Читать книгу Дорога к свободе - Джулия Романтик - Страница 4

Константин

Говорят, полезно возвращаться в места, где ничего не изменилось, чтобы увидеть, как изменился ты сам. Соглашусь с этим утверждением. Вчера я вернулся в Москву после исчезновения на четыре года и сразу заметил, что столица осталась таким же городом высоких зданий и хмурых жителей. Пока я, растянувшись на скамейке в парке, наслаждался редким для поздней осени солнцем, прохожие хмурились и спешили по делам. У большинства москвичей на уме только карьера и деньги: например, парень на лавочке недалеко от меня сосредоточенно перебирал кнопки клавиатуры ноутбука. Писал бизнес-план или отчет? М-да уж, скукота.

Я не знал, зачем вернулся в мегаполис. Но я отлично помнил, почему сбежал: мне хотелось свободы, и я выгрыз ее зубами. Теперь… я официально свободен от контракта с крупной корпорацией «Пейнт». Мог не скрываться, не прятаться, жить в столице. Пришлось пожертвовать имуществом и сбережениями, но это детали. Единственное, я совершенно не знал, что делать с этой так называемой «свободой». И свобода ли это? Иногда кажется, лишь иллюзия. В жизни должна быть цель, а свобода – финал всех целей. Я достиг финала. Есть ли у меня будущее?

***

Я удобнее устроился на лавочке. Солнце заходило за горизонт, окрашивая небо в красивый оранжево-розовый оттенок. Вот бы нарисовать этот закат… Я давно не занимался живописью. Пальцы дрогнули, словно напоминая о том, как мне нравилось водить кистью по холсту. Давно это было, словно в прошлой жизни.

Сейчас наступил подходящий момент, чтобы нарисовать картину, но я не знал, с чего начать. Можно ли разучиться творить? Можно ли перестать гореть делом всей жизни?

– Черт побери, – выругался я, злясь на свою беспомощность.

Четыре года скитаний, десятки городов, сотни лиц, тысячи закатов – и ни одной картины или зарисовки. Ни наброска. Я чувствовал себя ничтожеством, я потерял самое важное – вдохновение. Хотя раньше не верил в прихоть музы, но отсутствие вдохновения – лучшее оправдание для бездействия, ибо других причин я не знал. Но знал, что стал человеком, который больше не способен чувствовать себя живым. Бесполезный кусок мяса и костей.

Я вновь выругался и собирался исчезнуть из парка, да и вообще уехать из города. Пустые надежды, глупая трата времени. На что я надеялся, вернувшись сюда? Найти новый смысл? Цель? То самое вдохновение?

Вдруг на мое плечо опустилась рука, а мужской голос воскликнул:

– Константин! Какой сюрприз! Не ожидал увидеть тебя снова!

Я повернул голову и узнал в нарушителе моего спокойствия старого приятеля, если его можно таковым назвать. Эдуард Ковалев смотрел на меня с неприкрытым интересом, сверкая голливудской улыбкой и поправляя деловой костюм за несколько тысяч рублей. Я поморщился. Скользкий тип. Эдуард не хуже любой сплетницы Голливуда любил промывать косточки. Я представил его очередную сплетню: «Константин Коэн вернулся! Что ему нужно в Москве?! Небось, влез в долги, продал почку, стал наркоманом, поэтому приехал вымаливать прощение. Ах, примет ли его Мария…»

– Привет, Э-э-эдуард, – ослепительно улыбнулся я и передразнил его в ленивой манере. – Вот же встреча! Я думал, ты забыл о таких местах, как городской парк. Все офисы да вечеринки.

– Что заставило тебя вернуться, Коэн? – холоднее спросил Эдуард, продолжая показывать на худом веснушчатом лице улыбку, пусть теперь и неприкрыто фальшивую. – Вроде как ты в бегах.

– Ну… Не делай из меня Джека Потрошителя. И банки я не грабил, чтобы скрываться. Всего-то не захотел плясать под вашу дудку.

– Ты понимаешь, о чем я, – присев рядом, сверкнул карими глазами Эдуард. Он поправил пиджак и в упор уставился на меня.

– А что, вам на совете директоров и посудачить не о чем? – состроив гримасу, поинтересовался я у собеседника. – Насколько помню, вы всегда находили, чем себя развлечь. Например, кто в этот раз смухлюет с налогами и заберет в карман всю выручку от продажи моей картины.

Эдуард смутился, а я, победно хмыкнув, засобирался уходить. Я работал на «Пейнт» всего год, прежде чем сбежать и послать к черту пятилетний контракт, но мне этого хватило, чтобы понять – бизнес в России бывает грязным. И то, что я встретил бывшего коллегу в первый день пребывания в Москве, чертовски злило. На мне маячок? Иначе не объяснить, почему я вдруг наткнулся на человека, которого всеми силами надеялся избегать. Но скорее всего я просто везунчик, а Москва, как говорится, большая деревня. Так или иначе, оставаться здесь я не планировал.

– Подожди, – Эдуард схватил меня за локоть, когда я поднялся с лавочки и достал телефон с целью заказать такси до аэропорта. Брюнет грустно вздохнул: – Мария сожрет меня. Всем интересно, как ты жил все это время. И Мария не злится, правда. Она волнуется…

– Держу пари, вы делали ставки, как скоро я сдохну, не имея средств для существования, – грубо отрезал я и сел обратно. – Мои счета вы заморозили, – напомнил я и вырвал руку из его цепких пальцев. – Но я выжил. И не собираюсь вымаливать прощение.

У Эдуарда округлились глаза. О да, я не тот двадцатилетний парень, которым легко управлять и навешать лапшу о великой карьере востребованного художника. Да, я был востребован, но как руки, а не голова и сердце. Выполнял чужие прихоти, был винтиком в системе.

Эдуард растерялся, ибо он совсем не ждал от меня неповиновения. Думал, я упаду на колени и буду просить взять меня обратно в компанию? И конечно ему интересно, рисовал ли я еще, потому что, в таком случае, адвокаты отнимут мои работы и присвоят компании – я был связан с «Пейнт», ведь технически все мое творчество за пятилетний контракт принадлежало Марии. Я принадлежал Марии. Теперь – нет.

Пока Эдуард придумывал, что спросить, меня осенило: именно из-за контракта муза покинула меня. Я не выдержал бы позора отдавать свои работы акулам художественного бизнеса.

– Ты хорошо загорел. Завидую, Коэн. – Сменил тему Ковалев.

Я на всякий случай отсел от него подальше.

– Эдуард, мы закончили? Если я захочу потратить время зря, выберу посмотреть «ТикТок». Меня тошнит от тебя и твоего общества. И от Марии.

Я твердо решил отправиться на поиски музы, ведь моя душа наполнилась теплом, когда я осознал причину, по которой оставил рисование. Но теперь… Теперь! Мои работы будут принадлежать только мне и тем заказчикам, которых я сам выберу, если захочу продать картины.

Эдуард вновь схватил меня за рукав. Темные глаза Ковалева прищурились, губы сжались в тонкую полоску. Я напрягся. Не к добру…

– Константин, мне плевать на твое отношение ко мне, к компании, но Мария… – Поймав мой полный неприязни взгляд, он добавил голосу твердости и вздернул острый подборок: – Она переживала и любила тебя, эгоистичный засранец. Позволь ей увидеть…

Я резко нагнулся к лицу Ковалева и прошипел, вкладывая в голос все отвращение, которое накопилось за долгие годы к нему и проклятой Марии:

– Я знаю, чего ты добиваешься, Эдик. И не собираюсь быть марионеткой. Все кончено. Ищите другого придурка с розовой ватой вместо мозгов. А насчет Марии… Я не ее гребаный сынок, чтобы она за меня беспокоилась. Мне нечего сказать ни тебе, ни твоим «друзьям».

Не дожидаясь ответа, я ушел прочь. Уже темнело, густые сумерки окутывали город, морозный ветер пробирался под свитер. Подавив желание убежать, я с гордо поднятой головой шагал в глубину парка, по-прежнему чувствуя на спине взгляд Эдуарда. Он и Мария считали, я не изменился и остался таким же наивным дураком, каким был четыре года назад. Но жизнь научила меня, сломала меня и воскресила меня.

Погруженный в мысли, я шел, куда вели ноги. Мне было плевать, как далеко уйду и найду ли дорогу назад. Когда-то давно я помнил этот парк наизусть, поэтому надеялся, что не потеряюсь. Необходимо было опять сбежать. Я всегда сбегал: что-то вроде образа жизни. Но сегодня я убегу лишь в свои мысли. Встреча с Эдуардом разозлила меня, и побег из города теперь казался поражением. Нет, я останусь. Останусь и докажу, что смогу творить и зарабатывать без «Пейнт».

Ноги привели меня к мосту на окраине парка. Широкая дуга над прудом густо осыпана золотистой листвой с низко свисающих деревьев. Здесь безлюдно и тихо. Одинокий фонарь освещал дорогу. Черт, а я ведь был здесь… В груди дрогнуло сердце.

– Дежавю, – прошептал я и отправился к мосту.

Мое любимое место в Москве никак не изменилось за четыре года. Я провел рукой по гладкой поверхности перил; пальцы намокли и похолодели. Абсолютно ничего не изменилось. Но изменился я.

В голове заиграл мотив одной из песен Bon Jovi. В последний раз я слушал эту группу именно здесь. Помню, как и сейчас, пришел с бурей на душе, надеясь превратить шторм из чувств в тихую гавань.

– «Я жил, я любил, я потерял», – тихо пел я, вглядываясь в темную воду. Руки потянулись к сигаретам. Я закурил, вдыхая сладко-пряный на вкус дым, и продолжил напевать: – «Я расплатился по счетам, детка…»3

Вдруг я почувствовал взгляд, словно точку лазера, на своем затылке. Я был не один. Кто-то смотрел на меня. Оборачиваться я не стал и лишь слегка повернул голову, чтобы увидеть… прекрасную незнакомку. Она стояла в паре метров от моста, и ее взгляд был прикован ко мне. Девушка невысокая, стройная. Ее точеная фигурка тонула в светлом пальто. Брюнетка казалась бледной, слегка напуганной и… заинтересованной? Во мне? Я польщен. И рад, потому что я определенно заинтересовался.

Она выглядела словно сказочное существо: миндалевидные глаза, вздернутый носик, тонкие губы, а волнистые локоны спадали на плечи, обрамляя узкое лицо. Подойди же, интересно, карие ли твои глаза, или так кажется из-за недостатка освещения, какой у тебя голос, как от тебя пахнет.

Нерешительно брюнетка ступила на мост. Нет, она не сказочное существо. Она лань, которая осторожно приближалась к человеку: одно неверное движение – и она убежит, скроется в здешних лесах, будет для меня ярким видением. А я… Не хочу прощаться так быстро.

В книге моей жизни словно перевернули страницу. Закончились твои скитания, Костя, ты дома. Цепкие пальцы судьбы задели душу, пропустив холодок, и я ощутил себя иначе. По-новому. Некое шестое чувство, о котором любят говорить поклонники эзотерики, дало мне знак.

Моя муза. Она здесь.

Ее глаза оказались серыми, и она продолжала с интересом рассматривать меня, хлопая ресницами. Я поводил плечами, нарочито медленно повернул голову и изумленно поднял брови, словно только сейчас заметил девушку: незнакомка не должна догадаться о том, что я любовался ее любопытством уже несколько минут.

Она смутилась. Мягко переступила с ноги на ногу. Откуда она такая взялась? Хрупкая и почти прозрачная, как лесная нимфа. И теплая одежда не скроет эфемерный силуэт – пальто, шарфик, джинсы, высокие сапоги на шпильке. Нимфа в облике городской леди. Дома, наверное, ее ждет красавчик-юрист с рельефным прессом и отсутствием чувства юмора, приземленный и твердолобый. У меня нет шансов.

Или это мираж? Игра моего голодного воображения? Я мечтал о вдохновении, вот и включил фантазию на максимум… Но вряд ли. Чересчур живые глаза, пусть и оробевшие до сверкающих в уголках слез. Я так опасен, что она боится меня? Глупости. Я… странный. Но точно не опасный.

Незнакомку я бы сравнил не только с нимфой, но и с лесным эльфом в воздушном платье, с цветами в волосах, дудочкой в бледных, почти белых руках, и с широкой улыбкой, уголки которой доходят до заостренных ушей. От нее пахло фрезией и корицей. Девушка отвернулась, а я продолжил нескромно ее разглядывать: представил на зеленой лужайке и… на холсте.

Я снова хочу творить? Именно. Она муза, вдохновение. Надо же, в Москве нашлось что-то прекрасное для меня! Вселенная просит прощения за встречу с придурком-Эдуардом? Я поморщился, вспомнив бывшего коллегу, и сосредоточился на брюнетке. Я хотел вычертить карандашом ее тонкие черты лица и волосы цвета темного шоколада. Показать изящную хрупкость, окрасить бледную кожу румянцем, подчеркнуть глубину асфальтовых глаз, изобразить на задумчивом лице улыбку.

Она спросила, почему я разглядываю ее, и я едва заметно вздрогнул. Какой звонкий голос. Похож на перелив десятка колокольчиков.

Захотелось вновь услышать необычный голос, и я сказал:

– Прикидываю, в какой позе вы лучше смотритесь.

Я понял, что за глупость выдал мой затуманенный вдохновением мозг, когда глаза брюнетки в изумлении расширились, а щеки начали пунцоветь. Интересно, научусь ли я думать, а потом говорить? Но что бы там ни было дальше, я не жалел. Румянец ей подходил и, да, чертовски красиво бы выглядел на холсте.

Усмехнувшись, я стал лихорадочно придумывать достоверный ответ, но в итоге выложил все как есть: рассказал, что я художник, и мои слова не имели ни пошлого, ни агрессивного подтекста. Мне захотелось подойти ближе, доказать, что не стоит меня бояться, но брюнетка отступила назад. Что же, логично. Признаю: я придурок. Но, повторю, не опасный.

– Я художник. – «Был когда-то». – Я рисую, понимаете?

Надеюсь, вышло правдоподобно. Как все-таки повезло, что на мосту ее встретил я, а не какой-нибудь… Эдуард. Он-то наверняка опасен.

Девушка осталась и поддержала неловкую беседу. Ее губы приняли линию аккуратного полумесяца, и она стояла, опершись о край перил, смотрела на воду, а перед моими глазами вновь предстал пустой холст, на котором постепенно вырисовывались черты лица сероглазой собеседницы. Я рисовал в воображении, не имея при себе ни красок, ни карандашей. Удивительно. Будто и не бросал любимое дело.

Я сказал, что нарисую ее и узнал, что имя моей прекрасной незнакомки – Яна. Когда я представился в ответ и протянул ладонь, Яна неуверенно пожала мою руку. Маленькие, как у ребенка, пальчики. И дрожат. Сигаретный дым проникал в мои легкие небольшими порциями, в то время как я держал в своей руке ее руку. Нежная, словно бархатная кожа. Мне не хотелось разжимать пальцы, не хотелось отпускать, но Яна, спустя пару секунд, разжала пальцы.

Когда я вновь поднял тему рисования, Яна резко перебила меня отказом. Ее глаза забегали по моему лицу и телу: только бы не встречаться со мной взглядом. Вот как. Я нахмурился. Яна точно хотела принять мое предложение, хотя бы из кокетливой вежливости – так бы поступило большинство девушек. Но Яна, отнекиваясь, боялась. Но будто не меня, а своих желаний. И я хотел узнать причины ее страхов. Почему бы не помочь девушке? Пару лет назад и я был пугливым.

Когда моя сигарета без фильтра догорела почти до конца и стала жечь пальцы, я затушил окурок и посмотрел на Яну.

– Я не считаю это… правильным. Мы едва знакомы… – сказала она.

– Вы не считаете себя красивой.

Я мог бы догадаться по неуверенности во взгляде, нерешительности в действиях. И я почувствовал волну возмущения – она чертовски привлекательна, но находится в скорлупе. И я с грустью понял, что не смогу нарисовать Яну, пока она закрыта и не принимает себя. Рисунок – отражение души, за это мои работы любили и ценили. Но пока душа Яны покрыта льдом, ничего не выйдет. Чтобы создать шедевр, достойный авторства Константина Коэна, я должен лед разбить. Да, без спроса и возражений. Эгоизм свойственен творческим людям. Но мне хотелось верить, что Яне это тоже нужно. В любом случае я не собирался ломать ее насильно. И оправдывал эгоистичное желание тем, что я необходим Яне. А ее парень-юрист может идти к черту.

– Часто здесь бываете? – спросила Яна.

Я улыбнулся, вспоминая ночи, когда мог творить, заучивать тексты Bon Jovi, словно таблицу умножения, и восторгаться происходящим со мной. Я был наивен, я был влюблен…

И хотя Яна не придумала на небе звезд, на волшебный – как я его окрестил – мост не станет приходить приземленный человек, которого могут волновать только работа, муж, дети. Яна не могла быть просто девушкой. Она – муза художника.

– Почему вы здесь? Снова…

Я ответил ей строчкой из песни Bon Jovi. Название и смысл такой… романтичный. «All about Lovin' You»4. Мои мысли говорят за меня? По Фрейду? Так или иначе, я сказал правду. Проводить такое чудесное время суток, как ночь, в постели за просмотром абсурдных картинок, что именуются снами, мне не прельщало. Другое дело день, когда на улице не протолкнуться и солнце слепит глаза, или ливень, под которым ты вынужден бежать куда-то зачем-то.

Оказалось, Яна знает Джона Бон Джови. Ну, одно дело знать, другое – слушать и любить. Я не мог представить Яну на концерте старичка Джона. Там отрыв! Безумие! Яна не впишется. Вот классическая музыка – это ее.

Когда Яна перечислила любимых композиторов, а я сказал, что не удивлен, она рассмеялась. Ее смех был заразителен, а приоткрытые губы манили. В голове проскользнула дерзкая мысль – какие губы Яны на вкус?.. Отбросив нелепое желание поцеловать девушку, я отвернулся, наслаждаясь морозным воздухом и абсолютной тишиной. Яна пока не должна видеть в моих глазах ничего лишнего, мне не хотелось напугать ее: улыбчивую, спокойную, оттаявшую от страхов и тревог.

Под моей кожей истошно бился пульс, требуя-таки сделать глупость, и я поспешил успокоиться очередной порцией никотина. Курить вредно! И когда-нибудь я брошу эту привычку. А пока я достал сигареты. Тонкий аромат гвоздики и крепкий табак всегда приводили меня в порядок.

А вот моей новой знакомой сигареты не понравились. Сначала я решил, Яна не курит и поэтому ей неприятно находить рядом с курильщиком, но, проследив за тем, как я убрал зажигалку в пачку, Яна сделала непонятный для меня жест: вытащила из кармана пальто свои сигареты – дорогие, крепкие – и протянула пачку мне.

Я отказался и удивился, ибо слабо представлял Яну с сигаретами, а воображение у меня отличное. Ладно, мог представить ее с тонкими, женскими, они бы скрещивали ее тонкие пальцы. Ха. Сказочное существо с вредными привычками? Это интересно. Не все идеально, что мы идеализируем, я-то знаю.

Яна попыталась доказать, что ее сигареты лучше. Согласно ее словам, производители дешевых сигарет обязаны закончить бессмысленную деятельность и перестать выпускать всякого рода дрянь, чтобы такие не особо богатые люди как я перестали тратить четверть зарплаты на дешевое подобие ее сигарет. Не знаю, что именно Яна имела в виду, но я растолковал ее слова именно так и не мог с ней согласиться.

– С гвоздикой. Крепкие. Без фильтра. – Прочитал я черные буквы на серебряной этикетке, а в голове все сводилось к одному слову – «свобода». Возмущенная Яна не могла этого понять, и я решил разъяснить ей ход своих мыслей: – В этом вся прелесть гребаной свободы – делать все что душе угодно, не вспоминая о нормах и принципах. Нарушать собственные правила и получать от этого наслаждение. – Я помолчал и добавил с легкой грустью: – А я свободен. Чертовски свободен.

Яна не ответила, и я, уверенный, что выиграл спор, закурил.

Свобода. Красивое слово. И обманчивое. Все рано или поздно разочаровываются в свободе, когда достигают ее. Это такая же мечта, как и остальные. Интересен лишь процесс. Хотя первые месяцы свободы были чудесны: я словно перестал быть самим собой – просто парень, путешествовал на попутках, перебивался случайными заработками и отдыхал. Но и это мне надоело.

– Извините, не могу наблюдать за тем, как вы вдыхаете это отвратительное месиво, и, я уверена, не получаете от процесса никакого удовольствия, что бы вы там ни говорили. Возьмите.

Я вскинул бровь: Яна вновь полезла в карман пальто и достала дорогую пачку. Наверное, Яна учительница. У нее, так сказать, профессиональная деформация – доказать свою правоту и убедить человека поступить, как говорит она. Смерив строгую милашку изумленным взглядом, я посмотрел на пачку. И согласился. Яна поступила смело, к тому же я давно не курил сигареты приличных марок. Ради разнообразия и улыбки Яны я сделал исключение. А когда я коснулся ее руки, с губ девушки сорвалось громкое «Нет!»

Вот оно – причины льда и страха. Что-то из прошлого, что-то, изменившее ее. Но я не заострил на этом внимания, не желая доставать брюнетку вопросами. Всему свое время.

Яна была смущена своим выпадом и моей уступчивостью. Она судорожно глотала воздух, пока я тянулся к сигаретам. Между нами искрилась химия, отчетливое физическое притяжение, но я скрывал предвкушение неизвестно чего, лишь слегка улыбался.

Сделав затяжку и выпустив на волю кольцо дыма, я решил пофлиртовать и сказать, что Яна похитила мою свободу. Мне удалось рассмешить девушку, и я понял, что приблизился еще на шаг к тому, чтобы узнать ее ближе. Понять ее. Нарисовать ее.

Мы долго говорили. Необычно общаться с едва знакомым человеком будто со старым другом. Родственные души? Я поймал себя на мысли, что с Яной мне намного интереснее и легче разговаривать, чем со многими моими знакомыми. С ней я нашел гораздо больше тем для беседы, чем, например, с Эдуардом, хотя мы знали друг друга намного дольше. К сожалению.

Яна мало говорила о себе, я тоже не спешил раскрывать все главы своей судьбы. Внутри теплилась надежда, что у нас будет много времени, дабы восполнить пробелы в биографиях, да и мои ошибки, свойственные подростку в большом городе соблазнов, не понравились бы Яне. Не скажу, что стыдился прошлого, но уже был не тем мальчишкой.

О Яне я узнал немного: она работает в офисе, любит французское кино и черный кофе без сахара, знает английский и немецкий языки. Про своих возможных мужчин или подруг девушка умалчивала. Я не стал настаивать.

– А я все равно нарисую тебя, – завел я старую песню. – Ты необычная, Яна. Ты вдохновляешь.

Она вновь смутилась, поблагодарила, начала протестовать. Я рассмеялся, покачал головой. Яна говорила так, словно я тащил ее в постель.

Но легкий флирт прекратился, а тонкие мостики, что мы выстроили, вмиг рассыпались. Я сильно наступил на лед ее души и, вместо того чтобы разбить лед и освободить девушку, провалился под воду.

– Натурщица из меня, извините, никакая. Мы приятно общались, но я не уверена, что мы увидимся снова.

Никакая? Никакая?!

Я пропустил сквозь стиснутые зубы воздух.

Она видела себя в зеркало?

– Опять на «вы»? – Я фыркнул и убрал ладонью волнистые локоны с взмокшего от негодования лба. Каюсь, я понимал, что испорчу наше знакомство, но я всегда все портил из-за своей вспыльчивости. Да, я изменился, повзрослел, но эта черта, вероятно, будет отравлять всю мою жизнь. И я поддался эмоциям, ибо злился, что она не хочет сразу открыться незнакомцу – ну не придурок ли? На ее месте я бы бежал без оглядки. – Что же, должно быть, я серьезно задел Вас, раз Вы даже и слышать не хотите о продолжении общения со мной. – Все, хватит, Костя, ты и так натворил дел. Я решил поскорее ретироваться, бросив напоследок: – Мы встретимся вновь, Яна. Вдохновение никогда так просто не отпускает меня.

***

Только оказавшись дома, я позволил эмоциям утихнуть, выплеснув их в непонятную мазню маслом. Мой любимый способ успокоиться и не разбить, не сломать что-нибудь на съемной квартире. Я жил в лофте, заменяющим в жилом доме чердак, и был рад, что соседи не услышат то, как громко я матерился на самого себя.