он дал ему луидор (20 франков.) Паж, очень удивленный, побежал и рассказал принцу о случившемся, а тот, не менее удивленный, чем он, пошел и повторил эту историю своему дяде, графу де Шароле (Comte de Charolais), который сказал: «Нет ничего проще: адвокат вел себя как принц крови, а принц крови вел себя как адвокат.»

Сильнейшими игроками около 1760 года, были: де Монтвиль (de Montville), Голар (Gaulard) в Париже и Боландри (Bolandri) в Орлеане.114 Первый был очень грациозным, второй-очень сильным игроком; третий появился несколько позже и был сильнее любого из них. Прекрасным игроком был Бессьер (Bessiéres) из Лиона, но он имел манию оценивать каждый мяч геометрически и приписывать случайности каждый отскок, который не соответствовал его теории. Аккуратно и солидно играли месье Турло (Turlot) из Дижона и Арто (Arthaud) из Гренобля. Однако лучшим любителем Франции был Реверди (Reverdy) из Шалон-сюр-Сен (Chalons-sur-Saéne). Он был одинаково силен в возврате и подрезке мяча; он был высок, хорошо играл с лета и особенно отличался в верховой игре. На самом деле он был хладнокровен, даже когда играл партию, от исхода которой зависела какая-то большая ставка; он никогда не спорил и не терял самообладания, а десятый сет играл так же спокойно, как и первый.115

Несмотря на убывающую популярность ла-пома, теннисные корты во Франции теперь строились если не лучше, чем раньше, то, по крайней мере, более продумано и спланировано.

[Франсуа Александр Пьер] де Гарсо (de Garsault) [французский ботаник, зоолог и художник XVIII в.] в своем «Искусстве паумье-ракетьеров и ла-пома (1767)» (Art du Paumier-Raquetier, et de la Paume, MDCCLXVII), одобренном Королевской академией и ныне чрезвычайно редком, начинает так: «La Paume-единственная игра, которая может занять место в списке искусств и ремесел, описание которых было предпринято Королевской академией наук; видя, что, будучи сама по себе искусством, она реализуется с помощью ремесла, которые имеет свои собственные инструменты и специальное производство ракеток и мячей. Мастера ля пома были возведены в ранг корпорации в 1610 году под названием Communauté des Maitres Paumiers-Raquetiers, Faiseurs d’Eteufs, Pelotes é Balles.116 Только они имеют право содержать Jeu de Paume и делать ракетки и мячи, используемые в этой игре или в игре volant… Все телесные упражнения, подчиненные постоянным правилам, по праву получили звание искусств par excellence; ум нуждается только в том, чтобы при их исполнении использовать ресурсы тела с помощью определенных инструментов; таковы искусства верховой езды, фехтования и т. д. Таким же образом, стоит рассматривать la paume не как игру, не как простое времяпрепровождение без какой-либо пользы, а как искусство, которое с помощью всего лишь нескольких инструментов становится очень полезным упражнением, благодаря которому молодежь может обрести крепкое здоровье и ту деятельность, которая так необходима в течение жизни. Оценивая его таким образом, необходимо признать полезность строительства зданий, предназначенных специально для него, как, например, зданий для обучения искусству верховой езды. У короля есть теннисный корт в каждом из его королевских особняков, в Версале, в Фонтенбло, в Сент -Луисе, Сен-Жермене117 и Компьене; у герцога Орлеанского- в Виллер-Коттере, а у принца Конде- в Шантийи. Можно сравнить искусство la paume для пехоты с искусством верховой езды для кавалерии, и как офицеры, так и солдаты, которые будут практиковаться в нем, обнаружат, что они намного превосходят тех, кто упражняется только в воинском деле и фехтовании: ибо он развивают тело только одним способом; тогда как наклоны, старты и бег, необходимые в этой игре, делают тело одинаково гибким во всем и тренируют его, если можно так выразиться, всеми возможными способами.» Затем автор переходит к описанию корта, два вида которого были в ходу в его время, тот, который назывался Le Quarré, или «площадь»; и другой с дедансом, который почти такой же, как и в наши дни, и немного отличается от старого корта в Лувре, план которого приведен на рис. 3.

Рисунки 10 и 11 представляют собой уменьшенные копии двух планов, приведенных в книге де Гарсо, исправленные по его собственным измерениям, с описанием корта Le Quarré, который теперь стал делом прошлого, а также того, что с дедансами. Оба плана составлены в масштабе французских футов, и я должен напомнить моим читателям, что французский фут, или pied du Roi, = приблизительно 12°79 английских дюймов. «Каждый теннисный корт – говорит де Гарсо в своем пунктуальном и бесценном трактате, – представляет собой длинное прямоугольное здание, окруженное четырьмя стенами: две из них- простые и образуют его стороны в длину, а два фронтона – в ширину. Площадь, которую они ограждают, составляет 96 футов длиной и 36 футов шириной, так что, с учетом всех внутренних конструкций будут площадь корта должна быть 90 футов в длину и 30 футов в ширину.

Две боковые стенки должны быть примерно 14 или 15 футов в высоту; но на их конце, примыкающем к фронтонам на расстоянии 6 или 7 футов, они должны иметь наклон 4 фута или 5 футов выше в направлении их ширины (см. рис. 13); и эти четыре поднятых части стены называются upper joues (щеки) ’a, a, a, a. На каждой боковой стенке должно быть установлено по семь деревянных столбов на равных расстояниях друг от друга b, b, b, &с.

Эти столбы высотой 14 футов поддерживают главную крышу; именно через промежутки между этими столбами пропускается свет по всему корту; и по этой причине здание должно быть расположено несколько в стороне от других домов или больших деревьев, чтобы иметь достаточное освещение. Это то, что можно назвать каркасом здания: давайте теперь перейдем к внутренним конструкциям.

На расстоянии 5 футов от внутренней стороны одной из боковых стен и параллельно ей от одного конца до другого была построена низкая стена различной высоты: на расстоянии 18 футов слева [со стороны «опасности»] и 18 футов справа ее высота составляет 7 футов, вся остальная часть стены должна составлять 3 фута 4 дюйма в высоту.

Рис. 10 и 11. Планы кортов Le Quarré и jeu d’dedans из книги

Ф. де Гарсо «Искусство паумье-ракетьеров и ла-пома (1767)»

Два конца этой стены, поднятые на высоту 7 футов, должны иметь настенную плиту, чтобы проходить на этой высоте от одного конца до другого, – эту плиту поддерживают семь легких, круглых, деревянных столбов с основаниями и капителями, закрепленные на низкой части стены; а именно: два в 10 футах от каждой 7-футовой стены, еще два в 10 футах от них, далее идут проемы в 2 ½ фута, образующие выходы на корт, на каждом краю которого также расположено по столбу; и один столб на расстоянии 10 футов от каждого из этих последних, точно посередине длины площади корта: все эти столбы обозначены g, g, g, &с, а центральный столб, f; 7-футовые стены обозначены d, d и называются joues (щеки). На плите, о которой мы говорили выше, находится нижний край [деревянной] крыши [или пентхауса], наклоненной под углом 45°, вершина которой опирается на боковую стену; и все это образует длинный коридор, называемый галереей, с, С. Под прямым углом к этой галерее, которую мы только что описали, и на расстоянии 5 футов от фронтона внутри слева построена еще одна низкая стена, но простая, 7 футов в высоту, h, которая заканчивается квадратным отверстием, i, одна сторона которого сделана главной стеной [напротив галереи]; он находится на высоте 3 фута 4 дюйма от пола, а его ширина составляет 2 фута 9 дюймов. Эта стена, 4, поддерживает другой пентхаус, подобный первому, и они соединены вместе. Угол их пересечения отмечен на плане пунктирной линией.

В фронтоне на другом конце корта, напротив квадратного отверстия, описанного выше, на уровне пола есть еще одно квадратное отверстие, l, шириной по 16 дюймов с каждой стороны, сделанное в толще стены самого фронтона. В том месте, где заканчивается галерея, прикреплена доска (l’ais), m, шириной 1 и высотой 6 футов, за которой делается углубление, эффект которого состоит в том, что доска, не касаясь стены (кроме ее краев), при попадании в нее мячом издает другой звук118, чем тот, который дает стена.

Вся площадь корта вымощена квадратными плитами из каенского камня, шириной в 1 фут, образуя 90 рядов плит; а потолок… должен быть сделан из еловых досок.

Столб f в центре галереи, описанной выше, должен быть установлен на расстоянии 5 футов от пола с отверстием, через которое должен проходить центральный шнур, с которого сеть должна свисать до пола. Этот шнур пересекает всю ширину корта, разделяет его на две равные части и прикрепляется на той же высоте 5 футов к крюку, закрепленному в главной стене [напротив]; и, чтобы иметь возможность растянуть его на большую или меньшую высоту, лебедка помещается в стене, ниже столба, f, и держит один конец шнура: последний, для лучшей видимости, покрыт тканью из прочной нити; и этот шнур с сеткой [бахромой], провисает постепенно все ниже и ниже под своим весом, так что он едва ли превышает в центре высоту в 2 ½ фута. Лебедка служит для того, чтобы поднять его выше или ниже, в соответствии с пожеланиями игроков (!). Изображение лебедки см. рис. 13, а изогнутой сетки- рис. 12.

Рис. 12. Jeu á Dedans из книги Ф. де Гарсо «Искусство паумье-ракетьеров и ла-пома» (1767)

Здесь автор считает уместным упомянуть о небрежности, с которой указанные размеры соблюдались в Англии. Так, на корте в Хэмптон-Корте (Hampton Court), несомненно старейшем из существующих в Англии и, вероятно, считающимся образцом для всех других ныне существующих английских кортов, сеть была до недавнего времени закреплена на высоте 4 фута 11 дюймов на посту f и на высоте 5 футов 5 дюймов на крюке в главной стене;119 в то время как у Лорда, где разыгрываются все главные матчи и демонстрируется лучшая игра, сетка, вместо того чтобы быть равноудаленной от каждого конца корта, находится ближе к дедансам, чем к противоположному концу на 1 фут. В этом последнем корте все галереи неправильных размеров, и ни одна из них не соответствует друг другу; в обоих кортах есть неровности и несовершенства, слишком многочисленные, чтобы их описать. Излишне говорить, что это действительно несовершенства, и они не могли быть намеренно так устроены; ибо в такой игре с большим мастерством и точностью, как теннис, очевидно, что разница даже в дюйм должна иметь большое значение и может иногда быть фатальной для всех игровых расчетов, какими бы умелыми и быстрыми они ни были.

Де Гарсо продолжает описывать jeu d’dedans своего времени, который, по его словам, «должен быть во всех своих внутренних пропорциях таким же, как jeu quarré; но при этом ограничен на другом фронтоне третьим пентхаусом тех же размеров, что и первые два. Именно этот дополнительный пентхаус существенно отличает его от первого типа корта; более того, здесь нет ни „лунки“ (trou) – небольшой опасности на уровне пола, на стороне подачи, ни „доски“ (ais) – на той же стороне, как описано выше, но есть „тамбур“ (tambour). Все это должно быть объяснено. Поскольку внутренняя часть корта должна оставаться неизменной, а этот третий пентхаус должен иметь ту же глубину, что и другие, необходимо, чтобы стена фронтона была отодвинута на 5 футов; таким образом, площадь jeu d dedans будет на столько же длиннее, чем у quarré. Кроме того, этот пентхаус поддерживается только с каждого конца простой стеной высотой 7 футов, то, что примыкает к joue галереи, A, должно быть 4 ½ фута. в длину, а то, что находится на другом конце, D – 3 ½ фута. Пространство между этими двумя концами частично закрыто низкой стеной, высотой 3 фута 4 дюйма, которая образует над ним проем B, 22 фута длиной на 3 фута и 8 дюймов высотой. Этот проем занимающий, таким образом, место trou и l’ais, упомянутых в описании Quarré Court, называется dedans. При строительстве корта, где предполагалось иметь деданс, следовало предусмотреть дополнительную толщину главной стены на стороне опасности в 16 дюймов; и это продолжается, сверху донизу, на протяжении 18 футов от фронтона и заканчивается косой или наклонной гранью, которая должна иметь поверхность 26 дюймов. Остальная часть стены продолжается обычной толщины. Именно этот наклон, [выступ или скос] стены, игроки называют тамбур (tambour), Е.» Ни Скаино, ни де Гарсо не дают никакого объяснения происхождения этого термина. Один старый французский музыкант рассказывал автору, что он помнил один корт в Париже, в котором в верхней части так называемого выступа была нарисована фигура барабанщика [фр. drummer, tambour]; но кажется наиболее вероятным, что это было сделано только в качестве украшения, поскольку нет никаких доказательств того, что такие фигуры были нарисованы в ранних кортах, и сама фигура не помогает нам объяснить ее положение там. Мы видели «доску», выполняющую в Jeu Quarré, роль «опасности», да и «решетка» (grille), как и сейчас, обычно была заполнена деревом, звук которого при ударе доказывал в каждом случае, что мяч достиг опасности или вошел в нее. Поэтому не исключено, что тамбур тоже сначала был обшит деревом, но не для того, чтобы использовать его в качестве «опасности», а для того, чтобы сделать его, возможно, более легким в конструкции, более гладким и, возможно, также для того, чтобы придать дополнительное разнообразие игре, которая, как мы часто видим в книге Скаино, всегда была большой целью для игроков прежних времен. Он постоянно предлагает тамбуры, проемы и двери из дерева, просто чтобы усложнить игру. Tambour, сконструированный таким образом, будет до некоторой степени напоминать барабан или бубен, когда его ударит мяч; и имя, когда-то данное ему, естественно, могло быть впоследствии вызвано изображением барабанщика над тамбуром, когда причина этого имени была потеряна и уже забыта.

Описав два вида теннисных кортов, использовавшихся в его время, де Гарсо переходит к объяснению названий, применяемых к их различным частям. Видно, что на плане корта с дедансами, рис. 11, обозначены только те части, в которых он отличается от Quarré Court, рис. 10. Воспроизводя описание де Гарсо, автор приводит английские эквиваленты французского термина.

Пространство слева от corde (сетки) до торцевой стены, называется devers le Jeu [сторона опасности], а справа от нее- le fond du Jeu (сторона подачи). Коридор, C, в котором вы оказываетесь при первом входе во двор, называется galerie (галерея), а промежутки между столбами называются ouverts (пространства, или галереи). Каждая из них имеет свое особое название, и названия эти одинаковы по обе стороны сетки: ближайшая к ней называется premier (первая галерея) v, v; а следующая- porte (дверь) z, z; затем идет second (вторая галерея) y, y; и, наконец, dernier (последняя галерея) x, x.120 Они отличаются друг от друга, на противоположных сторонах от сетки, тем, что называются le dernier au fond du Jeu (последняя галерея на стороне подачи, или просто последняя галерея) и le dernier devers le Jeu (последняя галерея на стороне опасности). В современных кортах было сочтено более удобным продолжать низкую стену под проемами, называемыми portes, и расширять пространство «премьеров» по обе стороны сетки, для того чтобы игроки могли проходить туда и обратно, и давать место для маркера, предоставляя ему наилучшую возможность видеть и точно отмечать «погони» с обеих сторон. Прежнее же расположение «премьеров» можно найти на корте в Фонтенбло и, возможно, также в других местах.

Деревянная крыша, которая покрывает галерею, называется toít (пентхаус), а два конца стены за галереями- joues (щеки, но в английском языке для них нет названия), d, d; скат крыши называется toít de la grille [дословно- «решетка-пентхаус», но английского названия он также не имеет), h, а отверстие в конце его называется grille (решеткой), i. Отверстие, которое находится напротив решетки, называется petit trou, l; а доска с другой стороны- ais, m.

Ни того, ни другого, разумеется, нет ни при одном английском корте. До недавнего времени такой корт существовал в Вене, но он больше не используется. В кортах с дедансами простые стены, поддерживающие третий пентхаус и имеющие различную длину, называются: 1) mur du petit dedans, A, – потому что они имеют на фут больше длины, чем другие, и, следовательно, делают проем деданов меньше, чем на другой стороне линии половины корта 0, o; и 2) mur du grand dedans, D, весь же проем называется dedans, B. Последнее название, так же как и название решетки, было принято английскими игроками, обычно с произношением, которое мучило бы тонкий французский слух; но очень жаль, что мы не приняли и не перевели другие термины, а также еще несколько, для которых автор не может дать никакого английского эквивалента, который используется. Например, пластина, которая тянется по верхушкам галерей и дедансов и поддерживает стропила пентхауса, называется bandeau. Она часто поражается мячом и дает пищу для вопросов, которые должны быть решены; и все же у англичан нет для него названия. Если бы комитет, обладающий достаточными полномочиями, мог изобрести номенклатуру для этих анонимных частей английских кортов или англизировать французские названия, они принесли бы длительную пользу английскому теннису.

Тамбур (tambour), E, уже был описан. Раньше деревянные коридоры, описанные де Гарсо, полностью огибали здание, и нужно сказать немного об этом. Их задача состояла в том, чтобы поддерживать сетки, чтобы остановить шальные мячи, и занавески, чтобы защитить площадку от солнечного света. Эти коридоры больше не используются. Сетки все еще прикреплены к отверстиям между большими деревянными столбами, b, b и c.; но отверстия обычно застеклены и снабжены жалюзи, или их стекла окрашены. Сетки служат как для защиты стекла, так и для предотвращения потери тех мячей, которые иначе прошли бы через отверстия.

Сеть, прикрепленная к шнуру, также уже упоминалась. Есть и другие сетки, закрывающие все отверстия галерей и дедансов, которые были изобретены незадолго до описания де Гарсо (1767), ибо он говорит нам, что они использовались всего несколько лет, чтобы сделать галереи безопасными для зрителей. «Раньше, – говорит он, – они не осмеливались сидеть на галереях, боясь получить удары от мячей, которыми, действительно, некоторые люди были опасно ранены; в то время как теперь можно спокойно смотреть спектакль, и дамы могут присутствовать, ничем не рискуя.» Мы видели в цитированной выше Carmen de ludo pilæ, что в 1641 году этакие сетки были роскошью совершенно неизвестной.

Другая сеть называлась rabat; она была помещена над концом пентхауса. Чтобы поддержать его, на внутренней стороне каждого фронтона было закреплено несколько легких железных прутьев, примерно над 10—11 футов над пентхаусом, на равном расстоянии друг от друга. Эти стержни выступали на 8 или 4 фута, и к ним была прикреплена сеть. Его использование было двояким: во-первых, чтобы сбить мячи, которые подпрыгивали к нему, отскочив от крыши; а во-вторых, ловить те мячи, которые, будучи посланы выше игровой линии, падали со стены выше, которая была покрыта циновками, что служило для уменьшения силы таких мячей, которые ударяли в нее, а также для уменьшения шума в пределах корта.

В английских дворах уже много дней не используют ни рабат, ни циновки, но следы рабата можно увидеть в Хэмптон-Корте, где стена у игровой площадки, над пентхаусом с обоих концов, отделана деревянной пластиной, внешний край которой повернут наружу на несколько дюймов за плоскость стены. Выше этого, в том же самом корте, торцевые стены, или фронтоны (gables), как их называет де Гарсо, отступают примерно на 6 или 8 футов; и это приводит к тому, что мячи, проходящие над рудиментарным рабатом, упомянутым выше, задерживаются стеной, которая поддерживает его, возвышаясь примерно на 4 фута над уровнем коридора, проходящим между ним и фронтоном, давая проход для маркера, когда он поднимается, чтобы собрать случайные мячи, открыть окна или установить жалюзи.

Очень жаль, что рабат сейчас не является частью внутренней отделки теннисного корта. Многие хорошие мячи, теперь могут взлететь из пентхауса и быть потеряны для нападающего; тогда как, попав на дюйм или два ниже, они, возвратившись на корт, возможно, решили бы удар, игру или даже сет. В интересах последнего, вероятно, и было первоначально установлено это приспособление; ибо до недавнего времени не было принято было отбивать мячи, которые касались крыши. С технической точки зрения крыша всегда считалась полезной; она служила для защиты игроков от солнца, ветра и дождя, но не для усложнения их игры, как это делали боковые и торцевые стены, а также и другие преграды, ограничивающие площадку. Такая практика применялась, без сомнения, вплоть до 1800 года121, и это объясняет использование рабата.

Вся внутренняя часть корта красилась в черный цвет. В то время (1767) краску собственноручно готовил придворный мастер, и де Гарсо дает рецепт его приготовления: полбочки бычьей крови, четырнадцать бушелей ламповой сажи, и десять – бычьей желчи, для того, чтоб ее разбавить. В наши дни для этого приглашают художника, и хозяин теннисного корта больше не смешивает краски и не красит свой корт сам. «Когда корт много используется», – говорит де Гарсо, – «этот цвет обновляется дважды в год. Пол и крыша сохранили свой естественный цвет. Очевидно, что черный цвет используется для того, чтобы на его фоне игроки могли более легко воспринимать белый мяч.

Наружные стены вокруг входа также выкрашены в черный цвет, как знак, что здесь находится корт. В Испании теннисные корты белые, а мячи черные.»122

Хотя в Англии, насколько нам известно, корты всегда были выкрашены в черный цвет; Скаино говорит нам, что «во Франции они имеют черные стены и белые мячи», из чего следует, что это также было французским изобретением.

Помимо окраски в этот мрачный, но полезный цвет стен, столбов и прочих принадлежностей корта, им были также отмечены некоторые линии на полу; две в направлении вдоль длины корта, а именно: О, О, которая делит поровну всю площадь игровой площадки вдоль, от конца до конца; и другая, Р, около 13 футов в длину от «опасной» стороны торцевой стены, параллельно боковой стене и на расстоянии 7 футов от нее; это называется проходной линией (pass-line). Все остальные линии проходят поперек игрового поля и служат для обозначения «погони», которая будет объяснена ниже. Все эти линии должны быть 2 дюйма в ширину. В Англии они обычно окрашены в желтый цвет, за исключением последней линии галереи, которая часто (но ошибочно) окрашивается в голубой цвет.

Те буквы на планах, которые еще не были объяснены, это: R, главный вход, и s- буфет для закусок.

Буквой Z на стороне подачи в Jeu Quarré, обозначено место для своего рода маленькой катапульты, которую маркер использовал для подачи первому игроку, когда корт использовался для jeu du volant, или игры воланом. Эта игра была модной в прошлом веке, но не пользовалась широкой популярностью, так как была чрезмерно утомительной и дорогой. В моду ее ввели его главным образом регент Орлеанский, и в него всегда играли на теннисном корте. Де Гарсо описывает эту игру.

На рис. 12 изображен Jeu á Dedans, видимый из самого деданса, в котором сидят зрители. Этот и следующий рисунок, 13, также взяты из книги де Гаро. На последнем изображен Jeu Quarré, видимый из боковых галерей, причем, чтобы показать нам как можно больше внутреннего пространства, на рисунке нет бокового пентхауса, а также защитной сетки на окнах деданса. В Jeu Quarré мы видим всю длину корта с окнами, над некоторыми из которых задернуты занавески, столбы, поддерживающие крышу, игрок на каждом конце, тот, что находится на стороне подачи, кажется, собирается ударить по мячу, который он держит в руке, а позади него, у пола в торцевой стене – маленькая «опасность», или trou. За игроком на другом конце-решетка, видимая в перспективе, пентхаус и рабат над ней. У входа на сторону подачи стоит маркер с ракеткой в руке.

На рис. 12 мы видим тамбур. На обеих рисунках фигуры игроков слишком высоки, чтобы быть пропорциональными; но лучше всего было бы точно воспроизвести гравюры де Гарсо, даже с их недостатками.

Таков был французский теннисный корт в 1767 году, тщательно спланированный и описанный для Академии наук. Книга де Гарсо, исторически наиболее ценная, содержит некоторые дополнительные сведения, которые, однако, должны быть отложены на данный момент.

Теперь настало время возобновить и как можно скорее завершить рассказ зарубежной истории игры, начиная с того момента, на котором мы его оставили.

Граф д'Артуа (Comte d’Artois), который очень любил ла-пом, получил на теннисном корте еще более суровый урок, чем тот, который был преподан молодому принцу де Конде, о чем говорилось выше.

Рис. 13. Jeu Quarré из книги Ф. де Гарсо «Искусство паумье-ракетьеров и ла-пома»

В конце мая 1780 года123 он играл партию в одном из главных площадок на улице Мазарини, и тогда его мастерство было далеко превзойдено мастерством его партнера. Вскоре он начал раздражаться из-за собственной не успешности и постоянных аплодисментов, которые его партнер получал от зрителей; и, используя некоторые грубые выражения, которые тогда слишком часто употреблялись персоной даже самого высокого положения, приказал всем выйти из дедансов. Остался один офицер, которому принц крикнул: «разве вы не слышали, что я сказал?» «– Да, конечно, монсеньор, – ответил он, – но так как я не тот б.… и не тот п.… п.…, о котором вы упомянули, то я остался здесь.» Принц молча прикусил губы.

Главными любителями в Париже в это время были месье Дежобер (Desjobert), де Кан де Шатвиль (de Can de Chatteville), де Бертемон (de Bertemon), де Вомард (de Vomarde), Менье (Meunier) и маркиз де Шампсене (Marquis de Champcenet). Первый из них, обладавший, по-видимому, незначительными достоинствами и слабым телосложением, вскоре достиг, однако, превосходства над всеми остальными: он был учеником великого Массона (Masson), которому во всем подражал. Когда он брал уроки у своего инструктора, он имел обыкновение носить обувь, подошвы которой были утяжелены свинцом, чтобы приучить его к бегу делать дальние и трудные удары. Все остальные обладали каким-то особым совершенством; но их имена и стили вряд ли сейчас кому-нибудь интересны.124 Еще одним игроком, отличавшимся тонкостью игры, был месье Лаббе (Labbé). В Лионе лучшими теннисистами были месье Рикар (Ricard), отличавшийся исключительным мастерством, Имбер (Imbert), особенно хорошо игравший в четыре руки, и многие другие125.

В «Тайных мемуарах» (Mémoires Secrets) [летопись, являющаяся одним из самых подробных и авторитетных источников по истории Франции второй половины XVIII в.], датированных 5 июня 1780 года, говорится, что упомянутый граф д'Артуа, чтобы уберечь себя от подобных оскорблений, которых едва ли можно было избежать в публичных местах, начал строить для себя частный корт на Вандомской улице (Rue de Vendôme), на бульваре, рядом со своим дворцом в Тeмпле (Temple). Этот корт был известен П. Барселлону (P. Barcellon), который написал очень важную небольшую книгу, названную «Régles et Principes de Paume»,126 на которую мы будем ссылаться далее. Барселлон,127 сам великий игрок, а также писатель, замечает особенность этого корта, которая будет оценена теннисистами. Все углы отверстий были острыми, так что мяч, который касался внутреннего края, обязательно входил в отверстие (enter)128, и только те, которые ударяли по самому краю, могли отскочить на площадку. Этот старый корт, до того, как его переделали, был ареной триумфов великих Шаррье (Charriers), отца и сына.; младший из них, Амедей (Amédée), принимал подачу с невозмутимым хладнокровием и по одиннадцати раз подряд возвращал мяч из пентхауса с лета закручивая его в дедансы. Он был первоклассным игроком своего времени, хотя у него были деформированы обе ноги.

Женщины-игроки не были редкими в этот период: около 1760 года появилась мадемуазель Бунель (Bunel), которая играла довольно хорошо и часто участвовала в матче с принцем де Конде. Однако она никогда не одевалась по-мужски, а довольствовалась короткой юбкой и легким жакетом, что нисколько не ограничивало ее подвижности, с которой она летала из стороны в сторону по двору: по словам тогдашнего историка,129 еще иногда играла даже в шестидесятилетнем возрасте. Он еще более суров к жене Массона, которая держала корт на улице Гренель-Сент-Оноре (Rue Grenelle St. Honoré), будучи в то время на двадцать девятом году жизни, обладала крепким запястьем и некоторыми способностями к теннису, умела хорошо подрезать мяч; но обладала чересчур придирчивым, ревнивым и угрюмым нравом, который заставлял ее ссориться из-за каждого удара, в то время как маркер боялся высказать ей неблагоприятное мнение, опасаясь получить после этого один-два удара мячом по телу и скудный обед. Сам Масон, желая сохранить спокойствие в семье, всегда соглашался со своей «маленькой Коко», как он ее называл, в ее суждениях, и несчастный любитель вскоре был вынужден смириться с некоторыми потерями и покинуть корт, чтобы не оставаться дольше и не участвовать в битве.

Однако, как справедливо замечает de Man***oux, если бы женщина, обладающая достаточной силой и умением для игры, а также обычными прелестями и привлекательностью своего пола, сделала теннис своей профессией и держала корт, то нет никакого сомнения, что ее коммерческий успех был бы огромным.130

Корт графа д'Артуа, последнего из трипотов, постигла судьба жил многих его предшественников: он превратился в театр, как и большинство придворных семнадцатого века. Там нашли свой приют сначала Фоли-Майер (Folies-Mayer), потом Фоли-Нувель (Folies-Nouvelles) и, наконец, Театр Деазе (Théâtre Déjazet). В 1780 году, когда он был построен, он уже был почти редкостью в Париже. И если в 1657 году в городе было, как мы уже видели, более ста кортов, то к концу XVIII века, включая этот, осталось не более десяти:131

2. На улице Борепэр (Rue Beaurepaire), но мало посещаемый.

3. На улице д'Экуфф (Rue d’Ecouffes), последний в квартале Марэ (Marais) и столь же мало фешенебельный.

4. Очень старый корт Сен-Мишель (Saint-Michel) на улице Фран-Буржуа (Rue des Francs-Bourgeois), содержатель которого Грапен (Grapin), отличил именем Jeu de Paume de Monsieur, хотя граф провансальский, уже очень толстый, вероятно, никогда не ударил в нем ни по одному мячу. В 1862 году в нем была оборудована типография Rignoux.

5. На улице Вердере (Verdelet), уже упоминавшийся.

6. Корт знаменитого Массона на улице Гренель-Сент-Оноре (Rue Grenelle St. Honoré), который, кроме упомянутого выше, был единственным, сохранившимся в квартале Лувр.

7. Другой, более важный корт Массона на улице Мазарини (Rue Mazarine), с проходом, выходящим на улицу Сена (Rue de Seine).

На этой же улице:

8. Трипот Бержерона (Bergeron)132, еще одного великого игрока.

9. Трипот, который содержал Кормье (Cormier).

10. Трипот Девертью (Desvertus).

Массон133 родился в Париже в 1740 году, и в возрасте двадцати пяти лет мог победить всех своих соотечественников и современников. Самым грозным для него соперником был Шаррье (Charrier) старший, который в то время держал Jeu du Comte d’Artois. Последний отвечал на самые трудные удары с такой легкостью, что долго не было ясно, кто из этих двоих игроков имел превосходство; он также имел самый сильный и точный удар с лета своего времени…, и сам атаковал с большой точностью, когда играл против Массона. Оба эти игрока прекрасно играли с лета, но Массону удавалось постоянно направлять мяч в разные стороны далеко от соперника, так мастерски, что мог дать противнику фору в «почти пятнадцать». Шаррье же, никак не мог угадать, куда будет направлен мяч и какую позицию ему выбрать; удивляясь неожиданным атакам противника, он мало-помалу терял силы атаки, не способный противостоять игроку, который всегда держал его в напряжении внезапным и неожиданным характером своего удара. Каждый из них давал повод для восхищения своей выдумкой и находчивостью галерее, всегда переполненной зрителями, наблюдавшими за их состязаниями; но Массон был хитроумнее, и, благодаря этому качеству, только он один из всех французских игроков мог победить грозного Шаррье. Одним из величайших матчей, когда-либо выигранных Массоном, был тот, который он сыграл против Клерже и Шаррье перед королем на корте в Фонтенбло, дав фору в «половину пятнадцати». Против лучших из дилетантов он также играл матчи, создавая себе какие-либо трудности. Одна из них состояла в том, что он должен был подавать, сидя в бочке, в которой он оставался после каждого удара и из которой он постоянно выпрыгивал, чтобы вернуть каждый удар, посланный любителем. На стороне приема он снова ожидал подачи, сидя у решетки в своей бочке, которую ему пришлось поспешно покинуть, чтобы сыграть свой первый удар, и в которой он был вынужден укрыться по условиям матча, прежде чем любитель снова вернул мяч. Выпрыгнуть из бочки, подбежать к мячу и сыграть его, а потом снова усесться в бочку, казалось, можно было всего за одно мгновение!

De Man***eux сообщает нам, что Массон носил очки, что в то время было весьма необычной вещью. Барселлон говорит, что он был изобретателем хитроумного, казалось бы, невозможного удара по мячу, который падал перпендикулярно от пентхауса, так близко к стене, что только он мог только принять его на свою ракетку и, фактически перебросить его через сетку. Однако, этот прием осуждался Барселлоном, так как противоречил тому принципу тенниса, что мяч должен быть возвращен ударом ракетки; «ибо, – говорит он, – если бы я имел право держать мяч на своей ракетке в течение четверти секунды, то я имел бы и право держать его там четверть часа, продвигаться с ним до самого шнура, чтобы бросить его туда, где мне бы казалось, лучше всего. Таким образом, каждый мяч, который не отбит ракеткой, должен считаться проигранным.» Суждение Барселлона здесь, как всегда, достойно восхищения и должно быть законом.

Массон был методичным и достаточно обеспеченным человеком. Он стал владельцем собственного корта и пристроенного к нему дома на той же улице. Из трех его сыновей только один пытался играть в теннис, но он так и не стал сносным игроком.

В 1789 году теннисный корт в Версале стал ареной замечательного исторического события. Генеральные штаты (Etats Généraux) [высшее сословно-представительское учреждение Франции в 1302—1789 годах], созванные 5 мая, разошлись во мнениях относительно своих полномочий. 19 июня наиболее радикальная группа депутатов, представляющая третье сословие (Tiers Etat), стала именовать себя Национальным собранием (Assemblée Nationale), после чего король, по совету Неккера (Necker) [французский государственный деятель, министр финансов при Людовике XVI], закрыл двери палат и объявил о королевском заседании. Разъяренные и оскорбленные тем, что двери были заперты, а у дверей стояла солдатская стража, депутаты во главе со своим председателем Байи (Bailly) [астроном и деятель Великой Французской революции, первый президент Учредительного собрания] провели 20 июня на теннисном корте собрание, на котором они поклялись никогда не прекращать своих трудов, пока не будет принята Конституция Франции. Изображение этого события под названием «Клятва в зале для игры в мяч» (Le Serment du Jeu de Paume)134, выполненное по проекту Луи Давида (Louis David) [французский живописец и педагог XVIII—XIX вв., видный представитель французского неоклассицизма] и выгравированное в акварельном цвете [Жаном Пьером Мари] Жазе (Jazet) [французский гравер-репродукционист (1788—1871)], в настоящее время является довольно необычным образцом живописи. Этот знаменитый день был первым днем бессмертия теннисного корта Версаля и последним днем его процветания. В то время как толпы приходили посмотреть на него, игроки держались в стороне, и игра там прекратилась. 20 июня следующего года несколько патриотов, называвших себя «Обществом клятвы в зале для игры в мяч» (Société du Serment du Jeu de Paume), собрались в и поместили там, прямо над крюком, поддерживающим сеть на главной стене, и заключили в раму из вердского античного мрамора бронзовую пластину, на которой была выгравирована памятная клятва, данная там членами Tiers Etat двенадцать месяцев назад. Несмотря на все перемены и революции, эта бронзовая табличка осталась там, где была установлена, и до сих пор свидетельствует о событии, сделавшем корт знаменитым.

Наконец, 7-го брюмера II года республики Конвент, по предложению Шенье (Chénier) [французский поэт, журналист и политический деятель XVIII вв.] объявил теннисный корт с этого времени национальным памятником; единственное, что было упущено в данном случае – плата за здание, приобретенное таким образом для нации. Оцененный в день революции в 64 575 франков, он был собственностью человека по имени Тальма (Talma), дяди знаменитого актера [Франсуа Жозеф Тальма- французский актер XVIII—XIX вв.) Последний, пользуясь милостью, оказанной ему генералом Бонапартом, попросил и получил неуплаченную до сих пор цену своего наследства. Таким образом, Первый Консул оплатил долг Конвента.

С тех пор теннисный корт в Версале использовался для самых разных целей. Наполеон одолжил его Гро (Gros) [французский художник-академист, который снискал известность изображениями побед наполеоновской армии], который написал там свои картины «Бонапарт, посещающий больных чумой в Яффе» (Bonaparte visitant les pestiférés de Jaffa) и «Битва при Абукире» (La Bataille d’Aboukir). После реставрации он был превращен в склад и мастерскую. Луи-Филипп [император Франции, носивший титул «король французов» 1830—1848 гг.], подражая Наполеону, позволил Орасу Верне (Horace Vernet) [французский художник и дипломат XIX в.] использовать его в качестве своей мастерской; и здесь этот художник создал «Взятие Смалы» (Prise de la Smalah) и «Битву при Исле» (Bataille d’Isly). При покойном императоре [Наполеоне III] и по наущению генералов Рено де Сен-Жан д'Анжели (Regnaud de Saint-Jean d’Angely) [маршал Франции, военный и политический деятель] и Монтебелло (Montebello) [французский дипломат и государственный деятель] он был вновь обращен к своему первому употреблению и в августе 1855 года «Старый Барр» (old Barre) и «Бибош» (Biboche) своей блестящей игрой вновь открыли этот знаменитый корт перед многолюдной галереей. В 1862 году и в течение нескольких последующих лет им очень хорошо управлял Ф. Далман (F. Dalmand), честный игрок и весьма почтенный человек, служивший при парижском дворе под началом «Бибоша»; теперь он (1878) содержит корт в Фонтенбло, где сменил старого Гарсена (Garcin).135

[Жак] Эдмон Барр (J. Edmond Barre), чье имя нам так неожиданно представилось, родился 2 сентября 1802 года в Гренобле, где впервые увидели свет столь многие знаменитые паумье, был сыном игрока только второго ранга. Его отец привез свою семью, в том числе Ж. Эдмона, в Париж в 1808 году и стал хозяином одного из кортов на улице Мазарини, коим он оставался, зарабатывая достойные средства к существованию, в течение тридцати лет. В 1826 году ему был присвоено звание «королевского паумье» (paumier du roi), с пенсией 1200 франков. Он и Барселлон стали теннисными учителями молодого Эдмона, который к 1825 году достиг силы лучших любителей, а семь лет спустя стал лучшим среди профессионалов. В декабре 1827 года он получил приказ явиться в Фонтенбло и играть перед Карлом X и его сыном герцогом Беррийским (Duc de Berry) [здесь, возможно, автор ошибается, сын Карла Х, Шарль-, герцог Берийский был убит в 1820 г. Возможно, это был второй сын Карла- Людовик, герцог Ангулемский], которые оба очень любили эту игру. Заядлыми любителями и хорошими игроками были в то время и многие придворные: генерал Преваль (General Préval), герцог де Полиньяк (Duc de Polignac), герцог де Гиш (Due de Guiche), граф де Клермон (Comte de Clermont), герцог и граф де Ларошфуко (Duc and Comte de la Rochefoucauld) и герцог де Муши (Duc de Mouchy).

Однако все они были поражены игрой молодого Барра, которому шел тогда двадцать шестой год. Он играл один против двух лучших игроков того времени, Амедея Шаррье (Amédée Charrier) и Маркизио (Marchisio), и ничем не уступал им, восхищая всех элегантностью своего стиля и уверенностью в своих решениях. Король вознаградил его за это, возведя в ранг paumier du roi с пенсией.

В тот же день он сыграл партию с графом де Рейнаком (Comte de Reignac), офицером гвардейских улан, в которой дал последнему «все стены» – самый большой из возможных пари такого рода, и легко выиграл партию. «Если вы дадите мне возможность отомстить через несколько месяцев, я обыграю вас, потому что к тому времени я стану играть лучше», предложил де Рейнак. На это Барр ответил: «граф, я вернусь в мае следующего года, и дам вам те же шансы снова; при этом на матч я обязуюсь прийти из Парижа в Фонтенбло пешком.» Это было смелое пари, давая его нужно было, иметь большую уверенность в своей силе. 5 мая следующего года Барр вышел из Парижа на рассвете и в три часа пополудни, несколько утомленный прогулкой, прибыл к месту встречи, преодолев расстояние почти в сорок три мили за десять часов. После часового отдыха он вышел на корт и сыграл партию, которую выиграл, по-видимому, с таким же успехом, как и в прошлый раз; после которой, насладившись хорошим обедом со своим противником и другими любителями, целый час гулял по городу. На следующее утро он также пешком вернулся в Париж вместе со своим коллегой Луи Лаббе (Louis Labbé), который оживлял путешествие, перепрыгивая через каждую канаву или другое препятствие на пути, как будто ему и его спутнику предстояло пройти не более мили или двух.

В 1855 году Барр был назначен paumier de l’empereur, с пенсией 1200 франков. В то время как память об этом великом человеке – ибо едва ли будет преувеличением сказать, что он был обязан своим превосходством как умственным, так и физическим качествам, и что он, следовательно, был бы, по всей вероятности, одинаково велик в любой области, которой ему довелось бы заниматься, – еще свежа в умах всех игроков этого поколения, кроме самых молодых, то не нужно долго гадать, что нам запомнится в нем прежде всего – уникальность и легкость его стиля в сочетании с силой удара и мастерством тактики, какими обладали немногие игроки. Возможно, число его игровых качеств было бы легко умножить, но эти были главными, любого из них было бы достаточно, чтобы сделать из обычного игрока мастера первого ранга. Другой важной его чертой было добродушие, и это было нечто большее, чем просто добрый нрав. Барр, был хорошим человеком, éait bon, как говорят его соотечественники от природы. Никто не помнит случая, чтобы он когда-либо воспользовался своими огромными возможностями и умением, чтобы выиграть большую ставку у молодого или неопытного любителя.

Его сложение как игрока- а вскоре он стал довольно толстым, а в более поздние годы стал определенно тучным, – нельзя сравнить с изящностью греческих статуй. Но будь он даже всегда молод, красив и атлетичен, вряд ли он мог бы обладать большей грацией, которую он демонстрировал, опираясь на свои чудесные способности оценивать полет мяча, отправленного его противником, своевременно подготовиться к его приему и возвратить его наилучшим образом. Едва ли нужно говорить, что он приобрел их невольно, ибо истинный талант никогда не достигается иначе. В упоминавшемся ранее небольшом трактате, П. Барселлон сделал специальное отступление на эту тему: «Не ищите, – говорит он, – того, что называется les gráces, позерства, оскорбительного для игрока и выглядящего смешным; большинство из тех, кто страдает этой манией, жертвуют ради нее самым важным: становятся медлительными и теряют много времени, позируя; мяч, если и вообще быстрый, не оставляет им времени для больших приготовлений; они хотят апломба и всегда играют слишком поздно. Истинный талант – не что иное, как легкость и непринужденность движений; великие игроки никогда не принимали ничего другого. Массон, прославленный игрок, никогда не был maniéré [манерным человеком]; все его позиции были хороши, а движения гибкие и легкие. Он никогда не делал лишних движений руки или бесполезных приготовлений; и его метод, который, может быть, не всем казался прекрасным, тем не менее восхищал знатоков. Опять же Бержерон, чьи манеры так просты, постарался не развлекать себя притворством изящного стиля; он слишком хорошо знал его недостатки. Наконец, я привел здесь четырех самых известных игроков в мире, ни один из которых никогда не искал иной грации, кроме благодати природы». Не забывайте, что эти слова написаны мастером, который обучал теннису Эдмона Барра; стиль его ученика никогда не был омрачен какой-либо притворной грацией, он обладал собственным стилем в высшей степени от природы.

Если бы потребовалось суммировать отличительные черты исполнительского мастерства Барра в как можно меньшем количестве слов, можно было бы справедливо сказать, что его подача была более разнообразной, чем у большинства великих игроков, и некоторые ее разновидности (например, «жираф»), невозможно было возвратить; его первый удар был так же силен и так же хорошо поставлен; его защита, благодаря его возможности предугадывать, каким будет удар противника, была изумительна; его удар с лета, пока он сохранял зрение, был абсолютно уверенным. Хотя он и обладал ударом удивительной силы, он, однако, не использовал бы его постоянно, от удара к удару, как это часто делает самый блестящий игрок. Зная, что лучше не тратить энергию впустую, он часто загонял мяч в угол, подальше от своего противника, когда более нетерпеливый игрок срезал бы мяч с сокрушительной, но ненужной энергией.

И какой же он был веселый товарищ! Как звучал его веселый голос на корте, когда он шутил и смеялся с игроками и зрителями! И все же, при всем своем веселье, он никогда никого не обижал и не забывал своего положения в обществе. Теннисные корты уже не так веселы после его смерти. Бедняга Барр, которого всю жизнь одаривали и привечали, но никогда не был избалован, который так часто ужинал по вечерам с теми, кто утром был его учеником или врагом, благородными или не слишком благородными людьми; который наслаждался жизнью, как он сам говорил, так же полно, как если бы у него было состояние в 10 000 ливров в год, никогда не нуждаясь ни в друзьях, ни в обеде, ни в оперной ложе, ни в какой-либо роскоши, о которой он мечтал, – бедняга Барр закончил свои дни в нищете. Все его небольшие сбережения были одолжены внуку, который поселился в Австралии, где вскоре потерял все свои деньги. Затем последовала война с Германией, падение империи и последующая за ней потеря пенсии. Осада Парижа, нанесла старику coup de gráce [решающий удар]. Когда весной 1871 года он приехал в Лондон с разбитым здоровьем и в плохом расположении духа, там был открыт благотворительный счет, который за два месяца составил около 400 фунтов стерлингов и был подарен ему теми, кто восхищался его игрой в прежние дни процветания и теперь сочувствовал ему в его несчастьях. Он недолго пережил этот момент, и умер в Париже 20 января 1873 года, на семьдесят первом году жизни, всего через несколько недель после смерти своего шурина Гарсена в Фонтенбло.

Портрет этого необыкновенного паумье, изображающий его как раз готовящегося сделать подачу, был написан, а также выгравирован (в полный рост, способом меццо-тинто [вид гравюры глубокой печати]) [Уильямом] Бромли [британский гравер XIX в.] и был опубликован в 1849 году. Сходство довольно хорошее, однако некоторые вещи на оттиске выглядят нелепо. Во-первых, положение правой руки, с локтем близко к боку, не должно восприниматься как верное представление о манере Барра использовать эту руку. Во-вторых, ни он, ни какой-либо другой игрок не стал бы подавать, в то время, когда вокруг него на полу в опасной близости лежали мячи.

Шарль Делахай (Charles Delahaye), прозванный Бибош (Biboche) – прозвище, которое для французов характеризует невысокий рост, неуемную живость и подвижность, – родился 24 июля 1825 года в Амьене (Amiens), где его отец держал теннисный корт. Таким образом, Шарль был истинным enfant de la balle, как говорят его соотечественники. Его отец, Анри Делахай, последовательно владел кортами в Амьене, Компьене и Женеве; в течение нескольких лет он был прикомандирован ко корту, который держал Бланше (Blanchet) на улице Мазарини в Париже. Он никогда не был первоклассным игроком, но обладал был чрезвычайно изящным стилем, и был необычайно хорошим учителем. В 1840 году его сын, Бибош, начал свое ученичество при корте в Пассаже Сандри (Passage Sandrié), где вскоре был замечен за свою быстроту и ум. Благодаря обучению и советам Барра, а также Моснерона (Mosneron) и других хороших игроков-любителей, он быстро прогрессировал и вскоре стал одним из сильнейших теннисистов. Уже в 1848 году он достиг уровня «Питера» (Peter) Томпкинса (Tompkins), тогда еще лучшего из английских игроков. Однако только через два года его способности полностью развились. В июне 1851 года ему удалось выиграть в Оксфорде матч против выдающегося сына «Питера» Эдмунда Томпкинса (Edmund Tompkins) на равных условиях, а также и проведенный вскоре после этого ответный поединок, на корте на Джеймс-стрит (James-street). Желая взять реванш за свое поражение, в 1858 году Томпкинс отправился в Париж, решив победить Бибоша, если это возможно, в своем собственном корте. Моснерон, самый искусный игрок, не обладавший большими заслугами, силой и остротой ударов, но по изобретательности, ловкости и находчивости равнявшийся или превосходивший самых опытных паумье, сменил барона Нантея де Ланорвиля (Baron Nanteuil de Lanorville) как лучшего из французских любителей, получал от Бибоша только «половину пятнадцати» форы. Поэтому Томпкинс, который не был знаком с французским кортом, был рад немного попрактиковаться с ним. Обнаружив, однако, что месье Моснерон в то время был ему более чем ровня, он благоразумно отложил свое состязание с Бибошем еще на год или два. Это был последний успех г-на Моснерона, самого доброго и добродушного из людей, самого умного из игроков, наставника всех начинающих и в течение многих лет самого постоянного завсегдатая кортов и дедансов. Антуан Ансельм (Antoine Anselme Mosneron) Моснерон был уроженцем Нанта; он умер в Париже 28 марта 1869 года, когда ему было всего пятьдесят девять лет, перестав играть задолго до этого.

В апреле 1860 года Эдмунд Томпкинс снова появился на корте в Пассаже Сандри и вскоре между ним и Бибошем был устроен поединок, который должен был решиться в пользу того, кто первым выиграет пять сетов, – au plus tét cinq parties, как называют такой регламент французы, или, говоря современным языком, лучшего из девяти сетов. В первый день этого столичного матча, в понедельник, 8 апреля, Томпкинс выиграл два сета из трех. Поскольку английский игрок стремился вернуться домой в разумные сроки, было решено, что матч должен быть закончен, если это возможно, на этой неделе; но в первый же день игры Бибош случайно ударился рукой о стену рядом с выигрышной галереей на «опасной» стороне. Из-за этой травмы пришлось отложить игру до следующей субботы, когда Бибошу удалось выиграть три сета. В понедельник 15-го они встретились снова, чтобы закончить матч, и начали сет, который длился полтора часа. Бибош, который поначалу лидировал, сломал свою ракетку и таким образом потерял позиции: Томпкинс воспользовался возможностью и быстро довел счет до семи геймов. Победа в этом самом важном сете теперь оставалась на некоторое время неопределенной, каждый игрок попеременно проигрывал и выигрывал игру с преимуществом: Бибош, однако, наконец удалось выиграть сет, и таким образом матч; пять сетов против двух [вероятно, здесь ошибка, счет по партиям должен был быть 5—3 в пользу Бибоша].

Когда граф де Морни (Comte de Morny) [видный политический деятель Франции, председатель законодательного собрания] и месье Моссельман (Mosselman), желая спасти игру от забвения, взяли в аренду корт в Пассаже Сандри, они назначили его управляющим Бибоша, которому они безоговорочно доверяли, и на этом посту он полностью оправдал себя. Вскоре после этого он сам стал арендатором корта и продолжал управлять им до тех пор, пока его не снесли, чтобы освободить место для нового оперного театра. Заменить его был призван новый корт, построенный на Terrasse des Feuillants в саду Тюильри (Tuileries). Он имеет эффектный внешний вид, но не является точной копией прежнего: дедансы, однако, сообщаются с просторным салоном, гардеробные очень удобны, и все заведение прекрасно управляется, под руководством комитета, возглавляемого Бибошем. К сожалению, его здоровье уже в течение нескольких лет не позволяет этому блестящему паумье сыграть серьезный матч.

Низкий рост никогда не казался для Бибоша недостатком; его активность, по-видимому, давала ему тот же широкий охват и равную легкость в достижении мяча, что и более высоким игрокам, Его удар был силен, силы огромны, и его игра вообще была скорее тем, что французы называют jeu de bricole, то есть игрой, в которой игрок свободно использует боковые стены, используя их как в атаке, так и при ответном ударе. У него тоже была поистине ужасная подача; как, например, та, благодаря которой он в значительной мере выиграл свой поединок с Эдмундом Томпкинсом. Это был бросок мяча вверх и удар по нему высоко в воздухе, производимый с необычайной силой и энергией его гибкого тела. Мяч, доставленный таким образом, падал на пристройку для прислуги, примерно в шести дюймах от края и примерно на полпути между выигрышной галереей и решеткой; затем падал на пол, не более чем в шести дюймах от боковой стены, т. е. почти вплотную к ней. Было очень трудно вернуть эту подачу вообще, и едва ли возможно сделать удар по мячу.

В качестве примера изобретательности и смелости, с которыми он давал фору, которую можно сравнить с теми, которые давал Массон и несколько других великих игроков, здесь можно записать, что он однажды играл матч, полностью одетый в форму национальной гвардии, в тяжелом походном порядке, с рюкзаком, мушкетом, кивером, поперечными ремнями и т. д. Едва ли можно преувеличить неудобство этого костюма: кроме того, что он был очень тяжел и трудно было безопасно держать в левой руке мушкет с примкнутым штыком, поперечные ремни мешали свободному движению его рук и вызывали чрезмерную усталость. Его противник был, конечно, лишь средним игроком.136

Один из многочисленных кортов на улице Мазарини сохранился еще в 1839 году. Его хозяином был превосходный паумье по имени Бланше, и герцог Берри (Duc de Berry) часто играл там с месье де Гиш (de Guiche), д'Эскарой (d’Escara), де Ларошфуко (de la Rochefoucauld), де Олермоном (de Olermont), де Полиньяком (de Polignac) и другими. Когда Бланше закрыл свой корт-последний в Париже, la courte paume остался без последнего прибежища, пока в 1840 году компания любителей не объединилась, чтобы основать корт в Пассаже Сандрие, на улице Бас-дю-Ремпар (Rue Basse du Rempart) на части сада Фонтанильи (Fontanilla). После благополучного двадцатиоднолетнего существования, не нарушенного никакими зловещими событиями, за исключением некоторых эпизодов дела Онрдекена (Honrdequin)137, этот корт также вынужден был уступить место для Новой оперы (1861), также, как и место для лонг-пома на Елисейских полях было отведено для Дворца промышленности (Palais de l’Industrie). Последний нашел убежище в Люксембургском саду, но было труднее найти место для размещения первого. Наконец император Луи-Наполеон выделил участок в садах Тюильри, на красивой Terrasse des Feuillants; был образован клуб, и последний новый корт был построен в Париже, первая игра в котором была сыграна 29 января 1862 года теми же двумя великими игроками, которые открыли Версальский корт.

Из этого рассказа о теннисных кортах Парижа следует, что все широко распространенные и повторяемые истории о том, что до революции там было более ста кортов, когда они были сметены, по-видимому, не имеют под собой никаких оснований. Если бы их было столько, то игра была бы чрезвычайно популярна, и санкюлоты вряд ли уничтожили бы корты, посещаемые народом; но есть свидетельства, доказывающие, что тогда существовали корты, названные выше, и только они, и не более того.