Читать книгу Никудали. Сборник рассказов - Дмитрий Александрович Москвичев, Дмитрий Москвичев - Страница 2

Некто etc.

Некто, умерев в очередной раз, поочередно встал на обе ноги, зевнул, хрустнув челюстью, и закурил, не боясь штрафов за общественные места. Потому что теперь все считается общественным подобно отхожему. Революционер вышел на балкон, плюнул в небо, сбив самолет, и подмигнул осеннему солнцу. Палит как в июле. Гори оно все огнем. Одевшись в приличное панельным домам, явился на улицу как таковой в самую гущу то ли митинга, то ли похорон. Представляя, как его представляют другие, лапая со всех сторон липкими взглядами, Некто идет вольным шагом до чего бы там ни было – не все ли равно, когда человек только что был мертв и вот уже попыхивает сигареткой? Белокурые мальчики осаждают фонарные столбы, машут их верные соратницы ажурным исподним, день-то какой! почти первомай! Где-то за городом и впрямь полыхают мировые пожары и пахнет жареным. А этот, неприлично даже выразиться, идет себе в булочную весь в подозрительных целях, будто вопросы общественные его не касаются.

Не касаются. Вообще плевать хотел. Что влево, что вправо. Только вперед неудобно, можно и в ботинок попасть. Да и кто ж себе под ноги плюет? Некто, в общем-то, был толковым малым, только бессмысленным. То есть форменным образом каждый на его хаотичном пути, то есть ни тебе разметки, ни отбойников, ни даже хоть какого-нибудь завалящего дэпээсника в кустах, – всё дела сердечные, воспалительные, громокипящие, – каждый задавался вопросом: зачем? И уходил, обидевшись, без ответа. Потому что ответа всегда надо было еще дотерпеться. Разобьешься ты, хаотичный, рано или поздно вдребезги и разлетишься по серому небу пророчащими воронами. Сто лет как с хвоста.

В универмаге отстоявший очередь диссит юную продавщицу за пакеты и дисконтную карту, жует матерное, соблюдая цензуру, качает торсом, дескать на пальцах, всё как есть. Продавщица вытягивает длинный чек с фиолетовой благодарностью за покупку, приходи еще, милый, устроим настоящую бойню, отделаем друг друга в фарш по сто двадцать рублей за килограмм по скидке, потроха по полу, кетчуп по стенам, всё такое. А потом ты возьмешь меня на прилавке, пробьешь как следует на кассе, но на карте будет недостаточно средств, и весь красный от стыда, ты выдавишь извините и пойдешь в свою панельку, не поднимая головы. А я догоню тебя и угощу яблоком. Впрочем, мне вообще фиолетово.

Девушка, девушка, лучше выдайте мне вина и хлеба. Дайте мне крови напиться, дайте мне вашего тела. Некто смотрит на вас, не оставляя надежды, нецелованный, кусает губы, расцарапывает грудь. Так-то так-то, молодой человек, – говорит девушка. Спасибо, до свиданья, – говорит Некто и утирает окровавленное. Вернуться ли в свою келью с потолком белым, как саван, или дойти пёхом до самого моря Байкала, холодного и кристального, что душа твоя, все как есть рассказать, запивая слезы водкой, – не отличить, как ни старайся – и то, и то – обжигает. А по утру встать от стыда взъерошенным, промерзшим на обточенных камнях, вздохнуть и повернуть обратно, в тьму-таракань, в тридевятое царство, затерянное где-то в поволжском междуречье, между крестами и полумесяцами, между пчелиными ульями и кабаньими тропами, плачут березы, медведи лакомятся ежевикой, а Некто все идет и идет, поет себе про Катюшу, жмурится от табачного дыма. Вправду ли слово сказывается или так ради трёпа ляпнуто? Наговорено с три короба, а сделано – в наперстке потеряешь. Потому и тянется Некто к большой воде, подобно первым стоит, засучив штанины, но рыбы не ловит. И чужие грехи простив, свои не забыл. Касательно же свиданий – ровно в десять по мск, как Ромео и Джульета, – убьемся на балкончике чем-нибудь и будем вылизывать раны.

А пока тропа за тропой, стёжка за стёжкой, пылится земля под ногами, стучит Некто каблуками по железным мостикам через ручьи, – цыкнет своему отражению и пойдет дальше. Сам себя спрашивает: а что, например, ты можешь сказать про этот мост или, скажем, ручей? А то и скажу, – бурчит под нос Некто, – что где-то здесь неподалеку, а может и совсем в других местах, был завод, и делали там какие-нибудь полезные вещи, а может и совсем бесполезные, одним словом, люди работали с утра и до самого вечера, и были на том заводе большие двух- а то и трехэтажные станки или другие какие машины, и людям надобно было до каждого механизма добраться. А причем же здесь мост? А при том, что такие железные пролеты как раз и ставят на заводах. Разорился, видать, завод, и пошел на лом. А люди пошли по домам. Вот кто-то и смекнул: почему бы пролету не стать мостом? И стало как есть. А ручей? А ручей он и есть ручей. Не приставай ко мне со своими глупостями.

Добредает Некто до деревни и в первую же избу стучится: пусти, апа, переночевать, хоть и солнце еще из окна в окно прыгает, а я тебе дров наколю и поленницу сложу по всем правилам. Топор у апы ладный, да мужских рук давно не видавший. Берет Некто камень, точит, поплевывая, наказ топору дает: так, мол, и так, товарищ, нам ржаветь еще рано. Охренел, что ли.

Кто это у тебя, апа, топором машет? Кто это цыкает и ухает? Никто, кызым, добрый человек, стало быть. Скрипят половицы в избе, пирогами пахнет. Некто чинит ходики, кот ничейный лапами пробует гирьки, хитро щурится. Не этот ли бармалей кукушку сохотничал? Он, подлец, – говорит апа и дует на чай, – он. Мурлыка вьется у ног, как заведенный и требует угощений. Смотрит апа в окно, в самую темень, дышит полной грудью, часы со знанием дела тикают, да только в обратную сторону. Молодеет сердце у апы и лицо – что утро росой – слезами омывается: были годы каменные, высохшие, знай себе жизнь доковыливай, о чем – не спрашивай, и случись же – снова ожить, люблю тебя, дуралей, всех люблю, каждый миг. Некто идет вольным шагом, балагурит с пролетающими над головой спутниками, материт выбоины, пыхтит сигаретой, раскрасневшимся угольком помечая себя на звездной карте. Эдак от какого камня куда ни поверни, а земля все равно круглая. А еще говорят: куда не иди, а к своему камню придешь.

И шел Некто, обгоняя свои никудали, путая быль и небыль. Медотекущие героини его сновидений, обернувшиеся кошмарами, доносились до среднего уха свистящими окриками, так что и не разобрать: ветер ли это с подмосковных дач или очередное предательство. Так и быть. Остановимся на том, что взбредет. Вертит головой Некто по сторонам, будто в детстве не учен, и все вокруг пляшет – праздник нынче, не иначе. Подобно телу его многосуставному, многосоставные речи его оказались танцующими, хоть и вышло сольно, не учитывая равнодушных звезд, коих Некто имел наглость уподобить зрителям. Танцуя вольно по лесным опушкам, тихим заводям, полным дремлющих щук и омуля, многоцветным полям и глубоким оврагам, ни за что не сдаваясь, Некто выкидывал коленца, делал гоп через собственную голову, утверждая себя как невозможное ни на этом свете, ни в той темноте. Дым же от его противоречивых привычек плыл по окрестным деревням, который местные жители не преминули обозвать туманом, плюнуть в него и обматерить. Дыма же без огня не бывает, дело известное, потому Некто чувствовал собственную полезность: гражданин не гражданин, а товарищ Прометей, свет и тепло дарующий, хоть и покусанный правдой. Собаки же, цепями обмотанные, лаяли о другом: всё о ветре, – как бы пожара не вышло. И вышло, как стало: зарделся Некто от стыда и вспыхнул, что щепка березовая, потянулся долгой зимней песней, будто девица у окна снегом занесенного тоскует о потерянном суженом, невиданном и нецелованном, встанет солнце, верит она, тогда и будет. Некто же, в очередной раз умерев, встает поочередно на обе ноги, зевает, хрустя челюстью, и выходит на балкон. Солнца-то, солнца сколько. Плюет Некто вниз на белокурых мальчиков, одевается по случаю и выходит до булочной, попыхивая сигаретой. Стеклянные двери расшаркиваются, приглашая в очередь.

Златокудрая девушка с принтом Милонова на впалой груди, лаская экран смартфона, говорит, что говорит Буковски, говорит Герман Гессе, что повернись и сломай челюсть, и никаких философских мыслей, когда тебе плюнули в спину, пока собственный ад, твой ад любит тебя, Некто, одухотворить ли его и начать писать с большой буквы или намеренно с маленькой, выражая презрение или, может быть, показное равнодушие, может быть, намеренно, справедливости ради, уравнивания, то есть не выделяя что-либо, ад равен раю и наоборот, чтобы вдруг не дискриминировать кого бы то ни было в каких бы то ни было ситуациях, девушка, девушка, ваша очередь. Она чешет внутреннюю сторону бедра, ногтевой фалангой указательного забравшись за рваный край шорт, ставит на прилавок ноль девять колы и грызет заусенец.

Некто имеет неосторожность спросить, зачем она живет. Зачем ты живешь?

Девушка бесполезно крутит указательным пальцем у виска, наматывая золотую прядь. Сорок четыре рубля. Шесть рублей будет?

Молодая женщина достает из красной пластиковой корзины нержавеющий нож c удобно лежащей в руке пластиковой рукояткой и перерезает горло бестолковому парню, от которого пахнет сыром. Стоящие в очереди недоумевают. Женщина и сама не знает зачем. Просто так.

Презумпция невинности

Пиф-паф пиф-паф

тыщ-тыщ пиу-пиу

Хаски

Ты глаза-то, глаза не отводи, чо глаза-то отвел? Только и умеешь что пионеров на митинги собирать, а сам жопку в Средиземном море мыть? Ах ты, пакостник, я тебя белыми перчатками по щам, по щам, на дуэль вызову. На арбалетах! Помемкай, помемкай, враз на цугундер залетишь с телесными экзекуциями, товарищ генерал, просыпайтесь, утро уже, домой пора.

Встает генерал, лицо ощупывает – моё не моё? – застегивается на все орлиные пуговицы, забирает с мятой постели противогаз, хлопает дверью, думает: больше никаких вписок, никаких, здоровье уже не то, извращенцы. Если родная не алё, то отправлю, например, в Англию, пусть на шпили-вили посмотрит достопримечательные какие-нибудь, нет, сам съезжу, все сам, все сам, а ей духи подарю. Коля, Коленька, останови где-нибудь у бутика какого духовного что ли, чтобы душиться как следует, чтобы счастьем пахло, чтобы аж все падали замертво. Аминь. Хорошо, мистер Джонсон.

Предлагаю, в условиях сложившейся непростой геополитической ситуации, с учетом всех правоприменительных практик и в полном соответствии с уставом Организации Объединенных Наций, ОЗХО и РХЧП, при участии всех сторон, заинтересованных в скорейшем урегулировании конфликта, провести полное разоружение всех деклассирующих элементов и террористических организаций экстремистского толка, обезглавить, обоссать и сжечь. Громкие аплодисменты. Улюлюканье со второго этажа. Господин госсекретарь, отдайте мне мой телефон, я обязан это твитнуть. Посуду за собой помоешь, отдам.

Смотришь ли ты телевизор, Коленька? Любишь ли ты водку и медведей? Плаваешь ли ты по ночам в проруби? Любишь ли ты, Коленька, Родину, как люблю ее я? Люблю, – отвечает агент Смит, – въек въоли нъе видат. И жует, собака, баблгам и факи в зеркало заднего вида показывает. Это провал. Что у нас на сегодня? – спрашивает, вздыхая, генерал. Сегодня семь уроков, первого не будет, потом физра, потом литература, у вас по истории самостоятельная, мама сказала, что если снова будет двойка, она всем вашим соратникам скажет, что вы первый канал смотрите и что у вас никогда ни с кем не было. А про Настю вы наврали. До какой низости может дойти человек, добиваясь своего, каким мелочным, каким подлым? Разве ж это, государи мои, не подлость? Что же человек для вас? Неужели душа его пламенная, воли жаждущая, ничего для вас не значит? Такими вопросами задавался генерал и надувал пузыри из слюней по всегдашней своей привычке. Нет, нет и не будет никогда в государстве справедливости, пока гуманитарные науки в упадке. Спортом занялись и спайсы бросили – хорошо, силы есть, только девать их куда? Мама еще сказала, что если снова к репетитору не подготовитесь, то она платить не будет, что пусть в армию, говорит, идет, там сейчас и жилье дают. Лишь бы из дома выгнать, мерзавцы. Все ли это? Можно ли будет свободно вздохнуть? Не все, товарищ генерал, Аннушка уже разлила масло.

С учетом недостаточности оказываемого давления и очевидного игнорирования всех предъявляемых требований мы не видим иного выхода, кроме ужесточения уже вступивших в силу санкций. А именно в пункте первом, пункте втором и далее ограничить до полного прекращения все внешние связи, как выход на сопредельные территории, так и использование электронных средств коммуникации. В связи с этим, а так же во избежание хакерских атак, предлагается поменять пароли с имя-фамилии на день рожденья, аккаунты перевести на двухфакторную аутентификацию, а этого малолетнего революционера выпороть резинкой от папкиных трусов до поросячьего визгу. Я тя еще в монастырь сдам, крапиву жрать будешь и горошком зеленым какать, рукоблуд. Автоматом он хочет. Коля, Коленька, что ж это в России творится, это ж геноцид самый настоящий, Коля, куда смотрит общественность?

Куда смотрит, куда смотрит. Аннушка, сестрица ваша, еще вчера масло пролила. Ну и вышел разговор у нее с мамой на повышенных тонах. Мама и сказала, что руки у Аннушки из жопы, Аннушка как заорет в слезах, что достали вы все, у вас я всегда плохая, а сыночек всегда хороший, а он, между прочим, за мной, то есть за ней, в душе подглядывает и сасалкой хмыкает, почему, почему, его спросите, залез ко мне в личные сообщения и читал, а потом сказал, что я вообще ни о чем, а сам подглядывает, как ни крути, вмешательство в личную жизнь и харассмент, нынче с этим строго, товарищ. Сегодня вечером на кухне будет срочное заседание по этому поводу, пока вы через противогаз новый альбом Фэйса на вписке курили, Аннушка вам коммент на стену кинула со скринами истории вашего браузера. Общественность негодует и ставит лайки. Про трансов даже мемасов напекли в ажурных гамашах и все такое.

Ах ты ж два три четыре пять у меня батарейка села можно я сдохну коля дверь открой я выйду невозможно в этой стране жить я уйду уйду в эфиопию эмигрирую там сяду в дырявую лодку и поплыву поплыву в лондон королеве скажу пусть сама если хочет крапиву жрет с горошком а я так не могу больше не могу не могу и в школу не пойду три четыре пять открой дверь я выпаду в больницу уйду в кому открой открой шаурмишную ограблю пусть посадят лет на пятьдесят пока все не умрут от амнезии коля отвези меня в морг сдай меня фсб я мемы делал режим шатал дай мне выйти зигануть я в туалет хочу мемы же делал скажу что фотошоп это вот и все отвези меня домой пока все на работе товарищ ты мне или нет товарищ генерал вставайте, утро уже, домой пора. Встает генерал, лицо ощупывает – мое не мое? – идет в уборную, смотрит в зеркало: приснится же херня такая; думает: больше никаких вписок, здоровье уже не то. Берет с измятой постели противогаз, застегивает китель на все пуговицы, хлопает дверью. Извращенцы.

Трабл-тренинг и дедушка Бу на высоком каблуке

Я вообще понятия не имею, что это такое. Приходит, змеей извивается, я, говорит, магистр по телесной психологии. А я старый. Я Выготского читал, Фрейда этого, Юнга тоже, Оливера Сакса, замечательная книжка про человека, который принял жену за шляпу, и Википедию иногда юзаю, ну, знаете как бывает, решил вдруг узнать, сколько урбанов было во главе католической церкви, а через полчаса уже читаешь про дисморфофобию, а вот эта ваша телесная психология, мне кажется, я просто уверен, что вы все это выдумали, здравствуйте, змея, вы какого семейства будете? Говорит, это сексизм в чистом виде, а про семью, так это вообще хамство и переход на личности, я, говорит, буду писать в Новую Газету, кину в предложку Лентачу, организую одиночный пикет перед Басманным судом. Почему перед Басманным? Потому что, – шипит, – там фотографов больше, дурак вы эдакий. Еще и ретроградом обзывается. Хорошо, хорошо, присядьте, не представитесь? Представляться мне еще рано, я молодая, энергичная особь. Вот видите какая сокрушительная разница в понимании, а всего-то одна буковка «д». Про мягкий знак умолчу. Катерина Еленовна. По паспорту. Боже мой. Не божемойкать мне тут!

А я вам и не здесь. Сами приходите и буквы путаете, а я виноват. Я, может быть, вообще хотел книжку почитать, а вы меня отвлекаете своими психологическими телами, оно, конечно, у вас очень красивое, особенно ноги, да и выше тоже вполне себе ничего, так уж и ничего, но зачем же пикетировать сразу, и вовсе я не сексист. Сексист, сексист. Только о том и думаете, что о женщинах. Это правда, нравятся мне они. Это противозаконно? Это отвратительно и сексуальное домогательство. Я все записываю! Куда? Дедушка Бу заглянул под стол, заполз под кровать, пошуршал в цветочном горшке с фикусом, и под юбку заглянул тоже. Бу! Сказал дедушка Бу, заглянув под юбку. Куда записываете-то? Какой же вы грубиян. Вы, наверно, и насилием не брезгуете? За Путина голосовали, да? А вы за кого? А почему вас так волнует моя политическая ориентация? Просто я сам давно дезориентирован.

Вы просто как обычно ничего не понимаете, пока вы тут со своими книжками умную морду строите, человечество давно шагнуло. Туда ли? Туда ли. Вот, например, вы всё Фрейд да Фрейд, а про ученика его Райха не знаете, а между прочим великий был человек, он оргон открыл и с Эйнштейном переписывался. Китайцы тысячу лет уж как знают про Ци и никаких диссертаций им не надо, энергия жизни сто лет как известна во всем научном мире, синенькая такая, а вы слухом не слыхивали, физиогномию только кривите, думаете, так красивее? А энергия, между прочим, очень важная, самой жизни энергия, вот лежите вы, например, весь в депрессии, плохо вам, потому что вы мудак и неудачник, и денег у вас нет на теплые страны, а все почему? Почему? Потому что вы напряжены не там где надо. А где надо? Нигде не надо. Согласно полярной терапии достаточно правильно провести массаж, желательно в пирамиде со стенками из металла и диэлектрика, чтобы, так сказать, ваше скукоженное тело не мешало потокам энергии. И вы сразу же почувствуете эффект. Вам сразу захочется жить. Вот, например, что вам сейчас хочется? Вот прямо сейчас? Что в вас не реализовано? Не реализовано выпить стакан водки и закусить ибупрофеном. Лучше двумя. Таблетками? Стаканами. Честно, Елена Катериновна, устал я от всего этого. Мне тридцать лет, я с вас седею, у меня мигрень от вас во всех частях организма. Вы не могли бы побыть немного женщиной, а не вот этим вот всем? То есть борщей вам тут наготовить? Борщ готов давно, а давайте я вам блинов напеку? У меня и варенье есть. И сметана после кота еще осталась. Ну не разбираюсь я в ваших невидимых тонких энергиях, и в полярных китайцах тоже, и не хочу разбираться, я любви хочу, обыкновенного человеческого участия и покурить. Так вы еще и курите? Вот раз вы курите, то вам точно надо в пирамиду, это все от неустроенности, где ж вы любовь-то видели, это же эгоизм чистейшей воды, вы пещерный человек, я бы даже сказала подлец. На тренинг придете? Нет, не приду. Он же бесплатный. Если подпишетесь на наш паблик, сделаете репост и купите книжку, у меня с собой. Что вам репост сделать жалко? Какой вы все-таки отвратительный, честное слово. Дедушка Бу смотрит на красивую девушку, копошащуюся в рюкзачке. Дедушка Бу печален, но не теряет надежды. Потому что и правда мудак. Ну, хорошо, сделайте мне массаж, говорит дедушка Бу. Ну вот еще размечтался! Лучше блины давай.

И думает дедушка, что такая вдруг случившаяся фамильярность вовсе не так уж и возмутительна. Это даже какая-то близость, какая-то дружеская теплота, может быть, конечно, скорее всего, хамство обыкновенное, но ведь хочется верить, пусть враки все это, забобоны, так сказать, и трынь-трава. А почему трава? А трынь почему? Вот тебе сковородка, вот масло, вот яйца, сахар, молоко, где-то была мука по всему полу и соль в чашке гжелевой. Рассыпана. Мотайте на пальчик, Катерина Еленовна, а пока у меня тут все поднимается, я вам какую-нибудь штуку расскажу. Вот, например, был такой фараон, имени которого я не помню, да и не называл никто фараонов по имени, да и фараонами не называли, это все потом пьяные греки придумали, налакаются вина, напляшутся вокруг пойманной лани, что с них взять, кроме языка заплетенного, а звали принадлежащим Тростнику и Пчеле. Так-то. Да вы не соловейте, интересно же. Так вот был этот фараон, был, весь в бирюльках, голубой краске и платочке, чтобы в глаза не пылило. Ему бы сразу, с точки зрения научной, в пирамиду, – говорит соловеющая Елена Катериновна, – потому что народу много, со всеми нужно общий язык находить, а это нервы и личная жизнь никудышная. Ругался он с женой своей этот твой тростник пчелиный, признавайся! Может быть, может быть, даже вполне вероятно, потому что однажды взял и сделал по-вашему. Лег в пирамиде да и помер. Вот, собственно, и все. А вы думали война и мир будет? Думали красивых женщин поезда будут делить на неправильные многоугольники? Нет. В жизни все куда сложнее. Жил, жил, да и умер. С ума ведь можно сойти. Потому-то люди истории всякие и сочиняют, чтобы было что вспомнить. Потому что оглянешься, полмира объездил, триста пудов книг прочитал, инстаграм весь в херне какой-то, а вспомнить-то и нечего. Жил, жил, да и ничего. Это у тебя просто депрессия, тебе надо плечи расслабить и мочки ушей помять. И мыслить позитивно. Мысль материальна. Энергична. Тонкие энергии. Они вокруг нас. Никто не видит, а они есть. Дура вы, Катерина Еленовна, не мочки надо мять, а дела хорошие делать. И стараться быть человеком. Чтобы люди помнили по делам вашим. Не вы о себе, а другие о вас. Вот вам блины. Ложитесь. А я сметаной намажу. Как эротично. А кот не пристанет?

Конечно пристанет. Это же кот. Дедушка Бу снимает с уставших ее ног туфли. А ты бы вот так сам побегал, а все эти ваши мужские прихоти, какая женщина вас заставляет ради какой-то там красоты, каких-то там мне так нравится над собой издеваться? Походи-ка на каблуках целый день. Хорошо, Катенька, хорошо. Не трожь лапищами своими! Ведь туда же лезет, что за чудовище. Ты хоть знаешь сколько они стоят? Это же терроризм какой-то, тебя судить надо пожизненно и с работы уволить. Нет в тебе заземления, осознанности нет, гармонии нет, не контактируешь ты с окружающей средой, тебе бы мыслительные процессы почистить адхо мукхой, вот здесь, немножечко помассируй, нежнее, нежнее, грубиян. Тише, Катенька, тссс, змейка моя ядовитая, кусай сколько хочешь, только вовремя давай противоядие, я все выдержу, все-все, а потом спать уложу, и родители твои пираты, и сама ты сокровище, а завтра утром пикет устроишь, хоть революцию, только оденься теплее, уже осень.

Дождь Олеандра

В школе номер пятьдесят восемь, лучшей школе, в каком свете не выгляди, где мотыльки в колбах пляшут по ночам, а поделенные надвое манекены проводят аутопсию ночной смены дремлющего сторожа. Не просыпайся, не просыпайся, читай книжки, следи за здоровьем, медсестра-нимфоманка, уборщица всамделишная, забравшись с ногами, лечит сердечную недостаточность, но не может найти сердца, где-то здесь было, где-то здесь было когда-то, когда было страшно, но и была храбрость иметь. Теперь на святом месте один недостаток. Расскажи теперь сказку. Пусть хоть где-то, но будет.

Жил да был, как в настоящем, один мальчик, который вырос, пошел на реку и нырнул так глубоко, что превратился в рыбу. Рыба-то рыба, а крылья как у перелетной птицы, зимующей в ярославских многоэтажках, проводящей весну на берегу Днепра, где курени курятся, вьются соленым дымом до самого престола, летом же – на римских развалинах, грея бока, питаясь задремавшими гвардейцами в полосатых шароварах. Птица-то птица, а голова кота, день за ночью помахивающего хвостом на подоконнике: за окном воробьи и дети, теплые машины и мусорные баки, страх-то какой, и свобода, сам черт тебя не приберет, зазноба моя неотлучная. Теперь же осень и время оглядеться по сторонам.

В ухе ли стрельнет, висок ли заломит, плывет мальчишка, сторож играет с манекенами в нарды на требуху и за просто так, проигрывает, разумеется, раз за разом, закуривает и мурчит на подоконнике, мур да мур, мур да мур, любовь стало быть, скрытная, безответная, немочная, мироточащая, львам на завтрак, блудницам на ужин. В сетях мал мала щуки да стерляди, лебеди и левиафаны, пескари и налимы, маяки и черные ящики, и жемчужины – одна другой светлее – в пластиковых бутылках, наливай свою бормотуху, будем всякую всячину спорить, головокружиться и падать замертво, нет ничего лучше от бессонницы, чем рассуждать о котах.

Была у того мальчишки шапка со звездой красной и тесемками, которые всегда развязывались, и если видел несправедливость, бросал ее оземь и пускался в пляс, и плясал пока не остановится дыхание, после же плевал на четыре стороны, вынимал кольцо из правого уха и ставил в левое, собирал волосы в пучок, подводил остывшими углями рыбьи глаза и плыл дальше по воде и по воздуху, то ли меч, то ли игла, то ли сорока болтливая, один глаз у которой видит только мужчин, а другой – только женщин, и никогда – вместе. Слышал мальчик, как болтали внизу многие про тоску и бабье лето, опутанное паутиной, про черные реки под землей и прорехи в небе, через которые звезды плюют на землю и, попадая человеку в затылок, делают его каменным и белым как снег. Звезды же отвечали, выглядывая, что это неправда, люди внизу врут, как обычно.

Не сходя с места, сторож пустопорожний задался тем же вопросом и спустился в кладовую, где всегда темно и холодно. Танцуя фонариком, можно разглядеть консервные банки с перловой кашей, телячьи туши с печатями на худых боках, серпами и молотами, местом и ГОСТом смерти. Скоро наступит новый год, можно будет стрелять в небо, высекать искры из глаз, полакомиться икрой из браконьерских запасов, намурлыкаться всласть птичьим молоком и фольгой из гирлянд, ешь, курилка, пой, радуйся.

Когда русла рек пересыхают, меня зовут Олеандром, говорит мальчик. Мальчик говорит, что все его части тела и все его мысли, и все его чувства – становятся ядовитыми настолько, что можно не выбраться, взгляни на него – и вырвет одиночеством, заговори с ним – и душу сведет отчаяньем, притронься к нему – и сердце ухнет болью в последний раз. Не смей пересыхать, говорит мальчик, глядя в окно, не смей. Каждый только тогда человек, когда полноводен.

В среду предателя или в какой иной день мальчик ругается матом, чтобы вызвать дождь, плачет ледяными ручьями, чтобы не раскрыться лепестками белыми, и тогда даже каменные истуканы вдруг поднимают головы к небу, цокают и раскрывают зонты. Будет ли это теплый, наполненный веселыми детскими криками ливень или начнется буря? И градом побьет вежливые оскалы, раздробит разукрашенные головы, руки, которые ничего не делают, и ноги, которые никуда не идут, потому что считается, что для жизни довольно только думать о хорошем и тогда что-нибудь да выйдет. Сторож хлопает себя по пустому животу и слизывает капли с обратной стороны окна, в такую дождливую пору все его верные псы под крышей выгрызают друг у друга блох и делят поровну кости, принюхиваются к коту на подоконнике и протягивают лапы, уважительно высунув языки. Много ли будет вод, многомурчащий? Много, отвечает тот, пока не наполнятся реки.

Аутист 282

Гражданин следователь, божий одуванчик, всё что-то пишет, выводит старательно, проверяя написанное губами, будто молитву читает, иже еси на небеси называл женщин биомусором семнадцатого ноль девятого в сообществе «Мертвые женщины» со стационарного компьютера, принадлежащего гражданке С*** Камилле Андреевне, аминь. Что же ты, голубочек, что же ты, яхонтовый мой, с бабой-то хоть раз был? Нет, они дуры, конечно, почти все, но зачем же ты так? В глаза мне смотреть! Ну, не плачь, не надо, ты же мужик. Облизывается. И тот, и другой. Но по разным причинам. Можно воды? Да, конечно. Минуту. Но минута уже была еще с утра. Да подожди ты со своей водой. Вот здесь подпись поставь и все. И домой? И домой. К маме. К пирожкам. Книжки читать. «Анну Каренину» там, «Гранатовый браслет». Знаешь такие? Знаю. А что будет, если подписать? Что будет? Что будет. А что было?

Девочки обижали, да? Тампонами в тебя кидались? Что? К сексу оральному принуждали, да? Ласкал? Ласкал, да? Была желтая девочка. Описала тебя, что ли? Почему «желтая»? Нассала на тебя, да? В глаза смотри! Я совершенно нормальный. Я знаю, что нормальный. Что было-то? Порнуху часто смотришь? Что смотришь? Чего молчишь-то? По-свойски же, это не будет записано. Мне-то, как мужик мужику, можешь рассказать? Просто так же не бывает. Откуда столько ненависти? Это пять лет, ты понимаешь? Обоссали, да? Что за желтая девочка? Просто несколько отличаюсь от большинства. Вот и вся моя инвалидность. Да какой ты инвалид? Рядом другие которые по неизбежности ежедневно пост за постом про фальшивые улыбки про фальшивую любовь про разговоры ради разговоров я просто не могу этого всего просто не могу этого всего по природе я все понимаю просто не умею фальшивить я даже хожу неуклюже. И что? Я набухаюсь, так вообще падаю. Ты из-за этого взъелся? Дайте воды, пожалуйста. Будет тебе вода. Будет.

Это вызывает насмешки у сокурсниц. И всего-то? Обязательно в спину они думают я дурак но я понимаю – что ты понимаешь? – все намного лучше только другим путем мне не нужно пробираться сквозь горы мусора чистые факты анализ и создание новых связей кто из них так может кто? была желтая девочка она была очень красива я очень хотел наверно дружить но я только из словаря знаю я сам не умею и не хочу я почему-то видел в ней что-то такое словом она была желтая но я не знал что сказать я часто не знаю что сказать потому что часто слова не нужны вовсе а если и нужны то очевидно скорее всего они будут поняты не так как понимаю их я в последнем издании толкового словаря русского языка ожегова ровно сто тысяч слов архаизмов диалектизмов устойчивых фразеологических сочетаний научных терминов вряд ли желтая девочка знает хотя бы треть из них я знаю ровно шестьдесят пять процентов мне надо много учиться много еще очень много сто тысяч только слов и этот список весьма не полон плюс взаимосвязи ежедневно нарождающиеся новые лексические единицы которые тоже требуется учесть я подходил и подходил к девочке она кричала своим подружкам на весь двор что я инвалид из тридцать шестой квартиры она кидала в меня камни камень за камнем камень за камнем инвалид из тридцать шестой у меня с головой не в порядке они все стали кидать камни я все подходил потому что видел в ней что-то такое отчего можно стать человеком что-то хорошее может быть она и стала сомневаюсь теперь очень сомневаюсь один камень рассек мне лоб и я лежал без сознания пока кто-то не отнес меня в тридцать шестую к маме она вызвала скорую сказали будет тошнить вызывайте или идите сами в поликлинику два дня с бинтом на голове вот шрам остался до сих пор еле заметный а в детстве краснел на весь лоб я пришел меня попросили объяснить законы первой второй и третьей палатализации в курсе старославянского первая это изменение заднеязычных в позиции перед гласными и йотом, вторая из дифтонгов третья когда я пришел я стал объяснять она говорит это все скучно она говорит ты что дурак она говорит я бесчувственный ничего не вижу я говорю это не так просто это такая моя природа я не могу заметить выражения лица весь курс теперь думает что я не могу как мужчина что наверно пидор или вообще не стоит я только хотел помочь с курсом мне двадцать один год у меня все хорошо я проходил обследования я пытался объяснить теперь все думают что я не мужчина я пытался сказать я подходил много раз но заговорить первым не получалось она сказала что я ее преследую а я не преследую что я больной на всю голову меня выждали после занятий светили фарами говорят чего не подходишь я не знал что нужно подходить было сломано три ребра одно с правой стороны и еще два с левой и еще одно треснуло плюс сломанный нос есть все справки они у мамы у мамы много справок можете спросить она все собирает у нее большая синяя пластиковая папка с белой кнопкой она собирает все обследования все мочи крови экг все направления наденет очки вечером сядет с папкой и читает и перечитывает есть одна девочка она наверно ко мне хорошо относится я не умею этого понимать она говорит что я хороший только больной что она хочет помочь давай говорит я тебе помогу у меня есть хорошие знакомые они положат тебя будешь лежать тебе будет хорошо будешь книжки читать тебя здесь когда-нибудь забьют насмерть книжки будешь читать и лежать я ничего не ответил я не умею что такое ненависть я видел в фильмах и в книгах читал мне это понятно просто по природе своей не умею определить вы умеете а я нет я просто действительно так считаю не всех не всех в этом нет логики я всю жизнь учусь всю жизнь учусь я уже многое умею и профессор очень хвалит я уже почти дописал диплом мне совсем чуть-чуть я знаю что делать я не дурак только зачем они так мне это вовсе не нужно я даже хожу стороной чтобы не задеть случайно плечом я неуклюжий я уже говорил это тоже от природы просто я отличаюсь я действительно написал.

Божий одуванчик, божий одуванчик, давай свой лист сюда, я подпишу, подпишу все, потому что все правда, я подпишу и пойду домой, дома мама, она беспокоится, ей тяжело, я попью воды и лягу, и будет тихо, а вы делайте, что хотите, любите, кого хотите, презирайте, кого хотите, вы это умеете. А я нет.

Кожа, в которой никого нет

Летим! Крикнул мой друг. Я утвердительно кивнул и соскользнул с крыла биплана. Друг, однако, остался на месте. Кто в дураках очевидно. Что будешь делать ты на чужом крыле, присосавшийся? Повторять чужой путь? Какая гадость.

Была обретенная изжога от леденцов, хандра от верениц трясущихся разукрашенных тел, теллурового их поблескивания в долгоиграющем свете, мигрень по обе стороны глобуса – и океаны переливаются из пустого в порожнее. На этом ли закончить список бедствий больного? Сидящий в кресле у плотно зашторенного окна, уже серый, хоть и не далее двенадцати часов назад был свеж и юн и готов быть срезанным и поданым с почтением. Теперь больной не может дотянуться до стакана горячего вина, что стоит – протянуть только руку – на столике. Вот оно – спасение. Смотрит, смотрит отчаявшийся, но руки оторвать от подлокотника не может. Только слюни текут по подбородку. И тошнота. Глаза бы не видели. Весь наполненный ерундой вроде танжеров и таджмахалов, геттингенских улочек и рейнского золота, черноморского побережья и великорусских равнин, дельфийских оракулов и фонтана треви, оглушительной трескотни построений римских легионов и стремительных выпадов русских драгун, allé! allé! – тьмы и тьмы томов с пометками на полях и поверх строчек. Вот они. Все один к одному. Единовременно. И драгуны несутся, и слепые оракулы изрекают, и немецкий доктор спешит кровопускать. Больной, оказавшийся вне времени и пространства, по времени и пространству же тоскует.

В одна тысяча девятьсот четырнадцатом году – докладывает он собственной памяти, – где-то между январем и февралем, в Москву прибыл основатель итальянского футуризма (читай – европейского) и итальянского же фашизма Филиппо Томмазо Маринетти. Самыми большими «футуристами» в Москве на тот момент оказались… Алексей Толстой и литературный критик Тастевен, которые и встретили итальянца. Но настоящую встречу именитому гостю устроили в Санкт-Петербурге. Устроили Хлебников и Лившиц, в четверть часа сочинившие воззвание и разбросавшие листовки с ним на первом же выступлении Маринетти. В листовке каждый мог прочесть о том, что он, читающий, – баран в кружевах у ног чужеземца. Куда же им, сочинителям, было податься от рук и ног разъяренной толпы? Не было ни одного свободного места, кроме дачи г-на Норвегова, никому неизвестного, но любезно пригласившего всех без исключения пьяных драчунов к себе. Там и продолжились баталии за будущее как русского авангарда, так и русской литературы вообще. Норвегов по обыкновению своему шлепал босыми ногами там, где другие топали сапогами, Велимир уставился под подоконник, где застыла смола, и пытался, разглядывая янтарный подтек, вразумить невразумительное, то есть дать именование. Лифшиц и Маринетти дрались, катаясь по полу. Кульбин, смоля папироской, вел счет тумакам. И не было никого, кто мог бы в этом усмотреть будущее. В поздний час пришел почтальон, но не вручил никому письма, сказал лишь с порога, покачав головой, что скоро большая война, и ушел. Никто, разумеется, ничего не понял, но драка прекратилась, Хлебников вдруг очнулся от янтарного забытья. Головы были снова причесаны и усажены за стол. Норвегов, оставаясь босым, разлил по чайным чашкам красное и предложил тост: выпить, наконец, молча. Так, в молчании, и прикончили пять бутылок.

Гражданин Хлебников умер от лихорадки через шесть лет.

Гражданин Лифшиц расстрелян в тридцать восьмом по «делу писателей».

Г-н Маринетти ранен под Сталинградом и умер от ранений в Ломбардии.

Гражданин Норвегов же и оказался будущим.

Больной ворочается в кресле и устало смотрит перед собой. Пахнет купоросом. Видит, как полукафтанный полезает в камин греться. Видит большие парусные корабли на северном море. Закрывает уставшие глаза. Антихайп, сука, чо какой надменный, пидор?

Стоит ли принимать за череду случайностей ее безымянность? Пройдет совсем немного времени и с мокрой постели встанет человек, сбросивший старую кожу, твердо помнящий каждый свой кошмар, каждый шорох в углу, каждый свой последний вздох. Что он предпримет? Что ты сделаешь? Может быть, усядешься на крыло старого самолета, поднимешься к облакам, попробуешь их на вкус, как всбитую пену, да и сиганешь вниз? Может быть. Может быть, будут разъяренные предметы, я снова пойду в школу и меня исключат за поведение, может быть, будут длинные марши в полной выкладке по ядовитым болотам, низколетящие самолеты, готовые удариться оземь, выборгская сторона и запах темной реки с редкими яликами наплаву, трескот знойного дня на проселочной дороге, домик, там есть домик, в котором, может быть, маникюрщица из шестидесятых в очередной раз потребует, чтобы я ее избавил от сумасшествия и я избавлю клянусь избавлю она придет в себя брезгливо улыбнется вздернет нос и удалится навсегда до следующего сумасшествия и снова потянет за мои вериги и я снова клянусь заберу ее сумасшествие себе все говорящие стены все вставшие дыбом улицы всю ненависть выплескивающуюся из ваз ночных горшков напольных ламп отражений в витринах забитых раковин поблескивающих дверных ручек стальных бритв фарфоровых тарелок колоколов лэптопов колоколов телевизоров баннеров стальных бритв напольных ламп настольных прикроватных настенных – всю без остатка, всю без остатка, может быть. Так и будет.

Дорогая Вайнона

Голый мужчина средних лет стоит посреди комнаты с черным маркером в руке. Становится на четвереньки и начинает чертить прямую пунктирную линию до улегшегося на полу кота. Кот делает вид, что спит. То есть спит, но все же подглядывает, как делают все коты. Добравшись до кота, мужчина обводит вокруг кота линию. Голый мужчина возвращается на исходную. Откладывает маркер. Строго по линии идет к коту, доходит до и ложится рядом, голову и руки положив по линии. Получилось: голый мужчина лежит на полу средь ночи, обняв кота. Это могло бы быть правдой, если бы у мужчины был кот.

Ну чего вот ты? Чего? Лежит и лежит. Спится плохо. Молодая Вайнона ведет свое RAY’S CAB CO. такси по городу Кирову и не может надуть пузырь из-за выбоин на дороге. Материт на русском городские власти и подумывает голосовать за. Голосует кто-то. Притормаживает. Здравствуйте. Hi. Деньги есть, честное слово, довезите до деревни Елово, потому что там много елей с большими лапами, как в сказке. Читали? Мотает головой Вайнона – притворяется. И я не читал. Но должно быть. А что же еще там есть в этом Елово? Клуб есть, там кино по вечерам крутят из вк. И магазин есть. Обычно люди по вечерам идут в магазин за горячительным, а уж потом в клуб кино смотреть. Многие наклюкиваются уже к начальным титрам. Но я никогда. Разве что к финальным. В общем дело обстоит так. Там люди живут. Самые настоящие.

Живут в больших домах, а кто и в покосившихся. Живут себе и живут. По утрам с мужьями/жёнами ругаются, яйца куриные бьют об стол, едят молоко – да вот именно, что едят, не удивляйтесь, вы, Вайнона, еще еловского молока не пробовали, – огурцы трескают. А потом, минут эдак через тридцать, наспех поцеловав любимых людей, – всех до одного/-ой – ох и бегут на работу. Даже если ее нет вовсе этой работы, что часто бывает. Бегут себе бегут, а вокруг ели с лапами. Иной и заманится, не удержится – таки свернет под лапы. Кто на пять минут по надобности, а кто и на весь день – это от крепости организма зависит. А в Елове люди крепки до одурения. Одуренные и лежат под лапами, пыхтят сигареткой, пепел себе в ладошку стряхивают. Чтобы ни следа человеческого, значит, не осталось в дикой местности. Потому что тому, что дико, должно диким и оставаться. Правда другой черт окурок-таки оставит. Вы не думайте, что у нас народ невежественный. У нас и библиотека есть. Только забывчив бывает человек от красоты. Красота – она сила великая. А человек по природе слаб. Только красотой и спасается. Бывает и всплакнешь в три ручья под этими лапами.

Вдосталь наревевшись, вспоминают люди о любимых. И бегут теперь к ним. Так весь день и бегают. Они за любимыми, а любимые от них. Потому что за всю жизнь надоели хуже горькой редьки со своими лапищами загребучими. И, конечно, другими частями еловского организма. Иные и ловят. Так что по деревне надо ходить с уважением, останавливаясь перед каждым кустом, и говорить извините – культурным надо быть в таких местах. А не абы что. А вы очень красивы, Вайнона, вы мне сниться будете. Только у вас на щеке немножко. Нет, нет, вам идет, не стирайте. Нам в Елово механик нужен. По вам видно, вы умеете. Последнего уволили задним числом, потому что он вдруг плюнул на все и в лес жить ушел. Говорит вот вам – и плюнул – и ушел. В самый понедельник. С тех пор вся техника и стоит. Вообще у нас народ трудолюбивый, я бы даже сказал – трудоголичный. Возьмется – и ты хоть его за шиворот тяни, а пока не сделает, как надо, не уйдет. И так во всем. Но ведь и душа большая. А чем душа больше, тем больше страдает, а чем больше страдает, тем больше уединенья требует. А какое на работе уединенье? Хоть тебе и понедельник. Правда, в такой душе и любви больше. Охочий у нас народ до любви-то. А вы красивы, Вайнона. Нельзя вам в Елово. Остановите здесь, я выйду. Что что, боюсь я за вас, останетесь, а вам еще кинематограф снимать. Что ж мы смотреть в клубе-то будем? Вредная вы девушка, Вайнона. Ели так ели. Лапы так лапы.

Надо сказать, что лучше всего зимой, а не летом, но и летом тоже. И в любую погоду. И в самый ливень лежишь под елью, а на тебя – ни капли. И запах – бальзам на душу. Еще и не один лежишь на мягких еловых иголках. Например, с Николаичем, он у нас библиотекарь. Все-все книги перечитал. Лежишь, ливень идет, а Николаич рассказывает и рассказывает: тут тебе и рыцари с ведьмами, и сахарные дома в лесу, и одноглазые великаны, и ослы говорящие, даже восстают иногда из мертвых. Наслушаешься, да и заявишь прямо: брехун ты, Николаич, не может такого нигде быть написано. Кто ж такое напишет? Это ж сколько выпить надо? И какой, например, градус? Должен быть не меньше тыщи, а такого градуса ни один человек не выдержит, даже наш бывший механик. А тот пил всё, что горит. А что не горело, то поджигал и пил. В общем, Николаич у нас главный на деревне врун. Ему никто не верит. Но полежать да послушать бывает приятно. Вот за тем поворотом и сразу через пятьдесят километров и будет деревня наша. Приехали почти уже. Вы только здесь помедленнее. Живности тут много. Жаль бить ее. Да и Николаич бывает на дорогу выбежит. Дурной он немножко. И глаза грустные.

Живности у нас и правда. Самой настоящей. Самой дикой. Мы и, простите, в уборные по ночам без ружья не ходим. Сколько раз бывало: встанешь ночью по нужде, дошлепаешь до места, дверь открываешь, а там медведь сидит – на тебя возмущенно смотрит. Тут хочешь не хочешь, извините и дверку прикроешь. А сам жмешься у сарая, с ноги на ногу перескакиваешь. Культурный у нас медведь. Потому на охоту мы и не ходим. Культуру уважать надо. Да и ни к чему нам на охоту. У нас магазин есть. А там всего навалом. Три раза мы на эту дорогу деньги всей деревней собирали, так хоть бы метр положили. Мы с мужиками так думаем: кто-то за нас пропивает. Может быть, снять ружье да того? Пропивалку-то отстрелить? Не медведь все-таки. Решили на четвертый раз с ружьями прийти. Для осознания важности намерений, так сказать. Вон-вон! Видите! Разве не красавицы? Вы, раз такое дело, может быть, зайдете? Я молоком угощу. Вы такого нигде не попьете. Понравились вы мне, Вайнона, хорошая вы, спасибо вам. Нет, дорога-то дорогой, просто человек вы, судя по всему, хороший, с большой душой. Еловцы все такие. Если б не знал, что вы из Кирова, побожился бы, что вы – самая настоящая еловка. Есть в вас что-то.

А кот-то что?

А кот спит, конечно. Сказано же.

Фассбиндер и концепция «нулевого театра»

19 мая 1982 года в Обергсхофе открылся международный фестиваль современного театрального искусства. Расплывчатая формулировка (так как под «современным театром» в то время каждый подразумевал своё) позволила организаторам собрать под одной крышей совершенно разные театры со всего мира: от конголезского «Рокадо Зулу» и малийского «Полезного театра» до советского «площадного» и нью-йоркского «Бродвея». Помимо самих театральных трупп, режиссеров-постановщиков, драматургов, критиков и продюсеров были так же приглашены артисты перформанса и художники, среди которых оказались Отто Мюль, Марина Абрамович и Улай, Рейнхард Зобель и Лилиан Чотти, Инга Боровкова и Курт Йенсен. Последние только вышли из австрийской тюрьмы после шестимесячного заключения за довольно провокационную по тем временам акцию «Libi und Karnickel», в которой специально подготовленному к постановке ягненку была отсечена нога и тут же съедена на глазах у изумленных зрителей под хриплое блеянье истекающего кровью (акция была направлена против убийства и эксплуатации животных и, стоит отметить, имела успех: многие из зрителей испытали такой шок, что навсегда перестали употреблять в пищу мясо). На фестиваль не смогли приехать (но уже по очевидным политическим причинам) Любимов и Леонид Филатов. Райнер Вернер Фассбиндер, собиравшийся не только представить свой новый спектакль, но и снять документальный фильм о жизни фестиваля, ко времени проведения находился уже в терминальной стадии депрессии (как стало известно несколько позднее) и так же не смог принять участие. Отсутствие именитых гостей, однако, не превратило фестиваль в рядовое событие.

Первый же спектакль, представленный на театральной площадке фестиваля, – «Номер ноль» Ягнека Потоцки – обернулся скандалом и арестом более двух сотен зрителей. Самого же режиссера-постановщика и актеров, задействованных в постановке, объявили в розыск.

Перед началом спектакля, на входе в зрительный зал, посетителям были розданы программки, в которых, вместо обычного списка фамилий и краткого описания постановки, был напечатан теперь уже известный всем «Манифест нулевого театра». Сам по себе манифест довольно объёмен. Вот лишь основные его тезисы:

– пространство театра есть пространство маятника;

– если театр стремится к наиболее полному выражению жизни, то следует отвергнуть всякую игру, но начать жить на сцене. Нулевой театр – театр, где нет лицедеев, но есть люди и есть их жизнь, всякий может быть актером нулевого театра, всякий является им по определению;

– нулевой театр не имеет ограничений: когда человек танцует, он танцует, когда трахается – трахается, когда дерется – дерется; нулевой театр есть жизнь, в нем все по-настоящему;

– сцена нулевого театра – весь мир.

Сейчас подобные заявления воспринимаются как очевидное, но сорок лет назад они были сочтены настоящим экстремизмом, что, впрочем, только насторожило зрителя, но не более. Ягнек Потоцки уже в те годы был достаточно известным в театральном мире режиссером-экспериментатором, побывавшем вместе со своей «Упоённой Далилой» во всех уголках старой Европы. Зритель его знал, знал о его творческой смелости, уникальном методе работы с актерами. Поэтому, когда погас свет в зрительном зале и начался спектакль, то никто ничего не ожидал.

Вернее, не ожидал, что действительно ничего не будет. Сцена была пуста. Зрители первые тридцать минут сидели в полной тишине и мраке, боясь кашлянуть. Следующие тридцать минут зрители пытались как следует изучить выданную программку, хоть и не было никакой возможности это сделать в темноте. По прошествии часа некоторые из зрителей стали выражать беспокойство: не случилось ли что с актерами? с техническим персоналом?.. Сначала подобные вопросы пресекались недовольным шиканьем, но вскоре беспокойство охватило весь зал. Буквально за два дня до открытия фестиваля в Обергсхофе была предотвращена попытка террористического акта. Леворадикальная группировка BAF намеревалась одновременной серией взрывов уничтожить всю «буржуазную» прослойку театрального фестиваля: продюсеров, критиков, директоров ведущих мировых площадок. И даже оповестила об этом горожан, призывая не выходить в это время на улицу. Террористической акции было дано название – «der Vorstellung», явно намекающее на очевидную политизацию театра и стирающее грань между актом терроризма и актом искусства. По зрительному залу пошел слух, что, возможно, BAF все-таки удалось, пусть и частично, реализовать свой «Перформанс» и спектакль сорван. Но паника быстро сошла на нет: находившийся в зрительном зале Марсель Луньон, с чьим именем многие связывают возрождение бельгийского авангарда, буквально с места объяснил обеспокоенным зрителям, что охуели что ли в программке же написано нет лицедеев весь мир театр всех на ноль чо вы жопами елозите геморройные сидим смотрим спокойно я лучшего еще не видел.

Спектакль продолжался чуть более семи часов. Конец постановке положил охранник, в грубой форме потребовавший от зрителей покинуть помещение, потому что театр давно закрыт. Ни один зритель не поднялся с кресла, а когда охранник попытался вытащить первого же попавшегося под руку, то получил в лицо. Отчего и скончался. Вскоре прибыл наряд полиции, а после и еще несколько нарядов и даже спецназ, весь такой с автоматами и карабинами, даже гранатомет станковый приволокли, им только дай волю – они и детский сад на атомы распылят. Соорудив баррикады, зрители, учитывая их полную безоружность, смогли дать весьма достойный отпор вооруженным до зубов проправительственным силам и удерживали позиции до самого утра, пока не были выкурены дымовыми шашками. Впоследствии была создана петиция, которую подписали свыше ста искусствоведов со всего мира, с требованием немедленно освободить всех заключенных, так как никакого отношения к BAF они не имеют и все произошедшее – акт искусства. Несмотря на это все оказавшие сопротивление очутились на одной скамье подсудимых с настоящими террористами и получили реальные сроки. Следствием же было установлено, что Ягнек Потоцки и вся его труппа думали, что спектакль назначен на следующий день, на двадцатое мая, поэтому даже не собирались являться и пустая сцена – результат банальной ошибки, мол, они в это время вообще секс репетировали под псилоцибином. Но, – отметил Ягнек, – в общем-то вышло тоже недурно, даже лучше, чем задумывалось.

Райнер Вернер Фассбиндер умер в июне 1982 года, не приходя в сознание.

Старик и

А еще было. Зовут-не зовут, а Иван Иваныч. Простой русский безработный мужик. Не без наклонностей, скажем прямо, и всяких околичностей. Позовут, например, дом строить, а он возьми и как – тресь! – о коленку, и пойдет. И в этот раз то же: Иван Иваныч, ерунда выходит, а не полы. Иван Иваныч идет и делает. И полы получаются – хоть свадьбу пляши трое дён и ночей к ряду. Гармошка тянется, каблучки отстукивают, пол не шелохнется, не скрипнет. На совесть сделано. То и правда: совесть у мужика крепкая, приставучая.

Да и денег за полы не взял. Говорит Иван Иваныч: дай-ка лучше, брат, лодку свою синебокую на ночь. Порыбалить хочешь, Иваныч? Порыбалить, брат, порыбалить. Так-то.

Так-то оно так. Да тоже странно. Собрал Иваныч в котомку чего покрепче да посоленей, подыскал прут ивовый, примотал леску, поплавок приладил, червей наковырял полную горсть, плюхнулся медведем в лодку да и выбыл с родного берега безо всяких на то билетов. В самый закат. Романтичный Иваныч. И то правда. А крючков-то ни одного не взял.

Да и на что рыбам губы дырявить? – плёхает мужик веслами и плёхает, куда глазам не видать, досчитает до тысячи, опустит весла, достанет из котомки четвертную, пригубит, гакнет гусем и – дальше – плёх да плёх. Небо от звезд ломит, того и гляди засыплет.

Чего плескаешься-то? Чего плескаешься? Не видишь человек вопросами задается? А ты все ам да ам, рыба ты глупая. А я – человек. Мне положено. Например, чего это я здесь? Да не здесь, а здесь. В общем и целом, говоря прямо. Один, как перст Божий. А может оно так и есть? Что человек и есть перст? Тогда какой? Смотрит Иваныч на пятерню и не скумекает. Глотает из бутыли, конечно, от таких дел. Темнота ты, Иваныч, темнота, – уважительно попрекает себя Иваныч. Смотрел я в детстве, – рассказывает он дальше рыбам, – кино одно. Про поморов, значит. Умелые мужики, ничего не скажешь, а вам, мокрым душам, не интересно совсем, тогда и не буду про поморов рассказывать. И не стал Иваныч рассказывать рыбам про поморов, а насыпал им червей из горсти. Спасибо, – амкнули ртами рыбы, да Иваныч все равно не услышал. Вот, например, полы. Полы тоже надо с умом. А у кого он есть? Возьмет абы кто на базаре доску, а она вся в сучках да обзольная. Такая на забор разве что сгодится, а человек пол стелет. Экономия. А какая же это экономия, когда с кровати, положим, встал, провалился да ногу сломал? Это и на гипс копеечка, и доктору на спасибо. Да и пол новый придется стелить. Или, например, возьмет да гвоздями прямо наколотит. А кто ж гвозди-то прямо колотит? Гвоздь – он предмет сшивающий. Что иголка для бабы. Какая же мудрая женщина будет иголку прямо держать? Видели вы такое? – спрашивает Иваныч. И отвечает: вот и я не видел. Потому шьют боком, чтобы крепко-накрепко, чтобы материя сама себя стягивала и разгуляться себе не давала. А иначе весна пройдет, лето наступит, доски поусохнут – гвозди-то и повылазят ровнёхонько в пятки твоей женщине. Уж тогда сам будь добр бегай от половника, заслужил. Пьет мужик, гутарит в темноте, сигареткой пыхтит, огонек далеко видно, да уже не добраться. Мысли мои мысли. Глупые, растревожные. Руки мои поистертые. Сердце перелатанное. Да теперь не скроишь.

Или еще: звонит зазноба моя, спрашивает: как, Иваныч, у тебя дела? как, мол, ты меня любишь? А я ей возьми да ответь: гвозди мою. А она мне весь отказ сразу же и выписала, как есть, по телефонной форме: так, мол, и так, ты бы еще лом постирал, опять нализался, мужик ты бестолковый, знать тебя не желаю. Вот я про самое главное-то и не успел сказать, потому как трубку бросила. А люблю я крепко, крепче всякого железа. Крепче самой жизни. Так-то. А про гвозди дело известное: они же в масле все, чтобы, значит, не проржавели. А ко всякому дереву – как с женщиной – надо быть чистым, как перед Богом. Вот я и мыл гвозди. Любой плотник знает. Вот и выходит, что одному сказано, то дня яснее, а что другому – тьма тьмущая. Вот и выходит, что не в языках дело, а в людях, языками шевелящих. А понять-то человека не мудрено, лишь бы человек был.

Вот и выходит, что не всегда. Есть человек целую вечность – и вроде всегда был, что, например, день или ночь. И все отмахиваешься: завтра да завтра, постелю полы да разберусь чином. И получается, что полы-то важнее как бы. Хоть и не так. А человек был да не стал. И все сделал как положено, без сучка без задоринки, все на совесть, попрекнуть нечем. А душа разорвана. И ничем не сшить. Гвоздей еще таких не придумали. Да и умельцев нет. Был один, говорят, да помер давно. Потому, наверно, и помер. Вздыхает Иваныч и от четвертины отхлебывает в полную силу. А почему помер, так и не говорит. А звезд, что жемчужин, уже полная лодка набралась. Хорош улов, – думает Иваныч, – и глупо улыбается, потому как – такое богатство, а все по слабости человеческой на себя рядит. Мне ли так светит? Заслужил ли? Как же теперь? Сыплет Иваныч вопросы безответные себе под ноги и сыплет.

А о самом главном, что душу разорвало-то, Иваныч так и не сказал. Видно и не выразить такое. Допил бутыль, расходил лодку да и плюхнулся в воду. А рыбы дальше поплыли. Потому как рыбам дел до этого никаких.

Неизвестный

Ближе к вечеру, расположившись между пыльным окном и незаправленной кроватью, на турецком ковре с вылинявшим ворсом на багровеющих маках, в трезвом уме и твердой памяти, с чашечкой крепкого чая в руках, – Неизвестный окончательно решил сойти с ума. Во-первых, полнейшая свобода действий в каких угодно измерениях, плоскостях, пространствах, временах, числах и родах, материях и антиматериях, светлых и темных, безбилетное пересечение чьих угодно границ, хоть бы и в виде бозона, искрометущего на всех языках – живых, мертвых, нарождающихся, словом, ссылаясь на пантеизм, аки Господь. Во-вторых, никакой ответственности. Словом, опять же – аки. Да и в конце концов модно. И компания вполне себе: сплошь музыканты, писатели, художники, невообразимой красоты актрисы, наполеоны, телевизоры, баобабы – какую биографию ни возьми – зачитаешься. Решив окончательно написать свою, Неизвестный кивнул, хлопнул себя по коленке, допил чай и лег спать, чтобы выспаться перед первым сумасшедшим днем в своей жизни.

Пушки громыхнули, выпустив тяжелые черные облака, стекла задребезжали, Неизвестный вскочил, против обычного, с обеих ног. Пальчиком ударился о ножку табуретки, проходя в уборную. Убрался, растревожился, глядя в зеркало, и разлетелся пересмешниками по всем квартирным закоулкам. Приземлился на подоконнике, стукнул клювом по стеклу и харкнул на солнце. Такого-то числа-года некий господин родился в совершенном благополучии, несмотря на то, что ему было уготовано фатумом и злопыхателями. Выпустил из горла заранее приготовленное кольцо дыма. Так и запишем, взяв в двойные кавычки. У матери – первой красавицы в округе – стремительно спеющий плод забрал добрую половину зубов и все без исключения нервы. Стоило ли матери жертвовать своей красотой и здоровьем ради неизвестно еще какой судьбы отпрыска? – задается вопросом биограф. Стыдно ли теперь этой выросшей незачем паскуде? – продолжает он пытать далее. Имярек, будучи еще неизвестным мальчиком, был спесив, имел наглость обращаться к старшим на «вы», любил кораблики. Родители его обижались на выканье и потопы, иногда пороли для острастки, после чего неизвестный отворачивался к лакированной спинке кровати, находя в ней отражение, – представлял свою смерть и молчаливое многолюдное скорбное шествие за лакированным гробом. И каменные львы провожали величественным взором. С миром великим уходит последний Титан. Впервые неизвестный решает задокументировать свои искренние слезы: пишет собственный некролог, и впервые же получает по морде за сочинительство. Кухонным полотенцем в красно-зеленую полоску.

Отойдя от опостылевшей хронологии, перенесемся в лета солнечной юности. И застанем неизвестного убегающим от кондукторов электроавтобусов с толстой сумкой на ремне. Дяди и тети грозят ему пальцами, ставят на вид за пьянство и дебош, носят на руках в околоток. Раскрасневшиеся от его непристойностей дамы, сидят на гранитных бордюрах, задрав юбки. Сообщают друг другу подробности на ушко, стреляя синими глазками. Люблю тебя, говорит, драть, суку такую, и хвать за волосы. По ночам пишет стихи и ссыт в матрасы. Жизнь неизвестного полна пепла и клюквенного морсу, чтобы было чем запить. Здесь неизвестный вспархивает с подоконника и планирует на кухню, дабы основательно наклеваться и наклюкаться, погулькать в чашку каркадэ и вновь приняться за старое. Смерть его, – воркует далее, – была случайна и так себе. Банально оступился под поезд, так и не успев подобрать рифму. Поезд, ноезд, пояс, сто́ мест, но это не точно. Рельсы гудели и хвастались дальними далями. Солнце заходило в зенит как к себе домой.