Читать книгу Повести в стихах - Дмитрий Владимирович Аникин, Дмитрий Аникин - Страница 3

Должно быть так: сквозь плоть, предмет

первоначальный виден свет,

идея Божия слышна

в прошедшем сквозь тьмы, времена.

На стертом диске пятака

не разглядеть герб и число,

но вес, размер свои пока.

И без убытка в ход пошло.

Цирк черти́т свои круги

на земле, на пустыре,

за какие – ни ноги:

не то время в декабре,

перед суетой большой,

мишурой не только здесь —

солнце круг обходит свой,

умещает в цирке весь.

Циркачка,

выкрутасница,

лихачка,

манежная прельстительница масс

на раз —

взлетает в купол,

два —

и шире мах,

три —

с тьмой и светом впопыхах

барахтается,

успевает видеть

глаза,

полтыщи глаз,

и злоба их

пожестче лонжи всякой бьет под дых…

Вытягивает вверх ее страховка,

живу

шутовку…

Нам мастерства не оценить,

сугубой точности движений —

не та пора, нет знаний тех,

в веселом деле скучен гений;

наш грубый интерес – следить

падений груз и срывов смех.

Мы для того и ходим, чтобы смерть

застать, —

не медли с актом смелым,

пока – не твой черед, пока – судьбе

покажешь кукиш этим делом,

сорвешь аплодисментов гром

в конце своем…

Так я зачем забрел сюда? Чего

увидеть захотел? Ты в мастерстве

прибавила, наверное. Летаешь

почти свободно. Я ж набрался веса

как будто за двоих.

Тебе б полмира

объездить, поражая тех и этих,

тряся с них денег, —

ты ж торчишь в провинциях,

как будто, овладев стихией воздуха,

обыкновенно ходить, ездить брезгуешь.

Ну, пора. Дирижер взмахнул, и грянул

марш уверенный, мы пошли на сцену

представлять из себя веселье, в оба

наблюдать за расфраченной, полпьяной,

озверевшей толпой, на представленье

к нам пришедшей – чтоб посмотреть на то, что

ее выше. Ах, не таким народом

заполнять бы ряды, теснить теснее.

Кто устремлен глазами на сей цирк,

на клоунов – зырк, на жонглеров – зырк.

Кто страшен в напряжении своем.

Кого за своего не признаем.

Кто часто дышит, повторяя ритм

оркестра, пот течет и лоб горит.

Кто странно искажается лицом,

как был, так остается простецом.

Кто верит в наше дело, как и мы

не верим в смысл цирковой кутерьмы.

Цирк бредет вокруг пустой,

ждущей, жаждущей арены,

цирк играет пестротой

пошлой, необыкновенной.

Цирк готовится на раз,

без излишних слов, усилий

души ваши взять – сейчас

их как стиснули, схватили.

В три погибели согнут

путь наш – след в след зренье ваше;

полон цирк, полны рядов

концентрические чаши.

А ты еще в гримерке, руки, ноги

досадливо и суетливо трешь,

их мышцы разминаешь; рюмка, следующая

бодрят дух, еще время есть тебе

сосредоточиться, прочесть молитву —

или какие ты там заклинанья,

не понимая смысла, повторяешь…

Темная моя комната,

есть полчаса

до начала дела —

блесткого представления,

и

выдерживаю молчанье,

а хочется выть —

невозможное ожидание

как скоротать?

Ноют вдоль, поперек всего тела

будущие переломы, травмы.

Рюмку-то одну можно,

нужно;

опять запрятали,

но я не такая дура:

фляга к ноге приторочена,

за чулочком, с коньячком, припрятана,

а иначе как на этакие верхотуры

лезть,

залезать,

чтоб оттуда – порх?

Бог зрелищ, хохотун, вертун, ты – бог цирка,

прими слова сии, как будто мо-литвы,

а искренность моя любых других выше,

кручусь-верчусь в твоих руках ибо.

Не отпусти меня, не дай упасть в прорвы

небесных пут, подставь чего земли мягче!

Но ты не слушаешь, ты ждешь в жерло цирка

благую жертву – не меня хоть бы.

А начали сегодня плохо,

не пошло сначала.

Дело не без подвоха.

Удачи мало.

Лажают люди и лошади,

распорядитель

чудит – на широкой площади

шатров строитель.

Медленные движения,

разброд, шатанье.

Даем представление —

рвань перед дрянью.

Вы пьяны безумно, что ли?

Хоть мало пили,

не годны для пошлой роли,

ее усилий.

Взбодрись, всяк фигляр и гаер!

Сейчас сыграем

свободно – предполагая

шатру стать раем.

Огнями небесной тверди

расцвечен купол,

дрожит, но удержат жерди,

сорваться глупо —

играйте ж сверх всякой силы

и безобразно,

рвя голос,

тугие жилы!

Даешь соблазна!

А сила ходит ходуном,

вздымает грузы вверх,

а сила в теле молодом

всегда ведет на грех.

Ей уступает – слаб – металл,

цепь рвется, сталь дрожит —

не запыхался, не устал

хват-богатырь, спешит

давить из камней темный сок,

соленых солоней,

растерть в пыль-хрящ, в труху-песок

подгорных кость корней.

Чего еще? Котомка-груз,

в ней мал-мало земли —

поднять ее, порвать сеть уз

всё раньше не могли.

Осилит ношу Святогор

и черный гроб в щепу

размечет – кончен приговор,

порядка сдвинут спуд.

И покачнется Божий мир,

стряхнет с себя людей,

пойдет, крутясь, стеная, вир

все шире, веселей.

Такими-то забавами

мы заняты, ледащие;

мах левыми, мах правыми —

веса ненастоящие

порхают, стали ржавыми,

и легкие курящие

хрипят басами бравыми,

нас манят славы вящие.

Строфа

Силы постоянного падения,

верткие извивы траекторий

заключаю в ровные орбиты:

сколько-то хватает мне умения,

чтоб одна одной, друг другу вторя,

пролетали, четки, ветром шиты.

Антистрофа

Сколько их – шаров, колец – считающий,

вычисляю время, не столкнуться

чтобы – во Вселенной места много, —

я, в кругах стоящий, их вращающий,

заставляю путь ко мне вернуться.

Перводвигатель навроде Бога.

Строфа

И в этом деле есть рекорды:

одно, другое прибавляем

и невозможной цифрой гордой

мы славы новые стяжаем.

Антистрофа

И выше, выше возгоняем

диаметры кружений, хорды

падений. Лёт живой стесняем

движеньем и натягом корда.

Оживший паноптикум честный наш цирк:

бегут, верещат лилипуты,

их легкий подскок, их опасный кувырк,

их номер не дольше минуты.

Лишь малая смерть полуросликам, да

лишь малое к ним любопытство,

а сколько упорного было труда

заставить их этак беситься!

И откуда сил в тщедушном тельце

столько? Управляюсь с ними вроде,

мню себя почти рабовладельцем,

Гулливером в их чудном народе.

Ну а сами всё ли понимают:

кто они, как их дела смешные

всякие? Шалят они на сцене,

а глазенки умные и злые.

А когда уйдет последний зритель,

цирк закроют, верхний свет потушат —

выбегут на сцену и представят

зрелища не нашего калибра,

полные высокого трагизма, —

а смешно как, сука,

аж до колик.

Ничего и не страшно – шаг шатает

не от всяких там чувств каких, предчувствий,

не от голода своего, чужого,

а от тряски живой – от пьянки, блядки.

Я заснула под утро, в мех уткнувшись

жаркий, зверий, вонючий, сама в клетке.

Ох, подельники, собутыльники, вы,

друг хвостатый, зверище полосатый,

вы уж как-нибудь сами, без хлыста чтоб,

добровольно давайте представленье.

Я, такая вся в блестках, подчиняюсь

ритму, замыслу, грации движений.

Строфа

Мы не только имена

Зве́рям раздаем, но и

тяжелее бремена —

ради к младшим, к ним, любви.

Неврожденные черты

проступают сквозь шерсть, мех:

были вглубь глаза пусты,

а теперь в них смысл и грех.

Антистрофа

Представление идет,

как порядок учредил,

зыркает зверь, срока ждет

утоленья новых сил.

Был холодный зверий пар —

стала теплая душа,

ум, очнувшись ото сна,

первой понимает смерть.

Хищники:

Свистят кнутами жгучими —

мы щеримся, мы рыкаем,

мы взлетами прыгучими

большие тумбы двигаем.

Копытные:

Мы скачем – мах копытами,

на нас попоны красные,

в делах, кругах испытаны,

цирко́вые, гривастые.

Слоны:

С не прирожденной грацией

подбрасываем хоботом

и ловим, и овацией

заходится цирк, хохотом.

Прочие:

Считаем цифры хитрые,

на чем колесном ездием,

вертлявые и быстрые,

собаки и медведи и

те, кто не в бестиарии,

не так – в бреду горячечном —

непредставимы – парии,

арены пролетарии,

в запретном и изнаночном

мы представленье движемся

по-над ареной видимся,

по-на свету корячимся.

Белый клоун:

Смех утробен, жуток, жгуч;

глупый баловень народа,

клоун ловит солнца луч

рыжий, как его природа.

Рыжий клоун:

Смех – печалей старший брат,

снится цирку сон печальный:

белый клоун виноват

всею силой завиральной.

Корифей:

Оба наших дурака —

несмешные тунеядцы;

мнут друг другу друг бока,

вкруг охаживают братцы.

Клочья вверх – пух-прах – летят,

бьют со злобой неумелой;

зрители галдят, глядят

на такое смеха дело.

Зритель – шу́ту младший брат

в этой злобной, смертной сшибке;

нависают ряд над ряд,

невредимы по ошибке.

Смех над упавшим,

смех над побитым

в природе нашей,

гладных и сытых,

нищих и вящих, —

смех обоюдный,

раж настоящий,

грех неподсудный.

Я, бывает, когда не в настроенье,

когда силы мне тяжки, ненавистны,

то сам хитрыми, слабыми руками

попытаюсь с послушным реквизитом —

но момент упускаю, и пустая

шляпа передо мной, а кролик в клетке:

все, что кроме чудес, выходит плохо.

Страшно мелкому, что я извлекаю,

злясь, из небытия ему собрата…

Кролик, меха комок, а понимает,

что не надо бы так вот перед чернью,

забывая о правилах искусства…

Честным чудом, не хитрою сноровкой.

Цилиндр снимаю, достаю

из тесноты его

зверей – на малых познаю,

пытаю мастерство.

Затем тащу из тьмы другой

серьезнее улов —

жонглеров цирка моего,

гимнастов и шутов.

Я достаю им реквизит,

какой кому решил,

извлек я купол – вон висит,

арену расстелил.

Я зрителей, тесня тесней,

по кругу рассадил;

цилиндр трясет еще сильней

избыток грозных сил.

Конца и края жерлу нет —

тяну, еще тяну,

не всю ли вытянул на свет

веселую страну:

поля, леса, и море, и

хребты великих гор —

все, руки из чего мои

составили простор,

твердь звезд, земную пестроту;

не Бога ль самого —

заполнить мира пустоту,

не знавшего Его?

Вот теперь действительно начинается дело;

поразмяли руки аплодисментами,

поразмяли души смехом и сладким ужасом —

вот теперь действительно начинается дело:

выходят на арену две куколки,

возносятся под купол, как бог машиной;

замер цирк, как сдернули перешептываний

гул,

перемигиваний пелену сорвали.

Ты выбежала, легкая, вперед

своей подруги, улыбнулась, руки

взметнула, нас приветствуя, взметнулась

на высоту – что не своею силой,

и не сказать. Как будто тяготенье

с себя стряхнула. Но не лист безвесый,

туда-сюда носимый ветром, нет,

но сгусток воли, силы, смысл искусства

в зенит вознесся цирка.

Па —

рение,

кру —

жение.

вот —

действительное

представление!

И как им повезет сегодня?

Открыта ли преисподняя

для блестких полетов, вертких

над областью страхов мертвых?

Мускулы сведены,

движения решены,

высота взята,

мантия – вон – снята,

ничто не мешает,

пыль летает

в разгоряченном луче,

сердце стучит бойчей —

не остановиться,

шаг спуститься

делают – и свободный

лёт в близкий свет, холодный.

Как будто стихия переменила свое естество:

держит воздух,

вязкость приобретает,

не прободать его,

и безопасно по нем летает

та, чье лицо страха не выражает,

а, кроме страха, и нет на нем ничего.

Вы сидели в ложе, наблюдали

за работою, игрой прыгуний:

над ареной девы подлетали,

их канатов чуть дрожали струны.

Свет в глаза мигает бесноватый —

кто же так направил, сумасшедший? —

не увидеть смерти миг крылатый;

сдуру нам еще зарукоплещут,

этот срыв за лучший трюк считая:

«Лихо траекторию загнули!

Как же можно этаким манером

двигаться по воздуху, пустая

как стихия держит?» Держит, хули,

не удержит – но страховке верим.

Это было по правилам обычным

тяготенья: вдруг ловкость уступила

тупой силе – расчеты не сбывались,

тренированное слабело тело,

становилось обычным трехпудовым

весом на скоростях обыкновенных

при падении, с плоскостью встречалось,

раздроблялось. Суставы, плоти рвались.

А зеркал-то наставили – углами

искажали движенье, сохраняли,

и душе мертвой страшно было видеть,

как в отставших, стократных отраженьях

ты, живая, мелькаешь, успеваешь

прокрутиться еще, еще до смерти —

когда мертвая на полу лежала,

когда пенилась кровь, дымясь бежала,

застывала, темнела, холодала.

Срыв,

хруст —

купол

пуст;

грянь,

оркестр,

прянем с мест

посмотреть

саму смерть!

Для смерти всем дело:

Зве́рям – рычать,

людям – кричать,

верху – качать,

низу – встречать,

нам – умирать.

Давай быстрей

со сцены труп,

и веселей

чтоб звуки труб,

и ярче свет,

игра цветов —

мол, смерти нет,

мол, трюк таков.

Сорвется силач,

упустит жонглер,

фокусник спутает карты,

звери кровь чуют,

нервно рычат,

клоун натужно шутит.

Упала. Кто из двух, пока не видно.

Я вскакиваю с места, я бегу,

расталкивая публику: «Я – врач,

пустите, пропустите». Унесли —

стою один, дурак, среди арены,

в крови ботинок левый…

И меня

выводят в коридор. Нашатыря

к ноздрям подносят: «Тоже мне лепила,

такой больной и нервный…»

Выворачивает…

Медленно ворочаются крылья

мельниц – не господних, как Господних;

мы – причина тягостных усилий,

легче лёт и мах пойдут с сегодня.

Нет твоей судьбы, снята задача

измышлять ходы, срока ей, кары;

вся ты, больше ничего не знача,

трупом труп – уносят санитары.

Строфа

А нужно ли предполагать:

мол, в этих тоже есть душа —

в прыжках чего не растерять,

не растрясти что в антраша,

в чьих блестках вся арена-мать.

Антистрофа

И эта малость к Богу прям;

поскольку тело камнем вниз,

такой полёт не видно нам —

гимнастки, девочки каприз

с ее второй напополам.

Я пошел, чуть шатаясь, чуть бледнея:

сколько ж лет тому… Помню коридоры,

где, куда повернуть; дошел до двери,

ручку дернул – закрыто – две хозяйки

проживали: мертва одна, вторая —

в морге? или больнице? на допросе?

И отпустят ли скоро – неизвестно.

Сел у двери сидеть – споднизу дуло,

задремал – сны неслись в не лучшем виде…

Как увидала, подернулось дрожью лицо молодое:

пьян, что ль? Пихнула ногой:

«Просыпайся, бездельник, не надо

быть на виду, мне вниманья

и так слишком много досталось,

с обыском завтра заявятся —

нынче ж всю вынули душу,

долгий, пустой разговор…

Закурю?» —

«Угощайтесь». Затяжка…

«Как объяснишь им специфику?

Только к словам и цеплялись,

всё выясняли: кто с кем спал;

какие финансы большие

мы поделить не могли —

весь трехмесячный долг по зарплате;

были какие возможности как-то неловко качнуться,

сбить ее с толку, с полета? “Такие возможности были”.

– “А!” – И по новой морока. И что в этой смерти

неясно?»

В нашем святом ремесле гибель – это решенное дело,

всячески только ее отдаляем, но суть приговора

приняли, только вступили на шаткие те верхотуры

цирка; томящей отсрочки дольше она не хотела,

просто устала. И, значит, обратно наверх ни ногою.

А было б лучше, если б смерть

ее насильственна была;

пусть подозрения терпеть —

больная б совесть ожила,

потом (чего еще больней)

дурная б забурлила кровь;

все, что я вспоминал об ней, —

все превращалось бы в любовь…

Все обретало б смысл и власть

и обрастало бытиём;

печальна девы мертвой власть,

мы б мстили за нее вдвоем.

Найду того, кто подпилил

трубу конструкции; там, где

хвататься, маслицем полил,

чтоб ей скользнуть к своей судьбе;

найду того, кто ослепил:

мол, в белый свет лети, порхай;

кто маршем, тушем оглушил —

следов-то —

только замечай.

«Она не мучилась?» – «На полтора часа

хватило жизни в теле тренированном;

о, если б знать, то легче, тоньше путами

привязываться к жизни… Так хотелось ей

курить – а как в палате? – и отмучилась,

лицо похолодело, не утратило

сосредоточенной, присущей злобности…»

Она так любила полета миг шалый,

и денег, и денег все было ей мало —

на что-то копила себе капиталы, —

но бог с ней, с покойной, я тоже устала,

я тоже устала – теперь куда деться?

На высях продрогнуть, внизу отогреться?

Как в нашем позорном, святом ремесле

в единственном мне оставаться числе?

Кого найти веса со мной одного,

с похожей фигурой прыгунью – кого?

Одна за двоих то есть буду крутиться —

подбросить себя, поддержать, поклониться.

Покойницу я очень не любила:

она была горда, была умна,

она себя от всех отгородила,

со мною обходилась вскользь она —

все с книжечкой, даже когда пьяна.

Ни слова в простоте, все с подковыркой,

с сознанием дистанции своей;

в прямом, навыказ, обаянье цирка

все путано, все ложь казалось ей;

меня пугала, мах качнув сильней.

По-сестрински приобняла.

Без слез. Насквозь глаза пусты.

«Ты раньше чувственней была».

«Мне раньше преданней был ты».

«Чего еще? По рюмке?» – «Лей».

Махнули. И сивушный дух

поплыл по комнате твоей,

так тесной для сидящих двух.

Он вот – сидит передо мной,

плюгавый, серый, чуть живой,

бормочет что-то о своих

давнишних страхах – мне до них

какое дело? Беден он,

в меня нисколько не влюблен.

Чтоб тратить время на таких,

ищите глупых, молодых.

Допив, что было – полуштоф, в гримерке,

пошли в кабак ближайший, «У циркачки»,

долги там пропивают и подачки

арены соль и зрители с галерки.

Там мы любили сиживать втроем,

болтая кой о чем, глотая ром,

там разговор был всяко, всех цирковый,

но там теперь другой порядок, новый…

Зачем-то вы в богемное кафе

пустили мрачных типов в галифе,

вертлявых спекулянтов, и тузов

черного рынка, и негоциантов

по марафету…

Со стен всего света

афиши смотрят, суетно пестрят,

дополнены: усы, чего похуже;

и телефоны – если отдых нужен.

Кабак полутемный, и музыка злая

струится и длится – волнуясь, играя.

Заходим с морозу в зловонную яму:

«Нам к стойке за рюмкой куда идти?» —

«Прямо!»

И как не боятся таким суррогатом

травить нас, поить нас за скромную плату!

Хозяйка сидит – вид не юный, не старый,

гаванской дымит настоящей сигарой.

Табачные, сизые, плотные волны

трясутся от хохота бабы огромной.

Разлив ни минуты ток не прекращает,

стаканы и кружки собой наполняет.

С прихлебом, приглядом идут разговоры,

мычащие, злобные, нудные споры.

И, водкой налиты, как смертью убиты,

Валя́тся пьянчуги, всосавшие литры.

«Чего-то закажем?» – «Какая закуска?»

Под черствую корку помянем по-русски.

Жизнь – тоска!

Пей…

Жизнь – тоска. Пей!

Смерть – тоска. Пей!

Мишуру откинув,

делаем честное дело:

смертно пьем,

играемся головами,

не отвлекаясь на выбор

между водкой и водкой,

суровые алкоголики,

питухи – хлоп да хлоп – прямые,

сколько еще живые?

Жизнь – тоска. Пей!

Смерть – тоска. Пей!

Яйца вкрутую сварены,

черный кирпич нарезан,

круто, бело просолено

все, что на стол прине́сено,

сухо что в рот не лезет,

а проскользнет по-мокренькому —

надо ж и тело подкармливать,

а не только бродяжку душу.

Жизнь – тоска. Пей!

Смерть – тоска. Пей!

Разговоры-то разговариваем

сбивчивые да смутные:

вечно кружатся, топчутся,

к изначальному возвращаются,

к тому, о чем трезвым стыдно,

совершенно, блядь, невозможно —

о смысле жизни и смерти.

Жизнь – тоска. Пей!

Смерть – тоска. Пей!

И когда мы ночь солнцеворота,

сирые, встречали в мрачной этой,

мерзостной клоаке – шла работа

неприметная добра и света.

Покачнулся мир куда, как надо,

просто мы пока не замечали

явленной, немыслимой пощады,

прекращенья смерти и печали.

Актер

Рад видеть вас в наших краях… палестинах!

Празднуете?

Поминаете?

И то и другое?

Поэт

Я вас совсем не узнаю.

В лице вашем есть что-то неуловимо знакомое,

но этого, знаете ли, мало…

Актер

А… Не думайте…

Вы видели меня Гамлетом, Тригориным, балаганным

шутом Петрушкой, корифеем хора.

Поэт

Разве?

Актер

Смыв грим, я сам плохо узнаю себя в зеркале.

Это только на плохого актера люди

на улице оглядываются.

(Начинает немыслимо кривляться.)

Поэт

А… Теперь я понял, с кем имею дело. Выпьете с нами?

Актер

С удовольствием!

Хор

И пьют они, краями льют,

сивушный дух – горе́!

Поэт, Гимнастка, Актер (вместе)

Летят, бессчетные, снуют

снежинки – в серебре

мятущемся нам вольно пить

бессмертие свое,

плескать, перхать, вокруг кропить,

бодрить, злить бытиё.

Актер

Все мы скоро останемся безработными.

Цирк наш и так не особо преуспевал, а теперь и вовсе

развалится.

Гимнастка

Ходили посмотреть нас с покойницей,

а на меня одну кто пойдет?

Прогорим – устроюсь уборщицей в бордель

или выйду замуж.

Поэт

Разве ваше примитивное искусство может прогореть?

Актер

Я вот что подумал, милейший: ведь вы все же поэт…

Поэт (грозно и возмущенно)

Не прозаик!

Актер

Ну так сочините нам что-нибудь эдакое, чтобы

оживить цирковую мертвечину, взбодрить зрелище,

так сказать, смыслом.

Поэт

Это потому, что сами по себе, честно и в лоб вы

не умеете быть интересными? Зрители скулы

посворачивали от зевков. Вам нужна какая-то

интрига, какой-то искусственный афродизиак,

интеллектуальный допинг.

Актер

Нам нужен каркас, а мы уж на нем развесим гроздья

своих талантов.

Поэт (недоверчиво)

Талантов…

Актер

Полная свобода бессмысленна, а тут мы будем

ненавидеть ваш замысел и, расшатывая его, ух до

чего договоримся.

Гимнастка (раскланиваясь в обе стороны)

Он тебе сочинит…

Он тебе переврет…

Актер

Пусть это будет в память о погибшей.

Пусть это будет о любви!

О, не стесняйся и

такую пошлость оживи,

чтоб – в плачь глаза мои!

Гимнастка

Конечно, это должна быть пьеса о любви.

О такой, знаешь ли, сногсшибательной,

костедробительной, душемутительной страсти.

Поэт

Будет тебе любовь.

Гимнастка

И кого я смогу сыграть?

Поэт

Кого-то очень похожую на саму себя.

Гимнастка

Вот спасибо.

И для себя, будь любезен, найди в ней место.

Поэт

А как же!

Самая смешная и выигрышная роль всегда моя.

Строфа

Я начинаю, демиург,

свою великую игру —

ее развитие следить,

страстей прелестную муру.

Я начинаю – бог – шутить,

цедить благой, хладить бел-хмель —

взовьется сонм легчайших пург

и черным ветром ну отсель.

Антистрофа

Музы́кой сфер кручу-верчу,

соизмеряю ход светил,

меняю ритмы, как хочу,

на все, про все хватает сил.

Со мной поет согласный хор,

хохочет, плачет цирк, гудит;

и ухищряется актер,

и явлен смысл, и текст забыт.

Я – Пьеро,

по сути – зеро,

я – большой поэт,

в чем мне толку нет.

Я в любви – дурак,

неумелец драк,

я убог, женат,

небогат, рогат.

Я – Арлекин,

сам себе господин,

сам себе судья —

кто такой, как я?

Я – удачник во всем,

выдаюсь умом,

от моей любви

жар в твоей крови.

Я – Коломбина,

мне нужен мужчина —

плательщик, любовник,

банкир и сановник.

Мой муж не так прост:

копыта есть, хвост —

утащит душонку

дружка в тьму, в сторонку.

Мы – славное трио,

в Мадриде и Рио

спектакли играли,

багаж наш украли.

Теперь – патриоты,

хватает заботы

шутить до икоты,

до русского пота;

проездом с Рязани

до Волги, Казани

даем представленье,

покажем уменье,

всех стилей смешенье,

движенье и пенье.

Начинаем представленье,

выкаблучиваем пляску,

ног, жиров лихую тряску,

души слабенькой волненье.

Начинаем, пих-пихаем

друг друга на эту сцену,

не как раньше – современно

и раскованно играем.

Нам самим вот любопытно,

чем закончим эту пьесу;

стали б и́наче обидно

корчиться без интересу!

Вот посереди сцены стоит дом —

дом с зарешеченным окном.

Двери крепки,

тяжелы замки.

Красна девица взаперти сидит,

на бел свет в злой тоске глядит.

Песни поет грустные,

страдает больными чувствами.

Зверь-тоска

подвывает запертой не слегка.

У дверей сторожим

мы стоим.

Я – Труффальдино!

Я – Тарталья!

Я – Бригелла!

Ты – скотина!

Ты – каналья!

А про меня что?

Арлекин

За семью замками,

семью дверями

лю́бая моя

в заточенье камня

сиднем посидит,

между стен пройдется,

вскинется в плаче.

Коломбина

Сосчитай срока:

сколько силы в камне —

не упасть-распасться,

держаться в кладке;

сколько горевать,

вековать девице,

в желе́зах ерзать.

Пьеро

Ржавь ползет по петлям

и по засовам,

цепи – тронь – труха,

вот она, свобода:

пыль стряхни, пройди

из дверей во двор и

со двора дальше.

Пой, моя гитара,

вой, моя гитара,

чертова угара

поддавай, звон-жара.

Расплесну заметным

серебром-сном звуки,

словом – чур – заветным

от тоски, разлуки.

Пропою я гимны

молодой, красивой,

слезы мои ливнем,

сердце мое живо.

Пыл сентиментальный,

чертова повадка,

грез немного сальных

грех немного сладкий.

Черт побери тебя совсем!

Ну что развел тоску пустую!

Мне мало, что ли, среди стен

своей, проклятой, существую

с которой? Ну! Освободи

хоть как – обманом или силой,

решеток прутья прореди,

дверь расшатай, старайся, милый,

чтоб мы измыслили пути

свободные по хлябям, гатям.