Читать книгу За что, Господи? Часть первая. Линии жизни - Дмитрий Арсеньев - Страница 4

– Наташка! Евсеева!

«У моря-я-я-я-я у си-и-и-и-и-него м-о-о-р-яя-жвжвжвжвжж…»

Сережкин палец дрогнул, игла проигрывателя «Юность» скользнула по пластинке, оставляя новую глубокую царапину.

– Блин!

В этот момент сзади проскрипела дверь. Сережка с испугом обернулся, увидев застывшую в проёме мать.

– Я тебе сказала, бл*дь, не лезь к пластинкам!

«Заметила, блин, заметила».

Зная, что скорее всего дальше произойдет, мальчик стал пятиться вглубь комнаты. В этот момент мать отвлек окрик из коридора.

– Наташка, кастрюлю свою забери с плиты!

Голос соседки тети Нади немного запинался на гласных, когда она выпивала. А выпивала она почти всегда.

– Забирай, говорю свою кастрюлю, не одна здесь живешь!

– Щас!

Мать, выходя из комнаты обернулась:

– Ты у меня щас получишь, выбл*док. Не вздумай удрать!

Из кухни коммунальной квартиры, где жил вместе с матерью Сережка, раздавались приглушенные голоса, сложно было что-то разобрать, кроме невнятного баса дяди Славы, безногого инвалида лет шестидесяти. Он постоянно в красках рассказывал, как потерял ногу, подрывая гранатой немецкий танк на войне, но всем было известно, что ногу дяде Славе отрезали, после ночевки в канаве в невменяемом алкогольном состоянии четыре года назад на новогодние праздники.

Сергей побежал к окну и спрятался за шторой, скукожившись в позе эмбриона.

Снова проскрипела дверь и до мальчика донесся звук приближающихся шагов матери. Она резко отдернула полотно шторы.

– Что спрятался!? А? Я тебе говорила не трогать пластинки? Говорила!?

Рука матери дернула Сережку за запястье, но тот крепко держался за батарею.

– Иди сюда, выбл*док!

Мать пыталась оторвать от батареи его руку, больно царапая стриженными ногтями.

– Вцепился как клещ, думаешь, это поможет? Сволочь! Весь в отца! Такой же подлец растет. Ножницы на прошлой неделе кто потерял? Где я теперь новые куплю? Ты знаешь, что ножницы – дефицит? Знаешь? А пластинка гедеэровская, знаешь, сколько стоит? Знаешь?!

– Я не брал ножницы! Не брал я!

– А кто взял!? Я у всех соседей спросила! Кроме тебя некому, выродок! Как же мне все осточертело! Учиться не хочешь, только шляешься по улице, вместо того чтобы уроки делать. Надо тебя сдать в детский дом. Там тебя быстро научат!

– Я не брал! Это дядя Слава, наверное, взял, газету под махорку резать.

Мать остановилась на секунду, чтобы набрать в грудь воздуха.

– На старика-алкаша спихиваешь? Как отец твой. «Это не я». Вырастешь таким же ублюдком. Ну, подожди. Где ремень?

Мать пошла в сторону входной двери, где на крючках висела одежда.

– Ты посмотри, а! Не брал он!

Мальчик юркнул в пустоту под столешницей и загородил себя старым, с порванной на углах обивкой, стулом.

– А ну, вылезай!

– Мама не надо. Я не буду больше!

– Вылезай, выродок!

Мать стала вырывать стул из рук Сережки

– Вылезай, сученок, я сказала! Вот же падла, какая! Получи! Ненавижу!

Пряжка ремня обожгла руку.

– Вот тебе за ножницы, подлец! Вот тебе за пластинку! Я сколько раз тебе говорила, а?

Мать хлестала мальчика ремнем, который оставлял красные полосы на руках, которыми Сережка пытался закрыться.

– Мама, я больше не буду. Не надо, мама!

Слезы текли рекой, оставляя на губах солоноватый привкус.

«Беги»

С каждым ударом ремня, голос внутри Сережки повторял все отчетливее:

«Беги!»

Мальчик что было сил бросился к выходу из комнаты. Словно сквозь туман Сережка видел свои исполосованные красными следами от ремня руки, срывающие с вешалки маленький ватник.

«Валенки!»

Схватил валенки с низкой скамейки возле двери.

– А ну стой, я сказала! Стой, сучонок!

Мальчик уже несся в сторону двери, ведущей на улицу

– Вернись! Куда побежал?

– Ст-о-ой, го-о-ворю!

Окрик матери растягивался, как будто кто-то пальцем пытался остановить вращение пластинки в проигрывателе.

«Беги!»

Выскочив на улицу, Сережка судорожно втянул морозный воздух и рванул прочь от подъезда.

Метров через десять он свалился в сугроб, натянул на облепленные снегом ноги валенки, и побежал, не разбирая дороги, пока не уткнулся в высокий забор.

Сердце бешено колотилось, кровь стучала в висках. Было жарко, пот под ватником растекался по телу, пощипывая в тех местах, где Сережку безжалостно «ужалила» пряжка отцовского ремня.

Фары выехавшего из-за поворота «Уазика» выхватили из темноты дерево. Его тень, словно корявая лапа, жадно потянулась в сторону мальчика

«А вдруг это милиция меня ищет?!»

Сережка вскочил. Улица была черной глухой, под стать высоким заборам по обе стороны дороги. Спрятаться негде.

«Вдруг это милиция? Сейчас заберут, потом в школу напишут, и выгонят после этого»

В отчаянии он толкнул плечом ближайшую калитку, которая оказалась незапертой.

«Ой, бл*!»

Нога попала в пустое припорошенное снегом ведро. Серега повалился вбок, с грохотом опрокидывая грабли и лопаты, которые стояли возле стены серого одноэтажного дома

Дверь отворилась, спустя мгновение вспыхнула желтая лампочка над порогом.

– Кого тут черт принес?!

Невысокая полноватая тетка вглядывалась туда, где лежал в сугробе, поджав ноги в мокрых валенках, Сережка.

– Тетенька, я нечаянно. Я случайно, ей богу. Я уйду сейчас.

– Чего чертыхаешься, Нюра?

Вслед за голосом из открытой двери появился его обладатель. Мужчина в странной одежде, как будто кафтан, только с юбкой.

«А, это же поп! Меня в поповский дом занесло!?»

Поп подошел поближе и наклонился. Над бородой щеку от уха до верхней губы рассекал глубокий шрам.

– Ты откуда такой прибежал? Неужто из дома сбежал, малец?

Сережка неловко встал. Последние, устоявшие вилы, чиркнули по стене и свалились в общую кучу.

– Не сбежал. Я гулял. Я щас соберу все. Можно я пойду тогда?

Мальчик кинулся подбирать из снега черенки, неловко прислоняя их к стене

– Гуляешь, значит без шапки, варежек, налегке в декабре ночью. Как же их называют-то, которые раздетыми бегают по зиме? А, Нюрка?

– Моржи, прости меня Господи. Этих людей, как животных кличут. Чертовщина, ясно дело.

Тетка, по-видимому, поповская жена, подошла и стала подбирать черенки вместе с Сережкой

– О, как! Ты значит морж полуночный. Бросай черенки. И ты, Нюра бросай. Завтра с утра соберем.

Он протянул руку.

– Как звать-то?

– Сережка

– А меня – отец Леонид.

Рукопожатие было крепкое. Затем мужчина повернул Сережкину ладонь к свету, рассматривая кровившие, вздувшиеся полосы на его коже.

– Раз Господь тебя привел сюда, пойдем, чая на дорожку горячего попьешь.

Тетка недоуменно посмотрела на мужа.

– Леня, так… ведь он пацан малой… Его же к родителям надо…

Мужик бросил короткий взгляд на жену и сказал:

– Чайник поставь! Господь велел заботиться о путниках, хоть малых, хоть старых. Иди!

Наконец он отпустил Сережкину руку, повернулся и пошел на крыльцо. Полы его рясы сметали свежевыпавший снег.

– Пойдем, полчаса погреешься. Никто тебя не будет никуда выдавать. Не бойся.

Только сейчас Сережка заметил, что замерз. Нижняя челюсть непроизвольно отстукивала ритм чечетки.

«А варианты какие? К матери не вернусь. На вокзал не пустят, еще и ментов вызовут».

– Пойдем. Еще бублики есть к чаю.

Сережка протиснулся мимо попа, придерживающего входную дверь, и шагнул в темный предбанник. Сразу стало тепло, ноги подкашивались от навалившейся усталости.

– Сюда вот, направо. Скидывай валенки.

Он повернулся на икону в углу комнаты, что-то пробормотал и перекрестился

– Проходи сюда, вон на стул присядь. Нюра, еще носки сухие мои принеси пацану, а его на батарею поклади вместе с валенками, вон следы у него мокрые от самого порога.

От горевших свечей в комнате пахло ладаном. Пламя трепетало, отбрасывая полутени на лики святых в углу, отчего они казались живыми. Стол, потертая на углах клеенка в клетку, старая толстенная книга на темном, почти не видимом в полутьме комоде.

– Вот и, бублики Сергей, угощайся, чем Господь послал, а чай сейчас будет. Ты крещеный, кстати?

Голос попа вывел мальчика из ступора

– А? Нет, наверное. Я не знаю. Мамка ничего не говорила… крестика у меня нет. Она вообще не верующая, так-то…

Отец Леонид улыбнулся.

– Ну, ничего-ничего, все к Господу придем, и верующие, и члены партии.

Вернулась его жена с чайником в одной руке и толстыми вязанными носками в другой.

– Давай, горемычный, свои снимай, сушить положу, а эти надень.

– Леня, поставь доску на стол, а то клеенку прожжет…

Отец Леонид налил кипятка в кружку с заваркой.

– Мать тебя ремнем с пряжкой отлупила?

Сережка потянулся было за баранкой, но тут же спрятал руки под стол.

– Как узнал, хочешь спросить? Это вряд ли с чем спутаешь. В армии насмотрелся. И на своих руках, и на чужих, от рук своих.

Поп задумчиво посмотрел на свои руки, с длинными узловатыми пальцами.

– Расскажи, как тебя угораздило, так мамку разозлить?

Сережка сначала молчал, потом слова стали капать одно за другим, как слезы, скатывались по ресницам, отчаянно цепляясь за нее, срывались вниз и падали в чашку, растворяясь в сладком ароматном чае.

Отец Леонид слушал мальчика, ладонями обхватив теплую белую кружку с нарисованными на ней красными маками.

– Не держи на мать зла, Сергей. Нельзя винить человека, ибо только дьявол способен такое совершить.

– Дьявол? Откуда? Он же в аду живет!

Сережка живо представил, огромного темно-красного черта, которым стращала его бабушка. Странно, отца он почти не помнил, а бабушку очень ясно себе представлял, даже сейчас, спустя много лет после ее смерти. Как будто только вчера она давала ему конфету, за то, что он рассказывал ей про свои хорошие дела, совершенные за день.

– Дьявол, Сережа. Он самый. И живет он не в аду, а в душе каждого раба божьего, ибо создал Господь человека, и святым, и грешным одновременно. И часть любви господней в нем есть, и часть греха от Лукавого. Есть люди дьяволом облюбленные, злющие – если беспомощные, лютые – если силой или властью владеют. А есть добрые да тихие, только и в них дьявол прячется.

Отец Леонид помолчал минуту-другую, словно бы решаясь на что-то, потом продолжил:

– Я когда в армии служил на втором году в увольнительную пошел. Часть наша располагалась в городке на Урале. Бузулук называется, ты, наверное, не слыхал про такой. Суббота была, сентябрь теплый такой. Я на рынок пошел, думал прибарахлиться чуток, да махоркой хорошей запастись. Ходил по рядам, сапоги начищены, пряжка ремня на солнце блестит. Того парня я не сразу заметил. Видно, что приезжий, одет хорошо, шляпа, пальто и взгляд такой, свысока будто смотрит. На ногу наступил мне. Думаю, случайно это вышло. Всего-то…

Поп замолчал, потом выдавил:

– Вот так ходишь по свету, Сережа. Планы строишь, думки гоняешь в голове. А тут на ногу наступил незнакомцу, и жизнь твоя под откос идет.

– Почему вы так говорите? Почему под откос?

– Потому, что сказал я ему, чтобы извинился. Он мне в ответ грубо, мол не буду я перед каждым салагой извинятся.

– Ты кого салагой назвал? Еще и плюнул на сапоги начищенные, ах ты урод!

Дальше, как будто не я, а кто-то другой схватил того человека, ударил в плечо. Он в ответ. Да еще кричал, что не знаю, мол, я с кем связался, что сгнию теперь на губе.

И поднялся изнутри откуда-то снизу, во мне дикий гнев. Сжались кулаки, сердце заколотилось.

Но не слышал я тихий голос Господа: «Остынь, остановись!». Гораздо громче Дьявол мне в уши кричал, что спуску такому давать нельзя, что наказать надо, чтобы знал франт столичный, как на простого солдата бочку катить. А тот тоже, в ответку меня толкнул. Дальше не помню я уже сам, что было. На суде свидетели говорили, что схватил я у мясника топор, да ударил того несчастного несколько раз.

Отец Леонид вздохнул, повернулся к иконам и быстрой, едва понятной скороговоркой прошептал:

– Владыко, Господи Иисусе Христе, сокровища благих, даруй мне покаяние всецелое и сердце люботрудное во взыскание Твое, даруй мне благодать Твою…

Поп повернулся к Сережке и смотрел так смиренно, что пацан бы никогда не подумал, что все рассказанное священником правда.

– Так меня Дьявол в штрафбат отправил, а человека того горемычного инвалидом сделал навсегда.

Пламя свечи трепетало, словно живое, пытаясь вырваться, соскочить со своего «креста-фитиля».

– Коварство Дьявола в том, что он будто бы ты сам. Будто он, то есть ты – справедливость и правда. Будто он, то есть ты- и есть честь и закон. И власть его наполняет тебя такой силой, будто горы свернуть можешь. И проявляется он в тебе в желании пнуть со зла, разбить, ударить, накричать, проклясть. И кричит он в тебе, что ты ради правды и блага других, а не себя все это делаешь.

Только нельзя его слушать, нельзя спорить с ним, ибо Сатана хитер. Всегда найдет такие слова, что кажутся верными, такие доводы, что кажутся справедливыми. И сделать тебе так велит, что кажется правильным. Только потом уже он уйдет снова вглубь души, а тебе только и остается – каяться перед Господом, что не внял его голосу, что поддался слабости и искушению власти вершить суд над людьми.

Лицо отца Леонида, несмотря на разбойничий по виду шрам, светилось волей и благородством.

– Дядя Леонид, так ведь получается он сейчас там? Дьявол. В вас? И во мне? И в маме? И что теперь делать, если он проснется и начнет говорить?

Отец Леонид, достал ложечкой разбухший лимон, убрал с него пару крупных чаинок.

– Молиться, мой хороший. Господу нашему Иисусу. Умеешь, Сережа?

– Мамка говорит, у меня память плохая. Я плохо запоминаю слова. А молитвы ведь учить надо? Они такие длинные, а я ошибаться боюсь, бог же накажет тогда?

Священник встал, взял массивный стул, поставил справа от Серёжки и сел рядом

– Господь милостивый не карает, люди сами себя наказывают, но почему-то на бога ссылаются. Я тебя научу простой молитве. Даже не молитве, а песне к Господу. Когда услышишь в себе или в ком-то голос лукавого – пой её. Тогда душа вырвется из цепких лап Сатаны и воспарит ввысь. Эту песню завещал людям преподобный Серафим. Пропеть нужно только два слова: Дух Мирен. Поешь как будто-то по слогам. Хочешь попробовать?

Серёжка кивнул в ответ.

– Тогда повторяй за мной и смотри на лик Господа, вон в углу, на иконе.

– Ду-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у…

Отец Леонид тянул гласную очень долго, казалось, что запасы воздуха в его лёгких бесконечные.

– У-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у

Слабый Сережкин голос влился в волну.

– У-у-у-у-у-у-у-у-у-х-х

Дальше лёгкие зацепились за следующий слог и потянули сознание Серёжки ещё выше.

– М-и-и-и-и-и-и-и

Иисус на иконе то становился виден, то почти пропадал в колебавшемся свете свечи.

– Р-е-е-е-е-е-е-е-е-е-е…

– Нннннннннннннн…

***

ИТК-40. г. Кунгур. Апрель 1995 года.

Картинка прошлого растаяла, сознание прояснилось, вернувшись в настоящее. За год, прошедший после суда и этапирования, Сергей научился по-настоящему любить те немногие радостные моменты, что были доступны на зоне. Банный день был как раз один из них.

Сергей понял, что перестал слышать голоса сокамерников в душевой.

Он ополоснул лицо от мыла, повернул кран, выключая воду и повернулся ко входу.

Дрюн, здоровенный туповатый детина – местный палач у паханов, стоял метрах в трех от него.

– Хуле раззявил зенки, падла?

В руке у него сверкнула заточка.

– Кончать тебя пришёл. Сам знаешь, кому дорогу перешёл.

– Помолится дай минуту, —сказал Сергей не своим голосом.

– Что? – Помолиться хочу.

Бугай несколько секунд молча смотрел в глаза Сергею.

«Почему мне не страшно?»

«Потому что Господь на твоей стороне», прозвучал ответ голосом отца Леонида.

– Ладно, минуту давай. Молись.

Сергей закрыл глаза. Пальцы с синими татуированными буквами расслабились и вытянулись. Получилось слово «С. О Ч. И»

Легкие втянули в себя воздух и вернули в пространство первые звуки:

– Д-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у…