Читать книгу «Уцелевший» и другие повести - Дмитрий Афонин - Страница 2

Железнодорожно-провинциальная повесть

…да порою серафимы раскричатся по весне.

Машинист и сам не знает, что везет тебя ко мне.

Борис Гребенщиков. Великая железнодорожная симфония

От редактора

По всей видимости, автор «Пьяных кутенков» не стал раскрывать в той или иной мере скрытые аллюзии, изобилующие в тексте книги, полагая своего читателя человеком, хорошо знакомым с произведениями мировой литературной классики. На наш взгляд, такой подход может лишить широкий круг читателей немаловажных смысловых оттенков повести. Следуя этому убеждению, помимо авторских к тексту добавлены редакторские примечания.

I

По всей Смоленщине нет кокаина – это временный кризис сырья.

Ты не узнаешь тех мест, где ты вырос, когда ты придешь в себя.

«По дороге в Дамаск»

Когда отряд въехал в город, было время людской доброты.

Население ушло в отпуск, на площади томились цветы.

Все было неестественно мирно, как в кино, когда ждет западня.

Часы на башне давно били полдень какого-то прошедшего дня.

«Капитан Воронин»38

С.Я., когда он еще на вокзале

Лавки реечные пустые, и перрон пустынный. Из розового кирпича здание вокзала тоже казалось, что его полость – серая, огромного объема, с высокими стеклами – тоже нет людей, но С.Я., когда проходил через нее на свой поезд, видел, что всё нормально.

А небо было синее-синее, а все остальное, что под его чертой, подкрашивалось оранжевым – горячим (было 19 августа), добреющим. С.Я., покуривая из тамбура, опершись о стенку тамбура, глядел: а) на лавки, перрон и здание вокзала; б) периодически вбок на воздух перрона, пытаясь разглядеть струящееся кверху марево (как иногда дома над газовой плитой). Но марева не было – ведь было не так жарко…

Уездный город, в котором стоял поезд, из которого курил С.Я., был для С.Я. родным. Июня, 26 отщелкнулся университет – теплая огороженная колыбель в затемненной комнате. На два летних месяца С.Я. пропал из поля нашего зрения, и вот теперь он запрыгнул в него снова, очутившись в плацкартном поезде «… – Москва».

Да, С.Я. ехал именно в Москву, ехал (“O, pardon, c’est…”39) покорять столицу. Журналистом – С.Я. будет журналистом: серого цвета, гибкий и ускользающий. Будет сразу везде, будет знать всё; будет как Домников, Щекочихин и Политковская40 – только живой – и немного как Елена Трегубова41. В результате – неуязвимость и, в разреженной размытой вышине с отключенным звуком, в беззвучном порывистом ветру – слегка высокомерная улыбка сверху на холмы Семи Холмов. И Москва станет безвредной, прирученной и послушной (С.Я. это надо для одного дела ;-))

С.Я. щелбаном запускает окурок кувыркаться (ведь двери совсем уже вскоре закрываются), делает так называемый прощальный взгляд (потом понимает, что это подстава, что ностальгии он не чувствует; «При удачном раскладе я ее потом почувствую», – думает С.Я.) и, преждевременно переваливаясь, идет по узкому проходу к своей плацкартной кабине. «..!» – тихо вырывается у С.Я. и он за что-то хватается, когда поезд через толчок трогается.

На самом деле, С.Я. ничего не забыл с того момента, как…

Серафим. Гамбург

…электричку тряхнуло, и она пошла тише. Серафим подумал, что скоро его станция, достал сверху рюкзак, убрал в него газету и вышел в тамбур. Оказалось, он обманулся: электричка уже долго так медленно катилась, а станции все не было.

Серафим, поставив рюкзак на пол и прислонившись к стенке тамбура, разглядывал проплывавшие в окне деревянные домики. В тамбуре было сумрачно и прохладно, а снаружи светило солнце и проплывали зеленые деревья. «Здесь, наверное, хорошо бы писалось», – подумал Серафим.

Перед самой остановкой перед глазами Серафима проплыли шагающие Кот и Сарыч. Серафим сошел по трапу, они поздоровались, спустились с насыпи и пошли через луг.

Далеко впереди виляла полоса деревьев. «Вероятно, там река», – подумал Серафим. Они шли по тропинке через луг, и Кот рассказывал ему последние новости. Серафим смотрел на высокую колышущуюся траву, щурился от солнца, нюхал теплый, настоянный на травах воздух и думал, что природа, конечно, лучше города.

За деревьями действительно была река. В этом месте она была очень мелкая. Из воды торчали наложенные большие камни, и самодельный поручень – длинная кривая жердь – был только с одной стороны. Они осторожно прошли по камням, чтобы не замочить ноги, поднялись на другой берег, и открылся похожий луг и домики деревни вдалеке. На лугу стоял брошенный комбайн.

– Это Гамбург? – спросил Серафим.

– Да, – ответил Кот.

II

…но мы идем вслепую в странных местах,

И все, что есть у нас – это радость и страх,

Страх, что мы хуже, чем можем,

И радость того, что все в надежных руках…

«Сидя на красивом холме»

Я родился уже помня тебя, просто не знал, как тебя звать.

«Там, где взойдет Луна»

На С.Я. нахлынывают воспоминания детства

«Ну, началось!» – с шумом и грохотом проскакивает в темноте эсъяшной головы и моментально ускакивает, когда поезд через толчок трогается. И сразу проявляется перед глазами лежак напротив, и сеточная полка (о, сеточная полка!), и второй ярус (о, мечта детства!), выкладной столик, белые шторки-ж/д, массивные шпингалеты на окнах; мягкий под самым низом железа проход в вагоне и в конце него, в тупике, – самовар («Не найдется ли у вас свежего кипятку?»).

Воспоминания детства, конечно же, в замершей тишине вдруг сверху обрушиваются на С.Я., как водопад. Второй ярус – и маленький, а на всех сверху; красный самосвал с огромными белыми колесами; молодые мама и папа внизу; а там море; и сахар по два кубика в синей пачке с поездом, и сохранить его обязательно до дома; и проводник, весь в синем, как сахар, и в фуражке; и чай в подстаканнике – горячий, наверное вкусный…

Лежак проявляется в глазах С.Я. С.Я. глядит. Глядит. Немного не понимает. Заглядывает за туда. Железо неновое, нечисто: грязно, обычно. За стенкой впереди женщины увядающие накрашенные целлюлитные громко паскудно разговаривают втроем.

– А сейчас-то что? – задает С.Я. – Что сейчас?

– Выбери главное и бей в лоб, – отвечает себе. – Сегодня первый день твоей оставшейся жизни.

– Стра-ашно! – говорит С.Я.

Еще бы не страшно, С.Я.! А кому не страшно?

«Скорей бы пчелки прилетели!» – думает С.Я. и усмехнулся, отворачивает голову шеей в окно и начинает смотреть на проносящуюся снаружи зеленую жизнь.

Серафим. Баня

Серафим забежал в предбанник и поплотнее прикрыл за собой дверь. Ребята уже раздевались и смеялись. Серафиму тоже было смешно смотреть на чужие неожиданно белые задницы и семейные трусы. Он тоже разделся. Ребята принесли магнитофон, и играло радио.

В самой бане стоял влажный пар. Серафим закрыл за собой дверь, постоял, почесался, протопал ступнями по мокрому полу и сел на лавку. «Что-то тут не очень жарко», – сказал он. «Подожди, сейчас разойдется», – ответил крупный Пух, открыл заслонку и, сощурившись, плеснул в печку холодной воды.

Повалил обжигающий пар. «О-о!» – сказал Серафим. «Ты сначала помойся, – сказал Кот. – А потом я по тебе веничком пройдусь». «Не, я не люблю», – ответил Серафим.

…Серафим лежал на полке и громко весело ругался матом. Кот хлестал его березовым веником и что-то приговаривал. Маленькие березовые листья падали сверху под взглядом Серафима и липли к полу.

Девочки остались в доме делать ужин. Когда ребята уходили, Тёма сказал: «Вы пойдете второй партией. Я для вас все приготовлю».

«А эта Саша ничего», – вспомнилась раскрасневшемуся, распаренному Серафиму одна из девочек в доме, пока Костя «Кот» Харченко хлестал его веником.

Сначала, когда Серафим только приехал, он молча сидел, курил, улыбался и на всех смотрел. Он здесь никого, кроме Кости, не знал. Потом, когда он освоился и втянулся в разговор и веселье, они с этой Сашей несколько раз, вслух, одновременно, совершенно неожиданно продолжали начатые друг другом фразы. От неожиданности даже переглядывались. «К тому же, не каждый может оценить шутку, что оксюморон42 – это когда мило картавят», – втайне самодовольно подумал Серафим.

– Слышишь, Кость, как тебе эта Сашка – ну, одноклассница твоя? – прокрякал Серафим, слегка ошалевший от ударов веником.

– Ганская43 что ли? А, карьеристка… – выдохнул Кот, продолжая методичную экзекуцию. Серафим, будучи в чрезвычайно благостном расположении духа, хотел было что-то по этому поводу подумать, но поленился.

«Сейчас придем, чайку заварим… – сказал Кот, выбивая последние штрихи на Серафимовой спине. – Там Митя Лизкин, вроде, каркаде привез. Ты любишь каркаде?» «Это с лепестками роз, что ли?» – спросил Серафим44. «Да», – ответил Кот. «Я сейчас всех люблю», – сказал раскрасневшийся, вконец разомлевший Серафим.

III

Я устал пить чай, я устал пить вино,

Я забыл все слова, кроме слова «говно»…

«Немое кино»

В Ипатьевской слободе по улицам водят коня.

На улицах пьяный бардак;

На улицах полный привет.

«Не пей вина, Гертруда»

Автор опускает С.Я. из-за девки

Разгорался по небу приятно-марганцовочный закат, а С.Я. летел в поезде все дальше и дальше.

Милая моему сердцу среднерусская полоса, как ты мне дорога! В твоих провалах между двумя безымянными станциями сколько скручено энергии! Люди здесь не видят модноты, а потому живут не прервав старое и не ведают, что творят новое…

Хотя пусть лучше С.Я. расскажет, как он один в купе-то оказался.

– А х… его знает… – отвечает. – От меня часто люди отсаживаются. Зато над душой никто стоять не будет45.

А ту-то, в соседнем кубрике, видал?

Еще бы С.Я. ее не видал! Полулежит, пизденкой лицом к С.Я., книжку читает (С.Я. поглядел на нее, когда из тамбура курить ходил возвращался). «Уж, верно, не Джона Барта46 ты читаешь!» – зло подумал тогда С.Я.

Пизденка-то у нее больно хороша, думает С.Я. Выпуклились две половинки, натянули атласненькие беленькие шортики, а посерединке их шортики врезались. Вот бы рукой забраться под них, потрогать, есть ли под ними белые трусики…

Еще бы нет, думает С.Я. Ведь с ней мамашка и папашка ее. Они не позволят.

А если нет – погладить под ними крепкие бедра, приятную прохладную попу… Соски-то под белой маечкой как глядят… Груди у нее крепкие, как два яблока, упругие. Лежит, сука, скучает. Выебать б ее до полусмерти, тварь, чтоб орала…

Так в чем дело, С.Я.? Сходи к ним, спроси соли или типа того. Скажи, какие вы все тут, бля, загорелые…

– Ага, у нее вон папашка какой – поджарый, в шортах, со щетиной, весь спортивный такой. Он что, дурак что ли? Да и сама она, проститутка… Ей знаешь каких подавай? Чтоб задорого ее купили, чтоб перед подружками потом хвастаться…

Придурок ты, С.Я.

Серафим. Вечеринка

Пух, Тёма и Сарыч решили сфотографироваться голыми. Они обнялись, закрыли срамные места старыми виниловыми пластинками, которые на Тёминой даче валялись во множестве, Пух надел шляпу, и Митя Лизкин их щелкнул. Серафим сидел в голубых джинсах, босой, голый по пояс на древнем диване, прислонившись спиной к стене, потягивал пиво и смеялся, глядя на них.

За окном начался дождь. В дом вбежал Кот и спросил: «Фим, у тебя есть зонт?» «Есть, – ответил Серафим. – А тебе зачем?»

…В темноте, под проливным дождем, Кот, мокрый насквозь, переворачивал шашлыки, а Серафим держал зонт над мангалом, чтобы не залило огонь. Зонт еще долго после этого приятно пах костром. Шашлыки потом ели все вместе, очень весело.

…Серафим сидел со скучающим видом, подыгрывал себе на гитаре и в сотый раз старательно выводил голосом:

Хорошо бродить по свету

С толстым х…ем за щекою,

И еще один для друга

Взять с собою про запас…

Его попросили что-нибудь спеть, а что-то серьезное он петь не хотел, поэтому и вспомнил песню поглупее. Саша встала перед ним – низенькая, раскосая от «Киндзмараули» еще больше, длинные, до поясницы, русые волосы распущены. Смотрит лукаво, улыбается, глаза горят, облизывается от сладкого вина. Зажала струны рукой.

IV

Машинист зарубает Вивальди,

И музыка летит меж дерев.

В синем с золотом тендере вместо угля –

Души тургеневских дев.

«Из Калинина в Тверь»

Екатерина-с-Песков у нас считалась звезда,

Пока заезжий мордвин не перегрыз провода…

«Нога судьбы»

С.Я. глядит на земляков

Как красна Марфуша сидит С.Я. на нижней полке, вставив локоть в выдвижной столик, подперев щеку кулаком, отвернув голову в окно. Зеленый железный «… – Москва» длинно затормозил, встал как вкопанный, сбросил мышечные зажимы и долго выдохнул. Теперь стоял, продыхивался, восстанавливал дыхание. Вот постоит, чуть восстановится – и опять побежит, за собой потащит, профессионально шумно выдыхая. Теперь же стоял, потряхивая мышцами, – самовлюбленный, самоуверенный и недовольный, – но силы копил: был-то ведь опытный…

Сверху-наискосок-вниз лился отзревающий оранжевый свет заката и приземлялся на чужую обычную безымянную станцию. Ранее незнакомые С.Я. люди входили в здание чужого вокзала, выходили из него, проходили под окнами внизу. «Они какие-то другие, – думает С.Я, – не то, что у нас. А ведь тоже, бля, земляки… россияне!»

Серафим лабает

В доме темно. Свет падает сверху в окно от фонаря на улице. Серафим поет серьезные песни, а все его слушают. Хотя почти все уже подремывают.

Серафим пел «Белую гвардию».

Когда ты вернешься, все будет иначе,

И нам не узнать друг друга.

Когда ты вернешься…

А я не жена и даже не подруга.

Когда ты вернешься

Ко мне, так безумно тебя любившей в прошлом…

Когда ты вернешься,

Увидишь, что жребий давно и не нами брошен.

И Серафим увидел, что Саша плачет. И смотрит на него такими глазами… «Вот это я дал…» – подумал Серафим. Он, конечно, знал, что хорошо поет песни, так проникновенно, умеет вживаться – но чтоб заплакать… Такого он еще ни разу не видел. Серафим очень приятно удивился.

V

Я назван в честь цветов Йошивары.

Я был рожден в Валентинов день.

«Цветы Йошивары»

И может быть, город назывался Маль-Пасо,

а может быть, Матренин Посад.

Но из тех, кто попадал туда,

еще никто не возвращался назад.

«Капитан Воронин»

С.Я. задремал

Дрема накатывает на С.Я.... Полки и стенки мешаются, зеленый и блестящий сливаются в третье. Может, укачало, может, колеса настучали. Все равно один в кабинке едет. Переволновался, наверное.

А ж/д-запах резидентно с ним. И ностальгия за углом ждет, оставленная. Интересно, сколько сдерут за белье? А оно будет крахмалом пахнуть? А как пахнет крахмал? Белье будет, как в пионерском лагере – толстое и жесткое? Коммунизм е…ный! Черт, как звали того чувака, который писал в такой манере? Француз какой-то…47 Может, за это девки тебя и не любят, С.Я., что ты рефлексируешь постоянно?!

Ладно, спи давай, там сейчас самое интересное начнется.

Серафим демонстрирует располосованный язык

Ночь уже совсем стала глубокая. Все как-то незаметно разбрелись спать кто куда. Стриженный практически под ноль Паша Сарычев ворочался в темноте на разложенном старом диване, белея стриженой головой. Саша взобралась на диван, переступила через Сарыча и улеглась к стене, прижавшись попой к засушенным обоям. Серафиму, естественно, захотелось лечь рядом с ней, и он, так же переступив через Сарыча, чувствуя некоторую перед ним неловкость за то, что, по всей вероятности, вскоре доставит ему некоторое беспокойство известного рода, кое-как втиснувшись, лег между ними и накрылся шерстяным одеялом.

Серафим начал заигрывать с Сашей, а она охотно поддавалась заигрываниям. Он что-то шутил про ее цепочку на шее (больше Серафим эту цепочку с того раза так и не видел: Саша вообще не носила украшений, кроме маленьких сережек в форме птичек в ушах); когда закашлялся, пошутил про проклятые рудники. Казалось бы, шутка эта довольно затертая, но атмосфера между ними в тот момент была такая странная, что старая шутка казалась поводом к чему-то новому. Именно тогда Саша впервые назвала его «зеленоглазик», что Серафиму чрезвычайно понравилось. А еще Саша была в синем халате, который она выпросила у Тёмы после бани. Халат, судя по всему, был Тёминой бабушки, но ей такие вещи, как ни странно, очень шли.

Язык у Серафима и вправду всегда был как бы исполосованный лезвием. Серафим продемонстрировал свой феномен Саше. Так они в первый раз поцеловались.

Серафим и Саша возились на тесном диване рядом с Сарычем так забавно и неуклюже, что Серафиму самому вдруг стало очень смешно, и он сказал Саше:

– Мы с тобой, как пьяные кутёнки!

Серафим, конечно, знал, что правильно произносится не «кутёнки», а «кутята», но ему почему-то захотелось сказать так. Паша Сарычев, которому они не давали заснуть, что-то хрипло сказал по этому поводу матом (как потом оказалось, Паша вообще был очень добрый парень, милый и очень умный и остроумный, но немного закомплексованный, поэтому он часто скрывал смущение посредством своего виртуозного владения матерной лексикой вперемежку с обильным цитированием на чистейшем английском – от Шекспира до «Бойцовского клуба48»), после чего они еще немного поспорили, кто это – кутенки: щенята или котята. Серафим настаивал, что щенята, а Саша – что котята. Потом они полезли на второй этаж, на чердак, где, по слухам, был свободный диван.

VI

Я опять должен петь, но мне нужно видеть ее –

Я, наверно, схожу с ума.

«Сегодня ночью»

Ночью так много правил, но скоро рассвет;

Сплетенье ветвей – крылья, хранящие нас.

Мы продолжаем петь, не заметив, что нас уже нет.

Держи меня, будь со мной,

Храни меня, пока не начался джаз…

Веди меня туда, где начнется джаз.

«Пока не начался джаз»

С.Я., вроде бы, стонет

В полудреме С.Я. начинает ворочаться: неспокойно ему становится. Едкие, зовущие сказочные картины его плывут у него перед глазами. Чу! – почудилось, что он будто бы даже застонал.

Стыдно, неспокойно становится ему от этих картин. Такая красотища была, такая силища, а он все прое…л. Она потом уже, после разрыва, произнесла ему из телефонного динамика (голос ее в полусне слышится ему оглушающе громкий и гулкий, как из колодца):

– Что, С.Я., проворонил ты меня?

С.Я., вроде бы, опять застонал… Нет, показалось.

Серафим становится мужчиной

Серафим уже не помнит, как оказался на диване. Только лился сверху через пыльное окно лунный свет, создавая на чердаке одинаково новую навсегда романтику. Серафим и Саша сидели друг перед другом на коленях и целовались. Иногда нежно, а иногда страстно. Саша развязала пояс на синем халате, который дал ей Тёма, и Серафим пробрался под него руками. Он гладил ее нежно, и ее тело было очень нежным. Нежная грудь, нежная чистая кожа. Серафим немного удивился тому, что Саша оказалась немного полноватой, а он любил стройных. Нет, на самом деле у нее просто не было худобы там, где она иногда бывает.

Серафим аккуратно положил Сашу на спину и распахнул халат. Под лунным светом он немного поглядел на ее чернеющий аккуратный холмик.

– Знаешь, Фим, а ведь я лесбиянка, и у меня уже кто-то есть… А, ладно! – сказала Саша.

Серафим сначала подумал, что ослышался, а Саша рассказала ему о своей подруге Кате, с которой у нее была любовь.

В их самой прогрессивной и модной в городе гимназии царили современные нравы. Школьники здесь уже после начальных классов свободно владели английским, слушали самую современную музыку. Учителя вели себя довольно либерально. Уже 13-14-летние подростки считали себя взрослыми, чтобы курить и выпивать. Однако при этом превыше всего здесь ценились интеллект и начитанность. У гимназии были связи с Москвой, и многие ученики стремились, как и некоторые их предшественники, поступить в Высшую школу экономики. Кроме того, особо выдающиеся ученики ездили по обмену в США, и высшей целью многих гимназистов было эмигрировать в эту страну.

Так вот, Саша рассказала Серафиму, что у них с Катей все было серьезно. По их гимназии ходили женские «парочки» под ручку, но все это было в абсолютном большинстве притворно и показательно. А Саша с Катей не афишировали свои отношения, чем вызывали к себе неподдельный интерес других гимназистов. Как понял Серафим, не так давно у Саши с Катей произошел некий разрыв по неизвестным для Серафима причинам, и Катя, у которой был ухажер – молодой человек из Москвы, – уехала жить к нему в столицу.

– А теперь давай поиграем в лесбиянок! – сказала Саша и, встав на колени, стала целовать Серафимину грудь, соски, опускаясь все ниже. Серафим немного опешил.

…Они перебрасывались инициативой, как мячиком. Серафим бы раньше никогда не подумал, что в его первый раз сможет делать с девушкой все, что захочет. По его просьбе она принимала разные позы. Он попросил ее не снимать белые носки и водил ее ступней по всему своему телу, добившись какого-то странного – даже по физиологическим ощущениям – оргазма. А Саша легла на Серафима, придавив его, насколько это было возможно, к дивану, и без проникновения просто изнасиловала его. Серафим потом удивлялся, почему не было стыда, а было естественно и была гармония.

…Когда они спустились вниз, одинаково то ли улыбаясь, то ли щурясь от яркого после чердака света и сели рядом, видно было, как днем, что между ними, еще несколько часов назад не знакомыми друг с другом, что-то произошло.

Потом уже, когда Серафим в один из бессчетных разов вспоминал эту чудесную ночь, он выродил по этому поводу стих.

Поддалось упругое тело.

Подалось вперед и подтаяло,

Под теплыми пальцами,

Прямо в троллейбусе.

Поддалось упругое тело.

Подалось вперед и подтаяло.

А я стоял сзади,

Улыбался на ушко.

Лето упало внезапно.

Упало орущими запахами.

Целый год выдержки –

Прямо в глаза мне.

Лето упало внезапно.

Упало орущими запахами.

Пахнет газета

Из ящика тоже.

Настрою гитару

По гудкам телефона –

Ты в кресло с ногами

Скорей забирайся.

Настрою гитару

По гудкам телефона

И песню сыграю.

Конечно, ты влюбишься.

VII

Одни говорят – Сегодня в шесть конец света.

Другие просто депрессивны в доску,

Третьи терпят любовь за то, что она без ответа –

Но каждый из них зарежет, если только тронуть

пальцем его тоску…

«Тяжелый рок»

Восемь суток на тракторе по снежной степи…

Красота никогда не давалась легко.

«Нога судьбы»

С.Я. просыпается

Ножки пошли вниз, тельце пошло вверх… Бррык! – заспанный злой гномик кое-как уселся на 2-м ярусе, потирая кулачками заспанные злые глазки на сморщенном старческом личике. «Ой, а кто это такое просыпается, ой, а чьи это глазки открываются?» – спела бы ему мосластая Кристина Орбакайте49.

– Трясет еще, бля… Не свалиться бы… – думает С.Я. и кое-как, как юнга с первого бодуна, замедленно лезет вниз по узкой металлической мачте.

Ноги в сланцы вдел, посидел, покурить сходил, не забыв обдать презрением ту, в белых шортах.

– Иль пожрать, что ли? – лениво думает С.Я.

В поезде уже включили свет. Бабы целлюлитные уже не гомонят – просто тихо пьют и горестно шепчутся пьяными голосами. Эту шалаву уже «ненадолго», что-то типа «рыбок посмотреть», отпросил в «роту» себе подобных, громко квартирующую в соседнем вагоне, громко, быстро и по-военному обаятельно посмеявшись с очень либеральными после полторашки везомого домой южного вина родителями, какой-то атлетический курсант. Мужики и молодые мужики в штанах «Adibas» уже похрапывают на полках, свисая босыми ступнями в проход. (С.Я. еще очень старался, когда в тамбур ходил, при неожиданном качке не впечататься ухом аккуратненько вот в такую вот ступню.)

Итак, все по-человечески спят, только у С.Я., как всегда, «вторая смена» – некстатийная ситуативная бессонница. Сова, б…, х…ева. Мучайся теперь в мороке всю ночь.

Серафим. «Дополнительный 38-й»

Может быть, Серафим и не помнит, но, по-моему, проснулся он на следующий день очень рано. Дело в том, что ему срочно надо было попасть к врачу. У него были серьезные проблемы со спиной, а врач-то был такой, серьезный… Да и родительских денег в этого эскулапа было вбухано хорошо… В общем, Серафим встал рано и, по ходу дела, Сашку потащил за собой (насколько это было возможно :-)).

Серафим до сих пор помнит, что Саша была в белых штанах. (Так же, как и цепочку на шее, Серафим больше ни разу не видел на Саше этих гопаревских штанов.) И все же она пошла за ним. Серафим потом подумывал, что для среднестатистической девушки этот подвиг был равен мозгоебству Александра Матросова: все-таки в белых штанах – и по полю в росе…

Ранним, свежим и чистым утром деревня Гамбург еще спала. Серафим решительно зашагал из дому, а Саша еле поспевала за ним. В этом своем пешем походе они чем-то напоминали Винни-Пуха и Пятачка. И столь же решительно, на ходу, Серафим делал Саше официальное заявление, что шлюшка на ночь ему не нужна. Что, мол, если она не настроена на серьезные отношения, то уж лучше обрубить все сразу, без всякого продолжения.

На самом деле Серафим ждал, что Саша будет его уверять в чем-то вроде «любви до гроба», но она как-то противоестественно, не соответствующе всей серьезности момента молчала.

– Фим, а ты кто по гороскопу? – спросила его Саша, когда он умолк после своей тирады.

Серафим немного оскорбился тем, что, во-первых, она говорит вовсе не то, чего он ожидал, а во-вторых, что она верит во все эти гороскопы. Серафим посчитал это тогда показателем ее скрытой недалекости.

– Овен, а что? – спросил он.

– А я Лев, – сказала Саша.

– И что? – опять спросил Серафим.

– Трудно нам с тобой придется, – ответила Саша.

Перед железнодорожной насыпью Серафим почему-то нарочито сухо поцеловал Сашу в щеку, сказал что-то дежурное и попрощался. Саша пошла по росе обратно.

Серафим посмотрел на часы и понял, что электричку они с Сашей скорее всего все-таки проспали. Чтобы лишний раз в этом убедиться, он перешел железнодорожное полотно и двинулся к домику станционного смотрителя. Этот домик, скрытый за зелеными раскидистыми деревьями, был именно каким-то железнодорожным. Вообще, сам пейзаж был каким-то загадочно-устрашающе-пелевинским50.

На его крики из дома вышла древняя беззубая старуха, которая подтвердила, что электричку Серафим действительно пропустил, и посоветовала ему идти три километра до железнодорожной развязки, откуда было легче попасть в уездный центр.

Серафим пошагал по шпалам. Начался сильный дождь. Укрыться ему было нечем, и он, почти сразу же промокнув до нитки, хлюпая кедами, развлекал себя тем, что громко пел песню «Дополнительный 38-й»51. Потому что, во-первых, его все равно никто не услышал бы, во-вторых, эта песня очень подходила к тому положению, в которое он попал, а в-третьих, он был счастлив, как щенок. А еще по дороге он придумал стих, чего с ним давно уже не случалось.

Тянулась струйкой –

БА-А-АХ!!! – из брандспойта

Безумная жизни

Синусоида.

На данной площади,

Слой за слоем,

Отрываю жизни пласты,

Как Трою.

VIII

Не смотри, что моя речь невнятна,

И я неаутентично одет –

Я пришел, чтобы сделать приятно,

И еще соблюсти свой обет.

«Из Калинина в Тверь»

Десять стрел на десяти ветрах,

Лук, сплетенный из ветвей и трав;

Он придет издалека,

Меч дождя в его руках.

«Десять стрел»

С.Я. подвергается статистическим отчетам

Вот бы раньше кто сказал, что тебя поездная романтика перестанет вставлять, а, С.Я.? Да-а, отвечает лениво-бессонный С.Я. Бабы престарелые угомонились вконец, б…дь в шортах так и не возвратилась, а ее отец с матерью уже спят давно: сами, наверно, были такими же, поэтому и спят спокойно; проводник(ца) как молчал(а), так и молчит (в жопе торчит), невидимое…

Лишь ночь наступила… Как бы С.Я. ни корчил из себя повзрослевшего, что, мол, романтика поездов уже не пробивается через его корку заскорузлую циничную, а туг-дук–тук-тук, туг-дук–тук-тук и черно-гудронный, металлический запах все же не дадут никогда никому покоя будоражат С.Я. Но, верно, С.Я. стал старее, когда сквозь чужие, тайные и загадочные ночные станции, пролетающие во тьме, думает уже о насущном; когда каждая его мысль подчинена движению к головной цели. Ведь С.Я. прозаик («Да про каких, на х…, заек?!» (с)). Он везет в Москву неоконченную повесть, которую под влиянием столичного стресса собирается быстро дописать. И колобродят С.Я., болтающего ногами со второго яруса, графоманские мысли: о том, как он всех порвет, и о том, что он-то, на самом деле, латентный (даже по отношению к себе) гений. С.Я., по понятным причинам, поверил статистической мысли о том, что настоящие гении не рождаются в мегаполисах, а, главным образом, исходят из самых окраин нашей необъятной. Одна херня, С.Я.: тебе от дома до окраин, как до Китая раком.

Главным образом, банальные мысли одолевают С.Я. по ходу путешествия.

Серафим. Прошлое Cаши

Серафим и Саша стали встречаться внутри и на окраинах уездного города. Серафим дарил Саше цветы и маленькие милые подарки, а Саша нарядно одевалась. Они разговаривали обо всем на свете, и им было интересно вдвоем, потому что они были интересны друг другу. Они были разные, и в то же время схожие и, главное, уже родные. Забавно было наблюдать, как их интересы смешивались, взаимоперетекали. Так, Серафим неожиданно для себя полюбил Чехова, а Сашу «подсадил» на Гребенщикова (только ей больше нравились старые альбомы, а ему новые).

Серафим с большим интересом слушал про Сашино прошлое. Маленькая Саша по стечению обстоятельств переехала вместе с родителями и младшим братом Игорем в новый район и, соответственно, пошла в новую школу, которая к тому времени стала лучшей гимназией в уездном городе. И Саша была в этом не виновата. Она признавалась, что сначала ее в этой супер-школе унижали за недостаточные знания. Саша рассказала, что после одной ночи в слезах (это в младших-то классах!) она целый год ночами сидела над английским языком, добившись в конце концов того, что стала одной из лучших учениц по этому и другим предметам. А если прибавить сюда ее природный ум… Так к старшим классам она стала довольно заметной фигурой в своей гимназии.

IX

Простые слова, иностранные связи –

Какой безотказный метод!

«Двигаться дальше»

Потому что твой блеск – как мои слова:

Не надежнее, чем вода.

Но спросили меня: «Ну а жив ли ты?»

Я сказал: «Если с ней – то да».

«Пески Петербурга»

С.Я. как прозрачная оболочка

Везет С.Я. во тьме свою повесть в Москву и ощущает, что писательство суть его истинное самовыражение. Странно, но в мире выдуманных и лиргероев С.Я. ощущает свою самость более, чем в мире реальном. Толком и сказать, что С.Я. и живет тогда только, когда пишет. Может, это и есть графоманство?

Скорее, структура личности С.Я. такова, что ощущает он подлинный вкус жизни не в процессе набора эмоций, как большинство людей, а в процессе их анализа и выведения из них закономерностей. За это, видимо, С.Я., тебя и ценят друзья. Ты ведь и влюбляешься и расстаешься, ссоришься и дерешься только для того, чтобы было потом о чем подумать и написать. Тебе ж толком на это насрать. Тебя как такового – живого, во плоти – не существует, ты лишь прозрачная оболочка со встроенным анализатором внутри: сердце в этой конструкции было бы попросту неэнергономичным элементом.

Очень хочется верить С.Я., что и Великие были такими же. Иначе п…ц.

Серафим. Семья Cаши

Еще Серафима, у которого была, если можно так выразиться, образцово-показательная семья с классическими взаимоотношениями между всеми ее членами – отцом, матерью, Серафимом и его младшей сестрой Светкой, удивляли взаимоотношения в Сашиной семье. Саша рассказывала, что ее мама была в юности первой красавицей, а ее папе, ничем, кроме доли польской дворянской крови, особенно не выделявшимся, все же каким-то образом удалось ее завоевать. На этом, как понял Серафим, большие завоевания в жизни Сашиного отца закончились. Он остался таким же умным, интеллигентным и очень остроумным мужчиной, но никаких карьерных успехов не добился.

Сашиной же маме, которая и в свои сорок с небольшим оставалась очень привлекательной и амбициозной женщиной, этого не хватало. У нее было несколько романов на стороне, которые она особенно и не скрывала. После того, как один из таких романов совсем уж неприлично открылся, Сашин папа ушел из дома (Саше было тогда 11 лет). Саша признавалась, что это стало для нее тяжелейшей душевной травмой, последствия которой отражаются до сих пор в ее болезненной чувствительности.

И все же Сашин папа не смог прожить долго без жены, и спустя год с небольшим вернулся в семью. Супруга спокойно приняла его обратно, сделав вид, что ничего не произошло, но не совсем пристойного поведения своего не бросила. По рассказам Саши, в данный момент у ее мамы были неоднозначные отношения с начальником той фирмы, где она работала главным бухгалтером – неким Дёмочкиным. Этот Демочкин очень нравился и самой Саше: высокий, обаятельный, в усах, на иномарке «капелькой», как Саша любила. А еще у него всегда, Саша заходила к маме на работу, была припасена для нее шоколадка в верхнем ящике его стола.

А еще Серафим помнит, как Саша обсуждала с ним, стоит ли ее маме принимать на день рожденья от Демочкина дорогую шубу. Серафим сказал, что при живом-то муже не стоит, а Саша, подумав, сказала, что все же поддержит мать. В связи с таким расхождением во мнениях Серафим с Сашей полвечера даже были друг с другом немного холодны.

X

Брат Никотин, брат Никотин,

Я не хочу ходить строем,

Хочу ходить один…

«Брат Никотин»

Я могу сказать тебе то,

Что ты знала во сне;

Я приглашаю тебя работать вместе со мной,

Ожидая

Наступление яблочных дней.

«Яблочные дни»

С.Я. создает зиму

Клубами дыма создает С.Я. в тамбуре зиму. Затягивается смачно, высунув язык, будто поедает дым, и выпускает густое облако на стекла. И от холодного векового железа, от хлопающей сломанной двери гальюна – от всей полуночной обстановки тамбура – чудится ему, что дым оседает на стеклах инеем. Становится все холоднее, иней начинает потрескивать… И вот уже треск перерастает в ровный гул, иней охватывает двери, пол, потолок и подбирается к ногам С.Я…

– Бр-р-р!! – ежится С.Я. и бычкует об дверь, на которой наледи и следа уже нет.

Серафим. Месячная разлука

Не прошло и двух недель, как Серафиму с Сашей пришлось расстаться почти на месяц. Серафиму надо было ехать в Нижний Новгород, лечить свою спину. В своем уездном городе он обошел всех врачей, но никто ему помочь не смог. Очередные знакомые посоветовали ехать в Нижний, где, по их словам, был не просто врач, а какой-то кудесник, который помог их безнадежно больному родственнику.

Саша же собралась в Москву вслед за своей подругой. Саша вообще-то собиралась поступать в тот же вуз, что и Серафим, только на факультет иностранных языков, а ее подруга – на журфак МГУ (у нее там был блат). Сдача экзаменов приходилась на разное время, и Саша решила съездить в Москву «за компанию» – чем черт не шутит, вдруг поступит.

В последнее их свидание перед разлукой Саша сказала:

– Фим, я боюсь, через месяц ты даже не вспомнишь, как меня зовут.

Серафим сначала растерялся, а потом ему показалось, что он даже стал как-то больше от этих слов, еще выше низенькой Саши и шире в плечах. Теплая волна накатила ему на грудь, и вместо ответа он шагнул к Саше, обнял ее и крепко поцеловал.

XI

Моя работа проста – я смотрю на свет.

Ко мне приходит мотив, я отбираю слова

Но каждую ночь, когда восходит звезда,

Я слышу плеск волн, которых здесь нет.

«Электричество»

И ты спишь по ночам со смертью своей,

И ты счастливее всех.

«Дорога 21»

С.Я. и сказка (широкое понимание)

Огни в темноте проплыли-проплыли-проплыли; проплыли-проплыли; проплыли и встали. The Great Night Station – Великая Ночная Станция, долгая стоянка.

В вагоне темно, хотя некоторые вещи фонари здесь светом все же оглаживают. В тишине и темноте начала выдуваться из-под лавок первого яруса прохладная темная тишина; мягко, улыбаясь трогательным спящим, поселилась в вагоне. А проводник и не заметил!

В тишине и темноте стремительно, но тихо прошел по вагону железнодорожный служащий – молодой высокий мужчина лет тридцати пяти, с усами, в белой рубашке и с ж/д-погонами, держа в руке незажженную масляную лампу.

Какую-какую лампу, С.Я.? Масляную? Э-э, дружок, да на тебя всерьез накатывает сказка!

В широком смысле слова под сказкой С.Я. понимает свое мироощущение и мироотношение. По С.Я., человек должен жить с чувством, что он существует в удивительном, прекрасном и загадочном мире: это мироощущение. Понятно, что достигается оно настройкой и постоянным поддерживанием нужных фильтров восприятия52. Что же касается мироотношения, то оно прямо вытекает из мироощущения: человек обязан соответствовать этому идеальному миру, обязан постоянно поддерживать себя над этой идеалистичной планкой.

Серафим. Письмо Cаши

И Серафим поехал в Нижний, в такую даль. Может, в другое время он бы и составил более полное впечатление об этом городе и набрался бы интересных эмоций, но в эти три недели он только и делал, что думал о Саше. Хваленый доктор особо ему не помог, а некоторое улучшение своего состояния Серафим – видимо, не без оснований – связывал с тем, что взял с собой Сашину фотографию. Когда Серафим на нее поглядывал и мысленно разговаривал с Сашей, получалось что-то вроде лечебного эффекта медитации.

А когда Серафим вернулся домой, его ждало письмо от Саши.

«Ну, здравствуй уже, солнышко!

Еще помнишь, как меня зовут? Да? Нет? Ну ладно, ладно, не опускай глазки! Позвольте представиться, как говорится.

Милорд, вы подлец! «Пьяные кутенки», прогулки по росе и грязные белые брюки на удивление прочно обосновались в моей голове (Коту бутылку за знакомство ;-)). Вот ведь жизнь-то! Как только можно смыться из уездного городка N, вдруг оказывается, что есть по кому скучать. И это я вовсе не о Кате (которая, кстати, хочет с тобой познакомиться), это все о тебе, солнышко!

Ладно, хватит уже. Тоже мне, лирическое отступление… Я лучше ныть буду. (NB. Представь, как я это произношу, добавляя, где надо, шмыганье носом и глазки в пол, и слушай.) Деньги быстро кончаются, макароны б/п ненавижу, Лермонтову лучше бы сдохнуть в раннем детстве или жить в интернате (знаешь каком). Плюс ко всему в комнате живут 3,5 девушки, что неизменно приводит к глупым ссорам и сентиментальным примирениям.

Кстати, по поводу этой самой «бабской сущности». По отдельности у нас у каждой принцип искоренять ее всеми силами, но как только часов в двенадцать ночи закипает чайник и на столе самым мистическим образом появляется очередная шоколадка, разговор сам собой переходит на обсуждение длины ног, манер и половой жизни той или иной общей знакомой. Затем все немного смущенно замолкают и единодушно приходят к выводу, что мужики – сволочи. Во время вот таких «забав» чувствую себя немножко патологоанатомом: слушаешь, чевой-то думаешь, копаешься и размышляешь, как люди устроены. Еще один момент. После ночных исповедей в руки берется томик Даниила Хармса, что окончательно и бесповоротно приводит к массовой истерии. (Обязательно найди и прочитай «Реабилитацию».)

Письма перечитывать и исправлять ненавижу. Если сумбурно, прости. Хочу еще много чево написать, но тогда нечего будет рассказывать ;-). Приеду в воскресенье.

Всё. Ушла я чай пить.

1.07.200х г., 03:17:49       Саша

P.S. На третий день обозвала Женьку Фимом.

P.P.S. Хочу спать

XII

Напомни мне, если я пел об этом раньше, –

Я все равно не помню ни слова:

Напомни, если я пел об этом раньше, –

И я спою это снова.

Я не знаю ничего другого.

«Маша и медведь»

Святая София

Узнав о нем, пришла к нему в дом;

Святая София

Искала его и нашла его под кустом;

Она крестила его

Соленым хлебом и горьким вином,

И они смеялись и молились вдвоем…

«Никита Рязанский»

С.Я. и сказка (узкое понимание)

Из сказочного мироощущения вытекает эсъяшная концепция художественного творчества. Для С.Я. приемлемо такое литературное произведение, которое являет собой самодостаточный замкнутый мир, у которого нет прямых, взаимообратных связей с миром реальным. В этой связи уместно было бы вспомнить Аристотеля с его резонным вопросом «Зачем копировать реальность?»53 Отсюда вытекает, что приемлемое для С.Я. художественное произведение не может быть злободневным, не может являться прямым руководством к действию. Таким образом, для С.Я. неприемлемыми становятся, например, такие литературные жанры, как сатира, очерк, ода или гимн.

С.Я. отнюдь не ратует за «чистое искусство», за «поэзию ради поэзии». Он так же хотел бы побуждать читателя к действию, к изменению себя и окружающего мира, однако «воспламеняться» реципиент54 должен благодаря тому, что ему напомнили, что помимо реального – злободневного и обыденного, возможен и сказочный – красивый идеальный мир, который, если очень постараться, можно вокруг себя создать. Соответственно, С.Я. и пытается писать в такой манере.

Так, например, в качестве классического для С.Я. произведения, отвечающего канонам теории сказки, выступает «Кысь» Татьяны Толстой. Однако, это не означает, что, для того чтобы произведение соответствовало названным выше критериям, в нем должен быть элемент фантастики. Тот же эффект «сказочности» может быть вызван тем, что произведение написано иностранным автором и действие его происходит за рубежом (к примеру, «Кролик, беги!» Джона Апдайка или «Фиеста» («И восходит солнце») Эрнеста Хемингуэя).

В том же «Кролике» есть и другой элемент, который может придать произведению сказочность – это язык. Апдайк с помощью выразительных средств буквально взрывает восприятие, казалось бы, реальных описываемых вещей и событий. Сделано это автором с помощью подробнейшей детализации и крайней субъективности восприятия описываемых вещей и событий. Похожий подход к языку встречаем и у Фолкнера55.

Следующий фактор, который придает произведению сказочность, это временная отдаленность от реального времени реципиента. Видимо, именно поэтому нам интересно читать классиков. Пушкин, Лермонтов, Тургенев, Гончаров – спустя столько десятилетий их XIX век кажется нам таким красивым и «вкусным», таким непохожим на нашу реальность. И это при том, что все они –самые что ни на есть классические реалисты56.

Если вы заметили, в этом ряду общепризнанных русских прозаиков XIX века не хватает еще как минимум двух хрестоматийных имен, и это неслучайно. Дело в том, что Льву Толстому С.Я. отказывает в почетном звании быть «сказочником». По С.Я., этому бородатому дядьке (при всей его бороде) просто не хватает чувства юмора (хоть и не сказать, что Пушкин с Лермонтовым – юмористы хоть куда), чтобы носить это почетное звание.

Второе неназванное имя – это Достоевский. К этому писателю у С.Я. отношение особое. С.Я. обычно любит всем говорить, что после юношеских лет для него остался лишь один рок-музыкант (если вообще это узкое определение применимо к этому человеку), которого он до сих пор уважает – это Борис Гребенщиков. Уважает за непознанность, за обретание высоко над границей, за которой начинаются истинные Мастера – люди абсолютно несогрешимые и идеальные в своем деле.

Таким же Гребенщиковым в прозе для С.Я. является Достоевский. С.Я. не понимает, просто не представляет, как он такое писал. Вот С.Я. видел, например, в книжном супермаркете многотомную серию «Миры братьев Стругацких». И так и хочется ему сказать: «Да какие, на х…, это миры?! Вот у Достоевского – миры!» И действительно, по С.Я., нет лучшего примера сказочной реальности в художественном произведении, чем замкнутое, архисвоеобразное пространство произведений Достоевского.

Серафим. Кремль

Саша приехала из Москвы аккурат к своему дню рождения, и вечером они с Серафимом пошли гулять.

В этот раз они договорились пойти на вал, к кремлю. Уездный город N, довольно древний, собственно, славится своим кремлем. Это сооружение рисуют везде, где только можно, – от спичек до троллейбусов. Иностранцев и гостей города первым делом везут именно сюда. Плюс к этому, высокий шпиль колокольни и купола кремля видны из многих мест города.

Однако жителям N по барабану излишняя популярность и, казалось бы, должная замыленность этого места. Они с детства бывают здесь: гуляют по территории кремлевского архитектурного ансамбля, сидят на высоком валу, спускаются к грязной реке, впадающей в Оку, с причала которой ходит прогулочный теплоход. Кремль, как ни странно, объединяет всех жителей N, и для каждого из них он свой.

Серафим вот тоже любил сидеть у кремля на валу – пить пиво, читать книжку или просто думать – один или со своим другом Костей Матигоровым. Если сидеть с одной стороны вала, то было крупно видно купола кремля, архангелов с трубами на колокольне, монастырский дворик, по которому иногда проходили монахи и монашки, и окна здания, где учились семинаристы. Семинаристов в окнах тоже иногда было видно. От этой монастырской тишины Серафим даже иногда думал, что когда-нибудь, может, уйдет в монахи – так тут было хорошо и благостно. А под валом с другой стороны были деревянные домики с огородами. Было видно капусту, кошек в окнах и полющих старушек раком. То есть тоже были тишина и спокойствие.

XIII

Я возьму на себя зеркала,

Кто-то другой – хмель и трепетный вьюн…

Все уже здесь: Сирин, Алконост, Гамаюн;

Как мы условились, я буду ждать

по ту

Сторону стекла.

«Сирин, Алконост, Гамаюн»

… о странных днях, когда душа в любви,

Как будто бы в вине.

«Господин одинокий журавль»

С.Я. и два следствия узкого понимания концепции сказки

Из узкого понимания концепции сказки С.Я. выводит как минимум два интересных следствия. Оба они вытекают из желания максимально сильно повлиять на читателя своим художественным произведением.

Во-первых, С.Я. предлагает писателю прятаться за псевдонимом, еще лучше – за целой выдуманной биографией, мистификацией, а в идеале совсем не подписывать свое произведение. С.Я. объясняет это тем, что конкретный земной человек с обычной земной фамилией и биографией, будь он хоть трижды хорошим писателем, все равно не безгрешен. Как только он становится хоть чуть-чуть знаменит, все его «косяки» (выражение С.Я.) всплывают наружу. Соответственно, мысли и призывы, исходящие от этого писателя, у которого – как опять же выразился С.Я. – «говно тоже пахнет», вызывают меньшее доверие, чем у безгрешного, идеализированного в мистифицированной биографии писателя.

Так, например, древнерусские авторы своих произведений не подписывали, считая свой вклад в их создание ничтожным. Они были заложниками христианского религиозного мировоззрения, согласно которому всё по воле Бога. В результате, влияние произведений этих авторов на современных им читателей было чрезвычайно сильным, так как получалось, что их творения были благословлены самим Господом.

Ну и крайней степенью такого подхода было бы вовсе не подписывать свои произведения. Пусть читатель – если творение и впрямь гениальное и судьбоносное – сам выдумывает для себя биографию его создателя(ей), ведь при таком раскладе его фантазия сработает идеальнее, как если бы эту биографию ему навязали.

Во-вторых, было бы хорошо за всю жизнь написать только одно обобщающее произведение. С.Я. обычно иллюстрирует эту мысль так. Берет в пример своего любимого Достоевского и предлагает представить, что было бы, если бы классик за всю свою жизнь написал только «Братьев Карамазовых» и ни строчки больше. Ведь, по мнению С.Я., как ни крути, а при всей гениальности романов Достоевского они во многом повторяют друг друга. Отсюда ослабевает воздействие на читателя каждого из них в отдельности. А если представить, что Достоевский, готовясь всю жизнь, «тренируясь в стол», создал бы лишь «Братьев Карамазовых»? Да еще бы их не подписал? Да еще бы постарался удалить все данные о себе? Это была бы новая Библия, он, безымянный, стал бы новым Христом, несущим новое слово!

…На этой мысли С.Я. обычно мелко подхихикивает и, чрезвычайно возбужденный своим остроумием, потирает вспотевшие ручки. В этот момент он сам удивительно напоминает Федора Павловича Карамазова.

Серафим. День рождения Cаши

Дело еще в том, что подруга Саши на журфак поступила, а Саша нет: сделала пару каких-то совершенно нелепых ошибок на экзамене по литературе. Понятное дело, что она и поехала в Москву изначально «ради прикола», так что, казалось бы, нечего и расстраиваться. И всё же… Теперь она находилась в подвешенном состоянии: поступать в родной провинциальный вуз или… Ведь можно попробовать и на следующий год.

Возможно, с непоступлением в МГУ было связано то, что Саша заранее сказала Серафиму, что не будет отмечать свой день рождения, и подарков ей дарить не надо. Серафим не одобрял таких, с его точки зрения, обид и капризов. И все же, когда они уже шли к валу, Саша сказала:

– Фим, ты мне хотя бы розочку какую-нибудь подарил.

Серафим «включил дурака» и ответил что-то сообразно ситуации, а у самого него внутри все клокотало от радости, он еле сдерживался, чтобы не рассказать Саше все. Дело в том, что к ее дню рождения он подготовился основательно. Саше исполнялось семнадцать лет, и он на всю свою повышенную стипендию купил ей семнадцать гвоздик в цветочном ларьке возле ее дома (на розы денег не хватило). Серафим договорился с продавщицей, что этим вечером придет другой молодой человек (друг Серафима Леша Данилов, который в тот день был свободен) и заберет цветы. Продавщица отнеслась к просьбе с пониманием и очень красиво оформила букет. Таким образом, Серафим планировал, что к приходу Саши домой ее уже будет ждать вечерний сюрприз. Трудность еще состояла в том, что он не знал точно, где Саша живет. За все время их знакомства они всегда встречались на нейтральной территории, так как жили в разных концах уездного города. Так что адрес Саши Серафим пробивал через друзей-компьютерщиков по взломанным базам данных.